Текст книги "Перед историческим рубежом. Политическая хроника"

Русский либерализм антидемократичен в самой своей сердцевине. Не только для пролетариата, но и для демократии строить свои расчеты на сотрудничестве с ним, значило бы строить свое здание на песке. Оценку свою политические шаги социал-демократии находят не в поведении либерализма, а в том, содействуют ли они пробуждению и сплочению масс и освобождению жизнеспособных элементов буржуазной демократии из-под принижающего влияния кадетизма.

С этой точки зрения социал-демократия имеет все права отметить в своем календаре большим красным крестом 22 апреля – день рабочей печати, думской обструкции и думского локаута.

«Борьба» N 5, 16 мая 1914 г.

(1904 – 1914)

26 января 1904 г. японские миноносцы в водах Порт-Артура вывели из строя два русских броненосца и один крейсер.

Беспримерное в истории России десятилетие оставлено с тех пор позади, и эта эпоха легла вечным водоразделом между прошлой Россией и будущей.

После четверти столетия внешнего мира и непроглядной реакции внутри грянул всемирно-исторический гром дальневосточной войны, и эхом откликнулся ему гром революции.

Старая неподвижная Россия, опиравшаяся на пассивное крестьянство и жившая воспоминаниями патриархального варварства, оказалась потрясенной в самых своих основах. Легенде нашей национально-политической самобытности нанесен был непоправимый удар, над подготовкой которого так усердно работали слепые силы капитализма.

Едва вышедший из колыбели пролетариат, опираясь на свое колоссальное значение в хозяйственной жизни страны, играл в столкновениях революции главную роль. В полном соответствии с этим идеи социал-демократии были руководящими идеями самой революции. Крестьянство, в котором наши народники усматривали главную силу русского прогресса, оказалось в роковую годину неспособным политически осознать свою тягу к земле и связать ее с борьбой пролетариата. Передовые элементы крестьянства, в лице Крестьянского Союза и позже – трудовиков, были слишком слабы, чтобы придать крестьянскому движению политически обобщенный характер.

Наша буржуазная якобы-демократия, в лице кадетской партии, без опоры в рабочих массах, обречена была – слабостью у нас средних, промежуточных, мелкобуржуазных классов – на полное бессилие в самую ответственную эпоху общественного развития. Крупный капитал, отделенный социальной пропастью от народных масс и испуганный натиском рабочих на свои экономические позиции, протянул одну руку поместному дворянству, охваченному ужасом за судьбу своих владений и сословных привилегий, а другую – бюрократии, опирающейся на армию. В эти социальные отношения был заложен весь ход и исход движения 1905 г. Непосредственно революция, главным вопросом которой был аграрный, а главным двигателем которой был пролетариат, разбилась о крестьянскую по составу армию.

Но и старый строй получил в этой борьбе неисцелимую рану. Раз навсегда обнаружилась и обнаруженной осталась полная непримиримость бюрократического абсолютизма и капиталистического развития, с его непрестанной борьбой классовых интересов и сложными экономическими и культурными потребностями. Несмотря на внешнее торжество бюрократического самовластия, новая, не-рабская, демократическая Россия, которая сама хочет строить свою судьбу, отныне уже не сходит с исторического поля. Ее можно временно обескровить, можно надеть на короткое время чугунный замок на ее уста, – но она уже знает свой исторический путь и никому не позволит свести себя с него.

В избранных на основе закона гр. Витте первых двух Думах руководящее положение выпало на долю кадетов. Поставив принципиальный крест над массовой борьбой, они обещали «безболезненно» снять старую власть не приступом, а правильной осадой. Но эта попытка обнаружила лишь политическое бессилие партии дипломированной интеллигенции, опирающейся преимущественно на городские обывательские слои, но не имеющей за собой ни одного из основных классов современного общества. Судьба двух первых Дум явилась новым доказательством того, что великие политические столкновения, ребром ставящие вопрос, кому быть хозяином в стране, решаются в последнем счете не обличениями и доводами, а соотношением и соразмерением сил.

