Текст книги "Перед историческим рубежом. Политическая хроника"

«Из области женского движения». Под такой рубрикой «Мир Божий»[4]4
  «Мир Божий» – еженедельный журнал для юношества, выходивший с 1892 г. Впоследствии стал выходить ежемесячно и сделался органом русского легального марксизма. После революции 1905 г. журнал стал называться «Современный Мир». Во время войны «Современный Мир» занял плехановскую позицию (социал-патриотическую). Журнал редактировался А. Иорданским (после Октябрьской Революции вступившим в ВКП). Закрыт в 1917 году.


[Закрыть] помещает все, что касается эмансипационного движения женщин. Здесь стараются, по возможности, зарегистрировать каждый женский диплом, каждую занятую женщиной кафедру и уж, конечно, тщательно следят, чтобы не пропустить какого-нибудь женского союза. А таких союзов в настоящее время немало. В одной Германии, по словам названного журнала (1900, XI), в недавно происходившем общем собрании принимали участие 132 женские ассоциации, насчитывающие около 70.000 членов.

По существу, нельзя, разумеется, ничего иметь против желания журнала ознакомлять читателей со всеми перипетиями феминистского движения, – но видимое отсутствие у автора названных хроник определенной социальной точки зрения на предмет и гипертрофированная тщательность, с которой он заносит в свою хронику все осколки движения – до «очень роскошно обставленного» женского клуба в Вене включительно, деятельность которого, правда, еще «не выяснилась», но в котором можно «по очень умеренным ценам» получить холодную закуску (1900, XII), – невольно заставляет вспомнить остроумное замечание Н. К. Михайловского[5]5
  Михайловский, Н. К. (1842 – 1904) – известный публицист, социолог и критик, один из выдающихся теоретиков народничества. Свое политическое миросозерцание Михайловский выработал еще в 60-х г.г., ставши на путь народнического социализма. Большое влияние на молодое поколение Михайловский приобретает в 80-х г.г., сначала как сотрудник, а затем и как член редакции «Отечественных Записок». В этом журнале он поместил все свои важнейшие социологические и критические статьи: «Что такое прогресс?», «Герои и толпа», «Теория Дарвина и общественная наука» и т. д. После закрытия «Отечественных Записок» Михайловский сначала сотрудничает в «Русской Мысли» и в «Северном Вестнике», а с 1892 г. становится главным руководителем «Русского Богатства». В своих философских работах Михайловский старался обосновать «субъективный метод» в социологии, исходя из понятия о «критически мыслящей личности». Наряду с публицистической деятельностью Михайловский принимал живейшее участие в работе партии «Народной Воли», редактируя некоторые издания последней. В 90-х г.г. Михайловский повел ожесточенную идейную борьбу с первыми русскими марксистами, доказывая нежизнеспособность капитализма в русских условиях и продолжая проповедовать старые народнические взгляды о «самобытности русской общины и об особых путях к социализму».


[Закрыть]: «Представим себе, что вы… принадлежите к числу людей, косо смотрящих на профессию хранителя общественного спокойствия, и что у вас есть два близких вам лица, одно мужского, а другое женского пола, которые единовременно заняли подобные места. Весьма вероятно, что вы издадите по этому поводу два совершенно различные восклицания: О, ужас! он попал в квартальные! – О, восторг! она попала в квартальные!» (т. II, 654). Чему тут в самом деле особенно радоваться: ну, «роскошно обставленный» женский клуб, ну, женщина-адвокат, ну, женская холодная закуска «по очень умеренным ценам» – а дальше что?

Да не заподозрят нас в отрицательном отношении к «женской эмансипации». Такого греха на нашей совести нет. Но наше – не только «наше», разумеется, – отличие от вульгарного феминизма состоит в том, что на женский вопрос мы смотрим – позволю себе сказать – несравненно глубже, чем весьма многие поборники равноправия женщин.

