Текст книги "Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву"

В нашем доме жила семья высокопоставленного инженера, с женой которого я дружила. Когда-то она была неплохой поэтессой, печатала сборники стихов. У нее часто бывали депрессии. В этом состоянии она поручала старшему сыну присматривать за двумя маленькими двойняшками, а сама, растрепанная и неухоженная, целыми днями валялась в кровати. Дома царил беспорядок, дети были голодными, и я иногда помогала им приготовить какую-нибудь еду.

В хорошем настроении эта женщина была общительна и весьма приятна, и мы иногда вспоминали былую жизнь в Москве. Здесь, в эвакуации, она почему-то не писала стихов, по крайней мере, никому об этом не говорила.

Когда положение на фронте значительно улучшилось и стала крепнуть надежда на то, что конец войны уже не так далек, моя знакомая стала меняться на глазах. Она занялась детьми и домом, а как-то даже пригласила меня к себе в комнату и прочитала первые стихи, написанные в эвакуации. В депрессивном состоянии я ее уже больше не видела.

Однажды, когда Миша в очередной раз находился в командировке, я решила покрасить стены и побелить потолок. Приближались праздничные первомайские дни, и я решила к приезду Михаила привести комнату в порядок. Потолки были очень высокими, а лестницу мне достать не удалось, поэтому я соорудила подставку из стола, тумбочки и табуретки и взобралась на это сооружение с краской и кистью.

В это время ко мне зашел мой сосед по квартире, удивленно посмотрел на меня и изрек: «Знаешь, Лена, ты совсем не похожа на еврейку. Занимаешься такой тяжелой мужской работой. Раньше мне казалось, что евреи черными работами никогда не занимаются, тем более женщины». Я ему ничего не ответила, и он ушел, а сама подумала тогда, почему же мне не делать то, что я умею?

К приезду Миши из командировки наша комната сияла. Он удивленно осмотрел ее и стал корить меня за то, что я сделала эту тяжелую работу одна, без него. Но я-то хорошо видела, как он доволен мной.

С мужем приехал уже немолодой мужчина, с которым Миша познакомился в командировке. Он занимался заготовкой продуктов питания для рабочих какого-то завода. Свободных мест в нашей гостинице не оказалось, и новый Мишин знакомый попросился у нас переночевать. Мы согласились.

Это был еврей с очень интеллигентным лицом, и если бы не горб на спине, то его внешность можно было бы назвать даже весьма приятной. Он замечательно пел, особенно еврейские народные песни.

Оказалось, что наш гость женат на очень красивой молодой русской женщине. Через какое-то время они приехали к нам уже вместе и опять попросились переночевать.

Супруги привезли с собой очень много редких в то военное время продуктов и как-то вечером, когда Миши не было дома, сели ужинать. Тут же находились Дима и Эрик, которые, как завороженные, смотрели, как эта пара поедает диковинные продукты: колбасу, голландский сыр, яйца и что-то там еще. Мишин знакомый буквально извивался ужом перед красавицей женой. А той было очень неприятно есть под пристальными взглядами детей, и она как-то стеснительно брала со стола продукты. Незваный гость заметил состояние супруги и выронил фразу, которая застряла в моей памяти, как заноза: «Кушай, кушай, милая, в это тяжелое время нельзя делиться продуктами, иначе не выжить». Я услышала эти слова, хотя он говорил очень тихо, и во мне все заклокотало. Я подошла к Диме и Эрику, которые голодными глазами впились в эти деликатесы, обняла их и громко сказала, обращаясь к этой парочке: «А я вот убеждена, что выживут как раз те, кто способен поделиться с ближним!» Оба они очень смутились, быстро собрали со стола, что-то буркнули на прощанье и ушли. Больше они у нас никогда не появлялись.

В эвакуации мы встречали довольно много евреев, которые занимались продуктовым снабжением заводов. Должность эта была хлопотная, весьма ответственная, но зато довольно хлебная. Не все они, конечно, были черствыми эгоистами, но как-то так случилось, что мне попадались именно такие. Вот еще одна иллюстрация.

