Текст книги "Роман и Роза Даниила Андреева. Записки странствующего энтузиаста"

Глава 47
Сорванная репродукция

«Поверженный демон» Врубеля, Пятая симфония Шостаковича, храм Иоанна Воина на Якиманке, «дом Нерензея», пугающая, чарующая, колдовская ночная Москва, и вот перед нами еще один символ, звездный, – туманность Андромеды. В романе она появляется дважды: сначала Адриан видит ее в телескоп своей обсерватории, а затем она возникает у него на столе как букет прекрасной, свежей, обсыпанной крупными, сверкающими каплями росы сирени, тоже туманность, душистое облако цветов, похожих на созвездия.

Букет стоит перед окном, которое выходит в глухую стену: протяни руку – и коснешься, уткнешься, почувствуешь сырость и смрад. Вот и жизнь, как эта стена, глухая, непроницаемая, сырая, смрадная, похабная, безжалостная. И радуют в ней только цветы и звезды, две туманности Андромеды, символы блага, счастья, гармонии, любви и добра. Но цветы недолговечны, быстро осыпаются, чахнут и увядают, а звезды – далеко, в бездонном ночном небе…

Благо, счастье, гармония – в жизни они недостижимы, в жизни царствует зло, правит князь мира сего со своей темной свитой, полчищами демонов. Вот они вышагивают, гарцуют, дуют в трубы и горны. Неуязвимые, непобедимые, вечные.

Поэтому в сознании Адриана вызревает страшный – карамазовский (в духе Ивана) – замысел: раз Христос не сумел победить зло и оно вновь торжествует, значит нужна новая жертва, и эту жертву принесет он – Адриан. Он повторит подвиг Христа, добровольно примет смерть и воскреснет, чтобы весь мир привести к счастью и гармонии. В этом его долженствование, как он любил говорить, то главное, что человек совершает в жизни. Сначала таким долженствованием была наука, затем любовь, и вот теперь настал срок третьего, последнего, долженствования.

Такова идея Адриана, центральная, стержневая для романа, вбирающая в себя все остальные: два несвершенных самоубийства (Олега и Жени) должны обрести новый смысл в третьем. Адриан не лжемессия, как Саббатай Цви[123]123
  Саббатай Цви (1626–1676) – каббалист, один из самых известных еврейских лжемессий, лидер массового движения XVII в., охватившего многие еврейские общины и получившего его имя – саббатианства, еретического направления иудаизма. Мессианское движение почти прекратилось, когда он неожиданно принял ислам, о чем он лично возвестил 16 сентября 1666 г. с Башни Правосудия.


[Закрыть] или Яков Франк[124]124
  Франк, Яков (наст. имя Яков бен Иехуда Лейб (Лейбович) (1726–1791) – еврейский религиозный деятель, создатель еврейской мессианской группы сторонников Саббатая Цви. Объявил себя мессией, считал себя реинкарнацией Саббатая Цви и Берахии Руссо.


[Закрыть], философские корни его идеи глубоко русские. Но он и не отпавший от церкви хлыстовец[125]125
  Хлысты́, или христововеры, – одна из старейших русских внецерковных религиозных сект, экстатическая разновидность духовных христиан, возникшая в середине XVII в. среди православных крестьян.


[Закрыть], не старовер, не сектант: его отпадение другое, интеллигентское, индивидуалистическое.

Адриан по-своему целен в своем индивидуализме, его идея головная, а натура страстная, при всей внешней холодности, сухости и надменности. Он хочет одним личным подвигом разрешить все, над чем бьются братья Саша и Олег, Леонид Федорович Глинский и его синее подполье.

При этом он не осознает, какое сатанинское дерзновение скрывается за его намерением: встать даже не вровень, а выше Христа, выше Бога. Собственно, с этого началось падение Денницы, Люцифера, возгордившегося своим совершенством. Но Адриан оправдывает себя тем, что помышления у него самые добрые – избавить мир от зла, и лишь репродукция «Поверженного демона», висящая у него в комнате, перечит, опровергает, служит ему косвенным обвинением. Нет, неспроста он ее повесил и неспроста ею так дорожит. Меж ним и Люцифером есть некая тайная связь, словно вкрадчивый голос Денницы нашептывает ему: не Он, а ты! Не Он, а Ты! Ты, Ты, Ты! Он не бросился вниз с крыши Иерусалимского храма, страшась искушения, а ты бросишься, и ангелы подхватят Тебя. И Ты камни сделаешь хлебами, которыми накормишь весь мир…

