Текст книги "Роман и Роза Даниила Андреева. Записки странствующего энтузиаста"

Глава 30
Мартиролог

Однако вернемся к Саше Горбову. После всех пережитых потрясений, связанных с ночным крушением поезда и спасением людей, он наконец попадает домой. Там его встречают мать, отец и братья, от которых он уже успел отвыкнуть за долгие месяцы своего отсутствия, как, впрочем, и от всей уютной, патриархальной обстановки их дома в Чистом переулке, родных стен с картинами и фотографиями в рамках, стульев, шкафов, диванов, разбросанных в беспорядке вещей. Да и его близкие первое время смотрят на него как на пришлеца, чужака, существо из другого мира. И хотя они, конечно, рады его возвращению, все же испытывают перед ним некоторое неудобство, неловкость, как перед человеком, который многого не знает из того, что произошло, изменилось в их жизни, и которому многое надо объяснять, подыскивать слова. Поэтому они силятся улыбаться, быть приветливыми, но холодок некоего отчуждения проскальзывает меж ними.

Саша торопится рассказать им о случившемся ночью, о своей жизни в экспедиции, странствиях по брянским лесам, купании в Неруссе, ночных бдениях у костра. Домашние же слушают его не то чтобы неохотно, без интереса, нет, они участливо кивают, задают вопросы, но он чувствует, что их мысли заняты чем-то совсем иным. Это наводит его на подозрение, что беспорядок в вещах и странное поведение домашних вызваны какими-то неприятностями, может быть, очень серьезными, которые от него скрывают. Саша набрасывается на них с жадными, нетерпеливыми расспросами, стараясь допытаться до истины, но они отмалчиваются и опускают взгляд.

Наконец мать уводит его в другую комнату, закрывает дверь и наедине сообщает, что случилось нечто ужасное, что многие друзья дома арестованы вместе с семьями, стариками и маленькими детьми, что от них никаких вестей и судьба их окутана мраком. Скорее всего, их ждет тюрьма или лагерь, они никогда их больше не увидят. Но еще ужасней то, что со дня на день могут прийти и за ними, постучаться ночью, затолкать в воронок. Никто не защищен, никому не уберечься, и еще эти страшные голосования на собраниях за смертную казнь… При этом разговоре мать перечисляет имена всех друзей и знакомых Добровых, арестованных в те годы. Отсюда и название главы – «Мартиролог».

Саша поражен всем услышанным. Ему кажется невероятным, что людей можно так жестоко и безнаказанно вырвать из привычного уюта и благополучия семейного круга, из комнат с изразцовой печкой, фикусами в кадках, абажуром над овальным столом, нотами на пюпитре рояля. Вырвать и бросить на холодный каменный пол тюремного застенка, лишить всего, последних радостей, последних надежд. Даже недавняя железнодорожная катастрофа отодвигается на задний план в сравнении с этим, тускнеет в его сознании. Ему страшно за мать, отца, братьев и всех его близких, и он готов обвинить себя за то незаслуженное счастье, которому он так бездумно отдавался, скитаясь по брянским лесам, купаясь в Неруссе и ночуя у костра.

Аресты среди друзей и знакомых – не единственная дурная новость. Саша узнает, что его брат Олег собирается жениться на Ирине Федоровне Глинской, сестре Леонида Федоровича, и в семье готовятся к их венчанию (разумеется, тайному) и свадьбе. Казалось бы, личная жизнь Олега устраивается, налаживается, в ней наступает некая определенность, чему можно только радоваться, но, когда Саша робко пытается выразить эту радость, он ни в ком не находит поддержки. Более того, его неуместный оптимизм вызывает досаду и раздражение, заставляя его снова почувствовать, как он от всех далек. Правда, с братьями он, самый младший из всех, никогда не был особенно близок, их внутренний мир – мир поэта Олега, влюбленного в русскую церковность, и ученого-астронома Адриана – оставался для него скрытым, недоступным, и это отсутствие подлинной близости Саша особенно остро ощутил именно сейчас.

Когда Горбовы собирались вместе в гостиной за большим столом, ужинали и пили чай из самовара, о свадьбе старались не говорить, прежде всего потому, что сам Олег избегал этой темы. Ему казалось, что близкие понимают все не так, как хотелось, мнилось, мерещилось. Казалось, будто они в душе не одобряют, будто они против этого брака, и он готов был ринуться с открытым забралом защищать свой выбор, свою выстраданную любовь к Ирине. Но никто и не был против, просто всем было ясно, что сам Олег не уверен в своем выборе, и поэтому все боялись ранить его, задеть и смутить.

