Текст книги "Перед историческим рубежом. Политическая хроника"

Продолжение этой логической цепи представляется личной мысли читателя.

«Восточное Обозрение» N 117, 30 мая 1901 г.

(Запоздалое предисловие. Народная школа. Чего хотел от нее один великий народолюбец? – Уверенное письмо и твердая «цыфирь», как minimum требований к школе. Ц.-приходская школа и отзыв об ней одного московского нотабля. Небольшая экскурсия за границу)

Хотя нам уже приходилось объясняться с читателем под напечатанным выше заголовком, но только теперь мы заметили, что не лишне было бы предпослать дальнейшим писаниям того же наименования небольшое предисловие формального характера. Именно. Мы попросим читателя не сетовать на нас, если нам придется в своих дальнейших беседах смешивать в одно все газетно-литературные роды и виды: если общие, «руководящие» рассуждения, состоящие обыкновенно под контролем недреманного ока передовиц, будут иллюстрироваться частными фактами, опубликование которых составляет задачу корреспонденций; если личные наблюдения над жизнью того или иного деревенского угла будут приводиться в связь с авторитетными печатными источниками; если, наконец, мы позволим себе пользоваться даже формой «беллетристики» – не художественной, для которой в нашем распоряжении нет никаких ресурсов, а протокольной. Беллетристическая форма явится на выручку в тех случаях, когда голые факты без «беллетристического» покрова окажутся по той или иной причине слишком колючими для незащищенных пальцев корреспондента.

В конце концов, снисходительный читатель вряд ли потеряет что-нибудь от смешения указанных родов и видов, – педантическому же ревнителю газетных рубрик представляется обратиться к предлагаемым писаниям с теми командными словами, посредством которых анекдотический юнкер разгонял на синтактические посты разношерстную толпу знаков препинания, – т.-е. возгласить: «Марш по местам!» а затем силою воображения локализировать разбросанные «руководящие» рассуждения в авангарде газетного воинства, голые факты вдвинуть в пеструю толпу корреспонденций, а беллетристический элемент опустить в подвалы фельетонов. Общее впечатление, надо надеяться, останется и после этой операции, – а это именно и требуется.

Облегчив себя этим предупреждением, переходим к очередным делам.

Что такое народная школа?

Прежде всего несомненно, что она представляет собою продукт «пореформенных» условий русской жизни.

Обстановка патриархально-земледельческого труда и чисто крестьянского натурально-хозяйственного уклада времен крепостного права не создавала потребности в школьной премудрости: непосредственным учителем являлась «мать-сыра земля», под суровым началом которой состоял идеальный пахарь. Школа, со своим чистописанием, таблицей умножения, «птичкой божьей» и премудростями Иисуса сына Сирахова, не находила в этой окончательно сложившейся, цельной и замкнутой в себе жизни никакого места."…Потребность учить и учиться, – говорит Гл. И. Успенский, – была сознаваема Иваном Ермолаевичем (настоящим крестьянином-земледельцем, почти в неприкосновенности сохранившим свой натурально-хозяйственный тип) в смутной степени. Обыкновенно он решительно не нуждался ни в каких знаниях, ни в каком ученье. Жизнь его и его семьи, не исключая и одиннадцатилетнего сына, была так наполнена и так хорошо снабжалась знаниями, которые сама же и давала, что нуждаться в каком-нибудь постороннем указании, совете, – словом, в чем-либо непочерпаемом тут же, на месте и на своем деле – даже не было и тени надобности" (Сочин., т. II, стр. 572).

Но самодовлеющая, ценная «на месте и на своем деле» наука «ржаного поля» оказывается детски беспомощной и обидно жалкой перед требованиями и запросами того еще неоформившегося, но несомненного «зла», которое со свистом и ревом катит по железнодорожным рельсам, рассекающим первобытные южные степи и властно врезывающимся в угрюмые северные леса. Вот это-то «неведомое, непонятное», «доносящееся из самого далекого пугало Ивана Ермолаевича. Ему начинало казаться, что где-то в отдалении что-то зарождается недоброе, трудное, с чем надо справляться умеючи… И в такие-то минуты он говорил: – Нет, надо Мишутку обучить грамоте. Надо!» (Там же).

