Текст книги "МИД. Министры иностранных дел. Внешняя политика России: от Ленина и Троцкого – до Путина и Медведева"

В октябрьские дни 1956 года в Москву прилетела японская делегация. Через одиннадцать лет после окончания Второй мировой войны только Советский Союз еще не подписал с Японией мирный договор. Тогда это казалось легкоустранимой нелепостью. Кто же мог предположить, что мирный договор так и останется недостижимой целью?

Японскую делегацию, приехавшую тогда в Москву, возглавлял премьер-министр Итиро Хатояма, уже немолодой человек. Он сильно хромал и выглядел неважно. В Москве японский премьер заболел, и переговоры с Шепиловым и другими советскими руководителями фактически вел министр земледелия и лесоводства Итиро Коно. Он очень хотел договориться с Москвой, в частности для того, чтобы облегчить жизнь своих подопечных – японских рыбаков. Это он заставил премьер-министра поехать в Москву. Если бы не министр Коно, все бы сорвалось. Все висело на волоске. За два дня до подписания совместной декларации министр Коно был в отчаянии и думал, что ничего не выйдет. Он доверительно говорил:

– Премьер-министр Хатояма не сможет еще раз приехать в Москву. Если мы не договоримся теперь, то нормализация японо-советских отношений отложится на ряд лет. Я этого очень боюсь и прошу господина Булганина и господина Хрущева учесть создавшееся положение.

Министр Коно был поразительно откровенен с советскими партнерами. Он часто рассказывал им такое, что политики в принципе никогда не говорят иностранцам.

– Я являюсь маленьким Хрущевым в Японии, – говорил министр Коно своим советским партнерам. – У меня и моих сторонников много врагов в нашей партии, особенно влиятельная группа Ёсида. Это сторонники дружбы с США и ярые противники Советского Союза. Мы планируем полную реорганизацию кабинета министров, мы очистим японское правительство от своих врагов – помощников американцев. Надеюсь, что Хрущев и Булганин не забудут наших встреч и откровенных разговоров.

Но договориться окончательно мешала территориальная проблема. После победы в войне Советский Союз вернул себе южную часть Сахалина, утраченную после поражения в войне 1905 года, и Курильские острова, которые Российская империя уступила Японии еще в 1875 году. Потерпев поражение, Япония отказалась от всех прав на эти территории. Но претендовала на четыре небольших острова, которые расположены рядом с Хоккайдо: Итуруп, Кунашир, Хабомаи и Шикотан.

Ученые с обеих сторон занялись подбором исторических и географических аргументов, подтверждающих право своей страны владеть этими островами. Стали вспоминать, кто первым высадился на Курилах. Но открытие и освоение Курильских островов шло и с севера и с юга. Судя по всему, Россия и Япония делали это практически параллельно. Стали штудировать тексты договоров, которые когда-то подписывали Российская империя и Япония. По первому, Симодскому договору 1855 года нынешние северные территории оставались за Японией. По второму, Санкт-Петербургскому договору 1875 года к Японии отошли все Курильские острова. Третий, Портсмутский договор 1905 года, заключенный после поражения России в войне, статуса Курил не касался.

Четыре южных острова, на которые претендует Токио, никогда российскими не были. Советскими они стали в 1945 году, когда их заняли советские войска. Причем три маленьких атолла Хабомаи, как удалось установить по архивным материалам историку Борису Славинскому, были оккупированы только потому, что один капитан 1-го ранга плохо понял приказ штаба советского Тихоокеанского флота. Радиосвязь скверно работала, и капитан перестарался. А 2 февраля 1946 года Президиум Верховного Совета СССР своим указом объявил, что «вся земля с ее недрами, лесами и заводами на территории южной части острова Сахалин и Курильских островов является государственной собственностью, то есть всенародным достоянием».

