Автор книги: Леонид Бежин
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Глава 18
Романтический флер
Разумеется, меня неудержимо влекло побывать там, где создавалась «Роза Мира», но я, признаться, и не мечтал, не надеялся, не мог и вообразить, что такое возможно. Это вам не квартира-музей, охраняемая сонной служительницей со стянутыми в луковку седыми волосами, вязальными спицами и клубком ниток на коленях, в сползших на кончик носа очках и неприкосновенно-красным шнурком вдоль мемориальных диванов, кушеток и кресел – тут охрана другая! По купленному в кассе билету вас не пропустят, а, чтобы получить пропуск понадежнее, надо пройти административный лабиринт, до умопомрачения запутанный, с разными каверзами, дразнилками и страшилками за каждым новым поворотом.
Поэтому, не мечтая проникнуть в «квартиру-музей», я собирался лишь съездить и посмотреть на казенный дом, где она находилась, погладить мемориальные стены, украшенные колючей проволокой, издали заглянуть в решетчатые окна. Может быть, за одним из них – почему бы и нет? – писались черновики «Розы Мира», «Железной мистерии», «Русских богов», а затем прятались от тюремной охраны тем же способом, что и самодельные карты или финки!
Этими планами я не раз делился с Аллой Александровной, попутно стараясь выяснить, где, в какой камере, за каким окном отбывал срок заключения ее муж, но точного ответа не получал. Внутри тюрьмы она не была, встречалась с мужем лишь в специальном помещении для свиданий, под надзором служительницы, не замечающей слез, горячечных признаний, объятий и поцелуев тех, кто, наконец, свиделся после долгой разлуки.
Но вот однажды – снова судьба? – Алла Александровна сама звонит мне и приглашает поехать во Владимир, не для того, чтобы погладить стены и заглянуть в окна, а чтобы побывать в тюрьме. Уму непостижимо – побывать! Как? Каким образом? Освящалась тюремная часовня, устроенная в одной из камер, и по этому случаю собирались бывшие политические узники – немногие из тех, кто остался в живых, кого удалось разыскать, кто согласился приехать. В их числе оказалась и Алла Александровна, как вдова узника и как узник иных, не столь отдаленных и столь же страшных мест, а по ее рекомендации включили в список и меня, как биографа и исследователя творчества узников. Одним словом, были следователи, а теперь исследователи…
Мы должны были прибыть во Владимир вечером, переночевать у знакомых Аллы Александровны, Виталия и Татьяны, тамошних краеведов, а утром сдать паспорта охране и переступить черту, отделяющую тюрьму от воли. Стоит ли говорить, как ждал я этого дня, этого часа, этого момента.
И вот этот столь долгожданный, чаемый день, а вожделенный момент отодвинулся настолько, что я почувствовал себя на воле, как в тюрьме: Алла Александровна встречает меня растерянная, огорченная, раздосадованная, и тут выясняется… что остальные, кого удалось разыскать и кто согласился, по разным причинам не смогли, поэтому машину из Владимира за нами не прислали. И ей, знаете ли, неудобно, неловко передо мной, занимающим кресло, этакой важной шишкой: не прислали, не подали к подъезду. Ну, как тут быть? Я взмолился, простонал: «Едем!» На электричке, на автобусе, на попутке, на чем угодно, но мы должны быть во Владимире! Алле Александровне, как оказалось (значит, я не совсем упал в ее мнении), только и надо было это услышать: она подхватила дорожную сумку, и мы отправились на вокзал.
Но на вокзале оказалось, что поезда отменены, билетов в кассе нет, очередь же на ближайший автобус превышает количество мест раз в сто или двести. Мы всё же решили, что самое лучшее средство передвижения в таком случае – все-таки поезд, и, оставив Аллу Александровну держать очередь, я купил на него билеты – те самые, которых не было в кассе. Так уж подвезло, подфартило: не было, а купил. Бывает!
И вот появился поезд, словно выплывший из небытия, с зелеными вагонами послевоенных времен, поднимающимися рамами окон, жесткими сиденьями, допотопными тамбурами и масонскими эмблемами из скрещенных молотков. Странный, редкостный, нелепый, фантастичный – воскресший покойник с железнодорожного кладбища! Поезд был под стать нашему путешествию, ведь и мы погружаемся в сороковые-пятидесятые, во времена тюрем и лагерей. На каком же поезде нам еще ехать?!