Итак, школа должна служить одним из средств приспособления к изменяющимся условиям жизни. На каких началах должна быть построена народная школа, чтобы выполнять эту громадной важности задачу? У многих даже весьма «либеральных» людей может закружиться голова от тех требований, которые Успенский предъявлял к народной школе.

«При осложненности современных отношений в народной среде, – говорит незабвенный писатель, – школа должна бы прямо, смело и широко касаться самых жгучих общественных вопросов – тех самых вопросов, до которых додумалась и дошла человеческая всескорбящая мысль в ту самую минуту, которую мы переживаем. „Как! – воскликнет читатель, – вы хотите, чтобы в школе разговаривали о труде и капитале, хотите, чтобы так называемые общественные, проклятые вопросы были поставлены в школьном ученье на должную высоту, чтобы все деревенские мальчишки рассуждали о пролетариате и т. д.?“ А почему же нет? Что это за запрещенный плод?.. На чем основано невозможно-жестокое гонение всякой малейшей попытки показать народу ряд огромных общественных задач, которые, к тому же, решать так или иначе будет этот же самый народ?» (Сочин. т. II, стр. 651).

Читатель не посетует за эту длинную выписку, так как она действует неотразимо широтою и бесстрашием требований, свежестью и яркостью настроения.

Незачем, конечно, говорить, что требования, какие предъявлял к народной школе Г. И. Успенский, и по сей день не укладываются в рамки русских общественных условий. Со школой, которая давала бы общественное воспитание, приходится несомненно «годить», как и со многим прочим.

Но и по части своего прямого, одобренного, рекомендованного и занумерованного назначения, т.-е. скромного письма и скромной «цыфири», современная крестьянская школа дает обидно жалкие результаты. А между тем даже скромная цыфирь далеко не ничтожное дело: в руках скупщика «пушнины» или хлеба она производит на глазах у неграмотного крестьянина прямо-таки фантастические результаты. Автору этих строк приходилось в течение некоторого времени работать в деревенской торговой конторе (на местном образном языке: живодерня), в одном из глухих мест Иркутской губернии, и за недолгое время своей службы он насмотрелся там прямо-таки несказанных чудес из царства черной цыфирной магии. Но об этих чудесах когда-нибудь в другой раз.

Вооружить крестьянина письмом и цыфирью не значит, конечно, облачить его в броню, о которую должны неминуемо сокрушиться все разуваевские ехидства, но это во всяком случае значит дать крестьянину в руки хотя и минимальное, но все же средство борьбы с наиболее грубыми и наглыми формами эксплуатации, столь характерными для периодов «первоначального накопления». Сколько тяжелых осложнений создает простое неумение проверить расчет с «живодерней» или написать жалобу – и обратиться-то не к кому – в нередких случаях явного грабежа!.. Поистине, «надо Мишутку обучить грамоте. Надо!».

Кто же выполняет у нас, в Сибири, задачу «обучения Мишутки?» Главным образом, церковно-приходская школа. Для характеристики этого типа школы достаточно сделано и делается повременною печатью, но мы полагаем, что поучительно будет привести мнение о церковно-приходской школе человека, который никоим образом не может быть отнесен к «нигилистам», этим «профессиональным» хулителям церковного просвещения, – мы имеем в виду С. Ф. Шарапова[11]11
  Шарапов, С. Ф. (род. в 1855 г.) – реакционный публицист, славянофил. В конце 70-х г.г. был парижским корреспондентом «Нового Времени». Позднее издавал журналы «Русское Дело» и «Русский Труд». Кроме брошюр черносотенно-антисемитского характера, выпустил несколько книжек по сельскому хозяйству.


