Текст книги "МИД. Министры иностранных дел. Внешняя политика России: от Ленина и Троцкого – до Путина и Медведева"

– Американцы подошли к нашему судну, хотят досмотреть. Как быть?

– Разрешить! А что еще? Мы же дали согласие.

– Но там же наше оружие! Оно секретное.

– Ну и что! Пусть смотрят. Мы же действительно уходим.

Козлов повесил трубку и доверительно сказал Егорычеву:

– Ну, наш дед-то совсем расквасился. Очень он перепугался!

Если бы позиции Хрущева не ослабли, осторожный Козлов ни за что не позволил бы себе выразиться о первом секретаре столь пренебрежительно. Правда, сам Никита Сергеевич пытался делать вид, что ничего особенного не случилось. Членам президиума ЦК он небрежно бросил:

– А вы что хотите, чтобы я, как молоденький офицер, пукнув на балу, застрелился?

Через два года, в октябре 1964-го, ему припомнили и Карибский кризис.

Хрущев причинил Западу массу неудобств, но не добился никаких выгод для собственной страны. Он умел начинать кризисы, но не знал, как их разрешить. Результатом его политики явилась огромная растрата ресурсов без всякой стратегической компенсации.

«Что ж Хрущев? – писал знаменитый режиссер Михаил Ромм. – Что-то было в нем очень человечное и даже приятное. Но вот в качестве хозяина страны он был, пожалуй, чересчур широк. Эдак, пожалуй, ведь и разорить целую Россию можно. В какой-то момент отказали у него все тормоза, все решительно. Такая у него свобода наступила, такое отсутствие каких бы то ни было стеснений, что, очевидно, это состояние стало опасным – опасным для всего человечества…»

После Карибского кризиса сменили представителя в ООН Валериана Александровича Зорина, который по приказу Москвы вынужден был долгое время опровергать неопровержимое – наличие ракет на Кубе. Ему на смену приехал востоковед Николай Трофимович Федоренко. Многие дипломаты полагали, что и Андрей Андреевич Громыко лишится своего поста. Тем более что Хрущев не слишком ценил своего министра, пренебрежительно говорил о нем:

– Можно не сомневаться, что Громыко в точности выполнит данные ему инструкции, выжмет из собеседника максимум. Но не ждите от Громыко инициативы и способности принимать решения под собственную ответственность. Типичный чиновник.

Хрущев поддразнивал Громыко, посмеивался над ним, считал его трусом. Утверждают, что в своем кругу Никита Сергеевич будто бы говорил:

– Прикажи Громыко сесть голой задницей на лед, он с перепугу и сядет.

Ходили слухи, что зять Хрущева, главный редактор газеты «Известия» Алексей Иванович Аджубей, метил на место министра иностранных дел. Хрущеву нравилось назначать на высокие посты молодых людей. Известный журналист-известинец Мэлор Стуруа рассказывал, как однажды позвонил Громыко по редакционной вертушке – посоветоваться.

– Зачем вы мне звоните? Ведь у вас есть Аджубей! – буркнул Громыко и повесил трубку.

«А в МИДе странно, – записал в дневнике один из заместителей министра. – В предчувствии перемен идет глухая и мелкая борьба страстей вокруг весьма личных аспираций. Глупо и противно, когда в этом участвуют достойные люди, цепляющиеся за пуговицы на мундирах».

Может быть, Алексей Аджубей, очень одаренный человек, и стал бы министром, но Хрущева раньше отправили на пенсию.

В дальнейшем Громыко не пришлось бояться, что кто-то покусится на его кресло. Впрочем, злые языки утверждали, что Анатолий Федорович Добрынин именно по этой причине так долго пробыл послом в Вашингтоне. Если бы он вовремя вернулся в Москву, то имел шанс сменить Андрея Андреевича в главном кабинете на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади.