Старая власть, подталкиваемая объединенным дворянством и пользуясь поддержкой крупного капитала, распустила одну за другой две первые Думы и посредством открытого государственного переворота 3 июня 1907 г. закрепила тройственный союз бюрократии, дворянства и крупного капитала. Над этим союзом взошла звезда П. А. Столыпина, Георгия Победоносца контрреволюции.

Вся полнота власти снова оказалась в руках старых носителей ее. В то время как дворянство именно в течение последнего десятилетия изо всех сил спускало наследственные земельные владения, вся государственная политика направилась с чудовищной откровенностью по линии дворянских сословно-паразитических интересов. Крупному капиталу, в лице октябристов, оставалось только держать господам положения стремя да счищать с политической сцены навоз, который оставляли после себя лошади победителей.

Решение аграрного вопроса, – а для капитализма это значит решение вопроса о внутреннем рынке! – было, по соглашению Столыпина с советом объединенного дворянства, направлено указом 9 ноября 1906 г. за спиною народного представительства. Дворянству была целиком гарантирована земельная основа его сословного владычества от мужицких посягательств. Община, связывавшая разные слои крестьян единством сословно-земельных интересов против помещиков, была пущена на слом, с тем, чтобы кулаческие верхи деревни могли округлить свои земельные владения за счет деревенских низов. Дворянский банк бросал все новые миллионы в прорву дворянских аппетитов. Операции крестьянского банка были расширены на таких основах, что не приспособленные помещики получили возможность за ростовщические цены сбыть свои земли государству.

В итоге аграрной политики контрреволюции крестьянские голодовки по-прежнему остаются хроническим явлением, а крестьянский банк арестует у облагодетельствованных им крестьян хлеб и гноит его без смысла на корню или сносит топорами избы неплательщиков и выгоняет среди зимы крестьянские семьи на большую дорогу.

Подобранная на основе закона 3 июня третья Дума, в которой места решающего центра были отведены под октябристов, собиралась сперва реформировать страну усилиями тройственного союза бюрократии, дворянства и капитала. В либеральных реформах нуждался, однако, лишь капиталистический, т.-е. самый слабый член союза.

Он и взял на себя инициативу. Свои реформистские расчеты октябристы укрепили одновременно с трех сторон: во-первых, самые проекты реформ они свели к наивозможно-жалкому минимуму; во-вторых, чтоб успокоить старую власть, они «принципиально» отказывались от парламентаризма; наконец, в-третьих, они проявляли необузданное рвение в делах милитаризма, подходя к власти с принципом купеческой взаимности: «мы тебе – сотни народных миллионов, ты нам – конституционные реформы». Но жестоко просчитались. Полоса октябристского реформизма, к которому изо всех сил пытались пристроиться кадеты, оказалась в такой же мере бесплодной, как и бездарной.

В первую эпоху третьей Думы Столыпин делал попытки поддержать октябристское реформаторство: чудовищно-возросшая государственная машина с ее трехмиллиардным бюджетом сама нуждалась в развитии производительных сил, а торгово-промышленный кризис, начавшийся в конце 1899 г., длился почти без перерывов до конца 1909 г. Но третий союзник блока, дворянство, за счет которого только и возможны были капиталистические реформы, не соглашался уступить ни вершка из своих сословных позиций. Государственный Совет и так называемые сферы явились оплотом сословной непримиримости и социального застоя. Большие и малые Пуришкевичи победили. Бюрократия быстро сложила реформаторское оружие, снова решив, что «на наш век хватит». Октябристско-столыпинский «реформизм» закончился жалким крахом.

