Текст книги "Роман и Роза Даниила Андреева. Записки странствующего энтузиаста"

Глава 32
Мезонин. Молчаливая клятва

После нескольких дней, проведенных с близкими, обедов за овальным столом, чаепитий, разговоров, внезапных исповедей и признаний или, наоборот, отчужденного молчания Саша Горбов постепенно осваивается дома, заново привыкает к нему. Для него многое проясняется и встает на свои места. Ему понятны тревоги и опасения старших, матери и отца, ведь они столько пережили из-за арестов, что теперь вздрагивают от каждого шороха, скрипа, суеверно крестятся, слыша ночные шаги на лестнице, панически боятся опозданий и задержек своих близких и домочадцев. И Саша старается быть рядом с ними, внушает, что им ничего не грозит, утешает и успокаивает. Растроганные старики просветленно улыбаются в ответ, кивают, с благодарностью гладят его руку и заверяют, что им уже не так страшно.

Саше все больше открывается и то, что причина метаний Олега – не только Имар и невозможность разорвать с ней, но и сомнения в любви к Ирине, в собственном творчестве, неудовлетворенность своим внутренним состоянием, бессилием перед собственными слабостями и несовершенствами, мешающими продвижению на избранном пути. Олег признается, что их брак с Ириной чисто духовный, в чем-то подобный браку Иоанна Кронштадтского[107]107
  Иоанн Кронштадтский (наст. имя Иоанн Ильич Сергиев) (1829–1908) – священник Русской православной церкви, настоятель Андреевского собора в Кронштадте; член Святейшего правительствующего синода с 1906 г., проповедник, духовный писатель, церковно-общественный деятель правоконсервативных и монархических взглядов. Говорили, что брак о. Иоанна был фиктивный, нужный ему для прикрытия его самоотверженных пастырских подвигов.


[Закрыть], исключает физическую близость, что одновременно с венчанием в церкви Иоанна Воина на Якиманке они дают обет целомудрия. Но смогут ли они выдержать этот обет и есть ли в нем истинный смысл? В целом замысел духовного брака, казалось бы, столь возвышенный, чем-то отталкивает Сашу: он сознает, что Олег не тот воин, чтобы победить в этом бою, и жажда аскетического подвига может обернуться для него жестоким срывом.

Саша также начинает догадываться, что неспроста Адриан так холоден и безучастен ко всему, что связано с женитьбой Олега: Ирина, вопреки нежеланию это признавать, нравится ему, может быть, он даже влюблен, ревнует к брату, презирает себя за постыдную ревность и поэтому готов возненавидеть и его, и ее, и себя. Словом, узел завязался мучительный, крепкий, тугой, и кто его в конце концов развяжет – Олег, Адриан, Ирина или сама судьба, – остается только гадать.

Добрый и открытый Саша не знает, как ко всему этому отнестись, как себя вести, чем помочь братьям. Да и нуждаются ли они в его помощи? Может, ему лучше было бы не возвращаться, а остаться там, в Трубчевске, о котором он все чаще вспоминает: тихие хвойные дороги, молчаливые поляны, меловые кручи, белые церкви? Все эти вопросы тоже тревожат и мучают его. Временами кажется, что, вопреки первоначальной уверенности, он ничего так и не понял, ничего для него так и не прояснилось, и его подхватывает, несет и кружит тот же вихрь событий, в какой попали они.

Олег наедине, при закрытых дверях рассказывает Саше, что в мезонине на Якиманке, у брата Ирины собираются люди. При этом он намеренно не уточняет, какие именно люди, восполняя свои слова долгим, пристальным, красноречивым взглядом, внушающим брату, что у этих людей есть особое свойство и особая цель. Саша осознает значение взгляда, до него доходит смысл сказанного, и когда Олег приглашает его пойти вместе с ним на очередную встречу, он неуверенно соглашается, хотя мысли сбиваются, путаются и в душе возникает смятение. А как же их старики? А если они узнают? Им этого не пережить…

Кроме того, Саша не чувствует себя готовым к выполнению подобных задач, достижению таких целей. Хотя они еще до конца не ясны ему, он догадывается, в чем они могут заключаться и к каким привести последствиям, и его охватывает невольный страх. Не считавший себя трусом, Саша чувствует, что боится, очень боится, и пытается понять почему. Да, он тоже задыхается в этой гнетущей атмосфере, тоже ищет выход из мрака ночи, опустившейся на страну. Но ищет его в другом: в вольном бродяжничестве, ночевках у костра, близости к природе и отрешенном забвении всего того, что происходит на городских улицах и площадях, среди несметных толп, скандирующих лозунги и приветствующих вождя на мавзолее.