Однажды я узнала от соседки, что на детей стали выдавать по карточкам какое-то дополнительное количество сахара. У нас их тогда уже было трое, и я побежала в магазин получать дополнительный сахар. Но мои карточки оказались просрочеными буквально на несколько дней, и в магазине мне сказали, что вопрос можно решить на продуктовой базе. Я помчалась туда и, увидев, что в комнате начальника базы за столом сидит типичный еврей, очень обрадовалась, наивно подумав, что уж он-то не откажется выдать мне сахар. Но не тут-то было. Этот еврей даже не дал мне закончить фразу, перебил и буквально выставил меня из кабинета, сказав, что срок получения уже прошел. Сахара в том месяце я так и не получила. Вот вам и еврейская солидарность.

Мы сблизились с двумя еврейскими семьями, жившими по соседству. Первая состояла из уже немолодой супружеской пары с двумя взрослыми дочерьми. Как и мы, они всей семьей ютились в одной комнате. Обе дочери учились в Томском университете, старшая – на литературном факультете. Эти люди вели себя как-то очень осторожно, как, впрочем, и многие после революции. Жизнь в Стране Советов, как я теперь понимаю, была, мягко выражаясь, неуютной не только для эмигрантов из Палестины. Каждое необдуманное слово, каждый неосторожный поступок могли грозить большими неприятностями. Но особая осторожность этих пожилых людей была вызвана причинами другого рода. Сразу после приезда в Томск они разыскали ювелирный магазин, где производилась скупка у населения золота и других драгоценностей, и стали постоянными его клиентами. Сдавали они там золото или что-то покупали в магазине, я не знала, но то, что они вдвоем наведывались туда почти каждую неделю, не было для меня секретом.

Собственно, сблизились они с нашей семьей только по причине еврейского происхождения. Никаких общих интересов и тем для разговора у нас не было. Иногда старик заходил к нам и всегда укорял, что мы не умеем жить, вечно поучал и докучал непрошеными советами. Рассказывал, вероятно доверяя нам, как они с супругой проворачивают свои дела и потому едят то, что нам и не снилось.

Мы с Мишей были намного моложе этих людей, и было как-то неудобно спорить или возражать им. Но после разговора с ними всегда оставался неприятный осадок.

Вторая еврейская семья тоже была пожилой парой. Муж работал в отделе снабжения завода, а его жена по причине плохого здоровья нигде не работала. Сразу же после нашего знакомства сосед стал уговаривать Мишу перейти на работу в их отдел. Он по секрету сообщил мужу, что там нет необходимости работать с таким напряжением, как сейчас, и, как он выразился, можно будет всегда иметь «живую» копейку, намекая на какие-то темные делишки. Миша, естественно, отказался, и наши отношения в общем-то прекратились. Иногда мы обменивались ничего не значащими словами, но не более того.

Мы с Мишей были далеки от таких дел, помимо того, по законам военного времени за такие «проделки» можно было в лучшем случае угодить в тюрьму, ну а в худшем – в штрафной батальон на самом переднем крае фронта, что было практически равносильно смертной казни. Мы всегда в первую очередь думали о детях, и Михаил отказался, даже не посоветовавшись со мной. Но конечно же я одобрила его решение.

Дети постепенно подрастали. Пока Эрик не научился читать сам, я читала ему детские книжки. Чаще всего это были стихи Маршака и сказки Пушкина, читала и других писателей. Благодаря хорошей зрительной и слуховой памяти Эрик по картинкам запоминал стихи наизусть. Причем начинать он мог с любой страницы. Создавалось впечатление, что в свои неполные пять лет он уже хорошо читает.

Дочки Гуты и Батьи очень часто приходили к нам после школы. Они делали уроки, играли с Димой и Эриком, и только вечером приходили их замученные мамы и забирали девочек домой. Покормить, к сожалению, я их могла только нашим традиционным жидким супом на картошке и овощах, иногда заправленным подсолнечным маслом. Но и этому блюду бедные девочки были рады и всегда очень трогательно благодарили, как взрослые.

Дни зимой в Томске, как правило, бывали ясными, на чистом небе светило яркое солнце. Смотреть на снег без темных очков было почти невозможно – начинали болеть глаза. При этом температура выше -30^оС не поднималась, но бывало и -50^оС. Девочки были Димиными одногодками и часто играли с ним на улице. Обычно это была игра в войну. Кто-то обязательно должен был играть роль фашиста. Но, естественно, это была не престижная роль, и все отказывались. Порой возникали шумные споры, так как и Дима, и девочки хотели быть только советскими солдатами. Поначалу Дима читал с удовольствием, но потом почему-то это желание пропало, и приходилось заставлять его читать книги. Ему гораздо больше нравилось играть в войну или другие игры.

