Текст книги "Роман и Роза Даниила Андреева. Записки странствующего энтузиаста"

Глава 24
Апостольская походка

«Анатолий Протасьевич Левенок»[85]85
  Левенок, Анатолий Протасьевич (1909–1995) – уроженец Трубчевска. Участник Великой Отечественной войны, воевал в составе 331-й Брянской пролетарской стрелковой дивизии, подполковник.


[Закрыть], – прочел я имя в записной книжке и отправился по указанному адресу. Вот и дом на улице Дзержинского, так же как и площадь в Москве, «заклейменной прозваньем страшным: в память палача»[86]86
  Даниил Андреев. Грудь колесом, в литой броне медалей… (1950). Триптих «О тех, кто обманывал доверие народа».


[Закрыть]. Но не мы выбираем улицы, где суждено родиться и жить. Дзержинского так Дзержинского…

Дом оказался добротным, что называется, справным: заборчик, калитка, крыльцо с навесом. Вскоре и сам Анатолий Протасьевич показался – с ведром и лопатой:

в огороде работал. Я представился и отрекомендовался, сославшись, понятное дело, на Аллу Александровну. И вот тут-то – люди по-разному встречают, кто испуганно, кто с сомнением, кто безучастно, кто с подчеркнутым, заискивающим участием – на его лице отобразилось… знаете ли, предвкушение, заранее испытываемое удовольствие от встречи, выдававшее в нем завзятого говоруна, домашнего философа, любителя порассуждать, а иногда и срезать собеседника, если уж слишком о себе мнит.

Насчет того, чтобы срезать или хотя бы подковырнуть, как грибным ножом упругую сыроежку, я угадал по мелькнувшему в глазах задорному огоньку, затаенной готовности к петушиным наскокам и некоей нарочитой степенности, вальяжности и даже медлительности, с которыми начинает поединок опытный словесный боец. «Эге, – подумал я, тоже приосаниваясь и стараясь выглядеть крепким грибком, боровиком или груздем, – видно, грибник бывалый…»

Анатолий Протасьевич поручил меня заботам жены, а сам счел нужным переодеться и вскоре появился в комнате, точнее было бы сказать горнице, такой она показалась чистенькой, светлой, ухоженной и как бы обласканной заботливыми хозяевами. Появился, готовый к словесному поединку: умытый, причесанный, в новой рубашке. В руках он держал тетрадку, которую отложил в сторону, не желая заранее привлекать к ней мое внимание.

Я начал разговор с того, что напомнил собеседнику одно место из «Розы Мира», где рассказывается о пережитом автором непередаваемом состоянии духовного единства с природой, звездным небом, всей Вселенной: «В моей жизни это совершилось в ночь полнолуния на 29 июля 1931 года в тех же брянских лесах, на берегу небольшой реки Неруссы. Обычно среди природы я стараюсь быть один, но на этот раз случилось так, что я принял участие в небольшой общей экскурсии. Нас было несколько человек – подростки и молодежь, в том числе один начинающий художник. У каждого за плечами имелась котомка с продуктами, а у художника еще и дорожный альбом для зарисовок. Ни на ком не было надето ничего, кроме рубашки и штанов, а некоторые скинули и рубашку. Гуськом, как ходят негры по звериным тропам Африки, беззвучно и быстро шли мы – не охотники, не разведчики, не изыскатели полезных ископаемых, просто – друзья, которым захотелось поночевать у костра на знаменитых плесах Неруссы».

Остановились на ночлег, собрали хворост, разожгли костер под сенью трех старых ракит, достали из заплечных котомок немудреную еду, поужинали, и вот замолкли разговоры и всех сморил сон. Лишь один не спал, остался бодрствовать, лежа у огня и отгоняя широкой веткой назойливых комаров. «И когда луна вступила в круг моего зрения, бесшумно передвигаясь за узорно-узкой листвой развесистых ветвей ракиты, начались те часы, которые остаются едва ли не прекраснейшими в моей жизни. Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я слышал, как Нерусса струится не позади, в нескольких шагах за мною, но как бы сквозь мою собственную душу. Это было первым необычайным. Торжественно и бесшумно в поток, струившийся сквозь меня, влилось все, что было на земле, и все, что могло быть на небе. В блаженстве, едва ли переносимом для человеческого сердца, я чувствовал так, будто стройные сферы, медлительно вращаясь, плыли во всемирном хороводе, но сквозь меня; и все, что я мог помыслить или вообразить, охватывалось ликующим единством».