Лишь Адриан вел себя подчеркнуто безучастно, суховато покашливал, изучал лепнину на потолке, постукивал по столу ножом, делая вид, будто его ничего не интересует, кроме того, что ему подадут в тарелке. А Саша, переводя взгляд с одного брата на другого, терялся в догадках, что с ними происходит, какие бури кипят у них в душе.

Итак, за столом говорили о постороннем, а то и вовсе молчали, и только когда все расходились по своим комнатам, в душе у каждого прорывалось. Мать вытирала слезы, вздыхала, что-то беззвучно шептала, уткнувшись лицом в ладони, отец глухо молчал, Олег ходил большими шагами от стены к стене, а Адриан раскачивался в скрипучем кресле, листая случайную книгу и больше следя за номерами страниц, чем за тем, что на них написано.

Всем было известно, что у Олега кроме Ирины Глинской есть еще и Имар, его давняя любовь, с кем он не решается порвать, мечется, терзается угрызениями совести. Имар с ее черными змеевидными косами и узкими татарскими глазами нужна Олегу как земная женщина (в ее окне вечерами горит пунцовая лампа – знак того, что она ждет его). К Ирине же, более утонченной душевно, он стремится как к мечте, совершенному идеалу, но достижим ли этот идеал, возможен ли? Олег сомневается в этом, сомневается в себе, в Ирине и в их любви, он не уверен, что выдержит те обеты, которые собирается принять. Сомневается и не знает, от кого ему на самом деле бежать, от верной ему Имар или от этих сомнений и неуверенности.

Такой я представлял себе обстановку в доме Горбовых после возвращения Саши. Представлял зримо, слышал голоса героев, вникал в подоплеку их сложных взаимоотношений, угадывал их мимику, жесты, выражения лиц. И все-таки чего-то не хватало, какого-то штриха, завершающей детали, которая объединила бы разрозненные (все-таки разрозненные!) фрагменты в целостную картину. И я, странствующий энтузиаст, решил поехать в Чистый переулок.

Отшумел последний июньский ливень, в центре Москвы все омыло, очистило пенным потоком воды, обдало волной какой-то свежести, а затем небо прояснилось до фиалковой голубизны, и во влажном воздухе засияло, заискрилось, заклубилось столбиками мелких иголок солнце. От мокрых, зыбких мостовых потянулась испарина, засверкали витрины и крыши Арбата. С Малого Афанасьевского переулка я свернул в Филипповский, миновал церковь, где меня когда-то в детстве крестили, пересек Сивцев Вражек и по Нащокинскому переулку вышел к Гагаринскому. Пройдя по Гагаринскому, свернул в Чертольский, который и вывел меня на Пречистенку. Повторив про себя все эти названия, я изумился их чарующей красоте, дивной музыке… Вот она, матушка Москва, подлинная, сохранившаяся, по которой бродили герои «Странников ночи»! Здесь они жили, братья Горбовы, Саша, Олег, Адриан! От мокрой земли в палисаднике напротив школы тянуло грибной прелью: этот запах они тоже наверняка чувствовали, этим воздухом с детства дышали!

Следующим переулком был Хрущевский, затем Пречистенский, а дальше – Чистый. В Чистом переулке сладко, дурманно пахло липами. Я постоял возле двух старинных особняков, смотревших окнами друг на друга: от одного вида этих окон, белых колонн и мезонина повеяло чем-то патриархальным, уютным. Двинулся дальше, мимо канареечного цвета домика, где некогда жил осанистый, седобородый крепыш, композитор Танеев, кого Даниил Андреев мальчиком вполне мог встречать на улицах (он умер в пятнадцатом году), и вот он – Большой Левшинский.

По Большому Левшинскому я дошел до места, где Денежный переулок переходит в Малый Левшинский, и тут-то мне все стало ясно, ведь Чистый переулок и Малый Левшинский – соседи. Даниил Андреев, живший здесь, в Малом Левшинском, не стал далеко отпускать своих героев, слишком они были ему близки и дороги, поэтому и поселил их совсем рядом, под боком, в Чистом переулке.

