Текст книги "Рыба, кровь, кости"

На Магду произвели впечатление страстные, изящные доводы, которые приводил молодой индиец своему противнику, а тот властно рокотал:

– Я говорю о современном мире, сэр, а вы вспоминаете ветхую древность!

Лицо ботаника, с его продолговатыми глазами, осененными тяжелыми веками, и изогнутым ртом, напоминало бы одного из безмятежных тибетских богов, будь оно спокойно. Теперь же, под громом нападок все более и более напыщенного майора, ему удавалось сохранять улыбку, но не безмятежность; от этой улыбки его губы сжались, а высокие скулы побелели.

Голос майора между тем взбудораженно гудел:

– Я полагаю, мы должны прорубить дорогу для будущих поколений сквозь чащу невежества! Вспомните бедного Эвереста и все трудности, которые возникали у него с туземцами, когда он хотел свалить деревья, чтобы расчистить опорные точки для своих съемок северных долин. Целые деревни вышли ему навстречу боевым строем!

Этот аргумент напомнил Магде об одном британском топографе, сказавшем, что землемер, собирающий сведения о земле с помощью триангуляции, подобен рыболову, который забрасывает сеть, чтобы поймать рыбу; так что в конце концов вся страна окажется под сетью из треугольников. Майор все трубил, словно в подтверждение ее мыслей:

– Целые деревни! И только для того, чтобы защитить кучку деревьев, в которых, как они уверяли, жили их проклятые языческие боги и духи.

– О господи, – сказал ее отец, обеспокоенно наблюдая за сражением. – Думаю, необходимо вмешаться.

– Значит, геометрия важнее деревьев? – спросил молодой индиец голосом едва ли громче шепота. Потом он сделал глубокий вдох и заговорил так, чтобы все могли слышать: – А если бы это была одна из ваших церквей? Позволили вы бы тогда русским снести ее во имя составления карты их империи?

В пылу спора лицо майора вздулось, как красный воздушный шарик. Явно опасаясь, что его гостя в скором времени хватит удар, отец Магды прервал разговор с Кингом и заторопился к двум мужчинам, чтобы остудить их учтивой светской беседой.

Джордж Кинг повернулся к ней, не скрывая смеха в своем мягком шотландском голосе.

– Этот юноша далеко ушел от того мальчика, что подписывал этикетки растений у меня в саду. – Он дотронулся до ее руки. – Прошу простить меня, Мэгги; полагаю, вашему отцу может понадобиться помощь.

На следующее утро Магда решила заново ознакомиться со складами Флитвудов. Было еще очень рано, когда она вышла на тропинку, бежавшую вдоль берега Хугли. Низко стелющаяся дымка тумана скрывала из виду стоявшие на якоре речные суда, и об их присутствии ей говорили другие чувства: мягкий голос матери, поющей своему ребенку, едкий запах горчичного масла, разогреваемого для завтрака. Сделав несколько шагов вглубь берега, Магда заметила, что туман потихоньку, едва заметно превращается в пыль; ее треугольный клин был ясно видим в проеме открытой двери, через которую она вошла в просторное, полутемное помещение главного склада. Интересно, думала она, отличается ли этот треугольник от своего английского двойника и смогут ли какие-нибудь ее потомки разложить это кажущееся единообразие на точное соотношение частей красной земли, копоти дымоходов, соли от высохшего пота рабочих, размолотого, измельченного камня от тысячи пестиков, ударяющих в ступки, пепла сгоревшего коровьего навоза, праха сожженных костей и тел – и от опиума, основы основ этого места: ее окружали объемистые сундуки из дерева манго, наполненные высушенным опиумом. «Запах нашего прошлого». Закрыв глаза и глубоко вдыхая, Магда почувствовала странную легкость и ясность. Ей припомнилось, как отец рассказывал, что рабочие флитвудских складов в Патне, вверх по реке, окунались в воду в конце каждого рабочего дня, а наутро насыщенная опием вода использовалась в качестве раствора, в котором весь день формовали и скрепляли опиумные шарики. Ее развеселила мысль, что этот осевший, дистиллированный пот Индии наполнял потом флаконы с опиумом на Пикадилли и Парк-лейн. «И моего мужа, конечно».