Когда сняли Хрущева, Громыко внутренне перекрестился: Никита Сергеевич если даже и не собирался его снимать, то, во всяком случае, изрядно гонял и принижал. До конца своих дней о Хрущеве он говорил неодобрительно: не знаешь, что он выкинет. Зато о Сталине был высокого мнения. Громыко любил вспоминать, как во время встречи Большой тройки зашла речь о будущих границах Европы. Черчилль, обращаясь к Сталину, иронически сказал:

– Господин премьер-министр, но ведь Львов никогда не входил в состав России!

Сталин, подумав, ответил:

– Вы правы, Львов никогда не входил в состав России. Но Варшава-то входила!

Еще Громыко нравилось то, что Сталин был в состоянии сам продиктовать любой документ. Если Сталину в документе что-то не нравилось, он велел кому-нибудь взять карандаш и, покуривая трубку, диктовал новый текст.

Теперь Громыко предстояло налаживать отношения с новым руководством страны, во главе которого стояли трое – Леонид Ильич Брежнев, избранный первым секретарем ЦК, Алексей Николаевич Косыгин, возглавивший правительство, и Николай Викторович Подгорный, который сначала занимал ключевой пост второго секретаря ЦК, а через год стал председателем Президиума Верховного Совета СССР. Расстановка сил в президиуме ЦК была неясна. Помимо официальных трех руководителей очень сильные позиции занимал секретарь ЦК Александр Николаевич Шелепин, которого многие прочили в руководители партии.

Громыко, не раздумывая, сделал ставку на Брежнева и не прогадал. Но правильно поставить себя в новом руководстве было непросто. Когда Андрей Андреевич готовился к выступлению на первом при Брежневе XXIII съезде партии, то его помощникам пришлось написать семнадцать вариантов речи. Он никак не мог сообразить, о чем правильнее и выгоднее всего говорить. Громыко всегда был душой и телом предан тому, кто в данный момент стоял у власти. Министр внешней торговли Николай Патоличев, сидевший в том же высотном здании на Смоленской площади, однажды заметил известному советскому дипломату Фалину:

– Знай, Валентин, в правительстве не любят и не уважают твоего Громыко… Салтыкова бы Щедрина на него…

Зато Брежнев оценил преданность Громыко. Они быстро перешли на «ты», и Леонид Ильич к министру иностранных дел очень прислушивался. У Брежнева были свои проблемы. Он первое время несколько опасался международных дел, чувствовал себя не слишком уверенно. Брежнев в качестве генерального секретаря компартии вел переговоры с коммунистами всего мира. Но с главами западных государств, президентами или премьерами, по протоколу встречались либо глава правительства Косыгин, либо председатель Президиума Верховного Совета Подгорный.

Подгорный был совсем уж темный человек. Однажды он вместе с первым секретарем ЦК компартии Белоруссии Кириллом Трофимовичем Мазуровым побывал на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Во время обеда, устроенного в советском представительстве в Нью-Йорке, Подгорный, вспоминает бывший первый заместитель министра иностранных дел Георгий Маркович Корниенко, сочувственно произнес:

– Трудная у вас, дипломатов, работа. Я бы сроду не смог стать дипломатом.

Мазуров сказал:

– Смог бы, если бы партия приказала.

Подгорный отмахнулся:

– Нет, не смог бы, у меня нет данных для такой работы.

Мазуров не отступал:

– А вот Епишев был у тебя секретарем обкома, а поехал послом в Югославию.

Подгорный искренне удивился:

– Э, скажешь тоже, Епишев – так то ж культурный человек.

Подгорный был очень напористым, самоуверенным и недалеким человеком. К Брежневу относился покровительственно, держался с ним на равных, возможно, видел себя на первых ролях. Николаю Викторовичу нравилось, когда его именовали президентом, и на переговорах с иностранцами он выступал в роли главы советской делегации. На официальных приемах он оказывался хозяином, к нему обращались с тостами и приветствиями иностранные президенты.