[Закрыть].

Названный писатель формулирует свой взгляд на низшую школу в таких словах: «низшая школа принадлежит приходу и никому более» («Борозды», 50). «Единственно возможная и здоровая народная школа», по г. Шарапову, есть школа строго-церковного типа, «ибо весь народ церковный, ибо вся эта группа родителей есть приход, т.-е. местная малая церковь» (стр. 49). Вполне определенно, не правда ли?

И тем не менее оказывается, что «эта прекрасная, верная идея принесла у нас плоды поистине горькие. Эта школа… стала у нас притчею во языцех и за самыми крайними исключениями ничего, кроме отвращения к себе, в лучших людях не возбуждает». И далее: «Для кого же секрет, что священники, единственные хозяева и ответчики за школу и не перед своим приходом, а перед внешним начальством, смотрят на это дело, как на повинность, извне навязанную, и страшно ею тяготятся» (49 – 50).

Г. Шарапов не отказывается, однако, от «прекрасной, верной идеи», дающей «поистине горькие плоды», но требует переустройства всей нашей общественной жизни на почве реставрированного древнерусского прихода. Вот тогда-то, на идеальном фундаменте идеального прихода проявятся идеальные пастыри, и расцветет идеальная церковная школа. Все это до такой степени утопично и несогласно с характером совершающейся на наших глазах с неотвратимой силой общественной эволюции, что считаться с этими благопожеланиями всерьез не приходится.

Пока же перед нами остается несомненный факт: на реальном фундаменте реального прихода при участии реальных пастырей функционирует реальная церковно-приходская школа, которая – увы! – «ничего, кроме отвращения к себе, в лучших людях не возбуждает».

На недавнем (12-м по счету) евангелическо-социальном конгрессе в Брауншвейге были сделаны многие сообщения, очень поучительные для нас, переживающих время особенно агрессивной тактики духовенства в области народного просвещения: обнаружилось, например, что протестантское духовенство, скрепя сердце, начинает руководствоваться тезисом Лютера[12]12
  Мартин Лютер (1483 – 1546) – религиозный реформатор Германии, основатель лютеранской церкви. Вел борьбу против католицизма и власти римского папы. Началом его религиозно-реформаторской деятельности считают опубликованные им 95 тезисов против отпущения грехов за деньги.


[Закрыть], гласящим, что школа принадлежит ратуше, а не церкви. Ганноверский пастор Дерриес развивал ту мысль, что церковнослужитель, переставая конкурировать с профессиональным педагогом, лишь «сбрасывает с себя бремя, которое ему и не по силам и не по чину» («Русск. Вед.», N 143).

Мы думаем, что почтенным германским пасторам приходится отказываться не от очень тяжелого «бремени», так как некоторые общественные явления современной Германии, в которых немецкое духовенство никак не повинно, значительно облегчили для него тяжесть «бремени», а значит и уменьшили значение самоотверженного отказа наиболее проницательных пасторов от влияния на школьное дело.

Было бы, однако, непростительной для публициста наивностью полагать, что путем подобных справок относительно положения дел за границей и вообще путем логической аргументации можно убедить духовенство в преимуществах светской школы пред церковной и побудить его таким путем сложить с себя дело, которое ему «не по силам и не по чину». Во Франции, например, систематическая борьба против конфессионального образования насчитывает чуть не два столетия, и, тем не менее, французское духовенство, чувствуя под собой почву в реакционных силах страны, совсем не склонно добровольно сдаться под ударами «светской» мысли: зубами и скрюченными пальцами оно держится за свои конгрегации.

Но, если духовенство не убеждается теоретическими доводами сторонников светского образования, не бесполезна ли в таком случае вся их двухвековая страстная агитация?