Мужа Веры Лижник, с которой мы дружили, вернули с фронта в связи с инфарктом. Он был какой-то большой армейский командир, и его поместили в военный госпиталь под Москвой, куда Вера поехала его навестить.

Мы попросили ее привезти побольше детских книжек для Димы и Эрика. Она выполнила нашу просьбу, кое-какие книги у нас уже были, так что Диме было что читать. Были книги и для Эрика, а потом другая соседка привезла нам откуда-то коробку с большими буквами – алфавитом и деревянную доску для писания мелом. Я стала учить Эрика чтению. Я по-прежнему читала ему каждый раз, когда выдавалась свободная минута. И как-то утром он вдруг сказал мне: «Мама, я уже понимаю, как надо читать, давай я почитаю». Я дала ему книгу, которую он еще не выучил наизусть, и Эрик действительно стал медленно-медленно читать. Я хорошо помню, как в тот день он все время ходил за мной и приставал: «Мама, послушай, скажи – я правильно читаю?» И к моей большой радости, он читал правильно. Было ему тогда только пять лет. С тех пор он и начал читать.

Дима к этому времени уже учился в третьем классе, но читал медленно и делал ошибки. Вероятно, его учительница в школе была не очень высокой квалификации и, скорее всего, обучала своих учеников по не совсем правильной методике. А главное, она не привила Диме любовь к чтению. Это пыталась сделать я, но при наших условиях жизни исправлять педагогические ошибки было достаточно трудно. И только в конце третьего класса Дима наконец заинтересовался книгами. Поначалу это были небольшие детские рассказы, сказки, а уж потом он стал читать и довольно серьезные книги.

Дима очень любил рисовать, и надо сказать честно, у него получались вполне приличные рисунки. Наиболее удачные я складывала в картонную папку и хранила, в глубине души надеясь передать их когда-нибудь его матери.

Но к большому моему сожалению, я не смогла сохранить эти чудесные детские рисунки. Дело в том, что в то время у Димы под влиянием старших друзей с улицы появилась странная привычка тащить вещи из дома. Чаще всего он их на что-то менял, а иногда просто дарил кому-то, как говорится, безвозмездно. Когда и кому он отдал альбом с рисунками, я так и не узнала, поскольку заметила пропажу слишком поздно.

Дима не очень охотно садился за приготовление уроков, и я часто принуждала его к этому. Конечно, ему, как и большинству мальчишек, больше нравилось гонять мяч летом и кататься на лыжах зимой. Эрик, став постарше, тоже любил кататься на лыжах. Посреди нашего поселка был довольно высокий холм, зимой превращавшийся в большую снежную гору, где всегда стоял шум и слышался смех детворы. Там и катались обычно Дима и Эрик.

Природа в районе Томска была прекрасной. Кругом вековая тайга, летом поражающая обилием ягод и грибов. Недалеко от поселка протекала большая река Томь, по которой ходили баржи и небольшие пароходы. Летом там было много купающихся; мы тоже, хотя и очень редко, ходили туда купаться. После возвращения в Москву дети еще долго вспоминали жизнь в Томске и грустили по сибирской природе.

Конец войны

Красная армия вела наступление по всем фронтам, и наше настроение заметно улучшалось. Теперь мы жили только ожиданием близкой победы и скорейшего возвращения в Москву. Теплилась где-то в глубине души надежда, что, может быть, после такой жестокой войны, уничтожившей такое огромное число евреев (мы тогда, конечно, не знали о жуткой цифре шесть миллионов), Сталин все-таки откроет свои железные ворота и позволит нам вернуться в Палестину, к родной семье. Прошло уже столько лет с момента моего изгнания с родной земли, а я все так же остро чувствовала глубокую тоску, когда вспоминала о родных и близких, о клочке нашей еврейской земли, которой даже на больших картах почти не видно.