Наверху, в кабинете отца, Магда нашла картину изящного опиумного клипера, последнего из принадлежавших ее семье; она смутно помнила это судно: «Ксанаду» было его имя, и ветер надувал паруса на трех косых мачтах. Корабль продали после второй Опиумной войны, когда Флитвуды перестали заниматься прямой торговлей с Китаем. Они стали тем, что называлось «комиссионеры»: посредники и упаковщики для более крупных компаний – работа, которую, как подозревала Магда, ее отец никогда не любил. Он всегда предпочитал медицинские исследования участию в событиях вроде опиумных аукционов, которые она-то как раз живо предвкушала, до сих пор храня ясные воспоминания об их посещении в детстве. Аукционы проводились в той самой комнате с высокими потолками, которую она помнила: там собирались люди, чтобы предложить свою цену за более чем пять тысяч ящиков бенгальского опиума. Высокие, крепкие представители американской фирмы «Рассел и К⁰» из Бостона состязались с тонкими смуглыми людьми из Макао, и все они наперебой выкрикивали свою цену вместе с дородными индийцами вроде Хирджибхоя и Дадабхоя Растомджи, чьи имена напоминали головоломки. Еще там были китайцы: они одевались в шелковые плащи с широкими рукавами (в которых, как уверял ее папа, они держали собак особой породы, с львиной мордой).

На аукционах, крепко сжимая своей детской ручонкой ладонь отца, Магда чуяла запах пота от возвышавшихся над ней больших скученных тел и слышала грубости, которыми они осыпали друг друга, – их манеры весьма отличались от того, как они вели себя за чаем в доме Флитвудов. Она тщетно всматривалась в рукав стоявшего рядом китайца, почти надеясь встретиться взглядом со львом, а над всеми ними высилась полная достоинства фигура распорядителя торгов – он стоял, словно священник за кафедрой, готовый ударить своим молотком по Библии.

После одного из таких аукционов отец повел Магду на пристань посмотреть на лодки, гибкие, как ивовый прут, с узким каркасом клиперы – к тому времени они прослужили уже тридцать лет. Он наклонился к ее уху и прошептал:

– Видишь их, Мэгги? Это быстроходные корабли, клиперы. Потому что они могут быстро-быстро проплыть весь путь до Китая – против ветра.

«Против ветра». Волшебство, наполнявшее эти слова, Магда сохранила на всю жизнь; с тех пор для нее воспротивиться естественному порядку вещей означало оправданный риск.

– Когда они приплывут в Китай, куда они поедут, папа?

Он снова выпрямился и прикрыл глаза рукой от солнца, будто мог видеть дальше нее.

– Когда они приедут в Китай, они поплывут вверх по Жемчужной реке, в место, которое португальцы называют Бокка Тигрис, «Пасть Тигра», а там они продадут нашу черную землю китайцам за Великой стеной.

– А что китайцы будут делать с нашим черным опиумом, папа?

– Китайцы будут курить его, девочка моя, и видеть сны о хмурых морях, плодородной земле и священных реках, вроде нашего Великого Ганга.

Его слова, сказанные в то утро, впечатались в память Магды за годы повторения – черная земля, чей дым навевал сны о реках, львы, жившие в шелковых рукавах, корабли, носившие имена «Красный скиталец», «Сильф» и «Семаранг», которые могли заплыть в пасть тигра и вернуться обратно.