Ответ опять-таки может дать современная Франция: без многолетней антиклерикальной агитации немыслима была бы та практическая законодательная борьба, которую ведут в настоящий момент против властных посягательств католического духовенства прогрессивные силы французского общества.

Простите за эту отдаленную экскурсию, завлекшую нас в стены парижского парламента. В следующий раз мы вернемся к своему месту.

(Церковно-приходская школа и школа грамоты. Разрозненные странички из жизни этих школ на Илиме. «Бывшие люди», как насадители религиозно-нравственного просвещения)

Отчеты Епархиальных Училищных Советов твердо отличают школы грамоты от школ церковно-приходских: первые «часто не имеют правильной организации, случайно возникают и случайно исчезают», вторые – «правильно организованы»^{6}.

На практике это различие далеко не всегда наблюдается. Не безынтересный материал для суждения «о правильной организованности» ц. – пр. школ могут дать некоторые факты, относящиеся к Илимскому краю (3-е благочиние Киренск. уезда). Приводимые ниже данные тем более поучительны, что большинство ц. – пр. школ Илимского края учреждено не вчера: так, Шаманская школа основана в 1888 г., Кеульская – в 1885, Тубинская – в 1885, Коченгская – в 1886 и Илимская (городская) – в 1886. Было, значит, время дать этим школам «правильную организацию». Как же это время использовано?

Начнем с Илимской школы. Несколько лет тому назад (до 98 г.) в этой школе занималась постоянная учительница, которою население было довольно, но заправилы города вытеснили ее по каким-то чисто личным мотивам. После нее стали заниматься члены причта, и число учеников начало систематически убывать.

Короткое время в школе занимался дьякон, вскоре переведшийся в «Россию». После него (осенью 99 г.) школа была «на время» препоручена дьячку, к педагогической деятельности нимало не приспособленному.

Прием, к слову сказать, весьма распространенный: вследствие непостоянства педагогического персонала ц. – пр. школ, периоды учительских «междуцарствий» занимают весьма значительную долю общего учебного времени. В такие периоды школа сдается кому попало, что не мешает ей фигурировать в отчете не только в качестве функционирующей, но и «правильно организованной».

Освободивший дьячка от педагогического бремени дьякон, учительствующий по сей день, отнюдь не может быть назван удовлетворительным учителем как по общим для всех членов причта причинам (гл. обр., разъезды), так и по частной (?) причине^{7}.

(В скобках отметим, что илимские мещане постановили в прошлом году ходатайствовать об открытии в городе министерской школы, и ходатайство это, как мы только что узнали, удовлетворено: с начала 1901 – 1902 учебн. года в Илимске начнет функционировать министерская школа.)

Сходные факты дает Коченгская школа. До 1900 г. в ней занимался вполне удовлетворительный учитель, которым местное население было довольно. Недоволен учителем был, однако, местный священник – и учитель, оставив ц. – пр. школу, перевелся в министерскую на Лену. После него школа была «на время», для заполнения графы в отчете, передана в ведение юного батюшкина сына, не доучившегося в духовном училище. В феврале 1901 г. в школу прибыл учитель (надолго ли!), еще не определившийся.

В недолго существовавшей Карапчанской школе «преподавал» дьячок, о педагогической деятельности которого местные крестьяне отзывались приблизительно так: «Есть ребята, которые по 2, по 3 года ходят, а и азбуки не знают… Учитель больше за коровами ходит, редко и в училище бывает… Ребята уйдут с утра в школу, сидят там, дожидаются его, а он иной день так и не зайдет совсем…». Конечно, против бедного дьячка, который живет впроголодь, ничего нельзя иметь за то, что он своих «буренок» и «красулек» предпочитает худо оплачиваемой и мало знакомой ему педагогике, – но помилуйте, где же тут «правильно организованная» школа?

В 99 году эта школа прикончила свое существование, и на ее место была учреждена ц. – пр. школа в Невоне, где до того существовала школа грамоты с учителем-дьячком, относительно которого известно лишь, что он не протрезвлялся.