Брежнева это злило. Должность Подгорного была декоративной, но он опирался на Украину, где еще недавно работал первым секретарем, на влиятельное украинское руководство и на выходцев с Украины, которых было немало в Москве на ключевых постах. Избавиться от Подгорного Брежневу долго не удавалось. Сначала Леонид Ильич сменил руководство на Украине, поставив в Киеве своих людей, а потом их руками снял Подгорного, которого вывели из политбюро прямо на пленуме ЦК. Для Николая Викторовича это было как гром среди ясного неба.

Председатель Совета министров Косыгин поначалу всерьез претендовал на ведущую роль во внешней политике. Он охотно ездил за границу и принимал иностранных гостей. В политических вопросах был крайне консервативен, если не сказать реакционен. В феврале 1965 года Косыгин поехал в Северный Вьетнам, чтобы сообщить вьетнамцам, что они получат массированную военную помощь. На обратном пути из Ханоя он встретился с Мао Цзэдуном, безуспешно пытался уговорить его снизить накал полемики между двумя странами и даже пригласил его в Москву. На что Мао ответил:

– Я устал, не всегда принимаю участие в заседаниях политбюро и, видимо, скоро умру…

В январе 1966 года в Ташкенте Косыгин почти две недели пытался сблизить позиции президента Пакистана Айюб Хана и премьер-министра Индии Лал Бахадур Шастри. И ему удалось добиться успеха – была подписана Ташкентская декларация. Но, к несчастью, в эту же ночь индийский премьер-министр умер.

Косыгину в июне 1967 года поручили встретиться с американским президентом Линдоном Джонсоном – после шестидневной войны на Ближнем Востоке, когда Израиль разгромил арабские армии. Ему же досталась почти невыполнимая миссия – договариваться в 1969 году с китайцами после боев на острове Даманском. В конце марта в советское посольство в Пекине позвонил Косыгин. Трубку снял дипломат Алексей Иванович Елизаветин. Несколько расстроенный Косыгин сказал:

– Я имею поручение политбюро переговорить лично с товарищами Мао Цзэдуном или Чжоу Эньлаем. Мы пытались связаться с ними по аппарату ВЧ-связи, но на телефонной станции в Пекине сидит какой-то хам, отвечает грубо и отказывается соединять меня с ними. Чем может помочь посольство?

Елизаветин объяснил, что теперь связаться с китайскими руководителями без предварительной договоренности с МИД едва ли возможно. Посольство попросило устроить разговор. Китайский чиновник высокомерно ответил:

– Никакого разговора по телефону быть не может. Если у советской стороны есть что сказать китайскому руководству, то это следует сделать по дипломатическим каналам.

Это был невежливый отказ, о чем Елизаветин доложил Косыгину по телефону в сдержанных выражениях, исходя из того, что переговоры по ВЧ-связи китайцы, естественно, прослушивают.

Первая удобная возможность поговорить с китайцами возникла во время похорон вьетнамского лидера Хо Ши Мина. В Ханой прилетели и Косыгин, и Чжоу Эньлай. Советские дипломаты предложили китайцам организовать встречу, вспоминает посол Валерий Цыбуков, бывший сотрудник секретариата Громыко. Китайцы долго не отвечали. Косыгин полетел домой. Когда он уже сделал промежуточную посадку в Ташкенте, Пекин сообщил, что Чжоу готов встретиться. В политбюро считали, что Косыгину не к лицу поворачивать назад. Но хитроумный Громыко предложил выход. Косыгин из Ташкента все-таки полетит в Пекин, но в официальном сообщении будет сказано, что он сделал остановку в китайской столице по пути домой. Беседа в пекинском аэропорту позволила понизить уровень напряженности между двумя странами.

В мире решили, что надо иметь дело именно с Косыгиным – он в Москве старший. К нему на прием просились послы, ему адресовали свои послания руководители других государств, его воспринимали как наследника Хрущева на посту главы правительства.