Хорошо, разумеется, что, наконец, пробита стена, отделявшая женщину от мира мужских интересов, стена, являвшаяся каким-то анахронизмом в обстановке буржуазного общества. Но раз стена пробита, можно сказать, что женское движение уже вошло в русло, из которого ему не выйти, – и уследить за каждым его успехом в этом направлении нет никакой возможности. Женское движение пойдет своей дорогой, несмотря на ярость открытых врагов и сокрушения ложных друзей… Группа последних значительна. Ведь из дружбы к женщинам, конечно, французский сенатор Гуржю восставал в сенате против допущения женщин к занятию адвокатурой. Помилуйте, милостивые государи! Он, сенатор Гуржю, собственными глазами видел адвокатов, доходивших после «длинной защитительной речи» «до полного изнеможения сил», адвокатов, которым приходилось принимать самые экстренные меры, чтобы предупредить угрожающее им воспаление легких". Ах! По силам ли это слабой женщине, истинное призвание которой «властвовать над миром своей красотой, добротой и всеми своими душевными качествами и добродетелями». Одним словом, mesdames, пожалуйте в спальни и на кухни!

"Но Сара Бернар[6]6
  Сара Бернар (1844 – 1923) – известная французская артистка, выступала на французской сцене с 1867 г. и с самого начала своей сценической деятельности пользовалась громадным успехом. В 70-х и 80-х г.г. Сара Бернар гастролировала во многих городах Европы и Америки, а также России, в которую не раз приезжала и позже. Сара Бернар с одинаковым успехом выступала и в классической трагедии и в современной драме. Наиболее знаменитые ее роли в «Сфинксе» Фелье, «Даме с камелиями» Дюма, «Федре» Расина, «Орленке» Ростана.


[Закрыть], – отвечает сенатору Маргарита Дюран[7]7
  Маргарита Дюран – французская буржуазная публицистка. В 900-х г.г. текущего столетия выступала в печати по вопросам женского движения.


[Закрыть] в одном феминистском органе, – после игры в «Федре», «Гамлете» или «Орленке» находится точно в таком же состоянии и подвергается таким же опасностям заболеть воспалением легких, однако сенат не находит нужным сокрушаться о ее судьбе". С разрешения г-жи Дюран, мы бы для почтенного сенатского болтуна нашли куда более резкие примеры, чем Сара Бернар. – Та прачка, господин сенатор, которая «по очень умеренным ценам» стирает ваше белье, она, конечно, вашей заботливостью уже ограждена от опасности схватить, вследствие чрезмерного напряжения, воспаление легких? А работницы папиросных и сигарных фабрик вами, разумеется, уже охранены от чахотки? И еще, и еще, и еще…

К такого рода господам могут быть целиком отнесены некоторые замечания одной очень остроумной немецкой статьи г-жи Оды Ольберг[8]8
  Ода Ольберг – немецкая публицистка. Постоянная сотрудница социал-демократического журнала «Die Neue Zeit». Помещала в журнале корреспонденции из Рима.


[Закрыть], писательницы, которая на целую голову выше заурядных феминисток. Когда некоторые люди говорят о требованиях женщин, – пишет названная писательница, – то при этом принимают такой вид, "как будто женщины хотят собственной гибели и гибели общества – и лишь из чистой «страсти» к «равноправию»; между тем «правовые требования женщины, парящие вне ее природы, противоречащие ее половым особенностям, существуют лишь в головах наших противников… Неужели же, в самом деле, столь большое число женщин утратило инстинкт самосохранения?»

Но стоит ли отвечать таким господам, которые, становясь под широкое знамя женских «доброжелателей», в сущности сокрушаются лишь о том, что все труднее становится найти женщину, которая «умела бы дать пикантный поцелуй», и что, если бы среди кокоток высшего стиля там и сям не встречалось гениальное создание, в силу собственной интуиции возвышающееся до эстетических жестов любви, до сложного утонченного сладострастия, то порядочному человеку совсем не стоило бы жить на свете. (Morasso «Contro quelli che non hanno e che non sanno». Однако, мы отвлеклись несколько в сторону…

Итак, повторяем, борьба за женское равноправие успела уже пробить ледяную кору тупой замкнутости женщин среднего круга и боязливого недоверия даже наиболее «свободомыслящих» мужчин, – но с этого момента женский вопрос сам по себе, an sich und fur sich, перестает существовать: его подхватывает и уносит в своем течении грандиозный общественный поток нашего времени. Судьба женского, как и многих других частных вопросов, неразрывно связана с участью великой мировой проблемы, носящей столь затасканное имя социального вопроса…