Я лишь напомнил Анатолию Протасьевичу и сейчас не буду приводить целиком это удивительное, поэтичнейшее, проникновенное, овеянное непередаваемым чувством место. Пусть читатель сам отыщет его во второй главе второй книги «Розы Мира» и переживет вместе с автором то, что довелось ему испытать в ту необыкновенную ночь. Для меня было важно расспросить его: не он ли участник небольшой экскурсии и, может быть, даже тот начинающий художник? И вот мой собеседник, потягиваясь, покряхтывая, покрякивая, слегка насупливая брови и морща расширенный, утиный, клювиком, нос, степенно, складно, основательно повествует, рассказывает. Вспоминает довоенные годы, когда летом к ним приезжал Даниил Андреев и останавливался в соседнем доме, за заборчиком, разделявшим два огорода. В заборчике была маленькая калитка, чтобы не обходить по улице, а наведываться друг к другу запросто, по-свойски, перешагнув через грядки.

 
Хозяйка станет занимать
И проведет через гостиную,
Любовна и проста, как мать,
Приветна ясностью старинною.
 
 
Завидев, что явился ты —
Друг батюшки, знакомый дедушки,
Протянут влажные персты
Чуть-чуть робеющие девушки.
 
 
Усядутся невдалеке
Мальчишки в трусиках курносые,
Коричневы, как ил в реке,
Как птичий пух светловолосые.
 
 
Хозяин, молвив не спеша:
«А вот – на доннике, заметьте-ка!»
Несет (добрейшая душа!)
Графин пузатый из буфетика.
 
 
И медленно, дождем с листа,
Беседа потечет – естественна,
Как этот городок, проста,
Чистосердечна, благодейственна…[87]87
  Из стихотворения Даниила Андреева «Когда несносен станет гам…» (1950), посвященного семье Левенков.


[Закрыть]
 

Даниил Леонидович больше дружил с отцом Анатолия Протасьевича – Протасом Пантелеевичем, истинным провинциальным интеллигентом не по образованию, а по духу, человеком благородным и творческим, иконописцем, художником (картины его висят на стенах), умельцем, мастерившим скрипки, любителем театра. Анатолий же, его брат Олег и сестра Лида были для Даниила Леонидовича молодежью, спутниками в лесных походах, товарищами в купании и ночевках у костра. Светлые, тихие, прозрачные озера, шелестящие на ветру камыши, хатка лесника на берегу (почему хатка, а не избушка – вопрос языковой, особый), дубы в три обхвата, бурелом, причудливые лесные коряги – сколько было таких походов-экскурсий, без рубашек, с котомкой за спиной, гуськом, как ходят чернокожие охотники-негры по звериным тропам. Да, это была их мальчишеская Африка и юношеская Индия – та самая, которой Даниил, по словам Анатолия Протасьевича, увлекался в те годы.

«Ну, а каким он был?» – спрашиваю я, вкладывая в этот вопрос то, что заставляет собеседника не только вспомнить, но и назвать, определить, подобрать словцо, крякнуть, насупиться, потереть затылок, задумчиво покрутить головой – и подобрать меткое, точное, выразительное. На такие словечки он мастер. От него я услышал, что у Даниила Леонидовича была не просто походка, а походка-жанр. Не в том смысле, в каком вырабатывают походку артисты пантомимы или манекенщики в салоне мод, а в том, в каком она естественно возникает у людей, артистически и духовно одаренных, чьи движения и жесты соответствуют их внутреннему настрою. В этом смысле походка у Даниила Андреева, как уточнил Анатолий Протасьевич, была апостольская, проповедническая: он держал палку, словно посох, и вышагивал большими шагами, босой, с подвернутыми штанинами, в рубашке навыпуск, с заплечной котомкой. Не случайно среди заключенных Владимирской тюрьмы впоследствии зародился слух, который передавался по этапам (дошел и до мордовских лагерей, где сидела Алла Александровна), о том, что Андреев ходит босой и с крестом на груди. Странник, апостол, паломник, бродяга – как это в его духе, как отвечает его внутренней сути! Недаром в письме к жене он не стал опровергать этот слух: да, босой и с крестом. Правда, крестик пластмассовый, а ему бы медный или железный.

