Текст книги "МИД. Министры иностранных дел. Внешняя политика России: от Ленина и Троцкого – до Путина и Медведева"

По мнению Бессмертных, внешняя политика – это политика спокойных, умеренных шагов. Сам он так и действовал – быстро, квалифицированно, безукоризненно. Он был полностью лоялен к Горбачеву, он вообще подчеркнуто не участвовал во внутриполитической борьбе. Что же произошло в августе 1991 года?

18 августа в 17.30 председатель КГБ Владимир Александрович Крючков позвонил Александру Александровичу Бессмертных, который отдыхал в Белоруссии, и без объяснений попросил срочно прибыть в Москву. Министра доставили в столицу на самолете командующего Белорусским военным округом. Поздно вечером 18 августа в Кремле, где уже шло совещание членов Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП), появился Бессмертных. Он был в джинсах и куртке, недоуменно осматривал присутствующих. Крючков вышел с министром в другую комнату, наскоро ввел в курс дела и предложил подписать документы только что созданного ГКЧП.

В печально знаменитом «Заявлении Советского руководства» говорилось, что Горбачев по состоянию здоровья не может исполнять свои обязанности и передает их вице-президенту Геннадию Ивановичу Янаеву, в отдельных местностях СССР вводится чрезвычайное положение и для управления страной создается Государственный комитет по чрезвычайному положению.

Министр попросил исключить его из списка членов ГКЧП:

– Да вы что? Со мной ведь никто из иностранных политиков разговаривать не будет.

Он сам синим карандашом вычеркнул свою фамилию, хотя и опасался, что за его несогласием последуют печальные для него последствия. Он очень боялся за своего маленького сына. Но его отпустили домой.

Бессмертных не поддержал путчистов, не помогал им, но и не выступил против, как это сделал бы, например, Шеварднадзе. Вадим Бакатин и Евгений Примаков написали заявление с протестом против ГКЧП. Предложили Бессмертных, как члену Совета безопасности, присоединиться. Тот отказался, сославшись на то, что «необходимо осуществлять преемственность внешнеполитического курса».

Во время путча американцев очень интересовала позиция Бессмертных. Джордж Буш, который позвонил Ельцину в здание Верховного Совета РСФСР на Краснопресненской набережной, спросил о Бессмертных. Ельцин ответил:

– Он нейтрален. Видимо, ждет, кто возьмет верх.

19 августа утром Бессмертных вызвал к себе своего первого заместителя Квицинского и распорядился отправить послам телеграммы с поручением передать документы ГКЧП властям страны пребывания. В результате Министерство иностранных дел дало указание всем советским послам распространить в своих странах документы ГКЧП. Дисциплинированные посольства были готовы подчиниться новому начальству.

Бессмертных попросил быстро, буквально за полчаса, продиктовать проект послания вице-президента Геннадия Ивановича Янаева главам крупных государств относительно происходящего и включить в текст слова о том, что внешняя политика Горбачева будет продолжена. С этом проектом министр уехал на совещание в Кремль.

К концу дня Бессмертных собрал своих заместителей. По словам Квицинского, министр сказал, что у них есть три варианта действий: либо подать в отставку, либо ничего не делать, либо продолжать работать, чтобы не нанести ущерба внешней политике страны. Все высказались за третий вариант. После этого министр уехал на дачу. С ним общались по телефону. Говорили, что у Бессмертных дипломатическая болезнь. Он уверял, что страдал от приступа почечнокаменной болезни.

«Августовский путч был воспринят в целом спокойно, – свидетельствует бывший подполковник внешней разведки Виктор Калашников, который служил в Вене под посольским прикрытием. – Собственно, некоторые из отделов аналитического управления 1-го Главного управления КГБ еще с января 1991 года стали собирать и обобщать опыт военных диктатур, особенно чилийской… Утром 22 августа актив совколонии нервно толкался в парткоме: платить или не платить взносы сегодня, в день зарплаты. Заплатить-то можно, но как это поймут? Войдя, секретарь влез на стул и первым делом снял со стены портрет Горбачева…

Больше всех от тех событий пострадала, пожалуй, милейшая Лена Язова – дочь того самого маршала-гэкачеписта. Ее вместе с троими детьми срочно эвакуировали в Москву. А подруги, особенно жены коллег мужа по военному цеху, еще пару дней назад выражавшие глубокую преданность и заходившие к ней на чай, гордо проходили мимо в ответ на недоуменные вопросы о ее стремительном исчезновении…»

«Бессмертных оказался не на высоте», – сказал Горбачев, вернувшись из Фороса. В тот момент Горбачев не признавал полутонов. Или ты поддержал ГКЧП, или остался верен президенту и законной власти. Накануне в Форосе, когда к нему все прилетели, Горбачев упрекнул Лукьянова в присутствии Примакова и Бакатина:

– Если ты не мог сразу собрать Верховный Совет, чтобы разделаться с путчистами, почему не встал рядом с Ельциным?