Аллу Александровну арестовали в апреле 47-го, через несколько дней после Даниила Леонидовича. До этого она проводила мужа в командировку, получила от него телеграмму, какую-то странную, чем-то насторожившую: как будто не он писал и отправлял. Оказалось – не командировка это… и саму ее ждала та же участь: пострадать за опальный роман.
«Странников ночи» Даниил Леонидович читал ей по главам, советовался, делился своими мыслями, спрашивал разрешения придать ее черты одной из героинь (еще до того, как они поженились). Таким образом, роман был пережит, прожит ею, оказался ее судьбой, даже в письмах из лагеря Алла Александровна говорила языком его образов. О том, что в тюрьме создается «Роза Мира», она узнавала постепенно, по ответным письмам мужа, но о грандиозных масштабах этой работы долго не догадывалась.
Не сразу открылось ей и то, какой мистический опыт был получен мужем в тюрьме: он рассказывал об этом уклончиво, намеками. Как уже говорилось, многое в этом опыте она поначалу не принимала, оспаривала. Тем не менее и «Роза Мира» постепенно становилась ее судьбой, словно втягивая ее в себя, вбирая, поглощая без остатка. Ей был вручен мешок с черновиками, при ней роман воссоздавался по ним, она сберегла его для потомков, верная завету мужа: «Хранить, пока жива».
Впервые Алла Александровна побывала во Владимире, уже освободившись из мордовских лагерей, когда разрешили свидание с мужем. Затем, добиваясь в Москве пересмотра его дела, она приезжала снова и снова. И вот еще одно свидание – уже не с человеком, а с местом, сохранившим следы его пребывания, его невидимый образ, частичку его духа…
Устраиваемся за столиком купе, впереди три часа дороги. Перелистываем книги, которые захватили с собой, в том числе и «Розу Мира», но мне, признаться, не до чтения. Три часа дороги – самое время поговорить, наговориться всласть, и я приступаю к главным своим расспросам о внутреннем, сокровенном, таинственном – о духовном пути, который начинается с избранничества («Первое событие этого рода… когда мне еще не исполнилось пятнадцати лет») и искушения, а заканчивается борьбой и преодолением.
«В моей жизни был один случай, о котором я должен здесь рассказать. Это тяжело, но я бы не хотел, чтобы на основании этой главы о животных у кого-нибудь возникло такое представление об авторе, какого он не заслуживает. Дело в том, что однажды, несколько десятков лет назад, я совершил сознательно, даже нарочно, безобразный, мерзкий поступок в отношении одного животного, к тому же принадлежавшего к категории “друзей человека”. Случилось это потому, что тогда я проходил через некоторый этап или, лучше сказать, зигзаг внутреннего пути, в высшей степени темный. Я решил практиковать, как я тогда выражался, “служение Злу” – идея, незрелая до глупости, но благодаря романтическому флеру, в который я ее облек, завладевшая моим воображением и повлекшая за собой цепь поступков, один возмутительнее другого. Мне захотелось узнать наконец, есть ли на свете какое-либо действие, настолько низкое, мелкое и бесчеловечное, что я его не осмелился бы совершить именно вследствие мелкого характера этой жестокости. У меня нет смягчающих обстоятельств даже в том, что я был несмышленым мальчишкой или попал в дурную компанию: о таких компаниях в моем окружении не было и помину, а сам я был великовозрастным балагаем, даже студентом. Поступок был совершен, как и над каким именно животным – в данную минуту несущественно. Но переживание оказалось таким глубоким, что перевернуло мое отношение к животным с необычайной силой и уже навсегда. Да и вообще оно послужило ко внутреннему перелому».