В качестве выхода из тупика была выдвинута на передний план активная внешняя политика. Оказавшись внутренне-неспособной развязать узы экономического развития страны и раздвинуть таким путем рамки внутреннего рынка, реакция искала внешних источников обогащения для имущих классов или, по крайней мере, для их верхов и отдельных политических клик. С кадетами в роли вестовых контрреволюция стала на рельсы империализма. Не замедлило, однако, обнаружиться, что активная внешняя политика не по плечу правительству, которое управляет недовольным населением при помощи исключительных законов и еще более исключительных приемов. Бесправие и нужда крестьянства, систематическое унижение десятков миллионов «инородцев», бестолковое и нечистое хозяйничанье бюрократии во всех областях, сенаторские ревизии, многое раскрывшие, но ничего не изменившие, все это – неподходящая обстановка для «патриотического» воодушевления и внешних успехов. Если империализм эпохи контрреволюции не дал нам нового Мукдена и новой Цусимы, то только потому, что наша дипломатия при всей своей суетливости каждый раз виновато отступала назад, как только очередной международный вопрос ставился ребром, т.-е. на почву столкновения сил. Но было бы несправедливо утверждать, что усилия русской дипломатии остались безрезультатными: все, что можно было испортить, она добросовестно испортила, и где маячил новый провал, там она была неизменно на своем посту.

В Персии, считавшейся нашим естественным рынком, упрочилось влияние Англии и Германии. Ненависть к России, громившей персидский парламент и сеявшей в стране анархию, укрепилась незыблемо. Нынешнее персидское правительство, по признанию «Нового Времени», представляет собою организованную враждебность к России. На Балканах преданная русской дипломатией Болгария живет и дышит теперь ненавистью к стране-"освободительнице". «Наследственный враг» – Австрия, аннексировавшая в 1908 г. Боснию и Герцеговину, получила теперь против Сербии сильную точку опоры в лице самостоятельной Албании. Противница-Германия упрочилась в чрезвычайной мере в Константинополе и прибирает ключ от Босфорского пролива к своим рукам. Наконец, на Дальнем Востоке монгольская авантюра превратила Китайскую республику в нашего заклятого врага и в то же время оттолкнула от нас Монголию. Газетные агенты русской дипломатии начинают уже трусливо отзываться об «автономной» Монголии, как о зеленом винограде, не заслуживающем нашего высокого внимания. Словом, внешняя политика контрреволюции, с начала и до конца состояла из ряда отступлений и поражений, жестоко расшатавших тройственное согласие^{67}.

Крушение Столыпинско-Гучковского реформаторства и первые крупные неудачи во внешней политике, как аннексия Боснии и Герцеговины, укрепили реакцию на новой политической идее: национализме. Эта идея чрезвычайно проста: в разноплеменной России, где великороссы составляют не более 43 % населения, создать не для коренного населения, разумеется, а для коренных истинно-русских собственников – в состав которых входит, к слову сказать, много «истинно-русских» немцев, поляков, румын и даже евреев – исключительно-привилегированное положение; монополизировать за ними внутренний рынок; национализировать хлебную торговлю; национализировать кредит; словом, поближе припустить их к государственному бюджету, отогнав прочь инородцев, ибо иначе не хватает; обезличить еще не окончательно обезличенные окраины (Финляндия); выкроить из обезличенных окраин новые истинно-русские губернии (Холмщина), отдав их на кормление жадным патриотам из маменькиных сынков, – вот и вся политика национализма!

Под этим знаменем доживала свои дни третья Государственная Дума, выбиралась и заседает четвертая. Разнузданное улюлюканье по инородцу, особенно по еврею, является необходимым дополнением и развитием национального государственного курса. Антисемитизм стал для хозяев положения подлинной политической религией, в которой счастливо сочетаются третьеиюньская совесть и третьеиюньская честь. Высшим творческим актом национализма явилось судебное дело, которое достаточно назвать по имени, чтобы дать характеристику эпохе и ее людям: дело Бейлиса!