Всю богоборческую сущность замысла Адриана разгадывает Ирина, его возлюбленная, преданная ему целиком, ему посвятившая всю жизнь. Не желая тревожить, ранить ее, он поведал ей о своем дерзновенном замысле лишь намеком, уклончиво, иносказательно. Но она сразу заподозрила неладное – ошибку, подмену. Однажды попыталась разузнать больше, допытаться, достучаться, но Адриан сразу замкнулся в себе, стал холоден и сух. Она оставила эти попытки до следующего раза и, когда выдался подходящий момент, вдруг неожиданно для самой себя спросила про… репродукцию.

– Почему у тебя висит эта репродукция?

– Как почему?! Странный вопрос. Просто мне нравится Врубель.

– А почему именно эта картина? Именно эта, «Поверженный демон»?

– Как-то не задумывался, повесил, и всё.

– Может быть, для тебя это реликвия, почти икона?

– Вовсе нет, просто удивительное, необычное сочетание красок.

– Тогда можно я сниму ее?

– Пожалуйста, снимай.

– Только не подумай, что я тут у тебя хозяйничаю, навожу свои порядки, ладно? Для меня это важно.

– Пожалуйста, ради бога. Хозяйничай сколько хочешь.

– А ты меня потом не проклянешь?

– Обещаю, что не прокляну.

Получив разрешение, Ирина с мстительным наслаждением сняла, сорвала, сдернула со стены репродукцию. И воздух в комнате как-то обмяк, разрядился, словно в нем рассеялся сгусток какого-то адского напряжения. И стало легче, свободнее, но только на время. Главное испытание ожидало впереди, за поворотом дороги, по которой катит на своей машине…

Глава 48
Климентовский

Большой, рыхлый, грузный, с ассирийской бородой и глазами навыкате. Бритоголов, как чеченец, складки кожи на затылке, но при этом в украинской сорочке. Шумно сморкается – трубит в огромные клетчатые платки.

Достает портсигар из глубокого кармана, но не закуривает, а лишь мнет в пальцах, обнюхивает со всех сторон папиросу и прячет обратно: курить запретили врачи, эти нудные ерундисты, крючкотворы, но приходится их слушать! Перед обедом с отвращением, но послушно пьет ессентуки.

Начальственный, важный, сановная спесь из него так и прет. Садится в машину, как раньше садились в сани, запахивая медвежью полость. Машина у него служебная, со сборчатыми занавесками; кабинет, обшитый дубовыми планками, с портретом вождя, плотными портьерами, столами буквой «Т», кремового цвета телефоном правительственной связи («кремлевкой»), вышколенной секретаршей. Словом, по всем признакам важная шишка, в высоких чинах, цекистый, по выражению лучшего и талантливейшего поэта, но при этом советскую власть ненавидит. Ненавидит люто, по-волчьи, но тайно, чтобы никто не выведал, не пронюхал, не догадался, чтобы комар носу, как говорится…

Таков Климентовский, персонаж, появляющийся в конце романа, в последних главах, посвященных Адриану. Этакий Мефистофель при Фаусте, он все устраивает, улаживает, организует, а уж вы только, пожалуйста, идейку вашу осуществите… Уж очень она ему нравится, идейка Адриана. Он просто от нее в восторге, его аж распирает, весь сияет. Толкование идейки у него свое: под гармоничным устройством мира он понимает прежние порядки, на худой конец времена нэпа, и в целом все у него выглядит очень красиво. Этак, значит, взять себя и добровольно порешить, а после воскреснуть. Воскреснуть в уже изменившемся, обновленном, преображенном мире, где живут шикарной жизнью респектабельные господа в цилиндрах и фраках, а не эти в гимнастерках и портупеях, все же старое пусть провалится в тартарары. Вся эта совдепия-эфиопия, столы, накрытые сукном, парусиновые портфели, папки с приказами, пишущие машинки – ух, и в яму, в адскую воронку.

Закружится каруселью, и нет его, а он, Климентовский, есть! Респектабельный господин! Во фраке! Хорошо! Вот где воистину хорошо-то! Ведь он немного мистик, поэтому не то чтобы верит в замысел Адриана, но у него разжигается воображение, кипит азарт – чем еще потешить себя в бедной совдепии-эфиопии! А то все расстреливают, расстреливают, забрызгивают полы и стены вышибленными мозгами, в лагеря ссылают, тут же человек – сам! Интересно!