Что это, как не исповедь, рассказ о преодоленном искушении, неполный, отчасти даже уклончивый, но беспощадный к самому себе. Все характеристики даны: зигзаг… романтический флер… великовозрастный балагай (выразительное словечко!), и все-таки что это за идея – служение Злу, как она могла возникнуть, овладеть сознанием и превратиться в жизненную программу? Ну, рано осиротел, потерял мать, был лишен отца, чувствовал с его стороны некий холод, некую неприязнь и в добровском доме, хоть его ласкали, нежили и баловали, сознавал себя отчасти чужаком. Да и юность – время соблазнов и искушений, личностных надломов и срывов. И все-таки причина где-то глубже, не столько в личностном, сколько в надличностном, ведь человек-то был редкой доброты, хотя и протестовал, если кто-либо отмечал это как достоинство.
Именно обо всем этом я расспрашиваю Аллу Александровну, стараясь восполнить рассказ из «Розы Мира». Я не стремлюсь составить исчерпывающий перечень неблаговидных поступков автора, но для меня важно уяснить конечный смысл того, что она называет попыткой духовного самоубийства. Ради чего оно совершалось тогда и к чему привело потом? «Послужило ко внутреннему перелому», да, но и оставило след, запечатлелось в душе неким оттиском, иначе бы он не сказал однажды, что масштаб духовного падения предопределяет масштаб последующего взлета и, таким образом, в познании зла заключен – зеркально перевернутый, отраженный – положительный опыт души (нечто близкое этому есть в буддийском, индуистском тантризме[65]65
Тантризм отличается от других индийских религиозных традиций совмещением аскетических практик с ритуальной практикой. Помимо йоги, в тантризме практикуются различные ритуалы, такие как подношение пищи или благовоний, связанные с тем или иным божеством индуистского пантеона. Вследствие интереса к телу как к сосуду вечного последователи тантризма увлекаются алхимией и различными способами продления жизни.
[Закрыть] и еврейской каббале).
Это потом, в тюрьме, а тогда, на воле? Пнул ногою собаку… побывал у проститутки… уговорил пьяницу выпить лишнюю рюмку… женился на нелюбимой женщине… зачем? Себе в отместку или кому-то назло? Нет, здесь иное, здесь идея, можно сказать почти литературная, идея Раскольникова – преступление и наказание. Идея сознательно совершенного зла и последующего раскаяния – вот почему он внутренне принял тюрьму! Разумеется, тут были и другие причины, и главная из них – «инфрафизический прорыв психики», выход в иные слои, осуществившийся в условиях вынужденного уединения и неограниченного досуга. Но «внутренний перелом» включал и моральное преображение, «прорыв совести», и здесь в самой последовательности важнейших жизненных этапов, воли и тюрьмы зыбко маячит идея Раскольникова, просвечивает, словно вода сквозь ледяную корку, недаром Достоевский – один из самых любимых его писателей, и каждого из главных персонажей своего романа «Странники ночи» он наделил подобной идеей. Среди тюремных бумаг мы находим молитвенные обращения, призывы к нему, Федору, а вместе с ним и к другим властителям дум, великим братьям – Николаю, Михаилу, Александру: «Великие братья Синклита, дайте знак! Не покидайте, я изнемог от сомнений, незнаний, блужданий и жажды. Поддержите на пути, на этом страшном отрезке пути – в двойном заключении. Великие братья – Михаил, Николай и Федор, откройте мне духовный слух!»
Так он возносит молитвы Николаю Гоголю, Михаилу Лермонтову, Александру Блоку – всем, о ком пишет в Х книге «Розы Мира».
Глава 19
В лебяжьих туфельках
К этой теме, в ее глубинных измерениях, мы еще вернемся, а сейчас мне снова вспоминается мысль Бердяева о свободном откровении творчества. «Роза Мира» – откровение творца, романиста, поэта, но и, что не менее важно, откровение для Поэта. За ее мистическими восторгами, экстазами, озарениями чувствуется жар творчества, его пламя, бушующая стихия. Это нечто очень литературное, только пойми меня правильно, читатель.
Пойми, как понимаешь Пушкина: «…жив хоть один пиит». Мол, он, Пушкин, будет славен, пока в подлунном мире жив хоть один пиит, вот и с «Розой Мира» так же. Она – для пиитов! Россия вообще литературная страна, в каком-то высшем, не постигаемом умом смысле. «Быть может, все в жизни есть средство / Для ярко-певучих стихов»[66]66
Валерий Брюсов. Поэту (1907).