В тюрьме лишь трагически заострились те черты апостольского облика Даниила Андреева, которые начали вырисовываться раньше, в пору его безмятежной юности. Безмятежной и, по разным причинам хочется сказать, блаженной:

 
Вот блаженство – ранью заревою
Выходить в дорогу босиком!
Тонкое покалыванье хвои
Увлажненным
                   Сменится песком;
Часом позже – сушью или влагой
Будут спорить глина и листва,
Жесткий щебень, осыпи оврага,
Гладкая,
           прохладная
                           трава…
Не поранит бережный шиповник,
Не ужалит умная змея,
Если ты – наперсник и любовник
Первозданной силы бытия[88]88
  Из стихотворения Даниила Андреева «Вот блаженство – ранью заревою…» (1936–1950). Из цикла «Босиком».


[Закрыть].
 

Голос же у Даниила был, по словам Анатолия Протасьевича (тут он задумался, помолчал, сделал хитрую паузу)… чистый.

– В каком смысле чистый? – стараюсь понять я.

– А в том смысле, в каком бывает чистым воздух или вода, – уточнил Анатолий Протасьевич и, снова покряхтывая, покрякивая, покручивая головой, с некоей уклончивой серьезностью добавил: – Если действительно были у нас святые, то они говорили такими голосами.

Я с готовностью принял это определение, но его жена Лидия Яковлевна оказалась придирчивее и усомнилась в точном выборе слова: можно ли так сказать о голосе?! И тут эти почтенные, преклонных лет люди горячо заспорили – о чем?! – о слове, об оттенках речи, о точности и правильности выражений!

Я почувствовал, что к словам, языку у них совершенно особое отношение, и не только к языку! Внимательно присмотревшись к обстановке, к окружающим меня предметам, я обнаружил, что у этого бревенчатого, деревенского, нехитро убранного домика – не побоюсь сказать! – творческая атмосфера! На стене скрипка… в углу пианино, покрытое кружевной дорожкой… И какие кружева! С тончайшими узорами, напоминающими разводы первого осеннего льда на высохших лужах или блестки горной слюды. Их плетет Лидия Яковлевна, художница, мастерица, виртуоз своего дела. Что там дорожки и салфетки, она вам из кружев сплетет миниатюрный чайный сервиз: чайник, чашечки и даже кружевной самовар! Удивительно! Спрашиваю: «Выставляете? Продаете?» Нет, не продает, хотя уговаривают, уламывают, сулят немалые деньги, и на выставки отдает неохотно. Показывает лишь близким людям, не публике. Как подлинному артисту ей жаль расставаться с предметами, в которые вложено столько вдохновенного и кропотливого труда.

Глава 25
На могучем трубчевском языке

Мы вновь заговорили о Данииле Леонидовиче, о его странствиях по брянским лесам, ночевках у костра, а чаще без костра, потому что огонь и потрескивавшие в костре сухие ветки мешали вслушиваться в тишину, созерцать, любоваться ночной природой.

И тут в разговоре стал обозначаться некий уклон, некий забавный крен. Собственно, и в выражении «апостольская походка» проскользнула добродушная язвительность, проскользнула и скрылась, но теперь обнаружилась вновь: Анатолий Протасьевич подтрунивает, подшучивает над чудаковатостью Андреева. В запасе у него было немало всяких быличек, побасенок, лукавых баек на эту тему. К примеру: однажды в лесу Даниил Леонидович, привыкший ночевать без костра, варил на свече яйцо, держал его, и так и этак перехватывая, пока оно нагревалось, и обжег себе пальцы. Привыкший ходить босиком, все-таки поранил однажды пятку и долго хромал, вызывая сочувствующие вздохи окружающих. Бедовая головушка! Как-то раз хозяйка дома попросила купить на рынке крупы. Возвращается радостный: «Марфа Федоровна, я гречки купил!» Глянула и ахнула: да это ж конопля!..

Так, что называется, травит Анатолий Протасьевич свои лукавые байки, причем уклон в его рассказах совпадает с осторожным подталкиванием в сторону заветной тетрадки: прочти, мол, прочти… Не пожалеешь! Еще попросишь! Я понял, что он пишет стихи и, более того, по его мнению, они ничуть не уступают стихам Даниила Андреева. Ему даже кажется несколько зазорным, что приехали гости аж из далекой Москвы… расспрашивают о Данииле Леонидовиче… допытываются, каким он был, как выглядел, чем занимался, а к стихам самого рассказчика не проявляют ни малейшего интереса. Что за незадача! Вот он и подталкивает, незаметно клоня к тому, что у Даниила Андреева поэзия сложная, умственная, философическая и не слишком вразумительная, а у него простая и доступная… Вот стихи, а все понятно! Да и вообще, зачем нужны шедевры! Шедевры вредны уже хотя бы тем, что своим недосягаемым совершенством губят в каждом из нас художника: вместо того, чтобы развивать собственные творческие задатки, мы раболепно поклоняемся гениальности избранных. Иными словами, пусть не будет гениев, но будет больше скромных талантов. Пусть не будет искусства профессионального, но будет искусство самодеятельное, народное, способное украсить жизнь, а не обогатить музеи.