Первым учителем Невонской ц. – пр. школы был местный крестьянин, прошедший сквозь «медные трубы» нескольких волостных правлений; поражал даже на Илиме своей безграмотностью и стихийным пьянством; приезжая в село Нижне-Илимское за жалованьем, ходил к обывателям и просил «на чаек» и «на рюмочку».

В сентябре 1900 г. на его место был «привезен» учитель из Иркутска, занимающийся в школе до настоящего времени. Главные усилия этого учителя направлены на распевание с учениками псалмов и иных церковных кантов, так что местные крестьяне недоумевающе спрашивают: «Дьячков он из них готовит что ли?».

В Шаманской школе в 1896 – 97 уч. г. учительствовал глухой дьячок, в Кеульской до 1900 г. занималась матушка, обремененная болезнями и многочисленным семейством: о правильных занятиях не могло, значит, быть и речи.

Таковы в «эпизодическом» изображении наиболее устойчивые, давно существующие ц. – пр. школы. Новые прививаются крайне туго. Выше мы имели уже случай отметить это на примере Карапчанской школы. Но это не единственный случай. Около трех лет тому назад была открыта ц. – пр. школа в с. Шестакове, но после того, как учитель (если не ошибаемся, поселенец) оставил ее, школа прекратила свое существование. Вместо нее открыта школа в с. Кочерге, но первый, приехавший туда из Иркутска учитель, едва осмотревшись, бежал, так что школа не функционирует.

Приведем еще некоторые данные о Романовской школе грамоты. В течение нескольких лет в ней учительствовал поселенец, малограмотный и во всех смыслах неприличный субъект. Его сменил в 95 году присланный из Иркутска, не окончивший курса, семинарист, беспробудный пьяница, именовавший себя племянником Щапова; относительно этого учителя бывший благочинный, он же наблюдатель ц. – пр. школ, с изумлением отзывался: «И откуда этаких берут?..». Затем следовал дьякон (без особых примет). Его сменил весьма нетвердый в грамоте священник П., обучавший учеников дробям, когда они еще не владели таинством сложения. Священника сменил новый дьякон, повинный не только в пристрастии к вину, но и в «дубоширстве» (по собственной, сего дьякона, орфографии). Новый учитель (с сентября 1900 г.) насаждает просвещение главным образом при помощи «часослова», чем выгодно отличается от учителя Тубинской школы, который – к великому неудовольствию о. благочинного – дает ученикам такие зажигательные книги, как «азбука» Толстого.

Мы понимаем, что сообщаемые нами данные далеки от полноты. Но и они, думаем, отводят надлежащее место неоднократно повторяемым в епархиальных отчетах заявлениям о благотворном влиянии церковного просвещения не только на учащихся, но «через школу и на взрослое население, на духовную жизнь всего прихода»."…Церковная школа, – говорит один из отчетов, – приобрела уже прочную симпатию населения не только там, где она существует уже много лет, но и там, где она только начинает свою деятельность" («Ц.-пр. школы и школы грам. Ирк. еп. в 1896 – 97 уч. г.», стр. 79).

Если духовные лица, по приведенному выше вполне справедливому отзыву епархиального наблюдателя, представляют самый плохой и нежелательный контингент учителей, если они не только не руководят общим направлением умственной и нравственной жизни учащихся, но даже не могут обыкновенно дать положенного числа уроков по закону божию (!), то каким же, наконец, путем исходит от них это благотворное влияние? Или достаточно поручить малограмотным поселенцам дело народного обучения в стенах, украшенных вывеской ц. – пр. школы, чтобы духовная жизнь молодого крестьянского поколения оказалась на верном пути?

К слову сказать, совершенно напрасно епархиальные отчеты с такой брезгливостью относятся к «таким нечистым источникам просвещения как бродяги-ссыльные», – практика школьного дела не отличается таким пуризмом, и нередко носителями «церковно-приходского» просвещения являются именно эти самые бродяги-ссыльные.