Для меня вдруг как-то по-особому выявилось, что дом Горбовых – это дом Добровых, что Горбовы-старшие списаны с Добровых-старших и прототипом Адриана был не кто иной, как Александр Викторович Коваленский. А уж Коваленского-то мы знаем, нам о нем рассказывали, мы читали, поэтому и Адриана нам легче представить: такой же суховатый, язвительный, невозмутимый внешне и страстный в душе. Астроном, влюбленный в туманность Андромеды! Созерцатель и мистик! Да и многие штрихи, детали обстановки и быта в добровском доме перенесены в дом Горбовых. Вот вам и картина: восполнилась, завершилась!

Вдумаемся: для Даниила Андреева добровский дом – целая эпоха, он прожил в нем сорок лет. Сорок лет, заключенных между двумя датами: привозом новорожденного Даниила из Берлина в 1906-м и его арестом в 1947-м. Детство, юность, возмужание, первые поэтические опыты, начало писания романа – всё в этом доме. Роман закончен, и его автор арестован. Из добровского дома его увозят на Лубянку, где целый год длится следствие, допросы, очные ставки. В результате роман будет сожжен, добровский дом снесут, когда Даниила Леонидовича уже не будет на свете. Но сохранилась память о доме и о романе, память тех, кто его читал; уцелели переулки – Малый Левшинский и Чистый, и Даниил Леонидович в тюрьме восстановил несколько отрывков из романа.

Значит, он сам приступил к воскрешению романа, сделал первый шаг, что для нас очень важно, почти символично. Человека воскресить нельзя – это дело божеское. Но роман воскресить можно – это дело человеческое. Наше общее с Даниилом Андреевым дело.

Глава 31
Ночная молитва

В следующих главах фабула романа переносит нас из дома в Чистом переулке за Москву-реку, на Якиманку. Там в мезонине маленького дома живут Леонид Федорович и Ирина Федоровна Глинские, брат и сестра (у каждого из них по комнате, третью комнату в квартире занимает сосед). Их жилище поражает, даже завораживает необычностью обстановки: множество книг от пола до потолка, глобусы, карты. Здесь же слоновий бивень, фигурки многоруких индуистских богинь, резные буддийские четки, молитвенные барабаны и прочие экзотические атрибуты, свидетельствующие о том, что владелец этой коллекции, собранной за многие годы, – кабинетный ученый, страстно влюбленный в Индию, посвятивший жизнь ее изучению.

Это действительно так, даже в облике хозяина проскальзывают черты, выдающие его пристрастие: он несколько смугл, темноволос и чем-то неуловимо похож на индуса. Правда, сутулые плечи, желтоватая седина на висках, глубокие морщины наводят на мысль, что он рано состарился, а частое покашливание и нездоровый румянец заставляют заподозрить, что он неизлечимо болен туберкулезом.

Страсть к путешествиям роднит Леонида Федоровича с Сашей Горбовым, вольным трубчевским скитальцем. Но вся его трагедия состоит в том, что его заветная мечта побывать в Индии, увидеть южные моря, услышать шуршание прибрежной гальки под набежавшей пенистой волной, вдохнуть соленый, йодистый запах прибоя никогда не осуществится, во-первых, из-за болезни, а во-вторых, времена-то какие – тридцать седьмой год… Какие уж там путешествия!

И вот в романе описывается ночь, которую Леонид Федорович проводит один в своей заставленной книгами и экзотическими предметами комнате. За окнами иссиня-черная, непроглядная тьма, занавески задернуты, город спит тяжелым, как похмельный дурман, сном. На столе горит лампа под абажуром, и ее свет кажется мертвенно-желтым. Он испытывает ту мучительную, беспросветную тоску, которая охватывает человека, замурованного в склепе, от невозможности вырваться на свет, осознания полнейшей безнадежности своего положения и бессилия что-либо изменить. Ведь по возрасту своему Леонид застал и хорошо помнил прежнюю Россию и как ученый формировался в те годы, когда еще можно было дышать, свободно высказываться, общаться в своем кругу, не опасаясь, что на тебя донесут, и переписываться с зарубежными коллегами, получать от них новые книги в запечатанных сургучом посылках. Он чувствовал свою избранность, посвященность, принадлежность к той блестящей плеяде ученых, которые составляли цвет тогдашней науки, и мог гордиться добытыми знаниями, трудами, открытиями.