Политика национализма была по самому существу своему не чем иным, как проматыванием последних материальных и финансовых ресурсов контрреволюции. Недаром министр финансов Коковцев изображал из себя оппозицию в кабинете Столыпина, когда тот вплотную подошел к «национализации» кредита. Но в качестве премьера г. Коковцев скоро успокоился в лоне своего государственного оптимизма, у него для этого нашлись свои серьезные причины: – после десяти лет кризиса и застоя в стране наступил торгово-промышленный подъем.

Правящая бюрократия приписала промышленный подъем своим заслугам, – почти с таким же правом, с каким она могла бы приписать себе наступление в марте весны.

Втянутая давно уже в капиталистический круговорот, Россия неотвратимо проделывает вместе со всем капиталистическим миром циклы подъема, застоя, кризиса. Этим круговоротом заведуют исторические силы куда более могучие, чем циркуляры наших министерств. Но это вовсе не значит, что наши национально-государственные условия безразличны для хода капиталистического развития. Наоборот: пережитки крепостничества и государственная безурядица в чрезвычайной мере суживают внутренний рынок, подрезают крылья подъему и усугубляют тягости кризиса.

Если бы Россия ввела у себя за это десятилетие демократический государственный строй; если б наш аграрный вопрос был радикально разрешен в соответствии с интересами многомиллионного крестьянства, – это значило бы, что мы настежь распахнули ворота экономическому прогрессу. Свободное крестьянское хозяйство как основа внутреннего рынка в стране с огромными естественными богатствами и 170-миллионным населением, – это значило бы могущественное развитие производительных сил, неудержимый приток иностранных капиталов и лихорадочный культурный подъем всей страны, – развитие на северо-американский лад.

При столыпинских аграрных законах, третьеиюньском парламентаризме и националистической работе администрации и судов о таком развитии не может быть, разумеется, и речи. Тем не менее элементарные силы капитализма проложили себе дорогу через препоны и запруды контрреволюционной государственности и тем самым отодвинули политическую развязку. Началось грюндерство, пошла биржевая игра, быстро поднялся в гору государственный бюджет, возросли военные заказы и поставки, пошли колоссальные железнодорожные концессии. Депутаты правительственного большинства, а в значительной мере и депутаты либеральной оппозиции, стали пристраиваться в советах акционерных компаний и банков, при железнодорожных концессиях и всюду вообще, где слышен запах жареного.

Г. Коковцев стал все больше пропитываться убеждением, что Россия «не нуждается в политических законах».

Но вместе с промышленным оживлением развернулось по всем фронтам и рабочее движение. Далекая Лена, от золотых сосцов которой жадно пьют сильные и сильнейшие мира сего, подала 4 апреля 1912 г. свой страшный сигнал к тревоге. Повсеместные выступления рабочих, экономические, как и политические, по частным поводам, как и по общим, всей совокупностью своей поставили перед страной во весь рост вопрос о судьбе режима 3 июня.

Рабочее движение выбило из оцепенения политическую жизнь всей страны. Целый ряд фактов последнего года (общественный отклик на дело Бейлиса, учительский съезд и пр.[249]249
  Учительский съезд – происходил в Петербурге с 23 декабря 1913 г. по 3 января 1914 г. с участием (к концу съезда) 7.000 делегатов. Основные вопросы, над которыми работал съезд, были следующие: 1) типы, задачи и программы школ I ступени, 2) методы преподавания и учебно-воспитательный строй школы, 3) подготовка учащихся.
  Организационная комиссия, состоявшая из правых элементов, постаралась обработать съезд по-своему; она тщательно фильтровала состав делегатов, «сокращала» и «смягчала» резолюции, вытравляя из них всякий намек на политику, организовала обязательную патриотическую манифестацию и т. д. Несмотря на это, съезд определенно выявил наличие демократических тенденций в массе учительства. Так, резолюция о необходимости организации профсоюза учителей говорит:
  «В задачи профессионального союза учительства должны войти как борьба за улучшение условий профессионального труда учителя, так и борьба за демократический идеал».
  Инородческая комиссия, высказавшись за отмену всех национальных ограничений в школе, заявляет:
  «Комиссия находит, что нормальная постановка народного образования мыслима лишь при оздоровлении всего государственного строя».
  Крайне характерны следующие два пункта резолюции съезда:
  "1. Общение учителя с семьями учащихся невозможно без устранения тех условий опеки и подозрительности со стороны учебной и общей администрации, в которых протекает в настоящее время деятельность учителя.
  2. Исполнение заведующими школами незаконных приказаний чинов инспекции и дирекции вести учебно-полицейский надзор за своими коллегами-учащими делает невозможной правильную постановку учебно-воспитательного дела в школе".