Вот эта-то связь и зависимость чаще всего упускается из виду при обсуждении освободительного движения женщин. А между тем женский вопрос не только не представляет чего-нибудь самостоятельного, – он даже не есть нечто цельное – единое, так что, собственно говоря, существует не женский вопрос, а женские вопросы. Вопросов этих столько, сколько данная общественная дифференциация выдвинула общественных групп. И поэтому нас вовсе не должны удивлять самые разноречивые голоса, которые приходится выслушивать при обсуждении женского вопроса. Мнение члена командующего класса – будь то мужчина или женщина – будет настолько же отличаться от мнения пролетария, насколько вообще различно их положение на ступенях общественной лестницы. И это не столько зависит от неодинаковой степени их морального и интеллектуального развития, сколько от того положения, которое занимает в каждой данной общественной группе женщина.

То, чем женщина одного класса пользуется с избытком, для женщины другого класса является лишь идеалом. Изнывающая от безделья женщина привилегированного класса мечтает о том, чтобы разделить с мужчиной хоть часть общественного труда; между тем как «на работниц бедствия (связанные с плохой организацией труда) ложатся более тяжким гнетом, чем на работников» (Гобсон, «Проблемы бедности и безработицы»). «В высших слоях общества, – говорит Циглер, – женский вопрос касался, главным образом, семьи и образования, здесь же (в сфере фабричного труда) это был прежде всего вопрос о материальном положении фабричных работниц» («Умств. и обществ. течения XIX ст.»). Здесь, скажем мы, требования женщин в общем настолько солидарны с требованиями мужчин, что почти, можно сказать, не существует женского рабочего вопроса. Если женщинами-работницами и предъявляются еще кое-какие отдельные от мужчин-работников требования, находящиеся в зависимости от особенностей физической организации женщины, то эти детальные различия тонут в массе общих интересов обоих полов.

Злой иронией прозвучит для женщины-работницы требование одинаковых с мужчинами прав на высшее образование. Зачем она станет добиваться «прав», которыми ее отец, муж, брат обладают, но которыми они не могут воспользоваться? Неужели она станет тратить свои силы на то, чтобы дать возможность Плевакам[9]9
  Плевако (1843 – 1908) – известный юрист, выступавший в качестве защитника в ряде сенсационных процессов (Качко, Кострубо-Корецкого, рабочих фабрики Коншина). На известном процессе игуменьи Митрофании, обвинявшейся в мошенничестве, подлогах и присвоении чужого имущества, Плевако выступил гражданским истцом, разоблачая лицемерие и преступные наклонности, скрывающиеся под монашеской рясой. Считался одним из лучших русских ораторов. В Третью Государственную Думу Плевако был избран от Московской губернии и принимал участие в работах нескольких комиссий. Принадлежал к партии октябристов.


[Закрыть] женского пола возводить Мамонтовых в перл создания? Ведь доставить возможность целой массе буржуазных женщин заниматься трудом, им до сих пор недоступным, значит – отточить оружие врага. Ведь такой прилив новых сил наверное освежит на некоторое время буржуазное общество. Наш гениальный сатирик вполне оценил эту сторону вопроса. «Я уверен, – говорит он, – что тут-то именно, то есть в среде женщин, которым позволено, я и нашел бы для себя настоящую опору, настоящих столбов. Не спорю, есть много столбов и между мужчинами, но, ради бога, разве мужчина может быть настоящим, то есть пламенным, исполненным энтузиазма столбом? Нет, он и на это занятие смотрит равнодушно, ибо знает, что оно ему разрешено искони, и что никто его права быть столбом не оспаривает. То ли дело, столб, который еще сам хорошенько не знает, столб он или нет, и потому пламенеет, славословит и изъявляет желание сложить жизнь»! («Благонамеренные речи»).

Чем иным может быть эмансипированная женщина господствующих классов? Недаром же все защитники «эмансипации» стараются доказать, что никаким «устоям» она не угрожает. И правы!..