Тем не менее вечером он отправляется на встречу вместе с Олегом, понимая, что отпустить его одного нельзя, это было бы равносильно предательству. Они молча идут по вечерним улицам, обгоняя редких прохожих. Замоскворечье уже затихает, окутанное маревом облачной дымки, небо над ним то лиловеет, то становится темно-фиолетовым, то отливает багрянцем, во двориках белесый туман поднимается над поленницами дров, погребами, зарослями лопухов и репейников. Вспыхивают последние отсветы зари на церковных маковках золотом, а в окнах приземистых домов яичным желтком.

Вот и мезонин на Якиманке, где живут брат и сестра Глинские. Братья поднимаются по лестнице, тихонько стучат в дверь. Слышатся шаги, дверь сначала осторожно приоткрывается, затем распахивается шире, и в глаза ударяет полоска света. В прихожей их встречает Леонид Федорович, одетый по-домашнему и в то же время слегка торжественно, по-профессорски старомодно, при галстуке. Он несколько церемонно, с подчеркнутой учтивостью приветствует их, знакомится с Сашей, о ком уже, конечно, слышал, крепко пожимает им руки, приглашает в комнату. Олег, чуть задержавшись, вопросительно указывает глазами на дверь соседа, третьего жильца этой квартиры. Хозяин, понимая причину его беспокойства, произносит вполголоса, что от соседа, слава богу, удалось избавиться, спровадить в Большой театр: купили ему билет на оперу. Поэтому его присутствие им не помешает и можно надеяться, что на них, даст бог, не донесут.

В комнате, среди многоруких богов и богинь, уже собрались и другие гости, среди которых Саша видит Ирину: она сидит на диване, голова гордо откинута, тонкие руки обнимают колени. Красавица! Сама как богиня! Чем-то очень похожа на своего брата, такая же смуглая, но черты тоньше и в глазах больше сквозящей, пронзительной синевы. Почему она здесь? Какая роль отводится ей среди всех этих людей? Саша хочет спросить об этом Олега, но откладывает свой вопрос, поскольку начинается собрание группы.

Первым из присутствующих берет слово архитектор Женя Моргенштерн, маленький, со всклокоченной шевелюрой и прыгающими на носу очками. Расхаживая по комнате со стаканом кирпично-красного чая, помешивая его ложкой и отхлебывая шумными глотками, он, так же взахлеб, рассказывает о своем проекте храма Солнца Мира на Воробьевых горах, где когда-то хотел возвести свой храм, посвященный Христу Спасителю, безумный мечтатель Витберг[108]108
  Витберг, Александр Лаврентьевич (1787–1855) – русский художник и архитектор шведского происхождения, автор проекта храма Христа Спасителя в Москве (не завершен), Александро-Невского собора в Вятке (1839–1864). Академик архитектуры, активный деятель петербургской масонской ложи «Умирающий сфинкс».


[Закрыть], намного опередивший свое время. Его идеи остались невоплощенными, даже несмотря на покровительство Александра I. Женя тоже из числа таких мечтателей, вслушивающихся в таинственные зовы будущего, которое приоткрывается в его проекте. Наступит эпоха, когда человеческие представления о Солнце как высшем Божестве – Ра, Амоне, Атоне, Митре, Сурье, Христе (Он тоже – Солнце Мира) – сольются в едином божественном образе, парящем над всем пантеоном. И поклоняться этому Солнцу Мира будут в храмах, подобных тому, какой явился ему в дерзких творческих мечтах.

Отодвинув посуду, Женя разворачивает на столе большой лист ватмана с рисунками будущего храма. Собравшись, сгрудившись вокруг стола, все с нетерпением склоняются над ними, жадно смотрят. Беломраморное здание небывалой красоты возносится вверх остриями и шпилями своих башен, сквозит рисунками витражей, сияет, ликует и торжествует, увенчанное сверкающим куполом и крестом. Широкие белые лестницы, украшенные резьбой, с разных сторон ведут к нему. Храм окружает высокая ограда, в узорах которой угадываются очертания множества лир, и каждая должна звучать, как звучали каменные колоссы Мемнона[109]109
  Две массивные каменные статуи, в действительности изображающие фараона Аменхотепа III, а не Мемнона. Последние 3400 лет они простояли в некрополе города Фивы, по другую сторону реки Нил от современного города Луксор. В нижней части колосса находятся ряд щелей и отверстий с расположенными за ними камерами сложной формы. Летом статуя звучит после 5 часов утра, зимой – после 7 часов. Звучание вызывается восходящими потоками воздуха, будучи нагретыми утренним солнцем. Однако установить точную физическую картину звукообразования не удалось.