[Закрыть]) ясно показал, в каком направлении работают чувства и мысли всех демократических и просто жизнеспособных элементов населения.

А ведь за промышленным подъемом неизбежно последует кризис. Вопреки оптимистическим заверениям г. Коковцева и торгово-промышленных сфер^{68}, он не за горами, – он уже сейчас стучится у ворот. И надвигающаяся эпоха кризиса будет эпохой жестокой расплаты за все грехи контрреволюции, оказавшейся в одинаковой мере бессильной на добро и могучей на зло – во внутренней политике, как и во внешней. Чем выше подъем, чем сильнее биржевой ажиотаж и акционерная спекуляция, чем больше элементов буржуазного общества вовлекли они в свой водоворот, – тем ниже упадет волна кризиса, тем разрушительнее и болезненнее будут ее последствия. Чем глубже опьянение, тем горше похмелье. Поистине граф Коковцев ушел вовремя!

Уже и промышленный подъем выбил буржуазные классы из состояния ошеломленности и подобострастия. Много званых, мало избранных, – не все находят доступ к концессиям и поставкам, не для каждого уготованы молочные реки и кисельные берега государственного бюджета. Широкие буржуазные круги раздражены тем, что подъем имеет свои пределы в незначительной емкости крестьянского рынка, что приток иностранных капиталов тормозится государственной анархией. Отсюда рост прогрессистов, отсюда прилив октябристской оппозиционности, отсюда расколы и перетасовки в среде партий думского большинства. А что же произойдет, когда ребром будет поставлен последний заемный целковый, когда проложена будет последняя верста рельс и окажется убыточной, когда начнется паника на бирже, концессионеры, парламентарии и поигрывающие сановники начнут вылетать в трубу, и во многих конторах, деловых кабинетах и благочестивых салонах воцарятся паника и скрежет зубовный? Вражда между третьеиюньскими союзниками – вражда из-за близости к бюджету, из-за его «национализации» – может легко при таких условиях превратиться в жестокую потасовку, которая окончательно ослабит нынешних господ положения. Широкие круги буржуазного общества пострадают от кризиса несравненно суровее, разумеется, чем биржевые магнаты и капиталистические монополисты, – возрастет недовольство, а, стало быть, и изолированность правящих. И все это на основе неупраздненного аграрного крепостничества, которое держит в своих оковах производительные силы страны!

Рабочий класс, искусственно удерживаемый в состоянии распыленности, очень мало воспользовался плодами промышленного подъема. А надвигающийся кризис с его ужасами необеспеченности и грозной безработицы всей своей тяжестью обрушится на рабочий класс. Бесправие, произвол, национальная травля, паразитизм клик, бюджетное хищничество, все, что составляет сущность режима 3 июня, усугубит торгово-промышленный кризис и отзовется непосредственно и притом самым болезненным образом на пролетариате. При таких условиях торгово-промышленный кризис неизбежно превратится в кризис политический. Предсказывать сейчас характер и формы этого кризиса, измерять заранее его социальную глубину и остроту его политических проявлений нет никакой возможности. Всякие соображения на этот счет могут иметь лишь теоретически-гадательный характер.