К тому же по натуре он подстрекатель, подзуживатель, вот и ухватился за Адриана с его замыслом. Ради этого Климентовский увозит Адриана к себе на дачу в Медвежьи Ямы. Место тихое, уединенное, глухое, сплошные леса. Дятел стучит по стволу, кукушка годки накидывает, заяц ушами прядает, кабаны похрюкивают, повизгивают, землю роют, и ветер шумит в верхушках корабельных сосен: шу-у-у-у-у-у.

Ирина конечно же тоже едет, хотя Климентовский чувствует в ней некую помеху, опасается, как бы эта баба (так он про себя ее называет, но напоказ выказывает всяческое почтение, расшаркивается, ручки целует) все ему не сорвала, не вмешалась там, где не надо. Но Адриан поставил условие: вместе с Ириной – и точка, и тот посетовал, посетовал, да и смирился. В конце концов, бабу можно будет обезвредить, обесточить, изолировать (образован был по части электротехники, вообще технократ), отослать куда-нибудь или, на худой конец, припугнуть. Ведь там, в Медвежьих Ямах, нашел себе приют Венечка Лестовский, а он хоть и в тихом помешательстве пребывает, но кое-что порассказал ему об Ирине, доложил, донес…

Ирина же боится его и ненавидит. Этот человек делает все противоположное ее стремлению спасти Адриана, заставить его отказаться от страшного замысла. Климентовский же всячески старается ее оттеснить, оттереть плечом, а сам не отходит от него, увивается вокруг, обволакивает лестью, твердит, что это подвиг, что он восхищен, и подталкивает к гибели.

Адриан, при всем своем уме, воле, трезвом рассудке, странно зависит от этого ужасного человека, зависит тем больше, чем настойчивее старается подчеркнуть свою независимость. Климентовский ему в этом, конечно, подпевает, подыгрывает на все лады. Вы такой волевой человек! Как можно кому-то оказывать на вас влияние! Все решения принимаете только вы сами! Если вы откажетесь от своих планов, никто не посмеет не то чтобы даже упрекнуть, а намекнуть, подмигнуть, напомнить… Вы, и только вы! Единственный! Несравненный! И Адриана почему-то не коробит от этой трескотни, его не раздражают эти шутовские ужимки, и он не считает унижением своего достоинства вновь и вновь заверять Климентовского, что от своих планов не откажется и намекать, напоминать ему ни о чем не придется.

Свою независимость он по-настоящему оберегает только с Ириной, его верным другом, раня ее подчас своей холодностью и недоступностью, нанося незаслуженные обиды, а Климентовский заполучил над ним полную власть. Поэтому Ирина в смятении, она не знает, как быть, что предпринять, на что решиться, и накануне отъезда в Медвежьи Ямы встречается с Сашей и просит его о помощи. Да, он готов помочь, но в чем? Что он должен сделать? Не оставлять сейчас брата, тайком приехать на эту злополучную дачу. Саша соглашается, но так же, как когда-то в доме Глинских, до конца не понимает, что происходит, что задумал его брат Адриан, а Ирина сама не может ему объяснить. Она лишь снова и снова просит его приехать. Приехать!

Глава 49
Убежище Саши

Климентовский на своей машине увозит Адриана и Ирину в Медвежьи Ямы, а вслед за ними туда поездом отправляется Саша. Он сидит, ссутулившись, у окна, русоволосый, сероглазый, с характерной горбовской косточкой, хрящинкой немного ястребиного носа – горбинкой, как они ее называют. Мимо пролетают платформы, шлагбаумы, поля, овраги, перелески, но он ничего не замечает, погруженный в свои мысли.

Из сбивчивых объяснений Ирины Саша так ничего и не понял. Ее оборванные фразы, сцепленные пальцы (не то, не то!), постоянные упоминания Иисуса Христа и повторяемые, как заклинание, возгласы, что это страшно, страшно, что Адриан себя этим погубит, лишь встревожили Сашу, вызвали в нем бурю смятения. Но что именно задумал его брат, для него остается загадкой. Он с мучительным недоумением, невольным ужасом вновь и вновь спрашивает себя, как можно повторить подвиг Христа и какой в этом смысл.