[Закрыть] в Древнем Египте при восходе божественного Солнца.

Все молча, с затаенным дыханием разглядывают это чудо, беломраморный храм, а затем – символическая сцена, одна из ключевых в романе! – не сговариваясь, возлагают на него руки, ладонь на ладонь, словно принимая посвящение, принося безмолвную клятву.

Храм Солнца Мира, уже преображенный, небесный, возникнет в «Железной Мистерии», созданной после романа во Владимирской тюрьме: «Тогда становится видимым белый многобашенный С о б о р, как бы воздвигнутый из живого света и окруженный гигантскими музыкальными инструментами, похожими на золотые лиры».

Глава 33
Синее подполье

Вслед за Женей Моргенштерном Леонид Федорович, как хозяин дома, предлагает выступить Василию Михеевичу Бутягину, седому, взъерошенному, с наполовину расстегнутым воротом рубахи, съехавшим набок галстуком и отвисшими карманами пиджака. Библиотекарь по должности и историк по призванию, один из тех, кому дорога каждая мелочь, связанная с прошлым, для кого это прошлое остается незатемненным, несмотря на все старания свести его сложнейшие перипетии к восстанию Спартака, Степана Разина и Парижской коммуне.

Достав из портфеля свои записи и воинственно нацепив на нос очки, он делает доклад о русской истории от Рюриковичей до Романовых, особенно подробно останавливаясь на эпохе Грозного, Смутном времени и реформах Петра. Глуховатым голосом, слегка покашливая, он рассказывает, как складывались государственные, нравственные, духовные устои русской жизни, как возникали идеи третьего Рима и царя-помазанника. Повествует и о том, как русская державная мощь оборачивалась деспотией и каким помрачением умов можно объяснить то, что год, названный Лермонтовым страшным («…России страшный год, когда с царей корона упадет»[110]110
  Михаил Лермонтов. Предсказание (1830).


[Закрыть]), встречался с радостью и ликованием как год свершившейся революции и долгожданного освобождения.

Истинного царя-освободителя убили, взорвали бомбой, разнесли в клочья, зато по слепоте своей, окамененному нечувствию, странной невменяемости приняли за освободителей тех, кто под кумачовыми лозунгами создал новую инквизицию, колхозное рабство и крепостное право. Бога свергли, а поклонились сухорукому усачу в серой шинели. Поразительная, причудливая, парадоксальная подмена! Много всяких подмен было в русской истории, разные миражи и иллюзии затуманивали сознание, самозванцы всех мастей занимали престол, и большевизм – самая великая подмена. Об этом говорит Василий Михеевич, задумчиво закрывая глаза, поглаживая ладонью лоб и охватывая щепотью переносицу. Затем он отнимает от переносицы пальцы, открывает глаза, стараясь обозначить словами то, что явилось его внутреннему взору: да, большевики – вот творцы иллюзий! Вот самозванцы!

После минутной паузы (попросил налить себе чаю) он продолжает, поднося ко рту чашку и всякий раз забывая сделать глоток и вместо этого заглядывая в свои записки. Основная мысль доклада сводится к тому, что большевизм есть разрушение вековых устоев русской жизни, крайнее выражение всего уродливого, темного, дикого, противоестественного в русской истории: тирании, опричнины, богохульства, поругания святынь, шутейных петровских соборов, и поэтому исторически он обречен, каким бы незыблемым и несокрушимым ни казалось его могущество.

Этим выводом Василий Михеевич закончил, спрятал свои листки и оглядел собравшихся умоляющим, страждущим взором человека неуверенного и беспомощного, ожидавшего от других оценки своих высказываний, согласия или несогласия с ними. Уф, он даже запарился и полез за платком в свой отвисший карман!