Но ясно, что как при остром характере кризиса, так и при затяжном на долю пролетариата ляжет самая ответственная часть работы. Готовиться к выполнению своей роли, какими бы путями ни пошло политическое развитие, пролетариат может только одним путем: уясняя себе свою историческую роль, учась различать своих врагов и друзей, сплачивая свои силы, расширяя свои позиции и неутомимо работая над восстановлением и упрочением полного организационного единства в своих рядах!

«Борьба» N 4, 22 февраля 1914 г.

Март издавна слывет тревожным месяцем в политическом календаре разных стран.

Март 1914 г. обновил эту свою старую репутацию. Петербург был в этом месяце ареной событий, которые новой драматической главой войдут в историю русского рабочего движения.

У этих событий два полюса: резиновая мануфактура и Путиловский завод.

Путиловцы уже не первый март встречают в огне борьбы за общие пролетарские интересы.

Резинщицы, наоборот, до сих пор стояли в стороне от большой дороги классовой борьбы. Темные, жизнью забитые и людьми затравленные, они представляли собою самый податливый материал эксплуатации. Больше всего они напоминали тот материал, над которым работали, – резину. Как и резину, их можно безнаказанно тискать, мять и растягивать. Резина вынослива. Но есть предел и ее растяжимости. Когда предел перейден, резина рвется. Так и резинщицы. Сколько именно перепустили вредного газу при выделке резины, это важный технический вопрос, но не решающий. Суть в том, что у покорных безропотных резинщиц чересчур жилы растянули, дальше того предела, какой допускается свойствами человеческого материала, – и жилы не выдержали. В корчах и судорогах стали падать резинщицы на фабричный пол – сперва в Риге, затем в Петербурге. За резинщицами – табачницы. Специалисты-медики определяют это страшное явление, как эпидемическую истерию. А социальный смысл массовой истерии таков: если рабочие не сопротивляются путем коалиций против эксплуатации, то капитал давит, пригибает и растягивает их до тех пор, пока не дойдет до предела человеческой выносливости. Если отсутствует социальное сопротивление, то раньше или позже настает черед сопротивлению физиологическому. Классовый отпор имеет форму планомерной борьбы за лучшие условия труда. Физиологический отпор, т.-е. восстание униженного человеческого организма, выражается в рвоте, обмороке, корчах. Довести каждого рабочего до такого состояния – в этом и состоит внутренняя тенденция капиталистической эксплуатации.

В качестве одной из причин эпидемической истерии официальными исследователями указывалось на возбужденное настроение работниц. И это указание несомненно правильно. Волны классового движения не раз докатывались до окон резиновой мануфактуры и будили в сердцах резинщиц острую тревогу, смесь надежды с испугом. Резинщицы смутно ждали каких-то перемен к лучшему. Но перемены сами собой не наступали, а старые условия труда, обогащенные новой мазью, тем разрушительнее действовали на организм в этом состоянии тревоги.

А сколько же рассеяно по России рабочих и работниц, которых не коснулась пока и смутная тревога; которые покорно и без мыслей, как слепая лошадь на конной мельнице, и день и ночь приводят в движение колесо? Стоны и крики резинщиц и табачниц прозвучали в ушах передовых петербургских рабочих, как напоминание и предостережение: «Помните, путиловцы, балтийцы и лесснеровцы, что вами не исчерпывается пролетариат! В самом Петербурге прозябают многочисленные кадры рабочих, которые умеют протестовать против нещадной эксплуатации пока еще только эпидемической истерией. А на всем протяжении России, в провинции, – в земледелии, в лесоводстве, на свекловичных плантациях, в домашней промышленности, в кустарничестве, в шахтах, в химической и текстильной промышленности – там рассеяны миллионы рабочих, еще не пытавшихся ни разу разогнуть спину. Эти миллионы, свеженабранные из распадающейся общины или выросшие за годы контрреволюции, более всего бедны сознанием своей бедности. Помните об них, передовые! Если вы не пробудите их, не приблизите их к себе, они в час испытания страшной гирей повиснут на ваших ногах!» Вот что сказала эпидемия среди резинщиц и табачниц балтийцам и путиловцам.