Передача двух островов – Хабомаи и Шикотана – была минимальным условием, при котором японцы соглашались подписать декларацию о восстановлении отношений. Если бы Москва на это не пошла, переговоры прервались бы. Это была не блажь, таковы были настроения в Японии. Передачи островов требовали и японские коммунисты – даже в те времена, когда КПСС являлась для них старшим братом и учителем.

В Пекине с руководством компартии Японии встретился секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов, который ведал отношениями с братскими компартиями. Генеральный секретарь ЦК компартии Японии Сандзо Носака втолковывал Суслову, что острова конечно же принадлежат Японии. Суслов отшутился по-партийному: когда Япония станет социалистической, вопрос об островах отпадет сам собой…

Отдать четыре острова Москва не соглашалась. Но два – обещала. В итоге 19 октября 1956 года в Москве была подписана всего лишь совместная декларация. Она прекращала состояние войны между двумя странами и восстанавливала дипломатические отношения.

В декларации говорилось: «Союз Советских Социалистических Республик, идя навстречу пожеланиям Японии и учитывая интересы японского государства, соглашается на передачу Японии островов Хабомаи и острова Шикотан с тем, однако, что фактическая передача этих островов Японии будет произведена после заключения Мирного договора между СССР и Японией».

Подписание декларации в октябре 1956 года стало значительным событием прежде всего для Японии, к которой тогда в мире относились еще не очень хорошо. Без согласия Советского Союза Япония не могла вступить в Организацию Объединенных Наций. Такое согласие Москва дала только после подписания декларации. И наконец, Москва в 1956 году отпустила всех японских военнопленных, которые одиннадцать лет провели в сибирских лагерях. В 1945 году в советский плен попали более шестисот тысяч японских солдат и офицеров. Из документов, которые хранятся в архиве, который прежде назывался Особым, следует, что в советском плену более шестидесяти тысяч японских военнопленных погибло, то есть каждый десятый.

Пленные японские солдаты и офицеры не числились военными преступниками, и после подписания соглашения о безоговорочной капитуляции Японии их следовало вернуть домой. Однако японцев не отпускали. Вероятно, Сталин считал бесплатный труд пленных компенсацией за понесенные в войне потери и хотел выжать из японцев максимум возможного. Они работали в Сибири на шахтах и лесоповалах, строили дома и прокладывали дороги. Болели, голодали, мерзли, умирали, но практически не пытались бежать…

Декларация 1956 года была документом промежуточным, временным – до подписания полноценного договора. Решили, что для окончательной договоренности понадобится еще несколько месяцев. Наивное предположение. Откуда Шепилову было знать, что произойдет после того, как он перестанет быть министром.

Москва не выполнила своего обещания передать острова. Через четыре года после подписания декларации, 27 января 1960 года, новый министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко вызвал к себе японского посла и вручил ему памятную записку, в которой было сказано: поскольку Япония подписала договор с США и лишилась самостоятельности, то передача Японии островов Хабомаи и Шикотан стала невозможной.

Японцы были потрясены. Они полагали, что нельзя в одностороннем порядке отказываться от своих обязательств и диктовать другой стране, с кем ей можно подписывать договоры, а с кем нельзя. В Японии кампания за возвращение северных территорий приобрела характер общенационального дела. А советский министр иностранных дел Андрей Громыко стал говорить, что территориального вопроса просто не существует.

На время министерства Шепилова пришлись два события мирового значения – война на Ближнем Востоке и подавление народного восстания в Венгрии.

Венгры восстали в конце октября 1956 года. Демонстранты пели «Марсельезу» и «Интернационал», требовали отстранения от власти сталинистов. Испуганное партийное руководство бросилось в советское посольство к послу Юрию Владимировичу Андропову за помощью. А тут еще премьер-министр Имре Надь потребовал вывести советские войска с территории Венгрии и сообщил, что страна выходит из Варшавского договора.