В какие ужасающие формы отливается иногда бесконтрольная власть этих последних над детьми, показывают поистине потрясающие страницы из жизни ц. – пр. школы с. Красноярова (на Лене). Но об этом говорить пока еще не приходится…

«Восточное Обозрение» N 173 – 176, 4 – 9 августа 1901 г.

«Снова, который уже раз, в печати возбуждается вопрос о всесословной волости».

Из передовицы «Восточного Обозрения».

В числе характерных свойств русской публицистической мысли на первом месте стоит робкая настойчивость. Это сложное качество не прирождено русской прессе, но привито ей общественными судьбами. В течение десятилетий прессе приходится возвращаться к одному и тому же вопросу без надежды на близкий успех своих благопожеланий и даже без уверенности в собственной судьбе. Во время этой невеселой и подчас «колючей» деятельности наша периодическая печать, прежде чем достигнуть минимума своих требований (как это, надо надеяться, произошло на днях с «классицизмом»), успевает проявить все элементы своей робкой настойчивости: пройдя через всеочищающее горнило предостережений и запрещений розничной продажи, она ассимилирует кротость голубя и мудрость змия, десятки раз подымает голову, чтобы немедленно опустить ее долу, процветает и увядает, переворачивает ясные, как таблица умножения, вопросы на все стороны, не оставляя в них живого места. Как хотите, для этого нужно много настойчивости.

К числу таких тем, на которых периодическая печать упражняет свою общественную волю, принадлежит вопрос о всесословной волости.

Современный строго-сословный характер крестьянского самоуправления логически опирается на фикцию однородности крестьянства, т.-е. приблизительного экономического равенства членов сельского общества.

Разложение отношений натурального хозяйства, насильственное, властное вторжение обмена и денег в крестьянский обиход в течение десятилетий систематически разрушают экономическую однородность крестьянства, создавая, с одной стороны, свою собственную деревенскую буржуазию и, с другой, – свой собственный сельский пролетариат. Но поскольку члены общества перестают быть членами одного экономического класса, поскольку теряет смысл обособление их в юридически замкнутую группу, сословие постольку, значит, теряет свой материальный raison d'etre (основание) сословный характер крестьянского самоуправления. Отсюда – неумолкающие голоса в пользу необходимости превратить волость из сословного института во всесословный, а тем самым и во внесословный.

Неоднократно высказывалась надежда, что сословная замкнутость крестьянства, как никак, «ограждает» деревню от разуваевского и колупаевского вторжения. Но такая надежда оказалась совершенно неосновательной. Всякий, сколько-нибудь внимательно присматривавшийся к современным деревенским отношениям, ни на минуту не задумается подписаться под утверждением Гл. Успенского, что «живорезы нарочно „вкупаются“ в общество деревни, чтобы свободнее опустошать его».

Но помимо извне пришедшего «живореза», этого ворона, привлеченного запахом разлагающегося натурально-хозяйственного обихода крестьянской жизни, имеются в деревне в немалом количестве и изнутри общины выросшие представители того же общественного типа. «Живорез, – говорит только что цитированный автор, – в той или другой форме все-таки будет, потому что он есть результат общего расстройства деревенского организма, он есть цвет, корень которого в земле, – в глубине всей совокупности условий народной жизни».

Разумеется, кулак вкупается в «общество» только тогда, когда это в его интересах. В Сибири, где громадная часть расходов и повинностей, перенесенных в Евр. России на земства, лежит на волостях, представляющих, разумеется, не что иное, как совокупность сельских обществ, кулаку часто бывает не столь уж выгодно «вкупаться» в общество.

Нам приходилось наблюдать наивные и, разумеется, безрезультатные попытки сельского схода заставить кое-кого из местных кулаков, юридически не входящих в состав местного «общества», нести известные повинности или отправлять известную общественную службу.