И эти слова дошли по назначению. Петербургские металлисты подали тревожный сигнал. Ползучая забастовка по разным поводам тянулась уже с 4 марта. Отдельные мастерские и заводы протестовали против преследования рабочей печати, арестов уполномоченных, постыдной ликвидации ленской бойни и пр. 10-го бастовало около 10 тысяч человек. 12 марта происходят первые отравления на резиновой мануфактуре «Треугольник». 12 и 13 марта бастуют в Петербурге по разным поводам свыше 65 тысяч человек. 14-го градоначальник издает предупреждение о «сборищах» с угрозой употреблять против непокорных оружие. 15-го происходят отравления на табачной фабрике Богданова. 17-го (понедельник) начались протесты по поводу массовых отравлений. Первыми забастовали путиловцы и балтийцы. В понедельник (17-го) бастовало около 30 тыс. рабочих. Происходили уличные демонстрации. Стачка продолжалась и во вторник. В среду события принимают колоссальный размах. Число забастовщиков переваливает за 110 тысяч. В этом числе подавляющее большинство составляют металлисты (свыше 80 тысяч). Далее следуют: около 15 тыс. текстильщиков, свыше 4 тыс. печатников, свыше 10 тыс. стачечников других профессий. Демонстрации во всех фабричных кварталах, красные знамена, стычки с полицией, раненые. Каков смысл этой бурной массовой стачки? Или пред нами просто стихийный взрыв чувств, который навстречу истерической эпидемии бросает стачечную эпидемию?

Нет, стачка протеста и симпатии имеет свой большой общественный смысл, хотя и не всегда ясный всем ее участникам: этот смысл – агитационный.

Провозглашая стачку протеста, рабочие не только дают исход чувству негодования против адских условий, в каких живут наиболее обездоленные слои пролетариата, но и пробуждают мысль этих обездоленных, подавая им пример боевой коалиции. «Вы не одиноки на этой земле, резинщицы и табачницы, – вы принадлежите к классу, который объединяется, борется, учится вступаться за каждую из своих частей. Мы, металлисты, отделенные от вас характером производства и условиями труда, связаны с вами классовыми узами. Поймите это, – и вы вырветесь из тех условий, которые порождают эпидемическую истерию!»

Когда Остапа Бульбу недруги пытали на колесе, ломая ему кости и разрывая жилы, он простонал в толпу без надежды на ответ: «Слышишь ли, батько?» А скрывавшийся в толпе Тарас крикнул ему в ответ: «Слышу, сынку!»

Так и металлисты в ответ на стоны и рыдания резинщиц, которым мануфактура разрушала мускулы и нервы, крикнули, ободряя и призывая: «Слышим, сестры!» В этом и заключается основное, агитационное значение стачечного протеста.

Реакция прекрасно поняла это и по-своему ответила. Сейчас же родилась распутная клевета о «комитете отравителей», который разбрасывает «ядовитый порошок», чтобы принудить отсталые заводы к забастовке. Отцом этой клеветы был, вернее всего, Замысловский, а матерью – охранка. Здесь в огромном масштабе было повторено то, что несколько раньше было проделано в Фастове. Там черносотенец, духовный сын Замысловского, заколол тринадцатью уколами еврейского мальчика, а потом отец убитого был арестован по обвинению в употреблении крови – собственного сына. Здесь, в Петербурге, господа положения соединенными силами довели работниц до страшной эпидемии, а затем обвинили передовых рабочих в том, что они, в борьбе за интересы своего класса, отравляли – собственных братьев и сестер.