Очень хорошо помню тот день, когда по радио сообщили, что Красная армия взяла Берлин. Это было 2 мая 1945 года, а 9 мая весь поселок праздновал День Победы. В тот день в Томске была замечательная погода. Солнце светило очень ярко, что бывало здесь в начале мая достаточно редко. Как тогда говорили, природа тоже празднует победу над нацизмом. Все, даже незнакомые люди, обнимались, целовались, тут же распивали крепкие напитки, поминая погибших. Тогда еще никто не знал, сколько их, тех самых погибших, тогда только радовались и веселились, что посчастливилось дожить до Победы.

Теперь всех интересовал только один вопрос: когда же наконец можно будет вернуться в Москву? Руководство завода, поняв, что людей после победы будет трудно удержать в Томске, решило заинтересовать особо нужных производству специалистов различными благами и в первую очередь отдельной квартирой. Это был очень верный шаг, так как большинству москвичей пришлось бы вернуться в свои коммунальные квартиры, где проживало одновременно по две, три и более семей. Квартира, правда, предлагалась не в Москве, а в Томске, но тем не менее это было невиданное и очень редкое благо. Вместе с квартирой предоставлялся большой сарай, где можно было разводить свиней, кур и даже держать корову, т. е. полностью обеспечивать себя продуктами, что и после победы было, пожалуй, главной заботой большинства работников завода.

Зарплата в те годы большого значения не имела, так как магазины пустовали, а покупать на базаре не позволяли даже очень высокие зарплаты.

И тем не менее все стремились домой, в Москву. Мы, естественно, тоже, хотя, конечно, Москва для нас не была родным домом. Уволиться с завода по-прежнему было очень трудно. Для этого требовалось приглашение на работу в Москву, заверенное в министерстве, к которому относился наш завод. Только в этом случае можно было получить билеты на поезд.

Только через два года после победы Миша смог добиться приглашения в Москву. Шел уже 1947 год. Приближалась и дата освобождения Сали, ее осудили на десять лет. Дима тоже знал, что его мама должна скоро вернуться. Конечно, за эти годы наша семья стала его семьей. Несмотря на то что мы приучили его звать нас тетя Лена и дядя Миша, он, без сомнения, чувствовал в нас своих родителей. Ведь когда арестовали его мать, он был трехлетним ребенком и практически ничего не помнил о ней. Слово «мать» вообще для него было каким-то абстрактным понятием, которое он всерьез не воспринимал, и никаких чувств это слово у него не вызывало. Правда, мы заставляли его писать Сале письма, но Дима делал это как-то механически, не придавая особого значения слову «мама», с которого он всегда начинал эти письма и которым заканчивал их.

Я помню, как один случай сильно смутил меня, и я поняла: что-то мы сделали не так, воспитывая Диму. Ему было уже тринадцать лет, почти юноша, когда однажды он с расстроенным грустным лицом вдруг огорошил меня: «Знаете, тетя Лена, я был бы доволен, если бы мама еще год побыла в лагере». Я как-то поначалу растерялась от неожиданности, а потом сказала возмущенно: «Дима, о чем ты говоришь? Это же лагерь, хуже тюрьмы, это же не санаторий, где можно побыть еще год. Почему ты так хочешь?»

Он понял, что сказал глупость, но тем не менее ответил, что ему очень хочется хотя бы еще год побыть в нашей семье.

От Сали письма стали приходить чаще, и почти в каждом из них она писала, что очень признательна нам за спасение сына и до конца жизни будет помнить об этом. Она также сообщала, что после освобождения из лагеря ей запрещается жить в Москве, и она выбрала город Томск, в надежде поселиться недалеко от нас. Таковы были ее наивные мечты. Мы же с Мишей мечтали только об одном: поскорей передать ей сына, живого и здорового, чтобы у Димы наконец появился настоящий родной, самый близкий человек, которого он сможет полюбить, как и положено любить мать. И спешили мы только потому, что очень хотели не дать окончательно погибнуть тем росткам сыновней любви, которые мы так тщательно лелеяли все эти десять лет.

Я знала, что разочарую Салю, но все-таки ответила ей на последнее письмо с полной откровенностью. Я писала, что мы возвращаемся в Москву, и она должна сама решить, где ей удобней забрать Диму. Конечно, мы постараемся сделать все, что в наших силах, чтобы помочь Сале начать новую жизнь на свободе с сыном, но при этом у нее будет своя жизнь, а мы продолжим свою.