♦ ♦ ♦

Г. Два четких вида лабораторий Флитвуда, внутри и снаружи

(неизвестный автор, ок. І886)

Ясность и четкость, вот что мы ищем – или, скорее, видим, так как лаборатории являются частью знаменитых теплиц Флитвуда, с которыми, как уверяет Джордж Кинг, могут соперничать разве что его же пальмовые оранжереи в Сибрапуре. Это повторение старой шутки, бытовавшей между Кингом и отцом Магды, той, что обходила молчанием действительное положение дел, заслоняла то ясное и очевидное обстоятельство, что из-за настоящих финансовых затруднений Флитвудов многие стекла в теплицах были разбиты, а то и вовсе отсутствовали. Но прежде всего мы стремимся к прозрачности, чистоте, чтобы ничего не было замутнено, и никаких там расплывчато-размытых ностальгических викторианских картинок, которые снимают со слишком большой выдержкой, никаких затемненных комнат, запертых выдвижных ящичков, потайных отделений. Все должно быть тщательно изучено под микроскопом и помечено принадлежностью к определенному виду – чтобы занять свое место на Большой Картине.

Все удачно начинается: оба рисунка заполнены пространством, у которого есть длина, высота и ширина, что является доказательством того, что Флитвуды строили с немалым размахом, совсем как Лоддиджи свой питомник на востоке Лондона, когда-то занимавший место Парадайз-филд (рядом с фамильным домом Джозефа, тогда еще безымянным Эдемом). Не то чтобы совсем уж Хрустальный дворец,[39]39
  Хрустальный дворец – огромный дворец, построенный специально для промышленной выставки в Лондоне 1851 г.


[Закрыть] но все-таки оранжереи были большие: в то время люди жаловали более дородные фигуры. Размер имеет значение. Все еще по-прежнему Великое, как Великобритания, и великий стеклянный параболоид Флитвуда являет собой горделиво вознесшийся скелет с железными ребрами; их стеклянный раствор поддерживается стройными чугунными колоннами, перемежающимися величавыми кокосовыми пальмами – тоже колоннами, только живыми и помельче.

♦

Среди этих исполинов с серебристыми стволами росла пышная коллекция насекомоядных растений, папоротников и грациозных орхидей из Бутана и Сиккима, а в дальнем углу находилась маленькая лаборатория, посвященная макам, где воздух был свежее. Магда знала, что в первоначальные намерения ее отца, когда он строил эти великолепные сооружения, входили поиски нового лекарства, которое было бы широко доступно беднякам и нашло бы применение в гомеопатической «зеленой медицине», практиковавшейся местными врачами, такими как его друг доктор Саркар. Но ей было невдомек, что судьба Флитвудов, сколотивших свое состояние на клейкой бурой массе, создававшей иллюзию ясности, прежде чем насовсем затуманить картинку, вот-вот будет связана с еще более загадочным растительным видом.

Молодой человек, работавший в лаборатории, был так поглощен одним из хрупких соцветий мака, что несколько минут не замечал появления рядом с ним Джорджа Кинга, Магды и ее отца, вследствие чего Магде представилась возможность лучше изучить эту воинственную особу, которая двумя днями ранее сдерживала себя в поединке с майором Разрази-Меня-Гром. Она рассматривала его широкий, гладкий лоб, орлиный нос, профиль резкий и четкий, как на камее. Она наблюдала за его длинными пальцами, осторожно рыхлившими землю у корней растения, и невольно сравнила их с маленькими, белыми ручками своего мужа, которые видела этим утром, когда они цеплялись за простыню, словно крабы-альбиносы, поспешно удирающие под камни на морском берегу.

Услышав приветствие ее отца, молодой человек встал, и она отметила про себя его быструю застенчивую улыбку, долговязую фигуру и то, как его рубашка казалась еще белее на фоне бронзовой кожи. Филип Флитвуд представил их, и Магда протянула руку. Юноша секунду колебался, потом наклонился, чтобы поцеловать ее, удержавшись в последнее мгновение, когда она принялась трясти его руку. Извиняясь за то, что запачкал ее ладонь влажной бурой землей, он попытался вытереть ее, но преуспел лишь в том, что смахнул пару комочков на корсаж ее платья. Эти суетливые движения оставили в воздухе легкий аромат, напомнивший ей детство, тот пар, что окружал бенгальских продавцов сладостей, когда они рано утром варили молоко с сахаром и кардамоном. Благоухание обещания, пока еще невыполненного, подумала она.