Вообще его не оставляет чувство растерянности перед происходящим. Ему кажется, что его несет стремительный водоворот событий, в которых он не может разобраться, и поэтому мучается от сознания своей вины и неспособности помочь тем, кто нуждается в его помощи. Вот и сейчас он едет, а зачем едет, кому он действительно нужен и что его ждет там, в Медвежьих Ямах? На эти вопросы у него нет вразумительного ответа, и Саша лишь вновь и вновь вспоминает Трубчевск, столь же дорогой и желанный для него, как туманность Андромеды для Адриана.

Ирина рассказала ему, что на даче Климентовского живут, присматривают за домом лесник и его дочь. Кажется, ее зовут Марина, а их фамилия Муромские. Если Ирина их не предупредит, придется объясняться, выдумывать причину его появления, выкручиваться, лукавить, даже лгать. Фу, до чего неприятно! А как вести себя с самим хозяином, если тот узнает, что у него на даче незваный гость, который, как известно, хуже… Кроме того, там, в лесной глуши, ютится этот несчастный Венечка, потерявший рассудок.

Зачем-то тот понадобился хозяину, но зачем? Климентовский просто так ничего не делает, не та фигура… Как рассказывала Ирина, прослышав о Венечке от Адриана, он наигранно всполошился, заговорил о жалости, о гуманности, о сострадании и во всеуслышание объявил, что забирает Венечку к себе, поручает его заботам лесника и его дочери. Так Венечка оказался в Медвежьих Ямах. И здесь же рядом Ирина, за которой он следил и из-за которой, собственно, рассудок у него и помутился. И здесь же Адриан с его чудовищным, непостижимым замыслом. Подобралась компания! И вот теперь к этой странной компании должен присоединиться и… Словом, завязался еще один узелок, что называется, и как-то он теперь развяжется?..

Разыскав дачу Климентовского, Саша постучал в глухую калитку, но никто не ответил, и тогда он неохотно, даже несколько неприязненно, толкнул ее как человек, не слишком уверенный в своих действиях, но из-за чувства неловкости обвиняющий в этом не себя, а других. Калитка с протяжным скрипом открылась (хотя лучше бы она не открывалась), и Саше ничего не оставалось, как только войти. С тем же выражением невольной неприязни на лице он осмотрелся: большой, добротный, бревенчатый двухэтажный дом с верандой и балконами. Этакие лесные хоромы скрывались в зарослях акации и орешника, по-летнему зеленых, сквозящих на утреннем солнце (на земле – пятнистые тени от листьев).

Саша крадучись двинулся по тропинке. В будке заворочалась, зазвенела цепью, заворчала собака (только этого не хватало!). Заворчала и залаяла бы, если бы на нее не прикрикнула девушка, стоявшая на крыльце сторожки. Он только сейчас заметил ее, но она уже давно наблюдала за ним и, несмотря на то что они не были знакомы, приветливо улыбалась, как желанному гостю. Званому. По-северному голубоглазая (синька в глазах), белесая, с косами, загорелым лицом, одета она была просто, по-деревенски. Смотрела весело, по-доброму. Видно, мысленно присоединила его к тем гостям, которые прибыли накануне. Вот вместо татарина и получился он гостем званым.

Поздоровались. Кажется, вы Марина? Да, а откуда он знает? Вот тут-то можно было напустить туману: мол, о таких красавицах слухом земля полнится, но он не стал лукавить и честно поведал, что узнал имя от Ирины и приехал сюда по ее просьбе. Ах, стало быть, вы!.. Да, да, да! Оказывается, вся компания недавно отправилась гулять, они не успели далеко отойти, может быть, их догнать и вернуть? Нет, нет, не надо, как бы вам объяснить… м-да… Он не хочет, чтобы его здесь видели. Во всяком случае, первое время. Такая ситуация, Марина, вы поймите, очень сложная.

Его брат Адриан в опасности, и он должен его спасти. В нужное время прийти на помощь, протянуть руку, а пока ему необходимо спрятаться, где-то отсидеться. Он отдает себе отчет, что все это звучит крайне невразумительно и может вызвать у нее подозрение (сейчас все у всех вызывает подозрения), но если она ему хотя бы чуть-чуть доверяет… Да, она полностью ему доверяет. Правда? К сожалению, большего он сказать не может. А ей и не требуется никаких слов. Она ему доверяет, и всё. И раз ему нужно отсидеться, девушка спрячет его на сеновале.