В разжигании венгерских событий обвинили Америку и НАТО. Но в разговоре с югославским лидером Иосипом Броз Тито Хрущев объяснил, почему он ввел войска в Будапешт: мы не можем допустить реставрации капитализма в Венгрии, потому что люди скажут: при Сталине такого не было, а эти, которые Сталина осуждают, все упустили, армия этого не стерпит.

В разговорах между собой, на заседаниях президиума ЦК Хрущев и его соратники и не думали говорить, что события в Венгрии – дело рук Запада, западной агентуры. Они прекрасно понимали, что против них восстал народ, что Венгерской компартии не существует. И положиться они могут только на Советскую армию. Хрущев приказал министру обороны маршалу Жукову успокоить Венгрию. В Будапешт и другие города вошли советские танки. Венгры взялись за оружие и оказали советским солдатам ожесточенное сопротивление. Но восстание было подавлено. Имре Надя арестовали.

В конце ноября министр Шепилов был в Нью-Йорке на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Он видел, что мир возмущен расправой над венграми и арестом главы венгерского правительства. Шепилов отправил в Москву встревоженную телеграмму: «Не исключено, что в ООН будет поднят вопрос о Наде. Для предотвращения использования этого вопроса в антисоветских целях было бы целесообразно получить от Надя заявление о его добровольном выезде в Румынию или что-либо в этом духе».

Ответ президиума ЦК был резким. Его явно продиктовал Хрущев.

«Ваши соображения нереалистичны и наивны… В случае постановки западными державами на Ассамблее этого вопроса советская делегация должна вести себя спокойно и твердо, не проявляя нервозности… Мы должны исходить из того, что со стороны западных держав будет делаться все возможное для того, чтобы использовать ООН против СССР и социалистического лагеря. Это обязывает нас к тому, чтобы разоблачать такие попытки империалистических держав, твердо отстаивать свою позицию и использовать в свою очередь предоставляющиеся возможности для вскрытия агрессивной империалистической политики западных держав».

Кровопролитие в Будапеште грозило Советскому Союзу серьезными осложнениями, но тут, на радость Москве, началась война на Ближнем Востоке, которая отвлекла внимание мирового сообщества от событий в Венгрии.

Академик Андрей Сахаров вспоминал, как той осенью после успешных испытаний водородной бомбы ученых награждали в Кремле. Вручал награды секретарь Президиума Верховного Совета СССР Александр Федорович Горкин. До начала церемонии разговор зашел о венгерском восстании и о войне на Ближнем Востоке. Горкин по-свойски сказал ядерщикам:

– Ну, в Венгрии мы, конечно, вдарим. Надо бы и на Ближнем Востоке вдарить как следует, но далеко. А жаль!

Летом 1956 года Шепилов летал в Каир на переговоры с новым президентом Египта Насером. Вернувшись в Москву, Шепилов доложил Хрущеву, что Насер намерен национализировать Суэцкий канал, который управлялся французско-английской компанией. Так и произошло – египетские войска взяли контроль над каналом.

Это вызвало гнев Парижа и Лондона, которые решили силой восстановить свои права. Франция, Англия и Израиль атаковали египетские войска. В ночь с 5 на 6 ноября 1956 года, через двадцать четыре часа после того, как советские танки начали сокрушать венгерское восстание, министр Шепилов обратился к председателю Совета Безопасности ООН с требованием прекратить агрессию против Египта.

Одновременно было распространено письмо главы советского правительства Николая Булганина: «Мы полны решимости сокрушить агрессоров силой и восстановить мир на Ближнем Востоке… Если эта война не будет пресечена, то она может принести с собой опасность перерастания в третью мировую войну». В послании премьер-министру Англии Энтони Идену звучали не менее пугающие формулировки: «В каком положении оказалась бы Великобритания, если бы она была атакована более сильными государствами? А ведь эти страны могут воспользоваться, например, ракетным оружием». А в письме Булганина премьер-министру Израиля Давиду Бен-Гуриону говорилось, что его действия «ставят под угрозу само существование Израиля как государства».