[Закрыть]. Русский сказал! А другой русский договаривается до того, что вся наша история свершалась ради того, чтобы из нее потом возникала литература, как «Война и мир» из войны 1812 года. Словом, всюду они родные – Толстой, Тургенев, Достоевский, и если в иных краях о чем-то скажут «мистика!», то у нас – «литература!». Поистине только в России поэтам можно молиться. Не только сверять с ними свои помыслы, заветные думы и чаяния, а именно молиться, как молился Даниил Андреев, потому-то и «Роза Мира» дана именно России как литературной стране. Литературной – до религиозности. Духовным лицам, священникам, иерархам церкви не так уж обязательно ее читать. Тогда и не будет таких недоразумений, как брань и проклятия в ее адрес или костер во дворе церкви, где ее сжигали (известен такой случай: купили на деньги, пожертвованные Аллой Александровной, и… сожгли). Чтобы таких досадных недоразумений больше не было, оставьте вы ее нам – пишущим, романистам. Оставьте как цеховой секрет или, если угодно, некую игрушку, забаву, усладу: зла ведь нам она не принесет…
Духовному лицу совершенно небывалой, неудобоваримой, кощунственной покажется, к примеру, мысль Даниила Андреева о том, что персонажи перечисленных писателей для него так же реальны, как и окружающие нас люди: «После смерти в Энрофе художника-творца метапрообразы его творений в Жераме (один из средних иноматериальных слоев. – Л. Б.) видят его, встречаются с ним и общаются, ибо карма художественного творчества влечет его к ним. Многим, очень многим гениям искусства приходится в своем посмертии помогать прообразам их героев в их восхождении. Достоевский потратил громадное количество времени и сил на поднимание своих метапрообразов, так как самоубийство Ставрогина или Свидригайлова, творчески и метамагически продиктованное им, сбросило пра-Ставрогина и пра-Свидригайлова в Урм (один из нижних слоев иноматериального мира. – Л. Б.). К настоящему моменту все герои Достоевского уже подняты им: Свидригайлов – в Картиалу, Иван Карамазов и Смердяков достигли Магирна – одного из миров Высокого Долженствования. Там же находятся Собакевич, Чичиков и другие герои Гоголя, Пьер Безухов, Андрей Болконский, княжна Марья и с большими усилиями поднятая Толстым из Урма Наташа Ростова. Гётевская Маргарита пребывает уже в одном из высших слоев Шаданакара (совокупность всех иноматериальных слоев нашей планеты. – Л. Б.), а Дон Кихот давно вступил в Синклит Мира, куда скоро вступит и Фауст». Что за чертовщина такая! Нам же, пишущим, она близка, поскольку мы знаем как рождаются образы, с какой мукой даются слова и «что строчки с кровью – убивают, / Нахлынут горлом и убьют»[67]67
Борис Пастернак. О, знал бы я, что так бывает… (1932).
[Закрыть].
Впрочем, хватит об этом. Мысль о литературности русской жизни дальнейшему развитию не поддается, это именно мысль-ощущение. Мысль можно опровергать, как это делает Розанов[68]68
Розанов, Василий Васильевич (1856–1919) – русский религиозный философ, литературный критик, публицист и писатель. Большую известность получил его литературно-философский этюд «Легенда о великом инквизиторе Ф.М. Достоевского» (1891), положивший начало последующему истолкованию идей Ф.М. Достоевского как религиозного мыслителя у Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова и др.
[Закрыть], полемизируя с Бердяевым, и это даже правильно, но с ощущением приходится согласиться (и Розанов соглашается)… Одно и то же ощущение (заметьте!) побуждает нас спросить: «А что это вдруг Россия такая литературная?» и «Почему она, собственно, такая православная?» Христианство зародилось на другом конце света, в Палестине, среди виноградников и смоковниц, а у нас какие ж виноградники?! У нас березки! Однако же! То же и с литературой, с романами – это ведь все французское, из Парижа, с набережной Сены, улицы Ришелье, больших бульваров. И Россия – «версты полосаты», николаевский мундир, купола, кресты и… литература!