– Ты, Артемий Филиппович, и тем пользуешься, и этим, – перечисляет кто-нибудь из крестьян призванному на сход кулаку, – должен ты за это, например, послужить обществу.

– Не имеешь ты полного права меня заставлять, – спокойно возражает Артемий Филиппович. – Я не приписан к обществу.

– Мало что не приписан! – не унимается радетель общественного интереса: – ты этим только свою пользу произносишь!..

На этот счет Артемий Филиппович отвечает уклончиво: почему он не приписался к обществу, это – мол, другое дело, но раз он не приписан, так и взять с него нечего. И, рассуждая так, он в своем праве.

Таким образом, крестьянское «общество» немедленно раскрывает ворота перед всяким кулаком, которому выгодно «вкупиться» в него, и оказывается бессильным принудить сельских кулаков, не приписанных к обществу, хотя и успешно выжимающих его, нести соответственную часть общественной тяготы. Значит, и вступая в общество, и оставаясь вне его, кулак «свою пользу произносит»…

Повторяем, вопрос о том, укрепить ли сословную или создать внесословную волость, давно уже волнует умы отечественных публицистов. Некоторые из них, вроде печальной памяти Леонтьева, при решении этого вопроса становились на точку зрения специфически понимаемых интересов «свирепой государственности», по отношению к которой крестьянство (как и всякая иная общественная группа) рассматривается, как элемент служебный. Эти люди знали, что делали, а делали они такое дело, за которое «русский народ» отнюдь не скажет им «спасибо сердечное».

С этими публицистами оказывались солидарными в конечных выводах по вопросу крестьянского самоуправления писатели, не имевшие с ними ничего общего в отправных пунктах. Беру на выдержку одну из старых, крайне многочисленных журнальных статей на эту тему. Сотрудник «Р. М.» (в 83 г.) в статье по поводу знаменитой книги Ядринцева о Сибири приходит, между прочим, к таким выводам.

«…Порядки жизни у крестьянства российского и сибирского таковы, что исключают всякую возможность совместной жизни крестьянства с остальными сословиями». И далее: «Соединить крестьян в деле самоуправления с личными землевладельцами и торгующим сословием в одну бессословную волость, в одно земское учреждение – совершенно немыслимо».

Из последней формулы явствует, что автор противопоставляет крестьянство не только как юридически замкнутое сословие, но и как экономический класс, личным землевладельцам и «торгующему сословию», так что высказанное им пожелание закрепления сословно-крестьянской волости имело целью ограждение однородной (будто бы) в экономическом отношении массы от внешних ей личных землевладельцев и представителей «торгующего сословия».

Но такое противопоставление есть не более, как результат политико-экономической аберрации. Исторически происхождение этой аберрации вполне понятно: крестьянство было в свое время, действительно, приблизительно однородным по экономическому составу, и дифференциация его началась лишь под влиянием отношений менового хозяйства. Но если представление крестьянства, как вполне однородной массы, и имеет свое историческое объяснение, то чем же такое представление поддерживается в настоящее время? Прежде всего правовыми пережитками, в силу которых самые разнообразные элементы крестьянства искусственно удерживаются в замкнутых рамках сословности.

Несоответствие представлений о крестьянстве с его действительной общественной физиономией есть лишь отражение несоответствия правовой крестьянской жизни с его действительным экономическим составом.

Возьму для пояснения конкретный пример, один из числа многих, которые мне приходится наблюдать в том большом сибирском селе, где пишутся эти строки.

С одной стороны, перед нами «крестьянин» Алексеевский («вкупившийся» в общество). У него большой двухэтажный дом с двумя флигелями, дающий ему, кроме собственного жилья, до 50 р. в месяц доходу; в том же дворе у него имеется лавочка, при чем хозяин расплачивается обыкновенно за труд товарами этой лавочки.