Это были зловещие намеки и бесшабашная бравада – отличительная черта хрущевской дипломатии. Ради нового союзника на Ближнем Востоке Никита Сергеевич, похоже, был готов на все. Угрозы сработали. Запад отступил.

Хрущев чувствовал себя на высоте. Он решил, что Запад слаб и его можно с успехом шантажировать. Это приведет Хрущева к идее берлинского ультиматума 1958 года и к попытке установить в 1962 году на Кубе ядерное оружие. Тогда мир действительно оказался на грани третьей мировой войны…

Но почему же после таких очевидных дипломатических успехов так скоротечно закончилась министерская карьера Шепилова?

По мнению его внука писателя и журналиста Дмитрия Косырева, Никиту Сергеевича одолевала ревность – в мире говорили о внешней политике Шепилова, а ведь могла быть только внешняя политика Хрущева.

Первым поводом для недовольства стало выступление Шепилова на международной конференции по Суэцкому каналу, которая проходила в Лондоне во второй половине августа 1956 года. Дмитрий Трофимович возглавлял советскую делегацию. Свою речь он поручил готовить двум командам – мидовской и своей, из «Правды». Правдисты написали ему красивое выступление, но за основу он все-таки взял мидовский вариант.

Шепилов вспоминал, как в Лондоне к нему в советское посольство приехал Государственный секретарь США Джон Фостер Даллес. Известный своей неуступчивостью американец сказал:

– Я приехал к вам потому, что в вашем весьма лаконичном заявлении по прибытии в Лондон я нашел одно слово, которое дает надежду, что мы с вами можем попытаться найти общую почву для разумного подхода к решению суэцкой проблемы. Это было бы весьма затруднительно с господином Вышинским, который, само собой разумеется, заслуживал высокого уважения. Мне трудно представить себе человека, который мог бы доплыть до конца, слушая блистательные речи господина Вышинского…

В Москве Шепилову было приказано назвать политику Запада «открытым грабежом и разбоем». Он указание игнорировал. Вернувшись, 5 сентября отчитывался о поездке на заседании президиума ЦК. Объяснил свою позицию так:

– У нас наладились отношения с американцами, ссориться нет нужды.

Хрущев возмутился:

– Ах вот как? Ты хочешь сам определять политику?

В постановлении президиума записали, что «ЦК КПСС одобряет линию поведения и практическую работу делегации Советского Союза на Лондонской конференции». Но Хрущев сказал, что министр не выполнил указание ЦК, то есть проявил невоспитанность как член партии, и этот проступок имеет принципиальное значение.

Формально Шепилов ушел из МИД в ЦК партии с повышением. В феврале 1957 года на пленуме ЦК его вновь сделали секретарем ЦК по идеологии. В реальности же Хрущев затаил на него обиду. Между ними началось охлаждение. Тем более что Шепилов, явно не понимая, как быстро меняется характер Никиты Сергеевича, продолжал спорить с Хрущевым.

Когда Хрущев задумал коренным образом поменять систему управления экономикой и вместо министерств ввел систему региональных совнархозов, Шепилов пришел к нему со схемой, на которой были показаны сложные связи Горьковского автомобильного завода с другими предприятиями, от которых завод получает запасные части и материалы. Шепилов объяснял первому секретарю, что при новой схеме предприятия не смогут эффективно работать.

– Ну знаете, – насмешливо говорил потом Хрущев, – такая паутина получилась, и Шепилов, как муха, попал в эту паутину и дальше двигаться не может. Я говорил ему: вы рассуждаете неправильно. Когда реорганизуем управление промышленностью, будет расти разумная кооперация, а все глупые, ненужные связи отпадут.

Шепилов как экономист был прав, но это станет ясно уже после того, как его вышибут из ЦК.