♦

Когда дочь Флитвуда придвинулась ближе, изучая один из его сеянцев, он почувствовал, как пот выступает у него под мышками. Не поднимая глаз, он рассматривал украшенную цветочным узором ткань, покрывавшую ее тонкую руку, размышляя, способна ли эта белая женщина, этот экземпляр, расцвести в климате Калькутты. Его забавляло то, как европейки втискивали себя в формы, больше похожие на кексы или бутыли, и он подозревал, что именно тесные одежды сообщали лицам самых светлокожих из них нездоровый и неестественный розовый цвет незажившей раны, цвет тех кусков мяса, которые они слишком любили. Эти розовые женщины имели склонность к излишней полноте и сердечным расстройствам, а вот лица других желтели и покрывались коричневыми пятнами, как бумага под действием времени и воздуха. От долгого пребывания под палящим солнцем Индии они высыхали, становились безнадежно хрупкими, и краски их бледнели, словно на английских акварелях.

Дочь Флитвуда не показалась ему безнадежной. Она была скорее смуглая, чем желтая, и худощавей многих из них. Переместив взгляд с ее руки на профиль, он заметил, что за кромкой ее толстых очков скрываются большие и золотистые глаза, тяжелые веки и ресницы, бросающие глубокие, печальные тени. Кожа под скулами, почти такими же высокими, как его собственные, обтягивала острый подбородок. Упрямый подбородок, решил он. Но пышная, хорошей формы грудь. Словно прочитав его мысли, она вдруг подняла глаза и поймала его взгляд, отчего его щеки зарделись.

– Я вижу, вы знакомы с Линнеевой системой классификации растений, – сказала она, просматривая записи на одной из его схем. – Ее используют все местные ботаники?

– Он научился ей от меня, Мэгги! – сказал Джордж Кинг.

В детстве бывшего работника Кинга поставила в тупик бинарная система наименований на латыни, изобретенная шведом Карлом Линнеем. Присвоение растению всего лишь двух, самое большее, трех имен – одно название для группы, к которой принадлежало растение, второе для вида внутри этой группы, третье для определения подвида или культурного сорта – привело его к выводу, что это правило можно было применить не только к растениям, но и к людям, среди которых каждый Смит или Банерджи принадлежал бы к одной группе или виду, наделенным общими качествами.

– Мне нравится, что Линней дает ключ к истории растения, миссис Айронстоун, – мягко ответил он.

– Чего больше не скажешь о наших именах, – ответила она.

И он подумал: Флитвуд, ныне привитая к дереву Айронстоунов и Конгривов. Как бы Линней обозначил ее гибридное потомство, чтобы предоставить доказательство существования их культурного сорта?

Сам он давно уже перестал объяснять, как потерялось его собственное имя. Несмотря на то что он охотно присоединился к попыткам своих работодателей обнаружить и определить самые редкие виды своей страны, упорядочить и внести ясность во все ее растительное многообразие, он знал, что его собственный вид был бесполезен для неутомимых британских классификаторов, на которых он работал. Когда он впервые пришел на опиумную фабрику Флитвуда и попытался объяснить имена, данные ему при рождении, секретарь-англичанин нетерпеливо наморщил свой маленький острый носик задолго до последнего слога.

– Это что, идиш? – сказал он. – Я-то лично ничего не имею против евреев, не то что другие из моей части Лондона. Евреи всегда хорошо ко мне относились. Но у нас этой абракадабре не место. Подпишись здесь.