Отношения между Громыко и Косыгиным не сложились. Когда Косыгин в Ташкенте мирил лидеров Индии и Пакистана, там был, разумеется, и Громыко, рассказывает Виктор Суходрев. Надо было ехать на переговоры, вдруг Громыко вспомнил, что оставил в комнате папку – наверное, в первый и последний раз в жизни. Министр просил Косыгина минуту подождать и побежал за папкой. Но Косыгин преспокойно сел в машину и уехал. Появляется Громыко, а его никто не ждет, и он не знает, что делать… В результате ему пришлось ехать на «Волге» вместе с переводчиками. Косыгин посмотрел на Громыко с нескрываемым ехидством и сказал:

– Ну что? Папку забыл? Все секреты небось разгласил…

Громыко не смел отвечать тем же, пока не стал членом политбюро, но сделал все, чтобы отодвинуть главу правительства от внешней политики. Косыгин отдавать иностранные дела не хотел, возмущался, если внешнеполитические вопросы обсуждали без него.

Громыко твердо встал на сторону Брежнева, вовлекая его в международные дела и отталкивая других. Министр доказывал, что все важные переговоры должен вести не глава правительства, а генеральный секретарь ЦК КПСС. Что касается протокола, то об этом можно договориться. После XXIV съезда партии в 1971 году советские послы стали объяснять в странах пребывания, что все послания в Москву надо адресовать не Косыгину, а Брежневу. Анатолий Черняев, который в те годы работал в Международном отделе ЦК, описывает, как, оказавшись в кабинете Брежнева, слышал телефонный разговор генсека с Косыгиным.

Леонид Ильич разговаривал не снимая трубку, используя систему громкой связи, поэтому присутствовавшие слышали весь разговор.

Косыгин заговорил о предстоящем визите американского президента Никсона в Москву:

– Посмотри, как Никсон обнаглел. Бомбит и бомбит Вьетнам. Сволочь. Слушай, Лень, а может быть, нам его визит отложить?

– Ну что ты!

– А что! Бомба будет что надо!

– Бомба-то бомба, да кого она больше заденет…

– Да, пожалуй. Но надо ему написать, что ли.

– Да, кажется, у меня лежит какое-то письмо от Никсона. Я еще на него не ответил. Вот и воспользуюсь.

Брежнев тут же связался с Громыко:

– Ты знаешь, Косыгин предложил Никсона отложить. Бомба, говорит, будет.

– Да он что? – Громыко остолбенел, даже не сразу нашелся что ответить.

А потом произнес целый монолог по поводу того, что «у этого Косыгина двадцать мнений на каждый день».

– Ну ладно, ладно, – сказал Брежнев. – Обговорим все на политбюро.

Позиция Громыко по внешнеполитическим вопросам была для Брежнева важнее мнения главы правительства. Впрочем, пока Леонид Ильич был здоров, он действовал вполне самостоятельно, иногда обходился без своего министра. Эгон Бар, один из ближайших сотрудников канцлера ФРГ Вилли Брандта, пишет, что, когда в 1971 году Брежнев пригласил Брандта в Крым, «это было сделано сравнительно элегантно, чтобы исключить участие Громыко в переговорах… Министру это не могло быть приятно. Впрочем, ему наверняка приходилось переносить удары и посильнее».

Одна из главных трудностей Громыко состояла в том, что члены политбюро либо совсем ничего не понимали в мировых делах, либо находились в плену каких-то фантастических мифов. Сложные чувства советские лидеры испытывали в отношении американцев – уважение и презрение, зависть и пренебрежение. В Москве всегда тяжело переживали президентские выборы в США, не зная, как наладятся отношения с новым человеком.

В мае 1972 года впервые в роли президента Соединенных Штатов в Москву прилетел Ричард Никсон, и это стало огромным событием для Брежнева. Впрочем, для американцев тоже. Отношения двух стран шли от кризиса к кризису.

