Текст книги "Перед историческим рубежом. Политическая хроника"

Чиновники всегда крали. Монахи всегда баловали. Но такой бесшабашно-бешеный разгул мог вырасти только из великих потрясений революции и из победы контрреволюции. Все устойчивое покачнулось и расшаталось, дрянь полезла наверх, негодяи завладели позициями и написали над воротами министерств и монастырей: «После нас хоть потоп!»

Четыре года тянутся сенаторские ревизии. Передвигаясь с места на место, они везде обнаруживают один и тот же секрет: воруют. И в интендантстве, и в морском ведомстве, и в казачьем управлении, и в Сибири, и на Кавказе, и в Варшавском чиновничьем магистрате, и на суше, и на море – везде воруют. Генералов проворовавшихся сажают под арест генералы, еще не успевшие обокрасть или попасться. Но были уже случаи, что ревизоры из ревизующих становились ревизуемыми. Да чего более? Когда сам великий организатор ревизий, премьер Столыпин, заявляет что казенная газета «Россия» издается на частные деньги, не значит ли это, что на издание ее он попросту ворует из государственного бюджета?

И правительство само убеждается, что решетом воду носить, только себя срамить. Ревизии решено прекратить, ибо правительство додумалось, наконец, до того, что ловля сановных воров «колеблет основы государственности»… Лучше уж не ворошить воровских «основ»!

Предание говорит, что Геркулесу в древности поручено было в виде испытания очистить конюшни царя Авгия, которые не чистились много лет. И древнее предание прибавляет, что работа была не легкая…

А ведь конюшни романовской монархии не чистились в течение трех столетий. Очистить их – огромная, колоссальная задача, какой еще не видала история. И первым делом нужно для этого вывести вон всех самодержавно-бюрократических скотов.

А уж эта работа ревизующим сенаторам не по зубам. Для нее нужен Геркулес – революционный народ.

«Правда» N 17, 3 декабря (20 ноября) 1910 г.

В первую эпоху своего существования третья Дума стояла под звездой страха. Никто не был уверен в ее завтрашнем дне. Меньше всего – октябристы, составлявшие тогдашнюю ось ее большинства. Опасались полного упразднения представительства или, по меньшей мере, нового пересмотра избирательного закона. Политические возможности контрреволюции казались ничем не ограниченными, кроме ее доброй или злой воли. Чтоб «конституционный» думский центр, занявший свое положение благодаря канцелярским логарифмам г. Крыжановского[165]165
  Крыжановский – в молодости был либералом и даже привлекался в 1888 г. по политическому делу и был приговорен к двухнедельному тюремному заключению. Позднее он служил в министерстве внутренних дел, а в 1906 г. назначен товарищем министра. Им составлен контрреволюционный избирательный закон 3 июня 1907 г. (см. прим. 161). Крыжановский был одним из ближайших помощников Столыпина в деле проведения всех реакционных мероприятий. В 1911 г., после убийства Столыпина, Крыжановский был назначен государственным секретарем.


[Закрыть], мог оказать действительное противодействие попытке полной реставрации, в это, разумеется, никто не верил. Таким образом, вся третьеиюньская конституция, с ее депутатами, голосованиями, запросами, президиумом и ложей журналистов, казалась висящей на тончайшей паутине конституционных симпатий Столыпина. Октябристы считали поэтому основной своей задачей – поддержку Столыпина, поддерживавшего конституцию, а кадеты пламенно домогались позволения – поддерживать слева октябристов. А слухи о новом государственном перевороте не прекращались ни на один день.

Во вторую половину существования третьей Думы картина совершенно переменилась. Положение Столыпина, главной опоры «конституции», пошатнулось еще задолго до киевского покушения. Октябристы, которых миссией было укрепление «представительного строя», оказались выбитыми из колеи руководящей, т.-е. главноуслужающей партии, и даже одно время попугивали сложением своих мандатов. И вот именно в эту эпоху, когда зашатались главные устои третьеиюньской конституции, премьер и партия Гучкова, когда на земле должен бы, по всем расчетам, воцариться хаос, произошло прямо противоположное: «представительный строй» неожиданно упрочился, шепоты о готовящейся к четвергу на будущей неделе реставрации затихли, и партии стали загодя готовиться к выборам в четвертую Думу, как если бы эта самая четвертая Дума была неизбежным астрономическим явлением.