Пожалуй, нигде наше православие и литературность так не сливаются, как в рассказе Бунина «Чистый понедельник» (недаром мы о нем раньше упомянули!). Спрашивается, ну с чего героине, москвичке, красавице в лебяжьих туфельках, играющей сомнамбулически прекрасное начало «Лунной сонаты», так любить все это: допетровская Русь, гроб – дубовая колода, лик усопшего закрыт белым «воздухом», дьяконы с рипидами и трикириями?! И любит до того, что потом уходит в глухой монастырь. Православие! В то же время упоительная, сверкающая жемчугами, парчовая (по выражению Набокова) проза! Как соединилось? Недаром Бунин, по свидетельству Муромцевой-Буниной[69]69
Муромцева, Вера Николаевна (в замужестве Бунина) (1881–1961) – жена Ивана Алексеевича Бунина, переводчица, мемуаристка, автор литературных статей, книг «Жизнь Бунина» и «Беседы с памятью».
[Закрыть], записал в одну из бессонных ночей на обрывке бумаги: «Благодарю Бога за то, что Он дал мне возможность написать “Чистый понедельник”. Словом, так соединилось, что у меня даже возникает пугающая до оторопи мысль (ощущение!): а ведь православие-то оно изначально для таких, в лебяжьих туфельках, они его истинные хранители и владельцы. Просто православие у них отняли, им на время завладели чужие, кряжистые, осанистые, мосластые, широкие в кости – те, о ком сказано: “И крестом сияло брюхо на народ”».
Может быть, Даниил Андреев – тоже из таких истинных владельцев… Но об этом… т-ссс… молчок! Говорить не время!
Итак, «самоубийство Ставрогина… сбросило в Урм», попытка же духовного самоубийства самого Даниила Андреева способствовала его познанию трансфизической сущности зла, прижизненному спуску в те слои, куда попадают души, отяжеленные грузом совершенных грехов. Он бы никогда не воссоздал всю панораму инфернального мира, если бы сознательно не испытал на себе, что такое зло, если бы не приблизился к нему вплотную, если бы его не опалило холодным лиловым пламенем ада – в этом смысл «служения Злу», конечный, итоговый смысл.
Так в итоге, хотя первоначально он, избранный, был подвергнут темными иерархиями сильнейшему искушению, соблазну принять зло, облеченное в романтический флер, притягательное и даже как бы и незлое. Идея незлого, оправданного, практически целесообразного зла очень уж в духе тех лет… словно кто-то неведомый откупорил склянку с темно-фиолетовым, припахивавшим серой эфиром, чтобы ядовитые пары растворились в самом воздухе тридцатых и сороковых.
Зло явно внедрилось, вошло в атмосферу, покрыло всех неким прозрачным, колышущимся, мягко и обморочно-сладко обжимающим мозги покрывалом, отсюда и моральное оправдание Ивана Грозного в литературе и искусстве тех лет, идеализация Петра I и формула «добро должно быть с кулаками». Отсюда же и oбpаз Воланда в «Мастере и Маргарите», сама художественная притягательность которого словно бы внушена неведомым хранителем фиолетовой склянки… Не было ли для Булгакова создание этого образа таким же духовным самоубийством, как для Даниила Андреева идея «служения Злу», ведь метапрообраз Воланда пребывает отнюдь не в Жераме, и кармическая связь с ним куда страшнее, чем с прообразами Чичикова, Собакевича или Наташи Ростовой?!
Глава 20
Звента-Свентана. Икона Преподобного
Так мы едем, почти без остановок, только мелькают за окнами платформы дачных станций, веранды, в елочку обшитые досками и выкрашенные мучительно желтой краской, покосившиеся щитки с расписанием, стершимся, словно шумерская клинопись, и круглые вокзальные часы на столбах. Хочется сказать, часы без стрелок, не из любви к загадочным символам, а оттого, что стрелок я не замечаю. Время для меня остановилось, потеряло всякую реальность, и я слушаю, слушаю. Иногда только достаю книжечку и прошу у Аллы Александровны позволения наскоро записать услышанное.
«Оливкового цвета, с хоботками, они питаются тем, как мне плохо» – это он сказал, больной, лежащий в постели со своим инфарктом, полученным в тюрьме, сказал после того, как явственно различил перед собой контуры тех астральных существ, которые впитывают в себя излучения человеческих страданий. Или иное признание: «Я видел цесаревича Алексея! Ты не можешь себе представить, что он сделал для России!»