Так он подписал договор каким-то водянистым именем, не принадлежавшим ему. «Новое имя для моей новой работы», – подумал он, и эта мысль понравилась ему – ведь его семья происходила из тех мест, где реки меняли свои названия всякий раз, когда меняли направление. Его отца, нанятого британцами, чтобы проследить главное русло Брахмапутры от места ее слияния с морем до далекого истока, подняли на смех, когда он вернулся и заявил, что очень часто река вообще меняла личину; или же, потеряв свое имя на какую-то часть пути, позже вновь его обретала.

– Британцы, как правило, не хотят признавать такие нелепости, – вздыхал отец, – и потому рисуют свои карты так, что одна и та же река течет от истока к устью с одним и тем же названием.

– Разве это не более разумный подход к составлению карт, чем наш, отец?

– Он будет таким, когда жители тех краев, где протекает река, примут европейскую систему. До тех пор этот подход будет вести к неудобству и потере дороги всяким, кто решит воспользоваться на месте европейской картой.

Понадобились годы, прежде чем мальчик увидел смысл в том, что приток, текущий на восток, носит иное имя, нежели тот, что течет на запад;. У них было разное значение, а значение, как он осознал, являлось еще одним способом классификации. Священная Ганга, Мать Мира, начинавшая свою жизнь как небесно-голубая Дочь Владыки Гималаев, менялась с каждым поворотом русла, пока один из ее мутных участков, бурый, как бы истертый и предательский, словно конец веревки, прошедшей через слишком много рук, не возникал в Калькутте, известный как Хугли. Даже английские картографы бросили считать притоки Ганги в тех местах, где она делала свой последний рывок к Бенгальскому заливу; их количество менялось вместе с временами года. Ганга была особенно опасна в том месте, где приближалась к морю на юге от Калькутты: там ее песчаные берега, постоянно менявшие форму, были отмечены на навигационных картах значками кораблекрушений. В ста двадцати пяти милях от побережья приливы и отливы по-прежнему катили свои волны, настигая Калькутту на высоте шести футов; словно длинная веревка пресной воды натягивала море на кожу города, так же как море вбирало в себя берег, одна половина которого постоянно находилась под водой, а другую половину, мангровые джунгли, затопляло при каждом высоком приливе.

♦

– Прочитай тот кусок из твоих записок, где говорится про наш зеленый мак, – попросил юношу отец Магды. – Я рассказывал Джорджу о твоей работе.

Служащий ее отца вытащил маленькую книжечку в кожаном переплете, и Магда снова почувствовала исходивший от него аромат кокоса и сахара. Она невольно отметила про себя его затылок – совсем как у ее сына Кона, подумалось ей, – а потом странный контраст между этой мальчишеской впадинкой у шеи и его широкими мускулистыми плечами. Сколько ему – двадцать пять? двадцать восемь? Он искоса взглянул на нее, и от его легкой ответной улыбки, показывавшей, что ее изучающий взгляд не остался незамеченным, ей захотелось вновь коснуться его длинных тонких пальцев – она приписала это желание узнаванию (сладкие запахи детства, беззащитная шея, как у Кона). Уже позднее она вспомнила слова бывшего президента Линнеевского общества и записала их себе в дневник, как напоминание против необдуманных сравнений: «Целое семейство растений в далеких странах, на первый взгляд знакомое, может оказаться совершенно чуждым, с другой формой, другими свойствами. Непривычны не только сами виды, но и большинство родов. Таким образом, есть очень немного устойчивых черт, исходя из которых можно проводить аналогии, и даже самые многообещающие из них часто угрожают ввести в заблуждение».

– Это записная книжка моего отца, мистер Кинг, – сказал молодой человек, поднимая взгляд от блокнота. – Хранится в библиотеке вашего ботанического сада. Только копия, сэр! – добавил он, увидев, что густые брови Кинга поползли вверх, словно два голубя, собирающиеся взлететь. – Я скопировал ее страница за страницей, пока работал у вас. В свободное время, конечно. Книжка моего отца тоже была копией – она повторяла ту, что украли у него бандиты в Тибете. Вернувшись из того путешествия, он заново записал все, что мог вспомнить, включая свои рисунки.

– Не очень, стало быть, надежно, – заметил Кинг.