В 1970 году руководитель аппарата Белого дома и будущий Государственный секретарь Александр Хейг приехал к Добрынину в здание советского посольства на Шестнадцатой улице в Вашингтоне. Они уединились в кабинете посла, окна которого из соображений безопасности всегда были наглухо закрыты ставнями. Хейг угрожающим тоном изложил суть президентского поручения.

Американская разведка обнаружила, что Советский Союз строит в Сьенфуэгосе, на южном побережье Кубы, базу для атомных подводных лодок. Появление на острове советских подлодок с ядерным оружием было бы нарушением договоренностей, достигнутых Кеннеди и Хрущевым. Хейг от имени президента Никсона предъявил ультиматум: строительство должно быть прекращено:

– Либо вы сами ликвидируете базу в Сьенфуэгосе, либо мы это сделаем за вас.

Лицо Добрынина, обычно крайне любезное, потемнело от гнева. Ледяным тоном посол произнес, что считает этот демарш неприемлемым. Но в Москве не хотели устраивать новый ракетный кризис, поэтому все уладилось. Через некоторое время Добрынин сказал Хейгу, что Громыко поручил ему сообщить следующее:

– У нас нет базы подводных лодок на Кубе, и мы не создаем там военно-морских сооружений. Мы будем строго придерживаться договоренности 1962 года.

Советские подводные лодки продолжали время от времени заходить на Кубу, но база, как таковая, не создавалась…

Визиту Никсона в Москву придавалось большое значение. Протокольные вопросы обсуждали на заседании политбюро, вспоминает Черняев. Брежнев озабоченно говорил:

– Никсон в Китае ходил по Великой Китайской стене с мадам. А у нас всюду мадам будет ходить одна. А вместе – только на «Лебединое озеро». Удобно ли? Не надо селить сопровождающих Никсона в гостинице. Там за ними Андропову не уследить. Надо их всех – в особняки на Ленинские горы. Заодно и контактов будет меньше. Встреча на аэродроме. Обычно у нас машут флажками и кричат «Дружба!». Сейчас это не пойдет. Но надо, чтобы не молчали совсем. Надо пятерых-шестерых ребят подготовить, чтобы что-нибудь по-английски сказали президенту, пожелали, скажем, успеха в переговорах…

Подгорный предложил показать Никсону ансамбли Осипова и Александрова.

Брежнев отмахнулся:

– Это не то, чем мы можем блеснуть.

Суслов посоветовал сводить в Алмазный фонд.

– Не то! Мы с Николаем [Подгорным] видели в Иране такой фонд, что наш на его фоне просто жалкий.

Подгорный предложил представить Никсону дипломатический корпус не в аэропорту, а позже в Кремле. И эта идея не понравилась Брежневу.

– Голо будет на аэродроме. И вообще не надо походить на китайцев. Вон Чжоу Эньлай: пришел в своих широких штанах, угрюмый и повел Никсона внутрь аэровокзала. Это не годится. Мы – культурные люди…

Переговоры с Никсоном были непростые. Советские руководители затеяли разговор о войне во Вьетнаме – им нужно было произвести впечатление на своих, оправдаться перед ЦК, показать, что они заняли принципиальную позицию. Причем разговор шел на повышенных тонах. Подгорный говорил:

– Вы же убийцы, на ваших руках кровь стариков, женщин и детей. Когда вы, наконец, прекратите эту бессмысленную войну?

Но, закончив эту тему, тут же сменили тон и как ни в чем не бывало отправились ужинать, и все вместе крепко выпили. Американский президент с трудом встал из-за стола.

В разговоре с глазу на глаз Леонид Ильич заметил Никсону, что хотел бы установить с ним личные, доверительные отношения, рассказывает Виктор Суходрев. Этому, объяснил Брежнев, его учил один из представителей старой гвардии большевиков. Никсону Брежнев не пояснил, кого он имел в виду, а Суходреву сказал: это был Молотов… Переговоры Брежнев вел без Громыко, сам был еще в хорошей физической форме. Никсон пригласил Брежнева совершить ответный визит.