Оказалось, таким образом, что контрреволюция эмпирически, ощупью нашла свои политические пределы. И еще оказалось, что третьеиюньская конституция держится не на государственной воле Столыпина – ибо его место занято анонимной бюрократической фирмой, – и не на политической стратегии г. Гучкова, – ибо он банкрот, – а на каких-то более действительных основах.

Что же это за основы? И что такое эта конституция, существование которой г. Милюков утверждал однажды в Думе с божбой?

Вульгарные радикалы говорят обыкновенно, что это – простая фикция, голая видимость, или, как выражается один народнический орган, – «фасад», которым правящие классы приукрасили старое здание; «декорация», скрывающая внутреннее убожество русской жизни; наконец, «хвастовство и ложь», которыми отделываются «от настойчивых притязаний народа и укоризненных киваний Европы». Все эти определения, однако, более живописны, чем вразумительны.

«Фасад» и «декорация» ничего не говорят. Выходит, будто корень нашего парламентаризма в чьих-то эстетических потребностях. Чья же это могущественная эстетика, которая заставляет нашу историческую власть мириться с новым «фасадом»? «Видимость» и «фикция» – тоже немногим лучше. Ибо если «фикция», то для кого и на какой предмет?

Для того, чтобы «отделаться от настойчивых притязаний народа»? Это объяснение стоит в полном противоречии со всеми обстоятельствами происхождения режима 3 июня. Третья Дума возникла именно тогда, когда старая власть – основательно или неосновательно – сочла возможным игнорировать «притязания народа». Одновременно с разгромом рабочих организаций и карательными экспедициями в деревнях совершено было отнятие избирательных прав у народных масс и превращение Думы в неприкрытое представительство имущих. Но может быть именно «притязания» имущих обеспечивают существование Думы? Что касается дворянской правой, то она в Думе не нуждалась; наоборот, по самой природе ее отношений к государственному бюджету, ей гораздо удобнее обделывать свои дела не на открытой политической сцене, а за ее кулисами. С другой стороны, буржуазная левая – в лице кадетов – уже пробовала определять своими «притязаниями» политику Государственной Думы; но обе кадетские Думы были упразднены, чтоб уступить место третьей, октябристской. Остается, следовательно, допустить, что именно октябристы – капиталистический центр – своим политическим давлением на старую власть обеспечивают существование «обновленного» строя. Однако, политическое бессилье октябризма слишком решительно протестует против такого допущения. В медовые месяцы связи октябристов с правительством они были отнюдь не «правящей», а только первой из услужающих партий. «Упрочение» третьей Думы – волею судеб – происходило параллельно с ослаблением влияния октябристов. Они грозили «сосчитаться» с бюрократически-дворянским Государственным Советом; пробовали переходить в оппозицию, но каждый раз вынуждены были поджимать хвост. Ибо каковы реальные ресурсы их политического давления? Масс за ними нет. В финансовом смысле правительство от них слишком мало зависит. Наоборот, они сами приобщаются к иностранным капиталам в значительной мере через посредство правительства и привыкли питаться государственным бюджетом, на структуру которого они и сейчас бессильны оказать влияние.

Таким образом, объяснять существование третьеиюньской конституции давлением капиталистических классов было бы неправильным: во всяком случае это значило бы чрезвычайно преувеличивать источники и орудия этого давления. Что же остается? Стыд или страх пред «укоризненными киваниями Европы»? Но это морально-психологическое объяснение совсем уж не выдерживает критики. Откуда столь нежная чувствительность к общественному мнению «Европы»? У нас погромы, у нас Азеф, у нас интенданты, у нас дело социал-демократической фракции второй Думы; наконец, у нас же незыблемый государственный принцип: стыд не дым – глаз не выест. Да и о какой тут «Европе» речь? О демократической, т.-е. о пролетарской? Разумеется, нет: эту-то не успокоишь родзянковской Думой. Остается, стало быть, Европа капиталистически-биржевая. Обыкновенно так и говорят: наша Дума – только декорация «для европейской биржи». Но что это по существу значит? Европа видала на своем веку всякие конституции и всякие парламенты. Неужели же биржа – особа, как известно, довольно тертая – так-таки неспособна отличить нашу кустарную «декорацию» от заправского парламента? Да и зачем вообще бирже наша конституция? Биржа заинтересована по отношению к России только в аккуратном поступлении платежей по займам и в высоких дивидендах на вложенные в промышленность капиталы. Но ведь Дума не печатает ассигнаций и не чеканит золота. Следовательно, биржа может быть заинтересована в русской конституции как раз постольку, поскольку эта последняя не «декорация для европейской биржи», а реальная величина в общественной жизни России. Объяснять наличность третьеиюньского представительства ссылкой на «Европу», значит попросту отсылать от Понтия к Пилату: ибо «Европа» лишь в той мере учитывает наше представительство, в какой оно является регулирующим фактором во взаимоотношениях государственной власти и разных классов русского общества.