Горбачев и с министром иностранных дел разговаривал очень жестко:

– У меня создалось впечатление, что вы вели себя пассивно в эти три дня.

Бессмертных не согласился:

– Это неправильно! Вам наговаривают на меня. Я единственный из ваших соратников, кто прошел через это испытание. Все были в отпусках. А я старался сделать все, чтобы защитить нашу политику.

– У меня иная информация, – сказал Горбачев.

Бессмертных подал в отставку. В иное время Александр Бессмертных оставался бы министром долгие годы. Он собрал коллегию, рассказал о разговоре с президентом. Провожали его с сожалением, к нему в министерстве относились очень хорошо.

– Я вынужден был уйти, – говорил мне Бессмертных, – потому что исчезло взаимопонимание с Горбачевым. Я сам ушел и не переживаю по этому поводу.

Перед тем как покинуть министерство, Александр Александрович позвонил своему главному партнеру Бейкеру. В Вашингтоне было четыре часа утра. Бейкер выразил сожаление: «Мне очень жаль, что это случилось. Мы начали хорошо работать вместе».

– Вы о чем-нибудь потом сожалели? – спросил я Александра Александровича.

– Внешняя политика, которая при мне проводилась, не была поставлена под сомнение. Напротив, все отмечали, что меня не критикует ни один из флангов политического поля. А то, что я ушел с поста министра… Так сложились обстоятельства.

После отставки Бессмертных стал руководителем Центра политического анализа во Внешнеполитической ассоциации Шеварднадзе, а после отъезда Эдуарда Амвросиевича в Грузию возглавил ассоциацию.

Александр Александрович ведет классический образ жизни бывшего министра иностранных дел: участвует в международных научных конференциях, разработке внешнеполитических прогнозов, общается с коллегами из разных стран. С журналистами встречается не часто. В одном из редких газетных интервью он сказал:

– Какой-то особой ностальгии по работе во власти сейчас не испытываю. Я профессиональный дипломат и остаюсь им, по существу занимаясь тем же самым, что и раньше. Плюс впервые в своей жизни наслаждаюсь свободой, не ограниченной инструкциями не всегда умных начальников.

На праздновании восьмидесятилетия Горбачева в Москве в марте 2011 года Бессмертных поклялся автору этой книги, что очень скоро завершит работу над своими воспоминаниями…

Глава 11
БОРИС ДМИТРИЕВИЧ ПАНКИН: «НЕ СТРАШНО РАЗБИТЬСЯ, СТРАШНО ОПОЗОРИТЬСЯ ПЕРЕД ДРУЗЬЯМИ»

Утром 28 августа 1991 года президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева соединили с советским послом в пока еще единой Чехословакии Борисом Дмитриевичем Панкиным. В посольстве аппарат междугородной правительственной связи по инструкции находился в отдельной звуконепроницаемой будке, где было душно и тесно.

– Здравствуй, Борис Дмитриевич, – буднично сказал Горбачев, словно они только вчера расстались, – ты можешь сейчас прилететь в Москву?

– Если вы вызываете, конечно.

– Тогда прилетай сегодня же и прямо ко мне в Кремль… Прямо из аэропорта… Речь идет о назначении тебя министром иностранных дел…

Панкин ответил четко:

– Могу я ответить так: я немедленно вылетаю, но в дороге буду думать.

Аэрофлотовский самолет задержали в пражском аэропорту, чтобы посол успел собраться, и Панкин вылетел в Москву. В Кремле у Панкина несколько раз проверяли документы, пока он не попал к помощнику Горбачева по международным делам Анатолию Черняеву. Тот сказал Панкину, что никто Горбачеву не называл его кандидатуру, он сам это решил. Причем вспомнил, что знаком с Панкиным еще с комсомольских лет.