20-го утром петербургские заводчики объявили локаут. Во главе их выступило морское министерство, закрывшее Балтийский завод. Всего было подвергнуто локауту около 70 тыс. человек, почти сплошь металлистов. Что побудило металлургов прибегнуть к такой острой мере, как локаут? На этот вопрос нельзя ответить с полной категоричностью, не заглянув предварительно в конторские книги железозаводчиков, разбухающие от барышей. Возможно, что металлурги действительно хотели задать таким путем рабочим острастку, отвадить их от стачек и принудить к более непрерывному созданию прибавочной ценности. Возможно, однако, что они добивались, наоборот, искусственно вызвать такие осложнения, которые давали бы им законное право развязаться с некоторыми старыми срочными заказами, чтобы принять новые, более выгодные. Возможно, наконец, что обе эти цели действовали совместно: вызвать локаутом ответную волну рабочего движения, развязаться со старыми заказами, раздавить затем изолированных петербургских рабочих-металлистов и «воспитать» их таким путем для мирного выполнения новых заказов. Состояние металлургической промышленности, которая жиреет за счет всех других отраслей хозяйства, делает одинаково вероятными и первое, и второе предположение, а также и комбинацию их.

Администрация, которая несомненно хорошо знала, чего хочет капитал, бросилась расчищать ему дорогу. Она конфисковала рабочие газеты, в то время как официальные журналисты макали свои клеветнические перья в слюну бешеной собаки. Она объявляла себя бессильной против локаута и в то же время выхватывала десятки и сотни передовых рабочих. В довершение всего, градоначальник в день объявления локаута закрыл сильнейшую организацию – профессиональный союз металлистов. И тем не менее локаут не удался. Каковы бы ни были его непосредственные цели, они остались не достигнутыми. Рабочие-металлисты, чувствующие слишком твердую почву под ногами в виде прекрасной конъюнктуры, спокойно ответили капиталистам: «не запугаете!». Они удовольствовались агитационным результатом своей стачки-демонстрации и отбросили от себя навязывавшийся им сверху план: перейти к более активным действиям. 26 марта локаут закончился. Пройдя сквозь полицейско-предпринимательскую фильтрацию, рабочие снова стали на работу. Если, таким образом, у локаутчиков «сорвалось», то прежде всего благодаря выдержке и правильному тактическому чутью петербургских рабочих. Им на помощь пришла, однако, и та полная изолированность, в какой очутились организаторы локаута в среде городского населения: студенчество с давно не наблюдавшейся решительностью поддержало рабочих. Техническое общество пожертвовало 6.000 руб. в пользу безработных и попыталось произвести при участии рабочих расследование причин массовых отравлений. В этих фактах, без сомнения, выразился прилив демократических настроений в среде интеллигенции.

Но вот и петербургская городская дума ассигновала на нужды семейств безработных 100 тыс. рублей и в свою очередь постановила произвести расследование, независимо от правительства. Было бы, однако, в высшей степени опрометчиво заключать отсюда, что буржуазные верхи городского населения перенесли свои ожидания и симпатии на борющийся пролетариат. Достаточно напомнить, что ассигнование 100 тыс. руб. произошло по инициативе октябристского лидера, А. И. Гучкова, чтобы совершенно отбросить такого рода наивный оптимизм.

На самом деле, в постановлении петербургской городской думы была несомненная демонстрация – но не за рабочих, а против локаутчиков-металлургов. Эта демонстрация была на руку рабочим. Но если бы рабочие вздумали серьезно рассчитывать в дальнейшем на активное к ним сочувствие октябристско-прогрессистской городской думы, они строили бы свои расчеты на зыбучем песке.

Антагонизм в среде капиталистических слоев, сказавшийся в неожиданном на первый взгляд постановлении столичного муниципалитета, находит свое объяснение в состоянии торгово-промышленного рынка. Здесь, а не в политическом прозрении Гучковых, нужно искать ключа к постановлению думы.