С другой стороны, Сергей Карпов, захудалый мужик, работящий и трезвый, но совсем опустившийся. Сам он ушел на прииски, жена тоже вскоре удалилась из села и, говорят, проводит время в обществе какого-то бронзового цыгана, сосланного административным порядком за конокрадство.

Прежде чем пуститься во «все тяжкие» приисковой жизни, Сергей продал Алексеевскому «остальную» (последнюю) корову, а дом сдал в аренду колбаснику из поселенцев за 36 руб. в год.

Алексеевский, который всего скупил до 100 штук скота, бьет скот на мясо и, разумеется, не остается в накладе. Совершает он много и других операций «по комиссии» у иркутских и местных торговцев, при чем широко пользуется наемным трудом как поселенческим, так и крестьянским. Сибирский кулак, как известно, не заражен предрассудком на счет людей, прошедших серьезную тюремную школу, – наоборот, поселенцы, в качестве наемных рабочих, нередко предпочитаются крестьянам, так как в силу своей неполноправности представляют гораздо более благодарное орудие для производства «прибавочной стоимости», особенно при целесообразно-направленной деятельности – в этом нет недостатка – чинов полиции.

Теперь прошу обратить внимание на следующее соображение. Если бы перенести Алексеевского и Карпова в город со всей сложной сетью отношений, которою Алексеевский опутал Карпова и ему подобных, то никто не усомнился бы, с какой категорией общественных отношений он имеет дело. Самая беззастенчивая экономическая эксплуатация, в частности принимающая ту специфическую форму, которая в классической стране капиталистических отношений именуется «truck system» (расплата за труд товарами), была бы налицо, и никому не пришло бы в голову равнять «под одно» полярно-противоположных представителей капиталистического строя.

Совсем другое дело в деревне. Здесь Алексеевский и Карпов фигурируют не только в качестве тысячника-кулака, с одной, и пролетария, еще не вконец опролетарившегося – с другой стороны, но и в виде «крестьян», членов одной и той же сословной волости, в виде «народа», который, по меткому выражению Успенского, представляется многим «такою же почти коллективною однородностью, как, например, овес или сено, или икра… Народ (все в том же неосновательном представлении) – это что-то одномысленное, какая-то масса, где все частицы и во всем совершенно равны друг другу, одномысленны, одинаковы даже в нравственных побуждениях» («Равнение под одно»).

Но представим себе, что мы приступаем к делу со статистическими приемами. Чего лучше? Что может быть святее цифры? Оказывается, однако, что даже святая цифра не всегда спасает от ложных выводов. У нас на вопросном листке значатся между другими такие, скажем, пункты: на какую сумму покупают в течение года крестьяне села N коров? На какую сумму продают их? На какую сумму совершают они покупку человеческой рабочей силы? На какую сумму продают они свою рабочую силу? И пр.

Когда мы подсчитаем искомые «суммы» покупок и продаж и затем разделим эти суммы на число домохозяйств, то получатся очень утешительные и даже эффектные результаты: окажется, что каждый крестьянин в среднем покупает коров и рабочую силу на такую же приблизительную сумму, на какую и отчуждает их. Отсюда уже сами собой напрашиваются такие выводы. Если крестьянин продает корову, то лишь для того, чтобы купить другую, более подходящую, – цифры ведь гласят, что он не только продает, но и покупает и притом почти на одну и ту же сумму. Далее. Каждый крестьянин в свободное время нанимается, а в горячее сам нанимает, при чем обе эти операции совершаются в одинаковых приблизительно размерах и потому должны рассматриваться, как усложненная форма трудового обмена. А значит в деревне все обстоит благополучно, если нет большого достатка (ведь, средняя цифра его понизила), то нет и крайней нищеты (всеядная средняя цифра и ее поглотила), а есть, как иронически выражается Гл. Ив. Успенский, «равнение под одно».