Испортились и личные отношения. Они больше не встречались семьями. Хрущев даже не пригласил Шепилова на свадьбу сына, хотя позвал всех остальных партийных руководителей высшего ранга.

Ворошилов встретил Шепилова и спросил:

– Идешь на свадьбу?

Тот ответил:

– Нет, меня не позвали.

– Да? – Ворошилов как бы обрадовался и гордо добавил: – А я иду.

В октябре 1957 года Молотов, Маленков, Каганович и Булганин решили свергнуть Хрущева. На президиуме ЦК они предъявили Хрущеву целый список обвинений. И вдруг Шепилов тоже начинает критиковать Хрущева. Не потому, что он поддерживал Молотова и других, – ничего общего между ними не было, а по принципиальным соображениям. Шепилов оставался хрущевским человеком, но он искренне высказал то, в чем был убежден. Ему не хватило аппаратной осторожности, умения промолчать, посмотреть, как дело повернется, и потом уже смело присоединяться к победителю.

Шепилов считал, что надо сохранить идею XX съезда – ни один из партийных руководителей не должен возвышаться над другими. Он был против зарождающегося культа Хрущева. Об этом говорил не только Шепилов, но и министр обороны Жуков, который тоже считал, что Хрущева надо снять с поста первого секретаря. Наивный Жуков написал по этому поводу записку и отдал ее главе правительства Булганину. После этого Шепилов сказал Жукову:

– Теперь ты – следующий.

И как в воду смотрел. На Жукова стали собирать материалы, и через четыре месяца маршал был отправлен в отставку.

Хрущев одолел своих соперников, и на октябрьском пленуме ЦК над ними устроили судилище. Но Молотова, Маленкова, Кагановича было в чем обвинить – участие в репрессиях, выступления против решений XX съезда, за сохранение культа Сталина. Обвинить Шепилова было не в чем. Дмитрий Трофимович сам готовил доклады о развенчании культа личности. С Молотовым, Кагановичем и Булганиным у него были плохие отношения. Поэтому на него просто лились потоки брани.

Шепилов же считал всю эту историю нелепой. На пленуме он пытался объяснить, что нелепо членов президиума ЦК называть заговорщиками:

– Не представляю себе, чтобы председатель Совета министров ставил вопрос о захвате власти. Подумайте. У кого же власть захватывать? Или тогда приходим к выводу, что у нас в президиуме есть люди, имеющие власть, и люди, не имеющие власти. На заседании президиума шел вопрос, как лучше организовать работу секретариата, президиума, как обеспечить правильные взаимоотношения с Советом министров, каким должен быть тон, каким должен быть порядок выступления руководителей, чтобы не допускать возрождения явлений, которые партией были осуждены… Что же тут заговорщического, если речь идет о вещах, которые тревожат ряд членов президиума? Я говорил на президиуме, что есть сильные, есть драгоценные качества у товарища Хрущева, я их перечислил. И есть слабые.

Есть такие качества, которые в условиях ослабления коллективного руководства могут принести серьезные неприятности. Это нормальный путь обсуждения. Это ж на президиуме говорилось, а не в подполье…

А ему кричали из зала, что товарищи видели, как его машину догнала машина Кагановича и он пересел к Лазарю Моисеевичу. Значит, сговаривались против Хрущева?

Шепилов изумленно отвечал:

– Да мы часто все встречаемся, гуляем, что же тут подозрительного? Тем более мы с Кагановичем соседи в дачном поселке.

Тут проявил себя Леонид Ильич Брежнев:

– Семнадцатого числа я позвонил тебе в кабинет днем по служебному делу. Твой помощник сказал, что ты давно в Кремле. Я спросил: у кого? У товарища Кагановича. Ты был там два с половиной часа.

Голоса из зала:

– Были у Кагановича?

– Нет, – пытался объясниться Шепилов, – сейчас факты одного времени переносятся на другое и представляются в искаженном виде.