Правда, некоторые мечтатели, как обнаружилось, напр., на выставочном конгрессе в Париже, возлагают на женщину и более широкие надежды. Им грезится в лице эмансипированной женщины грядущая примирительница великих общественных антагонизмов. Они надеются, что благодаря своим специфическим качествам женщина сумеет стать умиротворяющей посредницей между трудом и капиталом. Но надежда на разрешение великого общественного вопроса при помощи особенных свойств женского ума и женского сердца так же разумна, как и опасение поколебать «основы» дарованием женщине «прав».

Рядом с такими утопическими мечтателями стоят «либеральные» и весьма мало склонные к платонизму фабриканты. «Промышленная эмансипация женщин, – говорит Гобсон, – поддерживаемая либеральными взглядами нашего века, была сильно утилизирована предпринимателями, искавшими дешевого труда», теми самыми, значит, людьми, которые зачастую ставят всякие препятствия эмансипации женщин своего класса. Оно и понятно: им нужен дешевый труд, и вовсе не нужны конкуренты.

Позвольте предложить вывод.

Мы, конечно, не станем вставлять палки в колеса пестрой колесницы эмансипационного движения женщин господствующих классов, – да нам, посторонним людям, такой власти и не дано; мы будем даже, пожалуй, приветствовать поступательный ход этой колесницы, как показатель роста женского самосознания, – но видеть в этом движении и его успехах разрешение «того извечного вопроса об общечеловеческих идеалах, который держит в тревоге человечество», но «пламенеть и славословить» по поводу его успехов, но «изъявлять желание сложить за эти успехи жизнь», – нет, увольте!..

«Восточное Обозрение» N 33 – 34, 14 – 15 февраля 1901 г.

(Недосказанные слова о деревне вообще. Корреспондентский конкурс на «медицинские» темы. Больное место больной деревенской медицины. Спасительная «тюремка»).

Над современной деревней с ее нуждами и запросами тяготеет нечто роковое… Эти нужды и запросы не сходят с газетных и журнальных столбцов, разделяют пишущую братию на многочисленные партии, эпизодически ожесточенно трактуются в большой публике… Но все эти, говоря сочувственно-пренебрежительными словами Успенского, «газетные лохмотья», все это «гуманство» как-то страшно трагически оторвано от самой деревни, как громадный бумажный змей висит в воздухе на тонкой, тонкой бичеве…

И у города имеются тяжелые нужды и жестокие запросы, но город, если далеко не всегда может сам, по собственной инициативе, себя «удовлетворить», то все же рассуждает, осуждает или, по крайней мере, проявляет склонность к такого рода «поведению». Коренной же деревенский житель по некультурности, безгласности, бесправию совсем лишен возможности обсуждать свои собственные дела, а посему за него, неграмотного, даже без его высказанной личной просьбы, расписывается городской житель, продукт городской культуры… Наконец, вязать и решать судьбы деревни призвано «совсем постороннее ведомство», ни с деревней, ни с обсуждающей ее нужды журналистикой не связанное.

Получается такая приблизительно картина. Деревня экономически расхищается кулаками, физически – сифилисом и всякими эпидемиями, наконец, с духовной стороны пребывает в какой-то концентрированной тьме; пребывает и безмолвствует.

Люди, прикосновенные к газетным «лохмотьям» и вообще ко всяким «гуманствам», стараются, насколько возможно, отразить в зеркале журналистики горькую деревенскую действительность, только отразить, но… Ах, кабы на цветы да не морозы, ах, кабы на «зеркало» не «рама»…

Наконец, особое замкнутое ведомство, стоящее к зеркалу журналистики если не совсем спиной, то отнюдь и не en face, решает и вяжет, вяжет и решает без ошеломляющих, впрочем, успехов в этом направлении.

Взять хотя бы деревенскую медицину. О медицинской беспомощности и беззащитности сибирской деревни писалось, писалось, писалось… Установилось в этой области нечто вроде спорта, корреспондентского конкурса. Длина нашего медицинского участка, – пишет один корреспондент, – 100 верст, ширина его 80 верст. А у нас, – перебивает его другой, – и в длину двести, и в ширину двести, а дорог нету. Нет, это что! – захлебывается третий, – вот у нас, так просто «без меры в длину, без конца в ширину», и, кроме сего, весь наш медицинский персонал устойчиво-стационарного образа мыслей, а к участку сопричислены такие места поселения, самое существование которых состоит под знаком административного сомнения.