На Оке, в Колонове, Даниил Андреев впервые услышал, распознал внутренним слухом и сумел подобрать ему фонетический эквивалент, имя великой богорожденной монады, выразительницы Вечной Женственности, Невесты Планетарного Логоса, которая являлась в видениях Владимиру Соловьеву, была открыта духовному опыту многих подвижников церкви и воплощена в вечных образах мировой литературы, – Звента-Свентана…
Тут мне хочется прерваться, снова забыть о бегущих стрелках и несколько раз произнести вместе с читателем это слово, доносящее иную, звездную, надмирную, божественную музыку, которую мы называем музыкой сфер: Звента-Свентана, Звента-Свентана, Звента-Свентана… То, что оно прозвучало в этом странном, фантастическом, нездешнем поезде, где-то между Москвой и Владимиром, между волей и тюрьмой, преступлением и наказанием, страданием и счастьем, смертью и жизнью, и то, что моим спутником и собеседником была Алла Александровна Андреева, спутник и собеседник того, кто услышал, распознал, воплотил, – все это, признаться, исполнено для меня особого значения. Ведь Звента-Свентана – один из важнейших, ключевых образов «Розы Мира», можно сказать, мистическая душа этой книги, и среди рыцарей Вечной Женственности Даниил Андреев – один из самых верных, пламенных и стойких.
Роза Мира для него – мистический дар Той, Которой суждено воплотиться в одном из сияющих небесных градов нашей планеты. Она спустится туда с непостижимых горних высот, облаченная в лучезарный эфирный покров, дитя демиурга-народоводителя и одной из Великих Сестер. «С Нею спустится в этот затомис из Элиты Шаданакара сонм высочайших душ. Вот Она, надежда наша и упование, Свет и Божественная красота! Ибо это рождение отразится в нашей истории тем, что увидят наши внуки и правнуки: основанием Розы Мира, ее распространением по человеческим кругам всех стран и, если страшный срыв человечества не отбросит его вниз, в глубь мрака, – приходом Розы Мира к верховной власти надо всей землей».
Роза Мира как торжество всеобщего мира, равенства, демократии (хотя бы под самодержавным началом), гуманитарного расцвета, как устранение вражды и разобщенности, как отказ от деспотизма, власти полицейских режимов, диктата, террора и принуждения, как объединение человечества в подлинное духовное братство – именно так поняты автором ближайшие цели ее программы.
Поняты автором, но поняты ли читателем и мною, что называется, годящимся автору во внуки? Полагаю, что истинное понимание придет к нам не сразу, через определенный срок, а сейчас наша задача – читать «Розу Мира» вдумчиво и непредубежденно. Я, собственно, и есть такой читатель, и именно исходя из того, что эта книга нечитаная, не отказываю себе в том, чтобы лишний раз ее процитировать. Процитирую и на этот раз из главы, посвященной Звенте-Свентане, образу ключевому не только для «Розы Мира», но и для всей русской религиозной философии нашего времени, а что еще важнее, для непосредственного опыта духовной жизни: «Известно, что от гностиков до христианских мыслителей начала XX века в христианстве жило смутное, но горячее, настойчивое чувство Мирового Женственного Начала, – чувство, что начало это есть не иллюзия, не перенесение человеческих категорий на план космический, но высшая духовная реальность. Церковь намеревалась, очевидно, дать выход этому чувству, освятив своим авторитетом культ Богоматери на Востоке, культ Мадонны – на Западе. Действительно, перед благоговейным почитанием Материнского Начала – почитанием, иррационально врожденным народной массе, – возник конкретный образ, к которому оно и устремилось. Но то мистическое чувство, о котором я говорю, – чувство Вечной Женственности как начала космического, божественного – осталось неудовлетворенным. Ранняя и непререкаемая догматизация учения об ипостасях поставила носителей этого чувства в своеобразное положение: дабы не отпасть в ересь, они принуждены были обходить коренной вопрос, не договаривать до конца, иногда отождествлять Мировую Женственность со Вселенской Церковью или же, наконец, совершать отвлечение одного из атрибутов Божества – Его Премудрости – и персонифицировать это отвлечение, наименовав его Святой Софией. Высшие церковные инстанции избегали высказываться по этому вопросу сколько-нибудь определенно, и это не может быть поставлено им в вину, ибо идея Мировой Женственности не может не перерастать в идею Женственного аспекта Божества, а это, естественно, грозит ломкой догматизированных представлений о лицах Пресвятой Троицы».