Постепенно, не сразу, та Россия стала отходить и погружаться в небытие, следы ее повсюду стирались, а вместо нее выперло что-то бесстыжее, бессмысленное, хамское, широкозадое, вызывавшее у него глухую ненависть. Что стало с блестящей плеядой? Леонид Федорович перебирал имена знакомых профессоров, с кем вместе учились, дружили, чаевничали, мечтали, спорили: этот в лагере, этот в тюрьме, этот сгинул без следа, этот проходит по безумному показательному процессу, публично кается, сам на себя клевещет, признается в несовершенных преступлениях, выдает на такую же расправу близких и друзей.

Страшное время, но все ли понимают весь ужас происходящего? Нет, не многие, единицы тех, в ком теплится еще свет веры, мерцающий огонек духовного знания. Еще в прежней России интеллигенция подчас бравировала, кичилась своим атеизмом, а теперь и вовсе вместо Бога обрела себе идола, рябого и усатого, в серой шинели, с изрытым оспой лицом и желтыми глазами под низким лбом. Да и какая там интеллигенция!..

Но Леонид Федорович из числа последних, кто несет в себе веру и знание, недаром он так влюблен в Индию. Как ученый он всегда был чужд стремлению слепо следовать за фактами, отвергая то, что не укладывалось в их прокрустово ложе. Он смутно чуял, угадывал, распознавал, что в истории все не ограничивается зримым полем действия, анфиладой дворцовых комнат, вечевой площадью, полями сражений и битв, нет, на историю влияют потусторонние силы, в нее вмешивается то незримое, что народы в своем религиозном творчестве наделяют обликом богов и богинь. Ему была приоткрыта высшая мудрость – софийность – истории. Он мог считывать ее тайные знаки и в этом смысле сам был историософом.

Как мистический созерцатель, Леонид Федорович разработал целую теорию чередования в истории синих и красных эпох, показывающую, что за всей пестротой исторической жизни, многообразием человеческих воль и стремлений, в том числе за стремлением к техническому прогрессу и революционным преобразованиям, скрывается противоборство двух начал. В синие эпохи усиливается, преобладает, торжествует духовное начало, эти эпохи отмечены знаком высших откровений, огненных пророчеств и мощного религиозного творчества. В эти эпохи приходят великие Учители человечества, основатели мировых религий – Заратуштра, Моисей, Будда, Христос, Мухаммед, создаются священные книги, возникает чувство близости Бога, открытости неба (вспомним лестницу Иакова[104]104
  Переводное апокрифическое сказание, основанное на библейском сюжете о лестнице из сна Иакова, соединяющей Землю и Небо. Апокриф сохранился только в славянской письменной традиции.


[Закрыть] и сходящих по ней ангелов), пламенное горение веры. Это эпохи святости, аскетических подвигов, чудотворства, мистических озарений, порывов и экстазов.

В результате этого духовного движения, первичного толчка, заданного истории, складывается сообщество верующих, будь то буддийская сангха или мусульманская умма, зарождается церковь – православная, католическая или протестантская, возводятся украшенные витражами соборы, громовыми раскатами звучит орган, под сводами разносятся звуки певческого хорала.

Но затем церковные формы жизни начинают окостеневать, живое и пламенное чувство веры затухает и гаснет, аскетические подвиги прекращаются, чудотворство исчезает и наступает красная эпоха, ознаменованная торжеством материального начала. Вот тогда-то творческие силы общества и устремляются в погоню за призраками и миражами: достижение технического прогресса и революционное переустройство, ломки и нововведения. Могучие умы совершают великие открытия, но используются они в сугубо утилитарных целях, подчас убийственных для человечества. Провозглашаются идеалы братства, равенства, счастья, но не в Царстве Небесном, а в царстве, которое мыслится как рай, опрокинутый на землю. И этот опрокинутый рай оборачивается кострами инквизиции, охотой за ведьмами, газовыми камерами, террором и трудовыми лагерями.