Все эти корреспонденции печатаются и прочитываются, затем суммируются в форме передовиц, фельетонов; формируют временные кадры «фельдшеристов» и «антифельдшеристов», а затем предают забвению.

Коренное деревенское, мужицкое население продолжает умирать и «горлом», и «животом», и всякими другими способами, совершая этот процесс молчаливо и сосредоточенно, в полной, по-видимому, убежденности в его фатальности. В лице же своих интеллигентных, более или менее случайных элементов, деревня ни за что, по-видимому, не соглашается успокоиться и умирать как без медицинской помощи, так и без газетных стенаний, и продолжает взывать, взывать без конца, жалуясь и на стихии, и на невнимание начальства, и на непоколебимо-стационарное умонаклонение лиц медицинского штата.

Мы себе весьма легко представляем, что, проживая в городе, обеспеченном медицинской помощью, самые благорасположенные к деревне читатели невольно утрачивают способность проникаться настроением и чувствами деревенских корреспондентов, вопиющих, взывающих, умоляющих и взыскующих сокращения медицинских участков и увеличения медицинских штатов. Такие читатели, – а ведь от некоторых из них зависит, по крайней мере отчасти, удовлетворение корреспондентских желаний, – в лучшем случае одними глазами пробегают корреспондентские стенания с берегов Ангары, Илима, Куты или иных подобных же мест, похожие друг на друга, как две слезы…

И все же – verdammte Schuld und Pflicht! (проклятая обязанность!) – я хочу сказать несколько слов все по поводу той же деревенской медицины, собственно об одном из наиболее больных мест этого больного вопроса – о деревенских душевнобольных.

Чтобы не расплываться в общих рассуждениях, приведу два-три конкретных примера из практики последних 3 – 4 лет четвертого участка Киренского уезда.

Привозит крестьянин в с. Нижнеилимское, центр участка, свою жену, душевнобольную женщину. Спрашивается: что с ней делать? В приемном покое с тремя койками (на весь участок) ее поместить нельзя: негде, да и присматривать за ней некому. Отправить ее в Иркутск? Но для этого необходимо списаться с «Иркутском», а на сей предмет нужно определить специфический характер душевной болезни, чего нельзя сделать без наблюдений. Для наблюдений же, иногда длящихся довольно долго, необходимо больную хотя бы временно поместить в Нижнеилимском, а поместить ее негде. Ни пристав, ни крестьянский начальник на свой собственный страх не решаются отправить больную в Иркутск. «Волость» отказывается (за неимением) дать ей какое-нибудь помещение, помимо приемного покоя, куда ее не принимают. Наконец, муж ее отказывается везти ее обратно: в семье у него одни малые дети, значит за женой, требующей постоянного и внимательного ухода, придется неотступно следить ему самому, а это должно совершенно разорить его.

Все оказываются правы. «Прав» врач, не принимающий больную в амбулаторный покой, так как поместить ее там невозможно. «Права» местная администрация, отказывающаяся отправить больную в Иркутск на казенный счет, ибо такого права местной администрации не дано. «Прав», наконец, мужик, не желающий увозить жену домой, так как уход за ней неминуемо доведет его до нищеты. В результате этой всеобщей «правоты» мужик все-таки увез свою бабу домой (видно его «правота» оказалась сортом пониже!) – а финал всей этой истории разыгрался за кулисами…

Привозят душевнобольного мужика, которого «девать» некуда, ибо в его деревне от него «житья нет». Разыгрывается вышеописанная история, но в результате ее больного не увозят обратно, а помещают для наблюдений в… «тюремку» (каталажку), которая в этом, как и в нескольких других случаях фигурирует в роли психиатрического отделения Нижнеилимского приемного покоя. На четвертый день своего заключения (!?) несчастный больной умер, развязав таким путем всем руки…

Больше примеров мы приводить не станем, так как все они незначительно варьируют одну и ту же основную тему.

Последний приведенный случай по естественной ассоциации вызывает в памяти другой эпизод из области призрения немощных в сибирской деревне.