В этом вся суть. Дума есть регулирующий аппарат во взаимоотношениях монархии и имущих классов. Этот аппарат навязан монархии не дворянством, – наоборот, оно не раз уже подталкивало монархию на путь полной реставрации, – и не капиталистическими классами: для этого слишком слабы их политические ресурсы. Но внутренние потребности самой монархии, в процессе ее приспособления к капиталистическому развитию и использования этого развития для своих целей, делает для нее необходимым злом ту, напр., степень «свобод» (под арапником исключительных полномочий), какою мы наслаждаемся теперь, и ту форму организованного общения с имущими классами, какую мы наблюдаем в Таврическом дворце.

Физически правительство было бы сейчас в состоянии закрыть все оппозиционные газеты и отвести дворец Потемкина под интендантскую швальню. Если оно этого не делает, так не потому, что оно не решается огорчить г. Гучкова. Также и не потому, что оно боится масс: третья Дума создана и работает не для умиротворения масс. А потому, что оно само в таком случае запуталось бы в хаосе сложных отношений и не способно было бы поддерживать даже и тот «порядок», который пока что обеспечивает г. Коковцеву его бюджет, а европейской бирже – ее проценты.

Разумеется, и в до-октябрьскую эпоху самодержавие не представляло собою абсолютно самодовлеющего учреждения; оно было тесно связано с экономически господствующими классами, и, несмотря на перевес своей силы над ними, находилось в многообразной зависимости от них. Но социальные отношения были так примитивны, перевес государственной власти так велик, что она могла «на глазомер» определять направление своей политики. Борьба на верхах велась и тогда, но она выражалась исключительно в закулисных ходах, нашептываниях, ведомственных трениях, – и этих методов ориентировки хватало. Но с усилением капиталистической буржуазии, с выступлением на политическую сцену пролетариата, с крайним обострением аграрных отношений бюрократический глазомер оказался явно никуда негодным. Это катастрофически обнаружилось за последнее десятилетие. И не только во время революции, когда бюрократия от страху лишилась своих пяти чувств, но и во время контрреволюции, когда она возомнила, что ей все позволено.

Столыпин разогнал две первые Думы, где пред ним сидели его противники или враги. Но после этого подвига он оказался лицом к лицу с теми самыми потребностями и вопросами, которые вызвали к жизни его врагов. Сословный инстинкт и рутина касты оказались еще достаточными для единовременного отпора. Но для непрерывной ориентировки в новых все усложняющихся отношениях они оказались явно непригодны. И Столыпин вынужден был создать третью Думу, т.-е. поставить правительство в прямое соприкосновение с организованным представительством разных общественных классов, и – в первую голову – имущих.

Итак, у нас… «слава богу, есть конституция»? Если искать не формально-юридических, а социально-исторических определений, то дело представится так:

Монархия по-прежнему сохраняет в своих руках всю «полноту власти»; в этом коренном смысле у нас – абсолютизм. Но реализовать свою власть она может не иначе, как производя предварительно открытый учет требованиям и домогательствам общественных классов, групп и клик. И этот учет совершается в тех формах, какие выработал европейский парламентаризм. На других путях и другими способами монархия уже не может бороться в новых условиях за полноту своей власти. Когда «конституционалист» Столыпин, в котором никогда не умирал бойкий и «энергичный» губернатор, на три дня упразднил обе «палаты», Государственный Совет осудил его не только из чувства уязвленного самолюбия, но прежде всего из серьезного и вполне правильного опасения, что чрезмерно-губернаторское обхождение с механикой 3 июня может всю постройку вывести из состояния равновесия.