Марина действительно спрятала Сашу на сеновале, под крышей, где в углу были свалены грабли, висели какие-то сбруи, хомуты. Здесь вас никто не найдет! Саша провел в своем убежище несколько дней. Марина поднималась к нему по приставной лесенке: показывалась голова с венком из кос, покатые плечи, а в руках (как бы не выронить, не рассыпать!) – краюха хлеба, запеченное яблоко, миска с творогом, облитым медом. Как она догадалась, что он любит творог с медом? Саша, конечно, набрасывался на еду (он был постоянно голоден), а Марина рассказывала обо всем, что происходило на даче.

По ее словам, Климентовский вел себя как шумный, гостеприимный, хлебосольный хозяин, устраивал чаепития в саду, водил всех на пасеку, угощал медовухой, которую сам готовил по старинным рецептам, и при этом пристально, выжидающе следил за Ириной и Адрианом. Адриан был немногословен, задумчив и все усилия употреблял на то, чтобы исцелить Венечку от его недуга, вернуть ему рассудок, приобщая к земле, заставляя вскапывать гряды, полоть сорняки, косить траву в канаве за забором. Венечка всячески отбивался, старался вырваться, выл, даже пробовал кусаться, но Адриан не давал ему спуску, приговаривая, что труд на земле целительней и полезней мелкого шпионства. Ирине не нравилась эта возня Адриана с Венечкой, но она не вмешивалась, понимая, что близок час, что вскоре что-то должно решиться…

Все ждали ночи. Климентовский к этой ночи как-то по-особому готовился, словно именинник к своим именинам. Так и читалось на его лице: вам удавочку или пистолетик предпочитаете? Впрочем, нет-нет, мы вам ржавые гвоздочки приготовим, чтобы все было натурально.

Глава 50
Последняя ночь

И вот настала она, эта еще по-летнему теплая, даже душная, навалившаяся мороком осенняя ночь, последняя в романе. Над двускатной крышей дачи встала полная луна, залиловела, засеребрилась, засияла перламутром, высветлила всё до морщинки, до складочки. Стихло все под луною: ни ветерка, ни шороха, ни звука. Ночное безмолвие. Звенящая тишина.

Адриан был в комнате один. Он попросил всех на время его оставить, и из комнаты тяжелым шагом вышел Климентовский, а вслед за ним потянулась цепочка: Муромце-вы, Ирина и Саша. Для Адриана это было полной неожиданностью: брат по своей доброте и наивности примчался его спасать, несколько дней прятался на сеновале, а затем Марина привела его, растерянного, смущенного, за руку к ним.

– Ты не сердишься?

– Поистине если не моя милиция, то мой брат меня бережет! Ха-ха-ха! Как ты здесь очутился?

– Да вот так… (мельком взгляд на Ирину) решил быть рядом на всякий случай. Ты не сердишься?

– Ты уже спрашивал. Чувствую, тут какой-то сговор (тоже посмотрел на Ирину). Ну, раз решил – будь.

В разговор вмешался хозяин, стал всех торопить, выпроваживать, угодливо выполняя просьбу Адриана. Как вы не понимаете! Адриану Владимировичу надо побыть одному!

У Климентовского уже все готово для подвига, для свершения, для великой жертвы, для Голгофы, как он выражается. Он ходит кругами возле двери в комнату Адриана, поглаживает ассирийскую бороду и потирает ручки (при большом росте ручки у него были маленькие и холеные, с перстнем на правом мизинце).

Адриану предстоит принять последнее решение. Его губы сжаты, лоб напряжен, на лице особенно резко выступают надбровные дуги. Собственно, он уже принял это решение, принял давно, но теперь ему хотелось… дуновения, веяния, знака, взывающего к нему. Может быть, даже голоса Того, чей подвиг он хотел повторить. Хотя нет, Адриан не заслуживает услышать голос, он не святой, может заблуждаться, оступаться, падать, но должно же быть нечто, чему-то он должен повиноваться! Ведь не Климентовскому же, потирающему ручки, и даже не Ирине! И Адриан в эти последние минуты молился: услышь, дай знать, отзовись! Он молился вслух, молился громко, во весь голос, и вдруг… услышал. Сначала Адриан подумал, что ему лишь почудилось и этого не может быть, что это невероятно, но он услышал… голос. И стоявшие за дверью явно слышали два голоса, доносившиеся из комнаты: голос Адриана, обращавшегося к кому-то в молитве, и второй голос, который говорил ему: «Нет!»