Все слушавшие доклад в неподвижных, застывших позах зашевелились, заскрипели стульями, потянулись к стаканам с чаем. По лицам было заметно, что доклад понравился, произвел впечатление, но требовалось время, чтобы его обдумать. Леонид Федорович предложил задавать вопросы и сам же первым спросил: как докладчик относится к эпохе декабристов? Тот, снова охватив щепотью переносицу, ответил, что декабристы, при всем их личном благородстве, дворянских понятиях о долге, чести, искреннем стремлении к благу России, – предшественники большевиков в их разрушительном деле, и успех восстания на Сенатской площади привел бы Россию к не менее жестокой тирании. Кто-то возразил: все-таки нельзя уравнивать, ставить на одну доску большевиков и декабристов. Василий Михеевич стал запальчиво доказывать, что можно, это справедливо и по сути верно. Леонид Федорович хотел вмешаться в спор, но сдержался, про себя решив, что сейчас лучше выслушать следующий доклад, уже не историка, а экономиста.

Он попросил выступить Алексея Юрьевича Серпуховского. Когда тот поднялся и вышел на середину комнаты, встав под самым абажуром, заложив за спину руки и склонив бритую наголо голову, бликующую при падающем свете лампы, сразу стало ясно, что это человек с офицерской выправкой, безупречными манерами, трезвым и ясным умом, язвительный, саркастичный и бесстрашный. Он начал с того, что не просто подверг сомнению экономическое устройство сталинского общества, но попросту разгромил и уничтожил советскую экономику. Он показал, что она держится на рабском труде и искусственно нагнетаемом энтузиазме, что ее основа – сельское хозяйство – в корне подорвано коллективизацией, раскулачиванием, уничтожением слоя настоящих хозяев. Колхозы – лучшая форма существования для лодырей, иждивенцев, всякой голытьбы беспорточной, для тупой и безвольной массы, способной радоваться тем жалким крохам, которые достаются им, обворованным государством (закупочные цены запредельно низкие), за их подневольный труд. В деревнях беспробудное пьянство, грязь, запустение, разруха и кумачовые лозунги, о которых уже упоминал предыдущий докладчик. Вместо мужичка-с-ноготка, который ведет под уздцы свою лошадку, шествует по дорогам маленький иуда, змееныш, донесший на родного отца, распропагандированный, возносимый на все лады Павлик Морозов.

В целом Октябрьский переворот не просто затормозил экономическое развитие России, но вывел ее за пределы европейского экономического пространства, в мертвую зону, где вместо естественных законов правят указы, декреты и постановления, эти чахлые цветы на искусственной клумбе, унавоженные пахучим агитпропом – агитацией и пропагандой новой идеологии. Конечно, силой, умом, гением народа и в этой мертвой зоне можно что-то создать. Можно бросить на стройки и рытье каналов трудовые армии заключенных; можно продержаться за счет продажи царского золота, алмазов, нефти и других ископаемых, за счет незаконного изъятия церковных ценностей, можно затянуть пояса и как-то прожить. Но все равно это будет в экономическом смысле неполноценная жизнь рахитичного организма с непропорциональной головой, щуплым тельцем и хилыми ножками. Поэтому тяжелейший кризис, ступор и распад системы неизбежен, и уже сейчас надо думать о том, как излечивать страну, возвращать ее к человеческой жизни.

Тут Алексей Юрьевич вкратце перечислил основные меры, загибая пальцы на маленькой холеной руке, испытующе глядя на всех и определяя, насколько с ним согласятся собравшиеся (от этого будет зависеть, как к ним относиться, чего они стоят): захват власти, реставрация монархии, восстановление частной собственности, роспуск колхозов и так далее.

Все смолкли и замерли, и в напряженной тишине было слышно, как из носика самовара в наполовину наполненную чашку падают одна за другой капли. Никто не решался приподняться, завернуть кран и тем самым взять на себя некую инициативу, выделиться из всех. Женя Моргенштерн сидел потупившись, обняв рулон своего ватмана, Олег Горбов крутил одним пальцем молитвенный барабан, истертый от прикосновения множества рук, Ирина характерным жестом прижимала к лицу узкую ладонь, глаза были закрыты.

Не то чтобы с выступавшим сразу не согласились, нет, но в его словах прозвучал призыв, на который не все были готовы откликнуться, – призыв к действию, сплоченности не ради возведения храма в будущем, а ради борьбы сегодня, сейчас. Борьбы с оружием, не на жизнь, а на смерть! Вот какая требовалась клятва с возложением рук (ладонь на ладонь)!