Выше мы сказали, что существование Думы поддерживается приспособлением самой монархии к капитализму, а не политическим давлением капиталистических классов. Но это не значит, разумеется, что капиталистические классы являются только объектом в этом процессе приспособления. Поскольку монархия вынуждена пользоваться формами сословно-цензового представительства, постольку все имущие классы получают возможность проводить через эти формы свои классовые интересы или, по крайней мере, бороться за такое проведение. Таким образом, наш «парламент», бессильный в смысле непосредственного осуществления своих решений, является, тем не менее, ареной самой концентрированной и отнюдь не безрезультатной борьбы между государственной властью и общественными классами и этих последних между собою. Видеть в Думе одну «фикцию» или «декорацию» (для утешения европейских банкиров!) может только безнадежно поверхностный взор заштатных радикалов, именующих себя «социалистами-революционерами». Им поэтому легко «игнорировать» Думу, выборы, очередные политические задачи и «бойкотировать»… исторический процесс.

Но социал-демократия потому и является самой реалистической из всех существующих партий, что свои великие задачи умеет не только начертать в виде формулы, но и провести их чрез всякую историей созданную комбинацию сил и действенно развернуть их на той почве, какая у нее в данный период имеется под ногами. Именно поэтому социал-демократия со всей энергией и со всем единодушием выступит в предстоящей избирательной кампании.

«Живое дело» N 7, 2 марта 1912 г.

4. Аграрный вопрос и социал-демократия

Кадетская программа (вернее: бывшая кадетская программа) принудительного отчуждения помещичьей земли по «справедливой» оценке – дает максимум того, что может быть достигнуто на пути законодательного творчества. Так уверял бедный романтик политического «реализма» Петр Струве в те времена, когда кадетская партия собиралась похоронить абсолютизм под грудой перводумских избирательных бюллетеней. Между тем на деле либеральная попытка законодательной экспроприации помещичьих земель привела лишь к правительственной экспроприации избирательных прав и к перевороту 3 июня. Кадеты видели в ликвидации поместного дворянства чисто финансовую операцию и были искренно намерены дать своей «справедливой оценке» по возможности приемлемое для землевладельцев содержание. Но дворянство взглянуло иначе. Своим безошибочным инстинктом оно поняло, что дело идет не о простой продаже 50 миллионов десятин земли, хотя бы и по высоким ценам, а об ликвидации всей своей социальной роли, как господствующего сословия, – и оно наотрез отказалось продавать себя с молотка. «Пусть будет вашим паролем и лозунгом, – восклицает в год первой Думы гр. Салтыков, обращаясь к землевладельцам: – ни пяди нашей земли; ни песчинки наших полей; ни былинки наших лугов; ни хворостинки нашего леса». И это не был голос вопиющего в пустыне, о, нет: именно годы революции являются временем сословного сосредоточения и политического упрочения русского дворянства. Во времена тягчайшей реакции Александра III дворянство было одним из сословий, хотя и первым. Охраняя свою независимость, абсолютизм не выпускал дворянства из-под полицейского надзора и налагал свою цензуру даже на язык его сословной жадности. Ныне же дворянство в полном смысле слова командующее сословие; оно помыкает губернаторами, грозит министрам и смещает их, открыто предъявляет ультиматумы правительству и добивается их выполнения. Лозунг его при этом: ни пяди нашей земли и ни крупицы наших привилегий!

В распоряжении 60.000 частных владельцев, с годовым доходом свыше 1.000 руб., имеется около 75 милл. десятин земли: при рыночной цене в 5,9 миллиардов она приносит своим владельцам ежегодно более 450 миллионов рублей дохода. Не менее 2/3 этой суммы падает на дворянство. С поместным землевладением тесно связана бюрократия. На долю 90 тыс. чиновников, получающих свыше 1.000 руб., приходится ежегодно почти 200 миллионов рублей жалования. Но именно в этих средних и высших слоях бюрократии главное место принадлежит дворянству. Наконец, в его же нераздельном распоряжении находятся органы земского самоуправления и все связанные с ними выгоды. Если до революции во главе доброй половины земств стояли «либеральные» помещики, выдвинувшиеся на почве «культурной» земской работы, то годы революции произвели в этой области полный переворот, в результате которого в первых рядах оказались самые непримиримые представители помещичьей реакции. Всесильный Совет объединенного дворянства, поставивший своего министра землеустройства Кривошеина[167]167
  Кривошеин, А. В. – гофмейстер и статс-секретарь. В 1905 г. был назначен главноуправляющим землеустройства и земледелия. В 1906 г. член Государственного Совета, в конце того же года – товарищ министра финансов. В 1908 г. опять главноуправляющий землеустройства и земледелия. Здесь показал себя как ревностный противник общинного землевладения и как сторонник насаждения хуторского хозяйства.