Хотя этот эпизод и не относится к затронутому нами вопросу, но он так «интересен», что я не могу отказать себе в желании передать его читателю. В одном и том же сибирском селе оказались два старых бобыля: один – ссыльный «повстанец», с ногой, простреленной уже в Сибири, в «деле» на Кругобайкальской дороге; другой – старый бесприютный солдат, служивший в Сибири и в свое время участвовавший в Кругобайкальском усмирении. Старые, изувеченные, бесприютные старики нашли последнее пристанище в одной и той же волостной «тюремке». Там эти два «врага» могли на досуге предаваться воспоминаниям о деле, в котором один был усмирителем, а другой усмиряемым. Эффектная беллетристическая фантазия! прервет меня читатель. Нет: не более как бессознательная, хотя и полная социально-драматического смысла игра обстоятельств! Но вместе с тем, какая действительно благодарная тема для художественной обработки!

Итого. Тюремка, как место нравственного вразумления для пьяных буянов! Тюремка, как психиатрическое отделение амбулаторного покоя! Тюремка, как место призрения увечных поселенцев и бесприютных инвалидов! Словом, тюремка – панацея от всех деревенских язв, место и средство разрешения запутанных вопросов деревенского бытия.

«Восточное Обозрение» N 70, 29 марта 1901 г.

(Еще об «участковой» медицине. Что могут дать съезды участковых врачей? А мужик все еще бьет свою жену. «Барин» исправляет нравы добрыми примерами. Pia desideria (благочестивые пожелания), как заключение)

На деревенских врачей у нас жалуются весьма часто и с основаниями и без достаточных оснований. Врачи же жалуются на свою судьбу редко (по крайней мере, в печати), а между тем пожаловаться есть на что.

Человек интеллигентный, нередко только что вышедший из так называемого храма науки, забрасывается в дикую глушь, в таежную глубь, где нет интеллигентных людей, нет книг, где население до крайности невежественно и неприязненно по отношению к не-деревенской медицине, где недостаточность имеющихся под руками средств (лекарств, инструментов…) заставляет ежедневно и ежечасно вступать в обидные сделки со своей медицинской совестью.

При тех громадных участках, какие отведены нашим деревенским врачам, обремененным к тому же выполнением судебно-медицинских функций, у них (врачей) естественно и необходимо вырабатываются крайне упрощенные приемы лечебной практики. Весь научный «балласт» во время спешных разъездов по дальним таежным поселениям постепенно выветривается, сохраняются лишь самые элементарные практические приемы и сведения. Такой крайне, разумеется, нежелательной «демократизации» деревенской медицины способствует одно весьма существенное обстоятельство.

Городской человек, предъявляющий ко всем «моментам» жизненной обстановки, а в том числе и к медицине, повышенные запросы, требует от врача и диагноза и прогноза болезни; это обстоятельство заставляет врача всегда быть «начеку», ибо неоправдавшийся прогноз, основанный на неверно поставленном диагнозе, естественно, задевает самолюбие врача и подрывает его репутацию.

Коренной деревенский пациент – мужик – несравненно проще пациента городского. Не в пример последнему, он почти никогда не интересуется, что у него за болезнь, и лишь в редких случаях спрашивает о вероятиях ее исхода, при чем вполне удовлетворяется ответом такого рода: «А это уж, как бог»…

Таким образом, молодому врачу, поставленному в условия жизни деревенского лекаря, неминуемо грозит опасность «опуститься», отстать как в сфере медицинской теории, так и в области приемов медицинской практики. Вследствие отсутствия внешних подбадривающих энергию стимулов, у него развивается некоторая моральная халатность; сознание нравственной ответственности постепенно притупляется и глохнет.

Общие условия, в которые поставлена деревенская медицина – бедность и некультурность населения – не такого, очевидно, рода, чтобы их можно было изменить какими-либо частными мероприятиями. Но некоторые коррективы можно было бы все-таки, думается, найти под руками.

Таким коррективом могли бы служить прежде всего съезды участковых врачей.