Шепилова тут же обвинили в том, что это он сочинял окончательную резолюцию о снятии Хрущева с должности первого секретаря. Заведующий сельскохозяйственным отделом бюро ЦК по РСФСР Владимир Павлович Мыларщиков, мастер выдумывать громкие почины и инициативы, доносил:

– Шепилов уже с восьми утра забрал всех стенографисток, и работать в ЦК нельзя было.

Дмитрий Трофимович возразил:

– Это дикая фантазия. Я должен был по поручению президиума выступать на совещании руководителей кафедр общественных наук.

Кто-то крикнул из зала:

– Врешь!

Шепилов продолжал:

– Я должен был выступать на совещании… Никаких стенографисток я не вызывал; ведь они все работают в ЦК, это можно проверить в течение нескольких минут. Я работал на даче и по телефону стенографистке продиктовал кусочек текста моего выступления на совещании по вопросам теории. Текст этот имеется, так как все, что диктуется нашим стенографисткам, заносится в опечатанную тетрадь.

Очень резко против Шепилова выступил первый секретарь ЦК комсомола Александр Николаевич Шелепин, чья карьера после этого пленума резко пойдет в гору. Для него Шепилов был недопустимым либералом.

– На последнем секретариате ЦК Шепилов произнес замаскированную, но гнусную речь. Он говорил, что неправильно утверждать, будто сельское хозяйство в СССР высокомеханизированное. Причем об этом он говорил с издевкой. Или возьмите его выступление на заводе «Серп и молот». Он говорил, что наши военные за границей ведут себя бестактно, недопустимо, что они там рыбу удят в неположенных местах. Разве это характеризует нашу славную армию? На совещании в ЦК он заявил, что наша школа должна готовить учащихся в первую очередь к учебе в вузах. Разве это линия нашей партии? Нет. Наша школа должна в первую очередь готовить ребят к жизни, к работе на заводе, в колхозе…

Шелепин предъявил Дмитрию Трофимовичу обвинения в идеологической ереси:

– Вы ведаете вопросами литературы и искусства. Скажите, почему, когда некоторые писатели начали молоть всякую чепуху, выступать с антипартийными произведениями, например Дудинцев и другие, вы не выступили против этого до тех пор, пока не вмешался, не выступил товарищ Хрущев? Вы сидели и отмалчивались. Видимо, подобные литераторы вас устраивают? По вашему указанию мне звонил заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Рюриков и передавал ваше указание выпустить в издательстве «Молодая гвардия» паршивую антисоветскую книгу Дудинцева. К счастью, мы это указание не выполнили…

Один из идеологических функционеров доносил на Шепилова:

– Шепилов отражал обывательские настроения небольшой части интеллигенции – писателей и художников, которые в своих произведениях высказывали недовольство руководством партии… Отсюда началось его грехопадение. Шепилов заигрывал с творческой интеллигенцией. Если внимательно прочитать его выступления на съезде композиторов и художников, то очень бледно показана руководящая роль партии в искусстве.

Всеволод Анисимович Кочетов, главный редактор «Литературной газеты», получив слово, стал жаловаться:

– Я хочу сказать, что писательская организация знала, что что-то на литературном фронте тормозится и что эти действия идут со стороны Шепилова. Он сознательно делал плохое дело, он распустил на этом участке литературный фронт.

Первый секретарь ЦК компартии Казахстана Николай Ильич Беляев кричал на пленуме:

– Кто вы такой, Шепилов?

Не теряя присутствия духа, Дмитрий Трофимович ответил:

– Отец мой рабочий. После окончания университета я уехал в Якутию, потом работал в Западной области. Когда создавались политотделы, я поехал в Сибирь в политотдел. Когда началась Великая Отечественная война, я подал заявление, чтобы пойти на фронт, но получил резолюцию «не заниматься народничеством». Через три дня пошел на фронт добровольно, простым, рядовым солдатом. В июле вышел с дивизией пешком по Можайскому шоссе на фронт. Ушел я в начале июля сорок первого и вернулся в Москву в мае сорок шестого.