Значит, снова кровь, гражданская война? Подобные вопросы донеслись, послышались с задних рядов, робкие и невнятные. Алексей Юрьевич вскинул голову, усмехнулся, скорее даже язвительно осклабился, синие глаза на широкоскулом лице сузились, и он заговорил о том, что гражданская война не кончилась, она продолжается, но уже одной стороной, захватившей власть, – война, направленная на уничтожение цвета нации, лучшей части народа по тюрьмам и лагерям. Тысячи тысяч ведут на заклание, приносятся гекатомбы жертв, но сейчас не время слепой покорности библейского Исаака, ведь ведет не отец, а тот, кем подменили истинного отца. Вот она, злая, дьявольская подмена! (Взглянул на Василия Михеевича.)

И тут Василий Михеевич, всколыхнувшись, порывисто вскинувшись, заскрипев стулом, всей своей фигурой, взглядом, сползшими на нос очками изобразил вопрос: ну, помилуйте, каким образом осуществить столь грандиозный замысел? Как это возможно практически? Алексей Юрьевич сразу уловил суть вопроса и про себя подумал, а стоит ли отвечать на него лишь для того, чтобы удовлетворить чью-то любознательность? Но все-таки, совершив над собой усилие (дрогнул на щеке напрягшийся мускул), ответил, перечислил, уже не загибая пальцы, а четко выговаривая слова: вовлечение в заговор все большего числа людей, особенно армейских командиров, установление связей с заграницей, с белой эмиграцией, подпольная борьба, диверсии, террористические акты и в итоге – открытое вооруженное выступление. Перечислил и едва не замычал от бессильной ярости. Нет, эти жалкие, не приспособленные к жизни мечтатели и фантазеры совершенно не поняли, не вняли, не приняли того, к чему он их призывал. Посмотрите на их растерянные лица, их изумленные глаза, они испугались, как дети, у которых вместо игрушечных пистолетов оказалось в руках настоящее оружие. Поэтому больше он им ничего не скажет, хватит, это смешно, в конце концов! К чему эта бессмысленная комедия! Алексей Юрьевич смолк, склонил бритую наголо голову, тем самым скупо благодаря за внимание. Офицерской походкой вернулся на место, сел, забросив ногу на ногу, и туго закрутил кран самовара.

Осознавая неловкость возникшей ситуации и чувствуя себя виноватым перед выступившим, которого он пригласил, обещая ему помощь и поддержку, Леонид Федорович произнес несколько общих слов о долге каждого участвовать в борьбе и готовности откликнуться на призыв. Затем, сознавая отчасти свое малодушие, он вернулся к прежним, безопасным темам, с принужденной улыбкой стал излагать свою теорию чередования синих и красных эпох и особенно подробно остановился на эпохе Александра I и декабристов.

По мнению докладчика, эпоха Александра с его мистической чуткостью и религиозной терпимостью – яркий пример синей эпохи, но все дело в том, что на исходе каждой из таких эпох начинают скапливаться элементы будущей красной эпохи. Собственно, декабристы и были таким элементом… Снова оживился прежний спор о декабристах, во время которого Алексей Юрьевич Серпуховской тихонько поднялся и вышел, извиняющимся жестом показав на часы и попрощавшись глазами с хозяином.

Леонид Федорович понимающе кивнул и не стал его провожать, чтобы внезапно не оборвалась беседа, столь спасительная в натянутых и неловких ситуациях. Но при этом он тоже невольно вспомнил о времени: спектакль в Большом театре заканчивался, и сосед должен был вскоре вернуться, поэтому все-таки пора… и им расходиться. Об этом же напоминала взглядом сестра Ирина, сидевшая впереди, рядом с Олегом. Но она же ждала от него еще каких-то важных, нужных в эту минуту, ободряющих слов напоследок. Леонид Федорович едва заметно кивнул ей в знак понимания и, завершая свою речь, добавил, что в глубине, в недрах красной эпохи тоже зарождаются и вызревают элементы будущего, своеобразное синее подполье. «Синее подполье – это мы и подобные нам», – сказал он с воодушевлением, но все же не сумел скрыть легкой досады и неудовлетворения в голосе, и каждый почувствовал, что уход Алексея Юрьевича Серпуховского, закрывшаяся за ним дверь придала этим словам нечто от скрытого, затаенного упрека.