Не нужно, конечно, много говорить о том, что подобные съезды, периодически созываемые, имели бы чрезвычайно многосторонние и весьма благоприятные результаты. Общение с людьми одинаковых научно-профессиональных интересов, чтение рефератов, дебаты, – все это оказывало бы на деревенского врача чрезвычайно благотворное общественно-нравственное влияние, играло бы для него роль живительной душевной встряски, заставляло бы его, так сказать, «подтягиваться» и в значительной мере спасало бы его таким образом от деморализующего влияния тех условий, которые позволяют ему, а иногда прямо-таки заставляют его ставить диагноз со слов третьего лица, вместо же прогноза ограничиваться предложением уповать на милость божью…

Помимо этих общих, не поддающихся точному учету воздействий, съезды давали бы весьма много частных, чисто практических результатов. Можно и должно, разумеется, восставать против упрощенной медицины для мужика, этого «упрощенного» человека par excellence (по преимуществу), но раз деревенский врач поставлен в «упрощенную» среду и снабжен «упрощенными» же средствами, то с этим фактом приходится считаться – прежде всего, конечно, самому врачу. И он считается: пробует лечить без надлежащих лекарств (за неимением таковых); за отсутствием необходимейших зубоврачебных инструментов рвет пациентам зубы такими способами, которые, надо думать, считались устаревшими еще во времена Гиппократа[10]10
  Гиппократ – знаменитый врач в древней Греции (450 – 377 до н.э.), сильно подвинувший вперед медицинскую науку своего времени.


[Закрыть], – вообще, всячески пытается за волосы притянуть неподатливую медицинскую теорию к еще менее податливой деревенской обстановке. Наиболее удачные результаты таких усилий, т.-е. наиболее счастливые компромиссы между требовательной медицинской теорией и поистине жалкими наличными средствами деревенской медицинской практики, компромиссы, к которым пришел в том или другом частном случае кто-либо из врачей, становились бы на съездах общим достоянием.

Создание нескольких фельдшерских пунктов в разных местах участка; более целесообразное распределение самих участков; относительные преимущества «стационарной» и «антистационарной» систем и наиболее благоприятные их комбинации, в зависимости от местных условий и особенностей; более рациональная постановка деревенского оспопрививания; приемлемые и доступные по местным условиям способы борьбы с эпидемиями; более совершенные способы доставки медикаментов, взамен способов, ныне практикуемых и совершенно неудовлетворительных^{3} – все эти и многие другие вопросы получили бы, думается, на губернских и уездных съездах участковых врачей наиболее правильную постановку и компетентное разрешение.

Съезжаются податные инспектора, крестьянские начальники, священники, учителя церковно-приходских и министерских школ, – врачи же почему-то предоставлены каждый самому себе, своим личным познаниям и практической находчивости.

Насколько нам приходилось слышать, в среде врачей, по крайней мере, Иркутской губ. вполне сознана крайняя важность, можно сказать неотложная необходимость совместного обсуждения некоторых назревших вопросов, – и все дело, значит, остается за компетентной инициативой.

Если на помощь какому-нибудь частному «дефекту» деревенского механизма можно призвать вполне определенную «компетентную инициативу» (хотя бы та на призыв и не откликнулась), то все же тут есть доля утешения. Но деревенская действительность представляет много таких мрачных явлений, перед которыми окажется бессильной просвещенная инициатива наипросвещеннейшего из ведомств, – тут уже даже и призывать некого. И одним из наиболее мрачных пятен на мрачном колорите остается по-прежнему доля крестьянской женщины. Писать об этом рука не поднимается, ибо это значит повторяться и повторяться, – но зачем же, зачем так безжалостно-мучительски повторяется сама жизнь?!

 
Уже давно мы затвердили:
Доля ты, русская долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать!
и еще:
Тот сердца в груди не носил,
Кто слез над тобою не лил.
 

Стихи эти мы и декламируем, и на музыку их положили, но, право же, думается, что за звуками примелькавшихся слов и с издавна знакомой мелодией мы разучились понимать скрывающееся в них содержание, которое до сего дня полно неизменного, неизбывного горя.

 
Века протекали – все к счастью стремилось,
Все в мире по несколько раз изменилось,
Одну только бог изменить забывал
Суровую долю крестьянки.
 

И поныне эта доля со стороны семейных отношений формулируется нередко в терминах… судебной медицины. Вот пол странички этого бабьего мартиролога:

1. Акулина О.^{4} Область левого плеча – сплошной кровоподтек; левая плечевая кость переломлена в средней трети; обломки сильно смещены; кожа ягодиц и задней поверхности бедер – сплошной кровоподтек.