Голос из зала:

– Не об этом речь!

Шепилов продолжал:

– Нельзя при обсуждении идейных вопросов переносить спор в плоскость унижения человеческого достоинства. Вы спрашиваете, кто я такой, я отвечаю: вот я весь здесь. Я лично не только ничем не обижен, я на двести лет вперед заавансирован: мне столько дали чинов, орденов.

Дмитрий Степанович Полянский, будущий член политбюро, раздраженно говорил:

– Это интеллигентик такого либерального толка, барин, карьерист, он нам разлагает идеологический фронт, засоряет кадры, запутывает дело, двурушничает.

Голос из зала:

– Пижончик.

Полянский подхватил:

– Да, это правильно. Он себя ведет как пижончик и стиляга. Он на каждое заседание приходит в новом, наглаженном костюме. А я так думаю, что кому-кому, а Шепилову на этот пленум можно прийти и в старом, даже мятом костюме.

Хрущев не выдержал, закричал:

– Вы смотрите, Шепилов все время сидит и улыбается.

Молотов и другие были для Никиты Сергеевича просто политическими соперниками. Выступление Шепилова он воспринял как личную обиду. Он считал, что, посмев его критиковать, Дмитрий Трофимович ответил ему черной неблагодарностью. Внук Шепилова, Дмитрий Косырев, думает, что сыграло роль и нечто иное: «Тут были и личные причины. Хрущев завидовал деду. Тот молодой, кудрявый, красивый. И главное – тут была ненависть к образованному человеку».

Хрущев сладострастно вспоминал старые грехи Шепилова:

– Если вы такой борец с культом личности, то зачем же вы после смерти Сталина, будучи редактором «Правды», подделали фотографию и поместили в газете снимок Маленкова рядом с Мао Цзэдуном, когда в природе этого не было?

Шепилов ответил:

– Я наказан за это. Я считал, что основная проблема – это наша дружба с Китаем, близость двух глав правительств – символ этой вечной дружбы, и я в этих целях так сделал, это было моей ошибкой.

Хрущев напомнил сидевшим в зале:

– За это президиум ЦК записал вам выговор.

Шепилов возразил:

– А какое это имеет отношение к обсуждаемым вопросам?

Хрущев обиделся, что Шепилов напомнил его же собственные высказывания о товарищах по партии:

– Как может позволить себе порядочный человек в присутствии того, о ком мы с ним говорили, повторять то, что говорилось доверительно? Шепилов стал говорить о Ворошилове такое, чего я не говорил. Как это мерзко и низко! Он смотрит в книгу, а видит фигу, простых вещей не понимает, а хочет учить других.

Как только не поносили Шепилова: сплетник, политическая проститутка, злобный провокатор, фарисей и авантюрист, выскочка, грязный человек, чуть ли не уголовник…

Иван Васильевич Капитонов, первый секретарь Московского обкома, с важным видом говорил:

– Шепилов показал себя политически продажным человеком.

Кто-то из зала добавил:

– Прохвостом.

Капитонов добавил:

– Шепилову нужно пройти школу низовой работы, повариться в рабочем котле, тогда можно будет подумать о его принадлежности к партии.

Дмитрий Трофимович оказался очень твердым человеком, хотя он больше походил на профессора, чем на секретаря ЦК. На пленуме не каялись только двое – упрямец Молотов и принципиальный Шепилов. Потом, не зная, как объяснить, почему сняли Шепилова, в ЦК придумали эту знаменитую формулировку – «Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним Шепилов», хотя в реальности он к этой группе не имел никакого отношения.

Профессор Владимир Павлович Наумов, досконально изучивший события 1957 года, говорил мне:

– Его называли «примкнувшим», а я бы сказал: «Не примкнувший ни к кому Шепилов».