«Ранняя и непререкаемая догматизация» – да, но ведь в словах Христа: «Пошлю вам духа утешителя, он же наставит вас на всякую истину», обращенных к апостолам на Тайной вечери, «нет и тени указания на то, что утешитель, которого пошлет Воскресший Спаситель, есть третья ипостась и вообще и п о с т а с ь» – так рассуждает Даниил Андреев, мистически переживая Троицу как неразрывное единство Отца, Приснодевы-Матери и Сына.
Разумеется, это его личный духовный опыт и личное мнение, правда «подтверждено оно было и той высшей инстанцией, которая остается для меня единственным авторитетом». К загадке этой высшей инстанции, источника всех сведений, полученных автором «Розы Мира» эзотерическим путем, мы еще попытаемся приблизиться. Сейчас же для нас важно то, что личный опыт, мистические переживания, философские умозрения Даниила Андреева поразительно совпадают с опытом, переживаниями, умозрениями Сергея Булгакова, Павла Флоренского, Владимира Соловьева, Дмитрия Мережковского[71]71
Мережковский, Дмитрий Сергеевич (1865–1941) – русский писатель, поэт, литературный критик, переводчик, историк, религиозный философ, общественный деятель. Муж поэтессы Зинаиды Гиппиус.
[Закрыть].
Или:
Так у Владимира Соловьева, а вот как у Мережковского, цитирующего эти строки в книге «Тайна Запада: Атлантида – Европа»: «Чтобы понять догмат Божественной Троицы, надо помнить, что между Матерью-Духом и Матерью Господа, Девой Марией, такое же расстояние, как между Богом и человеком, Творцом и тварью. Слишком часто забывалось это, если не в христианском догмате, то в христианском религиозном опыте, и Третье Лицо Божие, заслоненное лицом человеческим, оставалось невидимым, непознанным и бездейственным. Только Матерью-Духом завершается для нас или завершится когда-нибудь Троица». Не об этом ли у Даниила Андреева?
Слушаю,
ниц преклонясь у порога,
Хор Вседержительнице,
Деве Дев, —
Светлых священнослужительниц
Строгий,
В купол вздымающийся напев:
. . . . . . . . . . . . . .
Той, Кем пронизаны иерархии́,
Той, Кем святится вся вышина,
Той, что бездонным сердцем Марии
Непостигаемо отражена[74]74
Даниил Андреев. Предчувствую небывалые храмы… (1955).
[Закрыть].
Для Мережковского завершение предсказано, предугадано в том, что само слово Дух (руах) изначально женского рода, о чем он вновь и вновь напоминает. Таким образом, третья ипостась Троицы обретает у него свое женское, материнское обличье, и Звента-Свентана Даниила Андреева – не начало ли этого завершения, первый отзвук имени Той, в Которой для будущего человечества сольются и Вечная Женственность, и Вселенская Церковь, и Святая София, и священная Матерь-Земля, Первоматерь рода человеческого, единая во всех древнейших культах и ритуалах?
За окном по-осеннему быстро темнеет, тяжелым бархатом опускаются сумерки, в небе лучисто сияют звезды, необыкновенно ясные и крупные в эту ночь. Внезапно ослепляют огни встречных поездов, и снова глухая, осенняя, распахнутая темнота полей, оврагов и перелесков. Приближаемся к Владимиру. Алла Александровна все рассказывает, вспоминает – и о тюрьме, и о том, что было до и было после.
Но тюрьма стала чертой, границей, нестираемой метой всей их жизни. 25 августа 1956 года – дата первого свидания. Он поднял на руки, обнял, расцеловал и незаметно для вынужденно сонной служительницы – сапоги, гимнастерка, винтовка – передал маленькую тетрадку со стихами. Не с этими ли?