[Закрыть], в зародыше подавляет попытки правительства, предпринимаемые в интересах капиталистической промышленности, «демократизировать» земства или ослабить сословные путы крестьянства.

Пред лицом этих фактов кадетская аграрная программа, как основа законодательного соглашения, оказывается безнадежно-утопической, и немудрено, если кадеты от нее молчаливо отказались.

Социал-демократия вела критику кадетской программы, главным образом, по линии «справедливой оценки», – и была права. Уже с финансовой стороны выкуп всех имений, приносящих своим владельцам свыше 1.000 руб. в год, прибавил бы к нашему девятимиллиардному государственному долгу круглую сумму в 5 – 6 миллиардов; это значит, что одни проценты начали бы пожирать ежегодно 3/4 миллиарда. Но решающее значение имеет не финансовая точка зрения, а политическая.

Условия так называемой освободительной реформы 1861 г. при помощи преувеличенной выкупной суммы за крестьянские земли фактически вознаграждали помещиков за крестьянские души (приблизительно в размере 1/4 миллиарда, т.-е. 25 % всей выкупной суммы). В этом случае, действительно, при помощи «справедливой оценки» ликвидировались крупные исторические права и привилегии дворянства, и это последнее сумело приспособиться к полуосвободительной реформе и примириться с нею. Оно проявило тогда такой же правильный инстинкт, как и теперь, когда оно решительно отказывается кончать сословным самоубийством, – хотя бы и по «справедливой оценке». Ни пяди нашей земли и ни крупицы наших привилегий! – под этим знаменем дворянство окончательно овладело потрясенным революцией правительственным аппаратом и показало, что будет бороться со всей свирепостью, на какую способен правящий класс, когда дело идет о его жизни и смерти.

Когда мужик поджигал барскую усадьбу, чтобы раз навсегда выкурить помещика, он как бы говорил этим, что одному из них в деревне нет места. Но эту совершенно правильную мысль он до сих пор не сумел ни теоретически, ни, главное, практически довести до конца.

Грубыми чертами можно разграничить три бассейна крестьянской «революции»: 1) север, отличающийся значительным развитием обрабатывающей промышленности, 2) юго-восток, относительно богатый землею и 3) центр, где нужда в земле отягчается жалким состоянием промышленности. В соответствии с этими районами крестьянское движение выработало три главных типа борьбы: захват хлеба, скота, сена, порубка леса – для непосредственного удовлетворения нужд голодной и холодной деревни; захват помещичьих земель, с изгнанием помещиков и разгромом экономий в целях расширения крестьянского землепользования, и, наконец, стачечно-бойкотное движение, преследовавшее либо понижение арендных цен, либо повышение заработной платы. Наиболее бурный характер крестьянское движение приняло в обездоленном центре. Здесь разгромы пронеслись опустошительным смерчем. На юге прибегали, главным образом, к стачкам и бойкоту помещичьих экономий. Наконец, на севере, где движение было слабее всего, первое место занимали лесные порубки. Отказ крестьян признавать административные власти и платить подати имел место везде, где стихийное возмущение пробивало свою земельно-экономическую скорлупу и выступало как зачаточное революционно-политическое движение.

Против крестьянской революции поместное дворянство имело готовый централизованный аппарат государства. Преодолеть его крестьянство могло бы лишь единовременным и решительным восстанием. Но на это оно оказалось неспособным как по техническим, так и по психологическим условиям своего существования. Рассеянное на пространстве 5 миллионов квадратных верст Европейской России – между 500 тысяч поселений – крестьянство из своего прошлого не вынесло никаких навыков согласованной политической борьбы. Задача сводилась для восставших крестьян к изгнанию помещиков из пределов своей деревни, своей волости и, наконец, своего уезда. Локальный кретинизм – историческое проклятие всех крестьянских движений.

Узел социально-политического варварства России завязан в деревне; но это не значит, что деревня же выдвинула силу, способную этот узел разрубить. Такая сила может лишь создаться в процессе революции из взаимодействия между деревней и революционным городом.