Саля ответила, что уже послала на наш адрес несколько посылок, и они должны скоро прибыть. В них оказались два пиджака, один шерстяной, другой кожаный. Но были они очень грязные, измятые и имели неприглядный вид. Правда, после чистки стало видно, что это вполне приличные вещи. Откровенно говоря, мы не знали, что с ними делать. Для Димы они не подходили по размеру, нам они тоже были не нужны, и я их сунула куда-то в угол.

Однажды, за несколько лет до этого, у нас побывал какой-то мужчина, сидевший в одном лагере с Салей. Он сообщил нам, что ей повезло, если так можно сказать о лагере, она работает там по специальности (Саля была детской медсестрой) в детском приюте, где ухаживает за детьми заключенных. Условия жизни и питание в этом приюте несравненно лучше, чем в лагере.

Конечно, находится она за колючей проволокой, но жизнь там мало отличается от жизни на воле. «По крайней мере, Саля всегда сыта и не страдает от холода, как вы тут», – добавил этот человек.

Нам было понятно, чисто по-человечески, ее желание жить с нами после долгих и конечно же, как бы там ни было, мучительных лет жизни за колючей проволокой. Но меня вдруг осенила догадка, которая очень сильно расстроила нас с Мишей: вероятно, не только у Димы пока еще не возникало настоящей глубокой любви к матери, но и у Сали тоже за эти долгие годы сильно притупились материнские чувства к сыну. Возможно, что она этого и не осознавала. Совершенно понятно, что это была не ее вина, а их общее горе.

И все-таки мы решили не ждать Салю и возвратились в Москву, тем более что у Миши уже был на руках вызов-приглашение на работу. Для такого решения были две основные причины. Во-первых, нужно было продолжать нашу жизнь: воспитывать детей, дать им образование и т. д., и, без всякого сомнения, сделать это было лучше и легче в Москве.

И второе, для реализации главной мечты всей нашей жизни – и моей и Мишиной – вернуться на родину и воссоединиться наконец с семьей, конечно же больше подходила Москва, чем провинциальный сибирский город Томск.

Были и другие причины, но они не так важны, и на них я останавливаться не буду.

И вот мы в Москве! К сожалению и большому своему изумлению, эту счастливую дату я не помню. Мы заранее списались по поводу Димы с Сарой Чечик, лучшей Салиной подругой, которая жила под Москвой, и она без колебаний согласилась взять его к себе до приезда Сали. Увидев его, она буквально раскрыла рот от удивления и восхищения. Ведь она помнила его трехлетним малюткой, а теперь перед ней стоял высокий здоровый паренек с румянцем на щеках. Сара откровенно сказала, что думала увидеть худого заморыша, добавив при этом, что не осудила бы нас за это, так как хорошо знает о невероятно тяжелых условиях нашей сибирской жизни, да и не только нашей и не только в Сибири.

Сара встретила нас очень хорошо. Нашим разговорам не было конца. Мы пробыли у нее почти целый день, а вечером всей семьей отправились на вокзал, чтобы успеть на поезд, идущий на Москву. Я видела бездонную тоску в Диминых глазах, когда мы прощались, и я целовала его на вокзале, говорила что-то успокаивающее. Сердце мое разрывалось на части, и в последнее мгновение я чуть было не сказала: «Ладно, Димочка, поехали с нами!» Но разумом я понимала, что для него будет несравненно лучше и естественней жить с родной матерью, а не пусть с уже полюбившимися и привычными, но все-таки неродными людьми. Я сдержалась, ничего не сказав больше Диме, и мы всей семьей – я, Миша и дети, уехали в Москву. И только по дороге, сидя в поезде, я с ужасом поняла, как жестоко мы поступили с Димой. Он совершенно психологически не был подготовлен к тому, что так внезапно оборвется его почти сыновнее отношение ко мне и к Мише, мы так запросто встанем, заберем своих детей и уедем, оставив его, по существу, с почти незнакомым чужим человеком. Конечно, мы все десять лет, что он прожил с нами, готовили Диму к этому моменту, особенно последние несколько месяцев. Но в общем-то он был еще ребенком и принимал наши разговоры о предстоящей разлуке скорее как абстрактное будущее, нежели как реальное настоящее. И в этом состояла наша общая трагедия.