– Может, и нет, сэр. Хотя мой отец, его отец, а до них и отец его отца – все они были подготовленными переписчиками. Они учились воспроизводить каждую линию оригинальных рисунков Роксбера, вплоть до последнего водяного знака.

Его улыбка, когда он напомнил Кингу об этом, была уже не такой мальчишеской, скорее язвительной, как та, что не сходила с его губ во время спора с майором. Он объяснил, что семья его матери происходила из племени, знавшего о редком зеленом маке, который, так же как и Papaver somniferum, мак снотворный, обладал способностью и целить, и губить.

– Шаманский мак, – подчеркнул он, – утешение для больного разумом и телом, но принимать его следует лишь под надзором. Они называли его снежным барсом, потому что он, как и самая загадочная из больших кошек, опасен и так умеет маскироваться, что можно смотреть на него в упор с расстояния несколько футов и все равно не видеть.

– Прочитай ту часть, что касается опухолей, – нетерпеливо сказал отец Магды. – Джордж уже слышал от меня все остальное.

Пролистывая в руке записную книжку, молодой индиец быстро рассказал, как он узнал из этой копии об использовании мака в священных обрядах племени. Вслух он прочитал: «…не только для призывания душ предков и в качестве противоядия от печали и поноса, но также в дозах, губительных для обычного человека, способен уменьшать разъедающие наросты».

– Противоядие от печали? – перебила Магда, думая о Джозефе.

Кинг широко улыбался.

– Противоядие от печали, поноса и разъедающих раковых опухолей… весьма полезно. У вас есть доказательства?

– Мой отец разговаривал с людьми – торговцами бурой и солью, тибетскими паломниками, буддийскими монахами, – которые видели действие этого зеленого мака. – Словно Джек с волшебными бобами, молодой индиец извлек из своего кармана ржавую жестянку, на которой еще можно было разобрать слово «Сенчури». – Он питал слабость к английскому жевательному табаку. Эти табакерки очень пригодились для хранения семян в сухости.

Кинг осведомился, принесли ли уже плоды эти волшебные семена.

– Мой отец нашел много экземпляров цветка, который он назвал «Зеленый Цангпо», в вашей ботанической библиотеке в Сибрапуре, – продолжал юный ботаник, словно не слышал вопроса, – все они были собраны и подписаны местными ботаниками. Но с тех пор большинство их выбросили. Все, что осталось, – это два засушенных экземпляра из гербария, настолько старые, что их лепестки уже давно потеряли свой цвет. Хотя волокна и прожилки видны довольно четко, они дают представление лишь о контурах умершего цветка, в то время как изображения моего отца куда более убедительные, более подлинные, чем это впечатление от самого мака.

– Флитвуд говорил мне, что вам удалось получить побеги этого растения, – добродушно возразил Кинг. – Зачем же вы кормите нас сказками о рисунках?

Индиец покраснел. Не проронив больше ни слова, он повел их к ряду горшков, в которых красовались маки на всех стадиях своего роста, от бутонов до цветов. Здесь было еще темнее, потому что закрытые ставни охраняли молодые побеги от прямых солнечных лучей, но даже в этом полумраке можно было разглядеть, что зеленых цветов здесь нет. Кинг, хмурясь на один бледный цветок, выразил то разочарование, что чувствовала Магда:

– И это ваш зеленый мак?

Молодой ботаник покачал головой, настаивая, что его отец описал цветок очень подробно, так, будто это было место или девушка, которых он знал и потерял. Его рисунки ясно показывали растение с большими розетками бархатистых листьев цвета морской волны, венчик из четырех широких присборенных лепестков, похожих на «нефритовых бабочек, которые сушат крылья», и сноп золотых оленьих рогов в самом сердце цветка.

– Если разрезать его головку сразу перед тем, как он расцветет, то внутри найдешь лепестки, смятые, но все же совершенные, как шелковые молитвенные флажки, писал мой отец, и в складках их зеленый цвет сгущается и становится радужно-изумрудным.