Когда Панкина пригласили в кабинет Горбачева, там уже сидел Александр Яковлев. Горбачев достал из стола папочку, в которой лежали две бумаги, и несколько картинно подписал первый из указов, которым освобождал Панкина от обязанностей посла в Чехословакии:

– Но этот указ мы положим в стол. Пусть полежит там, пока Верховный Совет вот эту бумагу не утвердит. – Он подписал второй указ и прочитал его текст вслух: – «Назначить министром иностранных дел и внести настоящий указ на утверждение Верховного Совета СССР».

– Учти, могут и не утвердить, – предупреждающе сказал Яковлев. – Тут, брат, дело такое…

– Утвердят, утвердят, – уверенно сказал Горбачев. – Пусть попробуют не утвердить.

Это был звездный час Бориса Панкина. Это было нечто почти неправдоподобное. Его имя в те дни облетело всю планету. Указ о его назначении министром был зачитан по телевидению в девять вечера. В этот момент он еще находился в приемной президента. Все бросились его поздравлять. Евгений Максимович Примаков, которому неведома была его дальнейшая счастливая судьба, то ли в шутку, то ли всерьез попросил нового министра послать его послом в какую-нибудь хорошую страну:

– Только не на Ближний Восток, хватит с меня. Лучше, например, в ту же Англию.

Потом Панкина еще раз принял Горбачев, говорил о том, что предстоит сделать – «менять ориентиры, отбрасывать предубеждения», тесно сотрудничать с Западом, налаживать контакты с благополучной Саудовской Аравией, а не с Ливией и Ясиром Арафатом. Горбачев был очень недоволен поведением Министерства иностранных дел во время августовского путча:

– В МИД многое надо менять. Сидели, молчали, обслуживали ГКЧП… Чуть ли не все послы взяли под козырек. Все это надо основательно расследовать. Ко мне идут сигналы: лидеры не хотят иметь дело с такими послами… Кто действительно поддержал путч, тех, конечно, надо убирать…

За поддержку ГКЧП пострадали семь послов. В министерстве Панкину представили на каждого досье и рекомендации: отозвать. Николай Успенский, молодой дипломат, сделавший карьеру и назначенный послом в Швецию, дал интервью, в котором поддержал ГКЧП. Вадим Логинов, посол в Югославии, бывший второй секретарь ЦК ВЛКСМ и потому прекрасно известный Панкину, поспешил снять портрет Горбачева в посольстве. Леонид Замятин, бывший заведующий отделом ЦК КПСС, посол в Великобритании, в беседе с журналистами обосновывал отстранение Горбачева. Юрий Дубинин, посол во Франции, никакой вины за собой не признал – он только передал французским властям полученное из Москвы послание…

Панкин сразу же освободил от должности первого зама Юлия Александровича Квицинского, который курировал отношения с Восточной Европой и радикально расходился во взглядах с новым министром.

Квицинский говорил послу Панкину:

– Эти страны, нарушив кровные связи с нами, перестали представлять какой-либо интерес для мира. Теперь они превращаются в глухую мировую провинцию, уходят в глубокую тень. Серая зона. Задворки Европы…

Первым заместителем Панкин назначил Владимира Федоровича Петровского, очень уважаемого дипломата, блестящего профессионала.

Заместителя министра по кадрам, присланного еще Лигачевым, велел убрать Горбачев. Из гуманных соображений его пристроили на должность вице-консула в Гамбург…

Горбачев в те бурные дни не мог вырваться даже на час, и Панкина в МИД представил Григорий Иванович Ревенко, руководитель президентского аппарата, а до того первый секретарь Киевского обкома. В министерстве были сильно удивлены назначением. Полагали, что вернется Шеварднадзе. Квицинский после путча звонил Эдуарду Амвросиевичу и просил подумать о возвращении в министерство. Тот заинтересованно спрашивал, каково мнение коллектива. К нему даже отрядили представителей, чтобы подтвердить, что коллектив его ждет. Но назначили Панкина.

Почему Горбачев выбрал Панкина? Он оказался единственным советским послом, который выразил протест против августовского путча и сказал, что представляет не ГКЧП, а законно избранное руководство страны во главе с президентом Горбачевым. В ночь с 20 на 21 августа Панкин и советник-посланник Александр Александрович Лебедев продиктовали чехословацкому телеграфному агентству текст заявления с протестом против ГКЧП. Утром Панкин зачитал свое заявление на совещании посольских дипломатов, затем очень твердо выступил Лебедев. И самое поразительное – многие дипломаты их поддержали, кроме, разумеется, сотрудников резидентур КГБ и ГРУ. Они уже приготовились служить ГКЧП. Один из них сразу попытался снять портрет Горбачева, висевший в вестибюле посольства.