Но события этого дня еще не закончились.

Как только мы ушли, рассказывала потом Сара, Дима так разрыдался, что более часа испуганная Сара не могла его успокоить. Он отказался от ужина и заявил, что сбежит от Сары, если она не поедет с ним в Москву. Ей ничего не оставалось делать, как выполнить его желание.

И поздно ночью на каком-то попутном автобусе (поезда уже до утра не останавливались на этой станции) они добрались до Москвы и разбудили нас громким стуком в дверь. Всю дорогу к нам Дима ревел, и лицо его было опухшим от слез, но при виде нас Димины глаза снова засветились радостью.

Шифра, старшая сестра Михаила и ее пятеро детей раньше жили в Бессарабии, а во время войны переехали в колхоз на Украине. Там она почти все время проработала в поле на очень тяжелых сельскохозяйственных работах. Денег за работу тогда в колхозе не платили, а существовала так называемая натуральная формва оплаты труда. Шифра получала в качестве оплаты хлеб, картофель, овощи и пшеницу. Летом и осенью бывали еще и фрукты. Старшие дочери помогали ей в поле и дома. С мужем она, вероятно, развелась, но нам об этом ничего не писала. Потом, уже много лет спустя, мы узнали горькую историю ее жизни.

Муж ее оказался очень азартным картежником. Он проигрывал буквально все, что только мог: зарплату, овощи и фрукты, которые Мишина сестра заготавливала на зиму, свои вещи, вещи жены и даже вещи детей. Семье порой приходилось голодать по этой причине. Однажды мы получили от нее письмо, в котором она описала свое бедственное положение и просила хоть чем-нибудь помочь. Мы послали ей деньги, чтобы они с детьми смогли переехать куда-то в Бессарабию, тогда уже называвшуюся Молдавией.

Когда она перебралась в Молдавию, там был страшный голод, люди умирали прямо на улице. Но Шифре как-то удалось устроиться, и она пригласила нас в гости посмотреть: может быть, захотим остаться там, в Молдавии, навсегда.

После сибирских морозов нам очень захотелось погреться под южным молдавским солнцем, насладиться изобилием овощей и фруктов, да и добыть жилье в Москве было делом почти безнадежным. Короче, мы решили ехать в Молдавию устраиваться, что называется, на постоянное жилье. Тем более у нас с Мишей были приличные специальности, и нам казалось, что с трудоустройством проблем не будет.

Стали собираться в дорогу, и тут же встала финансовая проблема. Мы даже не подозревали, как много денег нужно для переезда. Нужны были деньги на обустройство в Молдавии, хотя бы на первое время. Таких денег, конечно, у нас не было, и мы решили продать все, что можно, и уже налегке поехать в Молдавию.

Еще во время войны из Томска в Москву выезжала бригада рабочих, которая собрала, погрузила в товарные вагоны и доставила в Томск весь домашний скарб всех работников завода. Нам тоже привезли нашу мебель, одежду, посуду, книги и т. д. Потом мы уже сами привезли все это обратно в Москву, а теперь вот все до последней вилки продали.

Дорога заняла около двух суток, и наконец мы прибыли в небольшой город Король. Нас сразу удручил вид этого поселка, люди здесь жили в таких же глинобитных домах, какие я помнила с раннего детства в нашем еврейском местечке.

В доме Мишиной сестры не было ничего, кроме стола, двух скамеек и большой кровати. Здесь царила полнейшая нищета, которой мы не видели даже в Томске.

Сестре мы сказали, что приехали только погостить, так как, откровенно говоря, нам было стыдно за совершенную глупость. Действительно, как же это мы оба, взрослые люди с определенным жизненным опытом, имея двоих детей, решились на такую авантюру? Сейчас мне достаточно трудно объяснить этот поступок.

Все вырученное от продажи нашего домашнего скарба мы истратили на еду. Когда от нашего капитала осталось денег только на билеты до Москвы, мы собрали наши жалкие пожитки и отправились в обратную дорогу.