Сапоги, гимнастерка, винтовка и – Всеблагая, Та, Чьей красотой спасется мир: как странно, по-русски это соединилось! Недаром он пишет дальше:
Нет, не зодчим, дворцы
создающим под солнцем и ветром,
Купола и венцы
возводя в голубой окоём —
В недрах русской тюрьмы
я тружусь над таинственным метром
До рассветной каймы
в тусклооком окошке моем.
Да, как странно, по-русски – трудиться над таинственным метром в тюрьме, за тусклооким решетчатым окном! Но ведь и «Роза Мира», если искать ей жанровое определение, одна из тех странных русских книг, которые рождаются в безмолвных и глухих углах, чердаках и подвалах, острогах и кельях, закутах и ямах, осмеиваются, освистываются, вызывают брезгливое недоумение, именуются сумасшедшим бредом («К репутации сумасшедшего мне не привыкать». – Д. А.), а затем поражают своими пророчествами мир. Поражают, потому что это книги не сочиненные, а словно бы данные, ниспосланные, надиктованные их авторам в минуты прозрения. «Было такое впечатление, что он не пишет в смысле “сочиняет”, а едва успевает записывать то, что потоком на него льется», – рассказывал Алле Александровне академик Василий Васильевич Парин[76]76
Парин, Василий Васильевич (1903–1971) – советский физиолог, академик АН СССР (1966) и АМН СССР (1944). Автор классических исследований рефлекторной регуляции легочного кровообращения, открыватель одного из механизмов, регулирующих приток крови к сердцу («рефлекс Парина»). В 1947 г. после возвращения из четырехмесячной командировки в США арестован по обвинению в шпионаже в пользу США, ученому инкриминировали передачу на Запад медицинских технологий. Во Владимирской тюрьме в соавторстве с Д.Л. Андреевым и Л.Л. Раковым им написан пародийный псевдо-биографический словарь вымышленных знаменитостей «Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен» (издан в 1991 г.).
[Закрыть], подружившийся в тюрьме с Андреевым.
В конце разговора Алла Александровна достала, бережно развернула и показала мне свою реликвию – маленькую иконку преподобного Серафима Саровского, с которой Даниил Леонидович не расставался ни на фронте, ни в тюрьме.
Его окончательно призвали в армию осенью 1942-го, и провожали его сестры Усовы, Татьяна и Ирина, его близкие друзья и горячие поклонницы (Алла Александровна была тогда замужем за художником Сергеем Ивашёвым-Мусатовым). До этого Даниила то призывали, то отпускали из-за врожденного недуга, больного позвоночника, доставлявшего ему немалые страдания (он даже был вынужден некоторое время носить металлический корсет). Служил он сначала под Москвой, в поселке Кубинка, при штабе формировавшихся там воинских частей. Его использовали на подсобных работах: он печатал на машинке, топил печь, убирался, выметал сор из углов, мыл полы, доставляя немалое удовольствие штабному начальству тем, что у них в денщиках сын прославленного писателя Леонида Андреева.
Затем прошел по льду Ладожского озера к осажденному Ленинграду, был в Шлиссельбурге и Синявине, хоронил умерших, подтаскивал снаряды, надорвавшись, попал в медсанбат, и его оставили там санитаром. И всюду эта икона была с ним, он носил ее на груди как величайшую драгоценность.
Маленькую, легко умещающуюся на ладони, я долго и пристально ее рассматривал. Стоит ли говорить, какой меня охватывал благоговейный трепет от соприкосновения и с самой иконой, с потускневшим от времени, но от этого еще более просветленным ликом святого Серафима и с тем, что она вобрала, впитала за многие годы, устремленными к ней помыслами, сокровенными движениями ума и сердца. Как чувствовалось, что это на-моленная икона, словно бы окруженная неким намагниченным полем!
«Великий дух, когда-то прошедший по нашей земле в облике Серафима Саровского, а теперь – один из ярчайших светильников Русского Синклита, приблизился и склонился ко мне, укрыв меня, словно епитрахилью, шатром струящихся лучей света и ласкового тепла». Это тогда, в ноябре 1933-го, во Власьевском переулке, а в тюрьме? Не был ли преподобный Серафим той «высшей инстанцией», с которой поэт вел ночные диалоги?
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