Брежнева накануне поездки в Соединенные Штаты терзали те же волнения, что и Хрущева. Брежнев тоже больше всего беспокоился, отнесутся ли к нему как к равному в этой цитадели капитализма.

Бывший член политбюро Виталий Иванович Воротников вспоминал, как на пленуме ЦК Брежнев выступил с докладом «О международном положении и внешней политике КПСС». Это было перед поездкой на переговоры с Никсоном. Брежневу нужна была поддержка, и он ее получил. Министр обороны маршал Гречко произнес весомую фразу:

– Леонид Ильич, в своей трудной и ответственной работе помни, что мы с тобой, что ты опираешься на плечи народа, нашей партии и Советской армии!

Брежнев хотел создать условия, которые сделали бы немыслимой войну между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Тем более что встречали его доброжелательно, подарили «линкольн». Правительство США не располагало средствами для покупки такой дорогой машины, попросили скинуться нескольких бизнесменов, чтобы укрепить отношения с Россией.

В Америке Брежнев вел себя уверенно и свободно. Поскольку жену он с собой не брал, то два дня с ним провела стюардесса его личного самолета. Брежнев даже представил ее президенту Никсону, тот и бровью не повел, только вежливо улыбнулся.

Во время ужина с Никсоном, на котором больше никого не было и во время которого была выпита заботливо припасенная американским президентом бутылка «Столичной», Брежнев жаловался на то, как трудно ему в вопросах разоружения и установления хороших отношений с Соединенными Штатами убеждать коллег по руководству – особенно Подгорного и Косыгина. Это могло рассматриваться не только как проявление искренности, желание объяснить ситуацию в Кремле, но и как своего рода игра: я-то обеими руками за, но не я один решаю…

После визита Никсона и ответной поездки в США Брежнев стал считать себя человеком, который сделал разрядку реальностью. Ему нравилось, когда в западной печати писали о нем как о миротворце, крупном политическом деятеле. И он действительно кое-что поменял в политике, например сократил военную помощь Вьетнаму и Египту.

Члены политбюро воспринимали разрядку просто как хитрый шаг в борьбе с империализмом, а Брежнев впечатлялся после поездок за границу и встреч с крупными мировыми политиками. Благотворное влияние оказывало внешнеполитическое окружение – советники и помощники. Его первая настоящая поездка на Запад состоялась во Францию в 1971 году. Он серьезно готовился, отверг сочиненные в МИД тексты речей, требовал найти человеческие слова, говорил:

– Вот мы на фронте мечтали о том дне, когда смолкнет канонада, можно будет поехать в Париж, подняться на Эйфелеву башню, возвестить оттуда так, чтобы было слышно везде и повсюду, – все это кончилось, кончилось навсегда!.. Надо вот как-то ярко написать про это. И не просто написать и сказать, а сделать…

Брежнев все-таки заставлял военных соглашаться на ограничение ядерных вооружений. Помощник генерального секретаря по международным делам Андрей Михайлович Александров-Агентов описывал, как Брежнев собрал у себя в ЦК на Старой площади руководителей вооруженных сил и оборонной промышленности. Обсуждался проект договора с американцами. Военные наотрез отказывались идти на уступки американцам, хотя те тоже делали какие-то шаги навстречу. Дискуссия шла пять часов. Наконец Брежнев не выдержал:

– Ну хорошо, мы не пойдем ни на какие уступки, и соглашения не будет. Гонка ядерных вооружений продолжится. Вы можете мне, как главнокомандующему вооруженными силами страны, дать здесь твердую гарантию, что мы непременно обгоним Соединенные Штаты и соотношение сил между нами станет более выгодным для нас, чем оно есть сейчас?

Такой гарантии никто из присутствовавших дать не решился.