В Москве нас приютила Вера Ильинична, с которой мы подружились еще в Томске. Я уже писала о ней. Ее муж был редактором газеты, довольно известным в Москве человеком. У них была небольшая, но отдельная двухкомнатная квартира со всеми удобствами. В послевоенной Москве это было большой редкостью. Приняла нас Вера Ильинична очень радушно. Мы прожили у них, кажется, неделю. Относились Вера Ильинична и ее муж ко всем нам очень внимательно, но мы понимали, что сильно стесняем их.

Как-то они предложили нам посмотреть их загородную дачу, совсем близко от Москвы, куда, если это нас устроит, мы можем переехать. Мы согласились переехать сразу, без всякого осмотра.

Когда же мы увидели этот деревянный старенький дом с дырявой крышей и разбитыми окнами, то поняли, что немного поторопились. Но с другой стороны, продолжать жить у Веры Ильиничны было уже неудобно.

Миша добыл где-то необходимые материалы и, как смог, отремонтировал домик, в котором мы и прожили какое-то время.

Теперь остро встала проблема трудоустройства. Где-то уже осенью Миша нашел работу, но она была за чертой города, на первой станции от Москвы, но тем не менее за пределами столицы. Это был небольшой механический завод, куда срочно требовался инженер-механик с опытом работы. После короткой беседы Мишу приняли на завод, и нам временно предоставили комнату на его территории.

Изику тогда было два года, а Эрику – восемь. И как-то поздно вечером у нас неожиданно появилась Саля. Услышав стук в дверь, я посмотрела в окно, но сначала не признала Салю и подумала, что кто-то с завода пришел за Мишей. Однако когда она вошла в комнату, я тут же узнала ее. Мы обнялись, расцеловались и сели за стол. Я столько раз представляла себе эту встречу, рисуя в воображении яркие картины, но все вышло как-то обыденно. Да и если откровенно, то и говорить нам оказалось не о чем. Мы что-то вспоминали из довоенной жизни, поговорили о Диме, и вдруг Саля спросила: «Лея, а где те два пиджака, что я выслала вам в Томск? Это единственные вещи, которые остались от Мустафы». Я растерянно молчала, так как не знала, что ответить. Конечно, я сразу вспомнила эти грязные измятые пиджаки, которые после чистки какое-то время висели в нашем шкафу. Саля ничего не писала по поводу пиджаков, и мы решили их продать, чтобы купить для Димы зимнее пальто и еще что-то из одежды. Мы ведь не имели никакого понятия, что эти пиджаки так дороги Сале.

Все это я и рассказала ей и добавила, что знай мы, чьи это пиджаки то, без сомнения, не продали бы их, но память о Мустафе от этого, я уверена, не потускнеет. Мне показалось, что инцидент вроде бы исчерпан и Саля успокоилась. Мы переключились на какую-то другую тему, и как-то неожиданно Саля сказала, что ей еще нужно навестить племянницу мужа, которая тоже живет в Москве. Я оторопела, удивленно и растерянно посмотрела на нее и спросила: «Разве у Мустафы была племянница? Я не знала о ней ничего, почему же ты не отдала Диму ей?» И Саля совершенно спокойно, как само собой разумеющееся, ответила: «Так у нее ж были свои дети». Ну что я могла тогда сказать? И я действительно ничего не сказала, но после этой новости какой-то горький осадок все же появился у меня на душе.

Сале, как осужденной по знаменитой 58-й статье, было запрещено проживание в Москве. Салина подруга по лагерю добыла какое-то жилье для нее и Димы в городе Иванове, в ста километрах от Москвы. Через полгода Салю снова арестовали, а Диму в этот раз усыновила какая-то русская женщина, вся семья которой погибла во время войны.

Чтобы получить московскую прописку, нам нужно было срочно найти постоянное жилье. Одна работница завода предложила купить у нее небольшой деревянный домик, который она почему-то срочно продавала, но на такую покупку у нас не было денег. И все-таки мы решили дать ей задаток в надежде занять у кого-нибудь деньги. С помощью Мишиных знакомых по заводу мы отремонтировали дом, переложили в нем печь, покрасили, и он принял весьма приличный вид. Домик состоял только из одной комнаты и очень маленькой кухоньки, но все-таки это было наше собственное жилье. Так мы начали жить в поселке Владыкино, что находился в нескольких километрах от Москвы. В этом поселке мы прожили ровно девятнадцать лет, до 1966 года, когда наконец Миша получил отдельную квартиру в новом московском микрорайоне.