Поседевший за эту ночь, Адриан вышел из комнаты другим человеком: не мир преобразился благодаря его жертве, а преобразился он сам. Преобразился настолько, что теперь ему никто не был страшен, ни Климентовский, смотревший на него с бессильной яростью (он, конечно, все понял), ни все множество тех, кто при всем своем могуществе не обладал над ним никакой властью. Ему открылась вся пагубная подоплека овладевшего им замысла, все возможные последствия его осуществления, и он понял, перед какой страшной бездной стоял. Сознание этого пронзило его, как яркий небесный свет. Ночь кончилась, ночь помрачения Адриана, и вместе с этим в небе над Медвежьими Ямами засияла голубая утренняя звезда.

Но Адриану предстоит еще долгий путь искупления – его новое долженствование, истинное вместо ложного. Для этого он должен уйти ото всего, что было в прежней жизни: от науки, семьи, дома в Чистом переулке и даже от любви. Что его ждет – скит, затворничество, он еще сам не знает, но Адриан прощается с Ириной. Глядя на него, поседевшего, с бескровным, словно испепеленным лицом, она понимает, что он прощается навсегда. Понимает это, чутьем угадывает и Марина Муромцева. Во внезапном прозрении она кланяется Адриану до земли.

Так заканчивается роман. Все его герои проходят сложный путь исканий, срывов и ошибок, они от чего-то освобождаются, избавляются и что-то обретают на этом пути. Олег освобождается и от соблазна духовного самозванства, служения злу своим творчеством, и от власти Имар, Адриан избавляется от гордыни богоборческого замысла, а Саша обретает, находит свое счастье в Марине, отныне они становятся неразлучны.

Климентовский же, убедившись, что вся его дьявольская игра проиграна, садится в машину, мчится куда-то и на глазах одинокого рыбака, сидящего с удочкой на берегу, завертевшись, закружившись вьюном, под визг тормозов срывается с моста в реку. Он кончает с собой вместо Адриана. Свершилось…

Читатель вправе спросить: как же оказалось возможным восстановить роман и насколько соответствует наша повесть о нем сожженному подлиннику? Частично мы уже пытались ответить на этот вопрос, приближаясь к нему с разных сторон, поворачивая его то так, то этак, и теперь остается лишь подвести итоги, обобщить все сказанное.

Во-первых, сохранились отрывки из романа, восстановленные самим автором, и, как уже сказано, целиком первая глава.

Во-вторых, я много слышал о романе от Аллы Александровны, а затем прочел ее подробный пересказ, опубликованный в собрании сочинений Даниила Андреева. В этом пересказе, что очень ценно, встречаются подлинные реплики персонажей.

В-третьих, упоминания о романе есть в письмах Даниила Леонидовича, воспоминаниях о нем и даже в его заявлении на имя главного военного прокурора.

Словом, набирается не так уж мало – не горсточка, а целая горсть. К тому же я расспрашивал о романе всех, с кем встречался во время моих странствий. По этим пересказам, упоминаниям, отдельным штрихам, репликам, деталям были угаданы общие закономерности построения романной формы, лепки характеров, описания внешности, взаимоотношений героев, психологических мотивировок их действий. Иными словами, полетели, полетели трассирующие огоньки, искорки, в причудливых зигзагах которых оживали, волшебно высвечивались контуры романа.

Да и творчество Даниила Андреева в целом многое подсказало. И книги вообще: понять идею Олега, к примеру, мне помогли «Литургические заметки» отца Сергия Желудкова[126]126
  Желудков, Сергей (Сергий) Алексеевич (1909–1984) – церковный писатель, священник Русской православной церкви, участник правозащитного движения. В книге «Литургические заметки» (1958) выступил за реформы в православном богослужении, предлагал вернуться к евангельской ясности и простоте богослужения, отказавшись от многих элементов, введенных в него в византийский период.


[Закрыть]… А самое главное, роман был не только написан, но и прожит автором, претворенный в его собственной судьбе и судьбе того круга людей, которые его читали и слушали.