Как только собеседник это произнес, мне стало ясно, что в нем проснулся идеолог народного примитива. Этот человек действительно украшал свою жизнь тем, что играл на скрипке, писал картины, сочинял стихи и рассказы. Я с готовностью признал его право на это и безошибочно угадал в нем человека, который мог быть доволен собственной жизнью так же, как срубивший добротную избу плотник гордится выточенными балясинами крыльца, гривастым коньком крыши и затейливыми резными наличниками.

Но я сделал одну непростительную ошибку: надменный ценитель шедевров, я оттолкнул тетрадочку. Ему так и не удалось почитать мне свои стихи, так как я вежливо уклонился, перевел разговор, сделал вид, что не догадываюсь о его тайном желании. Не удалось, а как хотелось!

Я оправдывал себя тем, что неукоснительно следовал логике самого автора, который, по его же признанию, пишет для себя и тем самым избавляет других от обязанности быть слушателем и читателем. Да и сказалась литераторская мнительность, боязнь, идиосинкразия, вызываемая самим видом таких тетрадок с клеенчатыми обложками и линованными страничками, на которых морозы губят розы, любовь волнует кровь, а ботинки изощренно рифмуются с полуботинками. Короче говоря, оттолкнул, о чем горько пожалел уже в автобусе (раскаялся, но было поздно) по дороге в Брянск, когда достал листок с его рассказом: все-таки вручил мне на прощание.

Рассказ был написан на особом, редкостном, самородном трубчевском языке, смеси украинского, белорусского, русского и старославянского. На нем пишет лишь один писатель во всем мире – Анатолий Протасьевич Левенок, называя жилище лесника хаткой, а не домиком или избушкой, и рассказы у него были такие же особые, редкостные, этнографические. Прежде чем познакомить читателя с одним из них, приведу отрывок из трубчевско-русского словаря, составленного автором: тубаретка – табуретка скатерсть – скатерть веренина – кушанье из муки косячок (косинчик) – шкаф треугольной формы в углу комнаты прискринок – полочка ни синь пороху – полное отсутствие наскопать – нащепать скабка – заноза скабезиться – разнервничаться качулка – скалка жвянькать – шамкать клюкарза – старуха с клюкой склима – занудность, зануда клямка – щеколда Запомнили? А теперь читаем рассказ Анатолия Левенка «Под шохву»:

«Бабка встала затемно. Убрала тубаретку, поправила скатерсть, сполоснула дясны. Хотела перекусить веренины, но ни в косячке, ни в прискриничках – ни синь пороха!

Свечки не нашла и хотела наскопать лучинки, но заскабила скабку. Полезла под загнёт хоть кулаги хлебнуть, но чуть чепелой не опрокинула кашник со сколотвиной.

– Ты што скабезишься? – проворчал дед.

– Цыц; а то качулкой!

– Не жвянькай, клюкарза.

– Ну, склима!..

Бабка, бука с бельем, вышла из хаты. Хлопнула клямкой, постояла на угле и потащила гусятницу пуканки под шохву…»

Признаться, плохо я знаю трубчевский язык, в словарике не нашел, а без него так и не понял, с чем была у бабки гусятница и куда она ее потащила, но что поделаешь – такая уж я склима!.. Хотя выразительность, живость, некую непосредственную народность рассказа я почувствовал, и особенно понравился диалог, как дед с бабкой ругаются.

Не те ли самые, которых я видел на картине Анатолия Протасьевича: старик и старуха, она в платке, он в красной рубахе, сидят за самоваром и чай из блюдечка пьют?! Перед моим уходом он показал-таки мне свою живопись – маленькие работы в лубочном, примитивном, самодеятельном стиле, они привели меня в полный восторг, столько в них было остроумия, потехи, лукавства, наблюдательности и той непередаваемой пластики, на какую способен лишь художник наивный, непосредственный, избяной, домашний.