– Так в чем тогда дело? – с напором сказал Брежнев. – Почему мы должны продолжать истощать нашу экономику, непрерывно наращивая военные расходы?

Брежнев был мотором Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, которое прошло в Хельсинки в 1975 году. Подготовка продолжалась несколько лет. Для Советского Союза главное заключалось в признании послевоенных границ. Для остального мира – в защите прав и свобод человека. Переговоры по гуманитарным вопросам шли два года. Прочитав проект Заключительного акта, члены политбюро заявляли, что подписывать такое нельзя – Запад начнет нам указывать, что и как делать.

Но Громыко знал, что Брежнев мечтает поехать на конференцию, и покривил душой. Он сказал, что на эту часть договоренностей можно не обращать внимания.

– Мы в своем доме хозяева. Будем делать только то, что сочтем нужным.

Брежнев получил возможность поехать в Хельсинки и подписать исторический документ. Громыко старался делать и говорить только то, что было приятно Брежневу.

Во время поездки в ФРГ Брежневу предстояло посетить Гамбург. У него на груди висело огромное количество «Золотых Звезд», вызывавшее изумление у западных немцев. Посол Фалин попытался убедить его хотя бы на время расстаться с наградами:

– Леонид Ильич, гамбуржцы народ своеобычный. Они орденов не жалуют. Не сочтете ли вы целесообразным принять во внимание эту традицию?

Брежнев спросил мнение Громыко. Министр буркнул:

– У них свои традиции, у нас свои. Чего тебе, Леонид, стесняться показывать свои честно заслуженные награды?

Леонид Ильич не забывал верного соратника. Громыко получил семь орденов Ленина, на один больше, чем было у Вышинского. В 1969 году, к шестидесятилетию, Брежнев дал ему «Золотую Звезду» Героя Социалистического Труда. К семидесятилетию Громыко получил вторую «Звезду».

Но позитивный импульс зарубежных визитов генерального секретаря быстро затухал. Другие члены политбюро, менее открытые, чем Хрущев, или менее сентиментальные, чем Брежнев, да и вся критическая масса партийного аппарата все равно воспринимали Соединенные Штаты как врага. Анатолий Черняев рассказывает, как перед XXV съездом в Завидове, где Брежневу готовили отчетный доклад, Леонид Ильич вдруг вспомнил Карибский кризис:

– Никита хотел надуть американцев. Кричал на президиуме ЦК: «Мы попадем ракетой в муху в Вашингтоне!» И этот дурак Фрол Козлов ему вторил: «Мы держим пистолет у виска американцев!» А что получилось? Позор! И чуть в ядерной войне не оказались. Сколько пришлось потом трудов положить, чтобы поверили, что мы действительно хотим мира. Я искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Однако не всем эта линия нравится. Не все согласны.

Помощник генерального секретаря Александров-Агентов возразил:

– Ну что вы, Леонид Ильич. Население страны двести пятьдесят миллионов, среди них могут быть и несогласные. Стоит ли волноваться по этому поводу?

Брежнев отмахнулся:

– Ты не крути, Андрюша. Ты ведь знаешь, о чем я говорю. Несогласные не там где-то среди двухсот пятидесяти миллионов, а в Кремле. Они не какие-нибудь пропагандисты из обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!

Вместе с тем не следует переоценивать способность Брежнева здраво оценивать то, что происходило за границами Советского Союза. Анатолий Добрынин вспоминает беседу с ним один на один осенью 1976 года, когда в США в разгаре была предвыборная кампания. Брежнев искренне удивлялся, почему Джеральд Форд не сделал знаменем своей кампании «борьбу за мир», что повело бы за ним «всех честных американцев». Добрынин пытался объяснить ему настроения американцев, но успеха не имел. Брежнев оставался в плену идеологических догм. Он хотел улучшения отношений с Америкой, завидовал ее успехам, но верил, что рано или поздно социализм победит в соревновании с капитализмом.