А ведь предлагал Панкин сократить число сотрудников советской разведки в Чехословакии, убрать хотя бы тех, кого в социалистические времена официально представили чехам как офицеров КГБ и ГРУ! Власть в Праге сменилась, и обилие расшифрованных разведчиков в советском посольстве только компрометировало страну.

Вместо Панкина послом в Праге остался Александр Лебедев. Я работал с ним в журнале «Новое время», запомнил его как человека остро мыслящего и порядочного. Он немалую часть профессиональной жизни провел в комсомольском и партийном аппарате, но это его нисколько не испортило. Впоследствии Лебедев работал в структурах ООН на Балканах, а потом отправился российским послом в Турцию.

– Не страшно было послу в одно мгновение превратиться в министра? – спросил я Бориса Дмитриевича Панкина, когда мы встретились в Санкт-Петербурге, на полпути между Москвой и Стокгольмом, где он сейчас живет.

– Думаю, что я был готов к этому не меньше, чем Шеварднадзе, который стал хорошим министром, – уверенно ответил Панкин.

– А что было неожиданным для начинающего министра?

– Да пожалуй что ничего. Это все вокруг удивлялись, что я вошел в новую работу, как нож в масло.

Борис Панкин всегда был уверен в себе, независим, бесстрашен и был готов рискнуть ради того, что он считал справедливым.

Борис Дмитриевич Панкин прежде всего блистательный журналист, редактор и литературный критик. Он родился в 1931 году во Фрунзе и после школы приехал поступать в Московский университет. У него была серебряная медаль, и он поступил, несмотря на огромный конкурс. Он мечтал стать журналистом и впервые опубликовался в многотиражной газете «Московский университет».

– И когда впервые увидел свою фамилию на газетной полосе, у меня от счастья просто потемнело в глазах, – вспоминает Панкин.

Приметил его Алексей Иванович Аджубей.

После университета Аджубей привел Панкина в «Комсомольскую правду». Его взяли стажером – большая удача для начинающего журналиста. Но через три месяца уволили, потому что нужно было кого-то сократить. Не ветерана же выгонять. Но потом смилостивились и оставили. Это просто хрестоматийная история, которую в «Комсомолке» рассказывали новичкам: мальчик из провинции пришел стажером, едва избежал увольнения, а стал главным редактором.

Панкин быстро прошел по ступенькам газетной иерархической лестницы – корреспондент, специальный корреспондент, заведующий отделом. В нем ценили и умение писать, и очевидную административную жилку. Аджубей, уходя в «Известия», наказал своему преемнику:

– Замом себе возьмешь Бориса.

В тридцать четыре года он стал главным редактором «Комсомольской правды», одной из лучших газет страны. Первый и пока единственный редактор «Комсомолки», который дорос до главного редактора, начав стажером. Никто не может оспорить того очевидного факта, что в газете он был первым не по должности, а по умению. Коллеги это признавали. А в те годы в «Комсомолке» собралась целая плеяда талантливейших журналистов.

– В этом кругу авторитет у того, кто лучше держит перо, – говорил мне Константин Александрович Щербаков, известный критик, который в те годы работал в «Комсомолке». – И он хороший редактор. Это же таинство, когда из хаоса гранок вдруг возникает газетная полоса. Он чувствовал эту газетную полосу.

«Комсомольская правда» под его руководством, оставаясь органом такой идеологически косной организации, как ЦК ВЛКСМ, одновременно ходила в коллективных диссидентах, отваживалась проводить собственную линию и распространяла в читателях вольнодумство.

– Когда в те годы с гордостью говорили: «Мы все из комсомола!» – вспоминал Панкин, – я поправлял: «Извините, я из «Комсомольской правды». Хотя должен сказать, что люди, с которыми работал в комсомоле и к которым относился пренебрежительно, в дальнейшем оказывались куда порядочнее некоторых моих соратников и воспитанников.

– Какими же качествами надо было обладать, чтобы делать острую газету и при этом ладить с ЦК комсомола?

– Я с ними не ладил, я с ними заседал. Иногда благодаря моему присутствию мнения раскалывались. А вообще-то за время работы я получил строгий выговор от ЦК КПСС и строгий выговор от ЦК ВЛКСМ. Бывало, что мои собственные статьи снимались из номера. Ничего, мы не пугались, а иногда и выходили победителями.