Иными словами, срезал меня Анатолий Протасьевич наповал, и я научился ценить не только общепризнанные шедевры, но и образцы скромного домашнего творчества, живописания и сочинительства. Жаль вот только тетрадка… не раскрыл я ее, не заглянул… и на скрипке мне он не поиграл, но те несколько часов, которые я провел в его доме, украсили мою жизнь, как украшали некогда жизнь Даниила Андреева.

Теперь мне стало ясно: писателя влекла сюда атмосфера интеллигентной провинциальной жизни, то неуловимое, тонкое, артистичное, о чем мечтал Чехов и что овеивало семью Левенков, где не жили искусством, не поклонялись, не приносили ему жертв, а трудились, растили детей, но при этом жили искусством. Удивительно!

Я еще раз убедился в этом, побывав у сестры Анатолия Левенка Лидии Протасьевны, тихой, задумчивой и… как бы отрешенной. Мы долго разговаривали, и она уносилась мыслями в прошлое, в те времена, когда первыми в городе считались купцы Курындины, Десна была судоходна до Брянска и с началом навигации детвора убегала с уроков смотреть на пароходы с колесами, высокими трубами и сиплым гудком. Все это было здесь, в городе, в ее доме, было то, что затем также овеяло стихи Даниила Андреева и проникновенные, лирические страницы «Розы Мира».

Лидия Протасьевна показала мне хранившийся в семье листок со стихотворением Даниила Леонидовича, посвященном ее отцу, и я выписал из него несколько строк:

 
Он был так тих – безвестный, седенький,
В бесцветной куртке рыболова,
Так мудро прост, что это слово
Пребудет в сердце навсегда…
 

И далее:

 
Я все любил: и скрипки нежные,
Что мастерил он в час досуга;
И ветви гибкие, упруго
Нас трогавшие на ходу…[89]89
  Из стихотворения Даниила Андреева «Памяти друга» (1937). Из цикла «Зеленою поймой».


[Закрыть]
 

Мог бы выписать и больше, но остановило то, что и эти стихи, как бы наивные, домашние, не для печати, он сочинил и преподнес в подарок. Да и сочинил-то словно не до конца, не полностью обратил в строки и перевел на бумагу, а оставил такими, какими они до сих пор живут в стенах дома. Вот скрипки Протаса Пантелеевича… вот диванчик, на котором сидели, а за окном упругие, гибкие ветви, ульи, садовые гряды… Здесь встречались, вели неторопливые беседы под грушей на лавочке, пили чай с медом, мечтали, фантазировали, философствовали, и все это навсегда пребудет в сердце…

Так я думал тогда, но затем перечитал это стихотворение в книге, уже целиком. И мне открылось, что сближало Даниила Леонидовича и Протаса Пантелеевича не просто соседство и разговоры велись не только житейские, под настойку на доннике, и даже не только литературные («О Лермонтове, сагах, ведах»), но и теософские, с уклоном в солнечную мистику Древнего Египта, культ «неумирающего Ра»:

 
Был часом нашей встречи истинной
Тот миг на перевозе дальнем,
Когда пожаром беспечальным
Зажглась закатная Десна,
А он ответил мне, что мистикой
Мы правду внутреннюю чуем,
Молитвой Солнцу дух врачуем
И пробуждаемся от сна.
 

Вот оно как! Значит, «встреча истинная» произошла не сразу, внутреннее, потаенное долгое время не высказывалось, пока там, на речном перевозе, не прорвалось наружу.

Конечно, Протас Пантелеевич – это не Коваленский, столичный барин, знаток экстазов и восхищений, но он тоже мистик, посвященный в древние культы, и «бесцветная куртка рыболова» – символ сознательно избранной безвестности, уединенности, провинциального отшельничества, спасительного в те страшные годы…

Вечером, перед самым отъездом, я вновь пришел к обрыву попрощаться с надмирным местом. На Десну опускались сумерки, закатное солнце поблескивало на остриях выбитых стекол в окнах собора, жарко краснела рябина – настоящая, тонкая, – а пьяный хор в беседке вытягивал «тонкую», ненастоящую. Гипсовая фигура женщины с обломком поднятой руки напоминала о расцвете парковой скульптуры. Ступени лестницы уводили вниз, к роднику Нила Сорского, и почему-то в ушах звучало: «Десна была судоходной до Брянска». И если посмотреть вдаль, кажется, что сам демиург таинственно воздевает воскрылия над своей кроткой, святой, нелепой и безобразной страной…

Глава 26
«Роза Мира» как целое. Ее программа. Теософские тетки и испытатели духов