Он рос среди благоухавших примул цвета луны и маков цвета неба, сказал он. Интересно, чьего неба, рассеянно подумала Магда. Названия красок так неточны. Какое небо отражалось в гомеровском винноцветном море? Страдал ли поэт цветовой слепотой? В той или иной степени многие люди ей подвержены. Она слышала, что у первобытных племен одно слово часто служило для обозначения всего фиолетового конца цветовой шкалы, начиная от зеленого, а ее отец жаловался, что даже в «Илиаде» не найти красок неба или цветов.

Сообщения о зеленом маке были противоречивы, индиец признавал это. Да, зеленый – в этом сходились все, хотя временами это была зелень молодого риса, а иногда мшистые или поблекшие до переливчато-серебристого тона, в сочетании с травянистыми, голубовато-зелеными, изумрудными, темно-салатными листьями. Говорили, что в нагорьях цветок жмется к земле, а в долинах – высоко распрямляется. И если некоторые племена считали растение многолетним, то другие утверждали, что оно умирает, отцветя один раз. В общем, способность этого цветка вызывать видения, казалось, действовала на всех, кто с ним встречался.

– Мой отец не понимал, что перемена климата часто вызывает изменения в поведении…

– Значит, ваш мак мог бы быть зеленее, если бы рос на другой высоте, – сказала Магда.

Ее наградой была еще одна быстрая улыбка.

– В более прохладных условиях – Дарджилинге, например, или Англии. Хотя большие высоты в некоторых отношениях действуют так же, как и высокие широты, пересаженная альпийская флора часто становится одноплодной, как у нас; это значит, что цветы, которые в принципе являются многолетними, истощают себя, производя семена.

Получается, что растение расцветает один раз и умирает, подумала она. Что же в этом плохого?

Кинг подчеркнул, что до сих пор еще не знает ни одного подтверждения чудесных свойств мака. В ответ на его замечание индиец слегка пожал плечами и открыл жестянку с семенами, словно желая извлечь оттуда дух отца как свидетеля в свою защиту.

– Я полагаю, их способность уменьшать опухоли не будет доказана до тех пор, пока мы не получим тот самый цвет, Но одни его алкалоиды уже неповторимы.

– Алкалоиды, – задумчиво пробормотал Кинг. – Исследования Сертунера показали, что мак без алкалоида морфина не оказывает наркотического воздействия. Что же нового открыли вы?

– Вы не читали доклады об изучении морфина, опубликованные в прошлом году в Лондоне? – спросил отец Магды. – Те исследователи пытались найти заменитель морфина, не вызывающий привыкания, сперва в начале тысяча восемьсот семидесятых годов, когда кипятили его с кислотой, чтобы создать новое вещество, а потом когда экспериментировали с его молекулой, чтобы вызвать сонливость у собак. Все исследования указывают на то, что новое вещество безмерно сильнее морфина. Мы повторили здесь лондонские эксперименты, извлекая основание морфина из наших обычных, правильных маков. Это новое лекарство, безусловно, героическое болеутоляющее. Оно и вправду делает героев и героинь из тех, кто употребляет его… И оно вызывает гораздо более опасное привыкание, совсем не так, как это описывали. Проделав те же эксперименты с зелеными маками, мы выделили три алкалоида.

Он указал на круглые рисунки, сделанные его помощником после работы с микроскопом, каждый из них показался Магде странным шедевром, объективом, нацеленным на крошечный мир. Подобные изображения впечатляли ее еще с тех пор, как она увидела собрание работ Франца Бауэра, первого постоянного художника Кыо-Гарденз. Но рисунки, лежавшие перед ней, были не просто красивы. Выверенные, но все же лишенные безликости, присущей многим микроскопическим исследованиям, они, казалось, подтверждали то, что порядок мог царить даже в ничтожно малых элементах растительного мира.