В своей работе «Der deutche Bauernkrieg» Энгельс дает крайне поучительную для нас характеристику крестьянской революции в Германии первой четверти XVI века. Уже в то время, несмотря на экономическую слабость и политическую незначительность городов, крестьянское движение естественно становилось под прямое руководство городских партий. Роковое несоответствие между объективным радикализмом социальных интересов крестьянства и между его политической раздробленностью, тупостью и беспомощностью приводило к тому, что мятежное крестьянство, неспособное создать свою собственную партию, давало – в зависимости от местных условий – перевес либо бюргерски-оппозиционной, либо плебейски-революционной партии города. Эта последняя была единственной партией, которая могла бы, по мнению Энгельса, обеспечить победу крестьянскому движению. Но она сама, хотя и опиралась на самый радикальный класс тогдашнего общества, на эмбрион современного пролетариата (das Vorproletariat), совершенно лишена была, однако, общенациональной связи и ясного сознания революционных целей. И то и другое было невозможно вследствие экономической неразвитости, примитивности путей сообщения и государственного партикуляризма. Таким образом, задача революционного сотрудничества мятежной деревни и городского плебса не была и не могла быть тогда победоносно разрешена. Крестьянское движение было раздавлено… Через три слишком столетия те же соотношения повторились в революцию 48 года. Либеральная буржуазия не только не хотела и не могла поднять крестьянство и объединить его вокруг себя, но она пуще всего боялась роста крестьянского движения именно потому, что оно, прежде всего, усиливало и укрепляло позицию плебейски-радикальных элементов города против нее самой. С другой стороны, эти последние все еще не преодолели своей социально-политической бесформенности и раздробленности и потому не способны были, отстранив либеральную буржуазию, стать во главе крестьянских масс. Революция 48 года терпит поражение… Но за шесть десятилетий до этого мы видим во Франции победоносное осуществление задач революции именно при помощи кооперации крестьянства и городского плебса, т.-е. пролетариев, полупролетариев и лумпен-пролетариев той эпохи. Эта «кооперация» приняла форму диктатуры Конвента, т.-е. диктатуры города над деревней, Парижа над провинцией и санкюлотов над Парижем.

В условиях нашей революции политический перевес индустриального населения над земледельческим еще резче, но в наших городах место хаотической черни занял промышленный пролетариат. На крестьянство же во время революции может по-прежнему опереться только та партия, которая ведет за собою наиболее революционные массы города, которая не боится потрясти основы частной собственности, классовой государственности и капиталистической культуры. Такой партией является социал-демократия.

Правда, возникновение Крестьянского Союза, а особенно – группы трудовиков, как бы давало основание думать, что русское крестьянство способно создать свою самостоятельную деревенскую партию, на которую ляжет не только большая работа, но и главная доля политической ответственности за ход и исход аграрной революции. Такого рода ожидания мы считаем ошибочными в корне. Что касается трудовиков, то нельзя ни на минуту упускать из виду, что эта беспартийная «партия» является продуктом не только объективного радикализма крестьянских интересов, но и избирательной системы Булыгина – Витте. Отрезанные от политических партий города, лишенные представления о связи своих местных задач с ходом всей революции, крестьяне осуждены были сверх того выбирать уполномоченных выборщиков и депутатов из своей собственной среды. Неуклюжий верблюд аграрной революции вынужден был пролезть сквозь игольное ушко сословно-куриальной избирательной системы. Отрезывая деревню от города, эта система фиксировала политическую беспомощность крестьянства в образе трудовиков. Толкаемые непримиримостью мужицких интересов, эти последние сразу – почти инстинктивно – сели в Думе влево от представителей либеральной буржуазии; но подавленные собственной беспомощностью и зараженные деревенской недоверчивостью к горожанину, они не могли и не умели систематически поддерживать представителей пролетариата. Главное содержание жизни второй Думы и составляла тяжба между социал-демократией и кадетами из-за трудовиков.

При новом революционном подъеме мы будем иметь неоценимую сокровищницу опыта трех Дум, из которой мы будем полными пригоршнями черпать при нашей агитации в деревне. Мы найдем там несравненно более подготовленную почву, а наш прямой противник, кадетская партия, теперь, после своей трехлетней эволюции, еще меньше, чем в 1905 г., может рассчитывать овладеть крестьянством.