Глава 34
Ночные шаги

Тем временем Алексей Юрьевич шел по ночной Москве, через Каменный мост, по набережной вдоль Кремля и оттуда к Лубянке. Окна в домах уже погасли, за плотными занавесками едва теплились светляки настольных ламп, и лишь светилась всеми окнами, сверху донизу, каменная громада НКВД, тысячеглазый спрут. Там всю ночь продолжалась страшная работа: допрашивали, пытали, били и истязали. Едва Алексей Юрьевич это представил, по лицу пробежала судорога, и все, о чем говорили на «синем» вечере, вновь показалось ему младенческим лепетом, пустой болтовней, беспомощным слюнтяйством.

Как он жалел, что согласился быть участником этих жалких посиделок, этого интеллигентского сборища, играющего в конспирацию: соседа, видите ли, в театр отправили, избавились от соглядатая! Боже мой! Ради чего?! Ради всей этой пустой говорильни, абстрактной демагогии?! Называют себя подпольем, а у самих ни настоящей организации, ни четко поставленных задач, ни плана действий. Разговоры, разговоры, разговоры! О, Россия, сколько раз ты себя губила этими разговорами и вот уже погубила окончательно, скатилась в пропасть, а они всё говорят, и не уймешь, не остановишь! Как нужны России те, кто способен действовать, – рыцари, а не трубадуры, жонглеры и скоморохи! Как он их презирает и ненавидит со всеми их выкрутасами, трюками и ужимками!

Этот Леонид Федорович с его претензиями на мистические знания, на некую посвященность, рассуждениями о красных и синих эпохах! За всем этим – фук! А ведь поначалу он крепко жал руку, убеждал, что за ним серьезная сила! А эта его сестра с гордо откинутой головой! Только мечтает о рыцарях, об огненных испытаниях, сама же никогда не протянет над огнем руку: ай, пальчик обожгла! А этот Олег Горбов, с которым она шепчется о каких-то обетах, или его брат Саша: тот вообще не понимает, что вокруг происходит! А Василий Михеевич, он-то (все-таки историк), может, и понимает, но беспомощен, как дитя! А взлохмаченный Женя Моргенштерн со своим ватманом! Посиделки, жалкие посиделки! Хорошо еще не раскрыл, не выдал себя, и они понятия не имеют, кто он на самом деле…

Алексей Юрьевич усмехнулся, вообразив, как округлились бы от ужаса глаза у этих людей, если бы им стало известно о его ночных бдениях, собраниях и встречах. Ах, значит, вы вступили?! (Ладошка от страха прикрыла рот.) Да, он вступил… вступил в настоящую конспиративную организацию. Ах, значит, вы связаны?! Да, он связан с иностранной разведкой… Ах, значит, вы готовите?!

Да, он готовит, лично участвует в разработке планов диверсий и террористических актов и составляет список будущих жертв, советских бонз и чинуш. И не надо говорить ему о том, что эти средства недопустимы, что могут погибнуть невинные, а у виновных есть дети, что он выступает на стороне врагов собственной страны.

Враги России – большевики, совершившие в ней вооруженный переворот, лишь названный ими революцией, и борьба с ними – его святое дело, жизненная идея. Циничный прагматик Ленин не остановился перед тем, чтобы ради достижения своих целей пойти на сделку с немецким генштабом, стать германским агентом, и он не остановится. Пойдет на сделку с кем угодно, хоть с дьяволом, лишь бы доказать, что в России еще остались мужчины, остались настоящие боевые офицеры. Да, он сам готов… Готов стать исполнителем этих террористических актов, стрелять в этих палачей – рука не дрогнет. Или сабелькой полоснуть по большевистскому горлу! О, он бы с наслаждением!.. Что, Леонид Федорович, каким цветом окрашен для вас такой человек – синим или красным? Нет, он иной, он белого цвета, и его призвание в том, чтобы поднять упавшее и растоптанное святое белое знамя.

Так думал Алексей Юрьевич, удаляясь от Лубянки вглубь ночной Москвы, и, как пишет, завершая эту главу, Даниил Андреев, по затихшим улицам раздавался «четкий и смелый стук каблуков».

Серпуховской был уверен, что никогда больше не увидит всех этих людей, собиравшихся в мезонине на Якиманке, и не встретится с Леонидом Федоровичем, но судьба уготовила им нежданную встречу.