– Два алкалоида мне знакомы, третий – нет, – произнес молодой человек. – Это наркотик, хотя и не такой действенный, как тот, что описывал мой отец. Собаки и обезьяны, принявшие его, показывают все признаки сонливости, хотя достаточно бодры для того, чтобы отвечать на команды. Когда чары этой эйфорической бессонницы проходят, животные остаются спокойными, вовсе не такими возбужденными, как после морфина. Словно мы и впрямь открыли противоядие от печали.

– Вы же не думаете, что я поверю, будто все эти туземцы выделяли алкалоиды? – Лицо Кинга снова приняло выражение легкого недоверия.

– Нет: племя моей матери просто употребляло млечный сок, который похож на наш опиум-сырец. Они говорили, что в них вселяется дух мака. Я тоже сначала относился к этому с подозрительностью. Но такие поэтические определения часто очень точно описывают то, как действует растение. Например, считается, что дух этого мака юн, это связано с его цветом. И только самые зеленые из цветов способны уменьшать опухоли.

Кинг похлопал Флитвуда по спине.

– Ну, вы точно положили меня на лопатки, друг мой, когда сманили у нас этого юношу. Как вам это удалось?

– Микроскопы, сэр, – ответил индиец. Теперь, когда его теории оставили в покое, он заметно расслабился. – Мистер Флитвуд был одним из первых членов Королевского микроскопического общества. Для этой лаборатории он выписал объективы из Англии.

– Полагаю, вы планируете экспедицию в Тибет, не так ли, Филип? Если нет, – Джордж подмигнул юноше, – то, возможно, однажды я переманю этого талантливого парня обратно в Сибрапур!

♦ ♦ ♦

Д. Рецепт состава для переплетения книг

(неизвестный автор, ок. І886)

Вздрогнув, я проснулась. Гул вентилятора над моей головой вторил неровному стуку моего сердца. Мой лоб, несмотря на температуру комнаты, покрылся каплями пота; я подошла к окну и открыла ставни навстречу разгоряченной и безмолвной Калькутте. На улице лежала корова и жевала жвачку, пестрая куча собак и щенков расположилась вперемешку с семьей рикши. Я чувствовала тошнотворный марципановый аромат красного жасмина, перебивавший тропическое зловоние канализации и гниющей растительности. Что же разбудило меня? Все окутавшая вязкость влажного воздуха, которую не мог рассеять даже усеянный пятнышками мух кондиционер? Или же что-то еще, какая-то важная мелочь, которую я упустила?

♦

Трое посетителей молодого ботаника уже собирались уходить, когда он вдруг услышал, как дочь Флитвуда говорит, что хотела бы задержаться и еще немного изучить цветок. Теперь будут только вопросы, вопросы и снова вопросы, встревожился он, и утро потеряно для работы.

Но Магда Флитвуд больше наблюдала, чем говорила. Она медленно прохаживалась мимо его рисунков, разложенных рядом с растениями, так как он имел обыкновение добавлять что-нибудь к каждому изображению по мере того, как все больше и больше узнавал о каждом экземпляре. Он не ожидал встретить женщину, настолько интересовавшуюся рисунками, которые по большей части были научными. Останавливаясь, чтобы взять один из них в руки, нагибаясь к другому, дочь Флитвуда странно посапывала, еле слышно, словно собака, устраивающаяся перед огнем. Одним пальчиком она прикоснулась к половому органу мака, другим провела вдоль контура листа, осторожно потирая бумагу, читая ее поверхность, словно слепая. Он почувствовал легкое покалывание в спине, как будто прикоснулись к его собственной коже. Время от времени она бросала на него взгляд. Он заметил, что из-за длинных ресниц ее глаза казались то золотистыми, то цвета темного янтаря. Она не кокетничает со мной, а изучает меня, напомнил он себе. Скорее даже оценивает; она ведь теперь моя хозяйка, и при этой мысли он почувствовал себя не ученым, а неспелым плодом манго, который взвешивают, чтобы понять, годится ли он для чатни.