А как же Панкин обходил бдительное комсомольское начальство?

– Он умел разговаривать с этими людьми на их языке, хотя это ему давалось непросто, – говорил мне Константин Щербаков. – Умел он с ними. Совсем уж чужим в цековских коридорах он не был…

Какая у Панкина была сверхзадача в жизни? Что им двигало?

– Честолюбие, – ответил Щербаков. – Он хотел быть значимой фигурой и в политической, и в культурной жизни страны. Но для него важна не только должность, но и те возможности, которые она открывает. В то время мы все заблуждались, думая, что можем повлиять на общество. Хотя, может, и не заблуждались, может, «Комсомолка» того времени повороты в умах пусть маленькие, но производила. И для Бориса Дмитриевича это было важно.

Либерал по взглядам, Панкин был человеком с высоко поднятой головой, выпяченным вперед подбородком, жестким взглядом и уверенным голосом.

– Некоторая двойственность в нем была, – заметил Щербаков, – но как минимум в те годы начало истинного газетного интеллигента в нем преобладало. Он человек самоуверенный, жестковатый, эгоцентричный, но на него можно было положиться.

– Что вами двигало? – спрашивал я самого Панкина. – Став главным редактором «Комсомолки», вполне можно было наслаждаться жизнью, а не ходить по острию ножа.

– Мной двигало желание что-то сделать, потому что мы все видели, что структура гнилая. У меня всю жизнь две страсти: творить и руководить. И я постоянно высовывался. Как говорит мой любимый герой, «ввяжись в драку, а там видно будет». И я в эту драку постоянно ввязывался. А коллектив такой в «Комсомолке» был, что пойти против диссидентски настроенного коллектива страшнее, чем проехаться по начальству. Когда прыгал с парашютом, надо было выйти на крыло – поджилки, ясное дело, трясутся. Но мне не так страшно было разбиться, как опозориться перед товарищами. Прыгнул. И все нормально. Это чувство со мной всю жизнь.

Панкин любил спорт, кончилось это тем, что однажды он упал с лошади и сломал позвоночник. Долго лежал в больнице, там сблизился с Константином Симоновым, о котором потом написал книгу.

В 1973 году Панкин ушел из «Комсомолки», чтобы стать председателем Всесоюзного агентства по авторским правам. ВААП создавался как идеологический инструмент – контролировать произведения литературы и искусства, идущие на Запад, отсеивать то, что неприемлемо. Говорят, что один главный редактор так выразился по этому поводу:

– Современного Белинского назначили Бенкендорфом. Посмотрим, что из этого выйдет.

Это был министерский пост, а он человек честолюбивый. Это была самостоятельная работа, а он человек властный, не любящий подчиняться, и эта должность предполагала широкое общение с деятелями культуры, что льстило либеральному литературному критику Борису Панкину. Как и в «Комсомолке», он умудрялся нравиться начальству и при этом многое сделать для писателей, драматургов, художников, для которых открылась возможность издаваться, ставиться и выставляться за границей и получать за это какие-то деньги. Прежде все гонорары доставались государству.

Либеральная линия Бориса Панкина вызывала раздражение его ортодоксальных коллег. Один из его заместителей Марат Васильевич Шишигин, бывший работник Отдела пропаганды ЦК комсомола, написал на Старую площадь жалобу:

«По некоторым произведениям решения об уступке прав принимает лично т. Панкин, не всегда считаясь с мнением экспертов. Так, например, он дал распоряжение об уступке прав на издание «Кончины» Тендрякова одному из финских издательств вопреки заключению Управления по вопросам художественной литературы о нецелесообразности уступки по соображениям идеологического порядка. Без обсуждения по приказу т. Панкина бывли рекомендованы для издания зарубежным издательствам не опубликованные в СССР рукописи В. Аксенова «Золотая наша железка» и братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света».

Т. Панкин, по существу, поощрял действия писателя Ю. Трифонова, который в нарушение установленного порядка самовольно, минуя ВААП, заключил соглашение с западногерманской фирмой «Бертельсман» на издание в ФРГ своей повести «Дом на набережной» и получил от нее незаконно аванс в сумме 1500 марок. Вместо того чтобы заявить протест издательству, нарушившему генеральное соглашение с ВААП, и принять соответствующие меры к писателю Трифонову, признать его сделку незаконной, т. Панкин именно в это время демонстративно принял Ю. Трифонова…»

Марат Шишигин не нашел понимания в ЦК, его самого убрали из ВААП и устроили начальником главка в Государственный комитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.