Спасает от удушья в этой гнетущей атмосфере лишь то, что остается маленькая горстка людей, не сломленных веком, способных на сопротивление его низменным страстям, похотям, грубым, плотским, материальным началам и сохраняющих верность заветам прежней эпохи, – своеобразное синее подполье. Они таятся, скрываются, их выслеживают, за ними охотятся, их хотят уничтожить. Но эти люди не сдаются, храня в ладонях и передавая друг другу тлеющий уголек, последнюю искорку священного огня. Пусть он едва теплится, трепещет в ладонях – вместе с ним не иссякает надежда…

Такие подпольные люди, хранители синего огня, есть и в окружении Леонида Федоровича. Скоро они соберутся в его мезонине на Якиманке для того, чтобы обменяться дружескими рукопожатиями, обняться, услышать друг друга, вселить надежду, поддержать веру, укрепиться духом. Соберутся несмотря ни на что – слежку, охоту, травлю. Соберутся, и это служит залогом того, что в ночном небе еще покажется сияющая утренняя звезда, предвестница наступления новой эпохи.

А пока Леонид Федорович молится, молится своей удивительной, вдохновенной молитвой за всех, за все мироздание, весь необозримый Божий мир: за диких слонов, трубящих в джунглях, рассеченных потоками солнечного света после отшумевшего тропического ливня; за пятнистых газелей и антилоп, грациозно спускающихся каменистой тропой к водопою; за царственных жирафов, проплывающих над вершинами лиан; за гигантских черепах, спрутов и осьминогов в пучинах южных морей, которых ему не суждено увидеть; за рокочущий шум прибоя, который он никогда не услышит. Молится за рыбаков с иссохшими, морщинистыми лицами, сгорбившихся в лодке под камышовым парусом; за бритоголовых монахов в вылинявшей желтой одежде, с посохом, четками и бронзовым от загара оголенным плечом; за последнее зернышко риса, прилипшее ко дну их чаши для подаяний. Молится за чеченские сакли, украинские хаты, почерневшие избы русских деревень; мужиков и баб на перевозе; шершавые грубые руки, тянущие трос; босоногих мальчишек, распластавшихся на спинах коней. Молится за хоры светоносных ангелов, славящих Бога, и шестикрылых серафимов – стражей у престола Всевышнего. Молится и этой молитвой как бы возносит, передает в руки Бога весь сотворенный Им мир… По свидетельству Аллы Александровны Андреевой, многие читавшие роман переписывали эту молитву, хранили, повторяли и помнили наизусть…

Образ Леонида Федоровича Глинского тоже отчасти автобиографичен, и дело не только в том, что Даниил Андреев вложил в него всю свою любовь к Индии, которую он, как и его герой, не видел воочию, но лишь изучал по книгам. Еще важнее, что Глинский – знающий, хотя этот образ, созданный еще до Владимирской тюрьмы, не мог вместить того мистического опыта, тех видений и откровений, которые были посланы ее узнику. Отсюда и фраза из тюремной переписки с женой: «Я знаю то, о знании чего Леонид Федорович только мечтал…»[105]105
  Письмо № 25.


[Закрыть]

В другом письме писатель пытается донести до жены смысл узнанного, сопоставляя себя с героями романа: «Ты вообще совершенно не представляешь, до чего дело дошло и куда направляется. А насчет близости старых друзей скажу так: теперь мне ближе всего был бы Адриан такой, каким он стал после случившегося с ним внутреннего переворота; Олег – каким бы мог бы стать в конце пути, и Леонид Федорович, если бы случилось вот что: его доктрина (теория чередования красных и синих эпох. – Л. Б.) была только попыткой обобщить положительный опыт прошлого. Она должна была подготовить путь для истинно нового. Именно этого нового ей не хватало. Так вот, представь, что случилось чудо и к Леониду Федоровичу пришло бы то откровение, которое ему казалось мыслимым только в конце века»[106]106
  Письмо № 19.


[Закрыть].

Знаменательное высказывание! Своей жизнью в тюрьме и всем, что с ним происходило бессонными ночами на тюремных нарах, Даниил Андреев как бы дописывает судьбы своих героев и сам становится персонажем романа – тем, с кем случилось чудо, которого так жаждали они. Отметим, выделим, подчеркнем эту важную для нас мысль (мы к ней еще вернемся): роман не только живет в сознании узкого круга его читателей – Коваленского, Виктора Михайловича Василенко, Аллы Александровны, сестер Усовых и других, – но и дописывается их жизнью в лагерях и ссылках (все читатели, напомним, были арестованы и осуждены) и жизнью самого автора романа. Значит, его содержание не исчерпывается рукописью и, уничтожив ее, нельзя было уничтожить роман.