А теперь подведем некоторые итоги, предварительные, конечно (до окончательных итогов далеко не только мне, но и всем, следящим путь Даниила Андреева). Что же такое «Роза Мира»? Вспомним, что мы о ней уже говорили, сведем воедино все упоминания и постараемся ответить на вопрос, из каких источников, подземных ключей она возникла, эта странная русская книга, и кто он, таинственный лозознатец[90]90
  Лозоходство – группа парапсихологических практик, декларирующая возможность обнаружения скрытых предметов, обычно расположенных под землей, таких как полости, источники воды, залежи полезных ископаемых, «геопатогенные зоны», «линии магической силы» и т. п., с помощью лозы, специальной рамки, маятника или иных приспособлений.


[Закрыть], который вывел ее на свет.

В самой первой главе «Розы» Даниил Андреев кратко излагает – сводит до ясной формулы – две стоящие перед ним задачи: задачу своей жизни и своей книги. Но этому изложению предшествует признание, вызванное тем, что в те годы, когда книга писалась, ни малейшей надежды на ее публикацию не было, более того, не было и никакой уверенности, что книга уцелеет и ее не уничтожат, как уничтожили и сожгли роман «Странники ночи».

Даниил Леонидович пишет: «Я тяжело болен, годы жизни моей сочтены. Если рукопись будет уничтожена или утрачена, я восстановить ее не успею. Но если она дойдет когда-нибудь хотя бы до нескольких человек, чья духовная жажда заставит их прочитать ее до конца, преодолевая все ее трудности, – идеи, заложенные в ней, не смогут не стать семенами, рождающими ростки в чужих сердцах».

Так оно и случилось: вокруг Аллы Александровны возник кружок энтузиастов из тех самых «нескольких человек» (в него входил и я), семена дали ростки, и эти ростки стали пробиваться сквозь засохшую, заскорузлую почву брежневского застоя.

Задачу же свою автор «Розы» обрисовал так: «Поделиться своим опытом с другими, приоткрыть картину исторических и метаисторических перспектив, ветвящуюся цепь дилемм, встающих перед нами или долженствующих возникнуть, панораму разноматериальных миров, тесно взаимосвязанных с нами в добре и зле, – вот задача моей жизни. Я стремился и стремлюсь ее выполнить в формах словесного искусства, в художественной прозе и в поэзии, но особенности этого искусства не позволяли мне раскрыть всю концепцию с надлежащей полнотой, изложить ее исчерпывающе, четко и общедоступно. Развернуть эту концепцию именно так, дать понять, каким образом в ней, трактующей об иноприродном, в то же время таится ключ и от текущих процессов истории, и от судьбы каждого из нас, – вот задача настоящей книги».

Последнее слово повторено, уточнено и разъяснено так, что вскрывается сама суть миссии «Розы Мира» как «книги, которая, если Господь предохранит ее от гибели, должна вдвинуться, как один из многих кирпичей, в фундамент Розы Мира, в основу всечеловеческого Братства».

Теперь суммируем, о чем идет речь. Прежде всего о метаистории – отслоении земных событий в небесное пространство и считывании их запредельного смысла. Затем о разноматериальных мирах, тесно связанных с нами в добре и зле. Уточним: связанных посредством внушений – инвольтаций, наделяющих исторических персонажей особой энергией, названной другим узником тюрьмы, Львом Гумилевым, автором еще одной странной русской книги «Этногенез и биосфера Земли» (судьба одарила меня знакомством с ним), пассионарностью. Наконец, у Андреева речь идет о будущем всечеловеческом Братстве – движении Розы Мира, стирании религиозных различий (каждая религия – лепесток раскрывшейся Розы) и воспитании человека облагороженного образа. Такова, собственно, программа не только книги, но и ее претворения в жизнь. Во всех подробностях мне ее рассмотреть не удастся, это задача нескольких книг, да и нет необходимости повторять здесь то, что Даниилом Леонидовичем изложено «исчерпывающе, четко и общедоступно». Но отдельных особенностей я все же коснусь.

Итак, «Роза» рисует картину запредельных миров, всех околоземных слоев Шаданакара, и называет имена их обитателей. Слова картина или панорама из лексикона самого Андреева: он явно уподобляет себя тем художникам, которым удается «намекнуть своеобразными сочетаниями линий и красок на ландшафты какого-нибудь другого слоя».