Панкин заботился об издании за границей трудов вождей партии, и в частности министра иностранных дел Громыко. И в 1982 году получил назначение послом в Швецию. Панкин ехал в тихую мирную страну, а попал с бала на корабль. Накануне его приезда советская подводная лодка, потерпев аварию, всплыла у шведских берегов. Разразился скандал: шведы и без того подозревали, что советские подлодки постоянно заходят в их территориальные воды и занимаются шпионажем. В Москве отрицали эти обвинения. Возможно, даже и не врали. Но все настолько привыкли, что советская дипломатия постоянно врет, что, даже когда говорили правду, никто не верил.

– Что же там произошло в реальности, – спросил я Панкина, – это была ошибка капитана подлодки или он выполнял шпионское задание?

– Потом уже, когда стал министром, выяснил – это была ошибка. На лодке помимо командира находился адмирал с инспекционными целями. Адмирал и капитан выпили, поссорились и в результате зашли совсем не туда, куда собирались.

Панкин был из тех послов, которым омерзительна была привычная роль: постоянно давать отпор «антисоветским измышлениям». Из Москвы потоком шли указания: разъясните, опровергните, заявите протест, вручите ноту… Ему же хотелось, чтобы дома лучше узнали, что представляет собой так называемая шведская модель.

Шведская модель – это низкая безработица, отсутствие конфликтов между рабочими и предпринимателями, большой государственный сектор и высокие налоги. В Швеции живет около девяти миллионов человек. Это меньше населения Москвы. А живут шведы не только лучше нас, но и лучше других европейцев. Они добились редкого сочетания экономической эффективности и социальной справедливости. Почему шведская модель не похожа ни на одну другую? Может быть, все дело в национальном характере?

Шведы склонны все обсуждать и договариваться. Шведы дисциплинированны, рациональны, им чужды крайности. Коммунистическую партию Швеции иронически именовали «пивным клубом», потому что ее руководители предпочитали проводить время в пивных, а не сражаться за приближение коммунизма. Владимир Ильич Ленин говорил, что если в Стокгольме разразится революция, то, победив, восставшие пригласят на обед министров свергнутого ими правительства и поблагодарят за проделанную работу.

Поскольку многие годы Швецией управляли социал-демократы, то логично предположить, что государство вмешивается во все вопросы. На самом деле этого нет. Борис Панкин, который восемь лет был послом в Швеции, вспоминает, что его поразило: никто в правительстве – ни премьер-министр, ни министр промышленности – не торопится, вопреки нашим непременным правилам, ни на завод, ни на судоверфь, ни в село. Не спешат давать производителям ценные советы. Да и как бы изумились шведы, увидев своего премьера на заводе в окружении огромной свиты, толпы репортеров и охранников…

Правительство – это тринадцать небольших министерств, которые в основном заняты подготовкой законопроектов. В министерстве работает не более ста человек, включая секретарей и курьеров. Шведское правительство определяет налоговые ставки, курс валюты, выделяет субсидии. Правительство следит за соблюдением законов и безжалостно собирает налоги.

Уже не одно поколение шведов пользуется тем, чего нет ни в одной другой стране: прекрасной системой здравоохранения, социального обеспечения, образования. Шведы получают пенсии, которые составляют две трети их самого высокого оклада. Все семьи получают пособия на детей – до достижения ребенком шестнадцати лет, а если ребенок учится – то и до окончания учебного заведения. Тем, кто мало зарабатывает, приплачивают и предоставляют пособия на жилье. Всеобщая система медицинского страхования сделала медицинские услуги почти бесплатными. Чтобы все это иметь, шведы платят очень высокие налоги – общенациональные и местные. Самые низкооплачиваемые шведы отдают в виде налогов двухмесячный оклад. Тот, кто хорошо зарабатывает, отдает три четверти заработка. Налогом облагается все – даже бесплатные обеды на предприятиях или суточные, получаемые в командировке. Высокие налоги избавляют страну от нищеты, но не позволяют разбогатеть.

Панкин неустанно пропагандировал шведский опыт, особенно когда началась перестройка. Но шведский опыт плохо приживается в России. Хотя между нами и шведами есть нечто общее. И они и мы хотели бы научиться у американцев зарабатывать, но сохраняя при этом систему социального обеспечения. И в Швеции и в России люди привыкли получать помощь от государства и без колебаний голосуют за партии, которые обещают, что правительство позаботится о них.