2. Марья В. В темянной области, посредине, кожная рана, покрытая кровяным струпом; на затылке слева припухлость, величиной с серебряный рубль, волосы около раны замараны сгустившейся кровью. Левая ягодица представляет сплошной кровоподтек. На лбу, на правой брови и несколько повыше кровоподтеки и т. д.

3. Марфа П. В левой височной области кровоподтек, переходящий на лицо; кровоподтеки в толще век левых и правого верхнего; лицо замарано кровью, на верхней губе рана, длиною в 1 1/2 снт., при чем вся губа сильно припухла; в области правой лопатки кровоподтеки, в виде сине-багровых полос; такие же (числом 6 – 7) в области левой ягодицы; область правой ягодицы сплошной кровоподтек. Душевное состояние подавленное, обморок во время освидетельствования.

Довольно и этих примеров, вполне характеризующих тяжелую мужичью руку. Никоим образом не следует думать, что приведенные случаи выходят из ряда вон своими исключительно жестокими формами, – нисколько: если они и отличаются от сотен других случаев того же порядка, то лишь теми побочными обстоятельствами, благодаря которым они получили судебно-медицинскую формулировку… Да, мужик все еще бьет свою жену, бьет тяжелым, кровавым, уродующим боем…

Но один ли мужик бьет жену? Нет, бьет ее и «культурный» человек, даже нарочито призванный к насаждению этой самой культуры в темной мужицкой среде. Вот пример. В д. Игнатьевой (Нижеилимской волости, Киренск. уезда), в доме купца Черных, проживал до марта текущего года весьма известный в здешних местах г. Б., который подвергал (вероятно подвергает и ныне, но уже в другом месте) систематическим истязаниям свою жену. Это ни для кого не было тайной, об этом говорило все окрестное население, так как избиения производились нередко публично, на улице, при значительном стечении любопытных. Орудиями избиения служили палки, револьвер, даже оглобли, вообще все, что попадалось под руку. В январе прошлого года г. Б. выгнал жену из дома при сорокаградусном морозе без обуви, вследствие чего г-жа Б. обморозила себе ноги. В конце прошлого года г-жу Б. били на улице, в присутствии большого числа крестьян, сам г. Б. и его кучер Егор; г-жа Б. отбивалась оглоблями и кричала: «Караул, спасите!», но спасать никто не решался, ибо это было рискованно. После жестоких побоев г-жа Б. была связана Егором по рукам и ногам, разумеется, по приказанию г. Б., который после этого таскал ее связанною за волосы по полу и затем бросил ее где-то в чулане. Г-жа Б. несколько освободилась и со связанными руками и полусвязанными ногами, окровавленная, полуодетая, пробралась к крестьянину Николаю К., у которого и прожила несколько дней.

Очевидно, что такие «примеры» мало способны насадить среди крестьян уважение к женской личности. Да и вообще эта область отношений, изолированно взятая, не поддается внешним воздействиям; она слишком сложна, слишком многообразно связана со всем комплексом условий крестьянского существования, чтобы тут можно было что-нибудь поделать посредством «примеров», даже достойных всяческого подражания. Нет, тут нужны более радикальные меры…

Необходимо прежде всего, как залог уважения чужой личности, поднятие самоуважения в самом крестьянине, пробуждение в нем сознания личного достоинства, которое не позволяло бы ему подобострастно сгибаться, держа шапку на отлете, не только перед каждым цветным околышем, но и перед распухшим кулаком из ссыльно-поселенцев. А для сего необходимо мужику перестать чувствовать над собою легализированную розгу и нелегализированный, но вполне действительный кулак, исходящий из форменного обшлага. А для сего необходимо общее изменение крестьянского правопорядка, в котором вообще множество чисто дореформенных пережитков^{5}. А для сего и т. д…

Или с другой стороны: для культурного подъема крестьянина необходим подъем материальный, который, в свою очередь, немыслим, с одной стороны, без полного освежения правовой атмосферы крестьянского бытия, с другой – без широкого притока в крестьянскую среду знаний – и общих, и специальных, сельскохозяйственных. А для сего надлежит в этом, как и во всяком ином деле, настежь распахнуть ворота общественной и частной инициативе, смести прочь все преграждающие ей путь препятствия. А для сего…