Например, как Рерих и Чюрлёнис. Даниил Леонидович называет их имена, но сам в книге не намекает, а словесными средствами исключительной выразительности воссоздает картину этих ландшафтов.

Вновь себя спросим: истинная ли это картина? Впрямь ли они есть, эти слои, и действительно ли так выглядят, как описано в «Розе»? Подобные вопросы неизбежно возникают, и каждый ответ на них порождает новый вопрос. Мы привыкли, что где-то там есть ад и рай, а католики к этому добавляют еще и чистилище. Правда, Данте в своей «Божественной комедии» называет девять кругов ада, семь уступов горы чистилища и девять сфер рая, окружающих мистическое средоточие Бога – Пламенеющую Розу. Собственно, это уже близко к небесным слоям Даниила Андреева, хотя тот их не исчисляет, а называет по именам. И Розу Данте он, преклонив колени, благоговейно принимает из его рук как Розу Мира.

Так что же эти имена – его поэтическая выдумка, фантазия, плод воображения? У Даниила Леонидовича есть на этот счет одно суждение: «Именно игру воображения я стремлюсь изгнать с этих страниц (страниц “Розы Мира”. – Л. Б.), и чем беднее они фантазией – тем лучше». Иными словами, автор во всем полагается на свой непосредственный мистический опыт, полученный во Владимирской тюрьме, в той самой камере, которую через глазок мне довелось увидеть. Но, может быть, фантазия все-таки просочилась в его видения и их исказила? Может быть, этот опыт крайне субъективен, даже на грани галлюцинаций? По словам Аллы Александровны, Даниил Леонидович, перечитав однажды «Розу Мира», произнес со странным удовлетворением: «Нет, не сумасшедший писал».

Значит, сомнения все-таки были? Пусть и преодоленные сомнения, но все-таки?.. Или – хуже того – эти сомнения до конца им не преодолены, гнездятся где-то на самом донышке души? Вообще не зря предостерегал апостол: «Возлюбленные! Не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире». Это дает мне повод снова спросить: истинная ли это картина? Ответить на этот вопрос я лично не могу и должен честно признаться – не знаю.

Позвольте, возмутится иной читатель, как же так! Ведь вы, с позволения сказать, автор книги, столько лет занимались этой самой «Розой», а тут на попятную: мол, знать не знаю, не ведаю, и не приставайте ко мне с подобными вопросами. Как-то неудобно получается. Но, может быть, кто-то знает? Укажите нам такого сведущего, такого умудренного знатока, и мы обратимся с подобным вопросом к нему.

На это я должен ответить: нет такого знатока. Некоторые не расстаются с «Розой», носятся с ней как с писаной торбой, как с неким новым священным писанием, старательно вычерчивают схемы околоземных слоев и заучивают наизусть их названия. Другие, закатывая глаза, восторженно восклицают: «Ах, Олирна! Ах, Нэртис!» – восклицают так, словно сами только что оттуда вернулись. Но все они если не мошенники, то упертые фанатики или одни из тех, кого Андрей Белый в воспоминаниях о Рудольфе Штейнере[91]91
  Штайнер, Рудольф (1861–1925) – австрийский доктор философии, педагог, лектор и социальный реформатор; эзотерик, оккультист, ясновидящий и мистик XX в., автор многих сочинений (1883–1925), давший более 6000 лекций по всей Европе (1900–1924); основоположник антропософии и антропософского движения.


[Закрыть] с язвительной иронией называет теософскими тетками (одна – во всем розовом, другая – во всем голубом).

Но столь же неправы батюшки, клеймящие «Розу Мира» как дьявольское наущение, сатанинский мираж, наваждение адских бездн. Таких хулителей, повторяю, неплохо бы спросить: а вы знаете?.. Вы, надежные испытатели духов? Вы можете (дерзаете) ответить за Бога или хотя бы за ангела – тайнозрителя высших миров? «Нам наша вера подсказывает». Не вера, а человеческое разумение, поскольку была бы у вас такая вера, так вы бы горы сдвигали с места. Но что-то не сдвигаете. А посему напрашивается вывод: человеческое, и только человеческое, потому как сверхчеловеческого – небесного – разумения у вас пока не наблюдается и вы вынуждены полагаться на подсказки с задней парты, как школьник, не выучивший урок. Помню, Алла Александровна в таких случаях всегда говорила: «А если Бог захочет, чтобы было так, как в “Розе”, что вы скажете против?» И сама же отвечала: «Ничего!»

Возможно, я упрощаю. Есть авторитет церкви, с которым приходится считаться. Согласен. Но авторитетные суждения церкви по разным вопросам со временем менялись. Церковь и Евангелие от Иоанна не сразу признала. Ориген Александрийский был осужден за ересь, а между тем именно он ввел в церковный обиход такие понятия, как богочеловек и ипостась, и его учение оказало большое влияние на Отцов Церкви – Евсевия Памфила[92]92
  Евсевий Кесарийский, или Евсевий Памфил (ок. между 260 и 270–339/340) – греческий церковный историк, богослов, «отец церковной истории», друг императора Константина, с 314 г. епископ Кесарии Палестинской. Написал самый древний сохранившийся труд по истории церкви. До создания его «Церковной истории» сочинение на подобную тему составил Гегесипп, но от него сохранилось только название.


[Закрыть], Григория Богослова[93]93
  Григорий Богослов (ок. 325–389) – святой православной и католической церквей, архиепископ Константинопольский, христианский богослов, один из Отцов Церкви, входит в число Великих каппадокийцев, близкий друг и сподвижник Василия Великого.


[Закрыть], Григория Нисского[94]94
  Григорий Нисский (ок. 335–394) – христианский богослов и философ, епископ города Ниссы, святой, Отец и Учитель Церкви. Один из трех Великих каппадокийцев, младший брат Василия Великого, близкий друг Григория Богослова, входил с ними в каппадокийский «кружок».


[Закрыть], Василия Великого[95]95
  Василий Великий (ок. 330–379) – архиепископ Кесарии Каппадокийской, церковный писатель и богослов. Один из трех каппадокийских Отцов Церкви, наряду с Григорием Нисским и Григорием Богословом. Ему приписываются изобретение иконостаса и составление литургии Василия Великого. Автор пятой и шестой молитв утреннего правила, многочисленных проповедей и писем (сохранилось не менее трехсот).


[Закрыть] и др.

А сколько было споров: единосущен с Богом Иисус или подобосущен Ему, и вся тогдашняя церковь разделилась на омоусиан и омиусиан (подобосущников). Так что, с одной стороны, церковный авторитет, а с другой – жизнь, людские страсти, намерения, интересы. Вот и с «Розой Мира» может так же получиться…

Что же нам в таком случае остается? Только одно – быть осторожными в наших суждениях. Алексей Федорович Лосев, разбирая взгляды церковных деятелей на Владимира Соловьева, против авторитета церкви не восставал и не возражал, но был вынужден признать, что в философии Соловьева церковные чины не очень-то понимают: «Среди ортодоксов, можно сказать, не нашлось ни одного такого критика, который бы отчетливо разбирался в философских методах Вл. Соловьева». Недоступна им оказалась эта философия во всей ее глубине и тончайшей диалектике, в подчас едва заметных акцентах сказанного и взывании к несказанному. Что ж тут поделаешь!..

Вот и с «Розой Мира» надо еще разбираться, анализировать, вдумываться, пытаться постигнуть ее глубины, исходя из контекста всего творчества Даниила Леонидовича. Поэтому самое надежное сейчас – прежде всего признать «Розу Мира» выдающимся явлением культуры, литературно-философским памятником. С этим уже никто не поспорит. Льва Толстого от церкви отлучили, а от «Войны и мира», «Анны Карениной» его никак не отлучишь. Извините. Если даже в полицейском ведомстве крамольному графу Толстому, желавшему пострадать вместе с другими подвижниками за его веру, были вынуждены сказать: «Ваша слава так велика, что наши тюрьмы ее не вместят».

Так и «Роза Мира» в литературном смысле (приходится это признать) – шедевр, а уникальная судьба этой книги, вернее, мешка с набросками, чудом полученного Аллой Александровной из рук начальника тюрьмы, заставляет склонить голову в благоговейном молчании. Место «Розы Мира»» – среди таких книг, как «О небесной иерархии» Дионисия Ареопагита[96]96
  Дионисий Ареопагит – афинский мыслитель, христианский святой. Согласно церковному преданию, он был учеником ап. Павла и первым епископом Афин. Согласно житию, он был послан апостолом Климентом во главе миссии проповедников в Галлию, где и погиб от гонений Домициана около 96 г.


[Закрыть], «Аврора, или Утренняя заря в восхождении» Якоба Бёме, «О небесах, о мире духов и об аде» Эммануила Сведенберга, «Столп и утверждение истины» Павла Флоренского, «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об Антихристе» Владимира Соловьева.