Текст книги "Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву"

Первый период в Москве

Я прибыла в Москву в первых числах ноября 1931 года. Ожидала снега, и первый снег выпал 12 ноября. Ведь десять лет я не видела снега, кроме как во время поездки на Хермон. Тут начинаются мои хождения по мукам. Нельзя винить Бога. Мои мучения нельзя сравнить с тем, что прошли арестованные в гитлеровских и сталинских лагерях. У меня было тяжелое детство, но я жила с родными и подругами.

Я очень тосковала по семье. Това вышла замуж незадолго до моей высылки из страны. Я беспокоилась о детях. Страшно боялась, что с ними что-то случится. Кто следит за маленькими? За Сарой, Бат-Ами и Яковом? Тревожило душевное состояние моих родителей, в особенности мамы. Я вспоминала последние минуты прощания с ними. Они чувствовали, что прощаются со мной навсегда. Трудно передать мою душевную депрессию в те дни. Единственным успокоением было, что родители не знали о моем тяжелом положении. Я не могла писать им неправду, поэтому долгое время не писала вообще. Потом я им писала, что зарабатываю много, учусь и мне хорошо. Когда я в 1956 году прибыла туристкой в Израиль и рассказала маме, что многие годы страдала от голода и от холода, она поразилась: «Ведь ты нам писала, что зарабатываешь настолько хорошо, что могла бы прокормить всю семью». Мама рассказала, что экономическое положение нашей семьи улучшилось и удалось послать деньги дяде Шнееру в Баку.

О, если бы мне посылали хоть один фунт в месяц, я бы не знала недостатка, потому что Советский Союз нуждался в иностранной валюте и существовали магазины «Торгсина» для иностранных специалистов, прибывавших с оборудованием для реконструкции старых и создания новых предприятий, которое Советский Союз покупал в разных компаниях развитых стран. Для этих специалистов открывались магазины, где можно было купить только за валюту. Можно было очень дешево, за копейки, купить все продукты питания и одежду.

Пинхас Лифшиц, брат моей подруги Яэль, получал иностранные деньги от своих родителей. Однажды он пришел ко мне в общежитие КУТВа и попросил меня пройти с ним на Арбат в «Торгсин», чтобы помочь ему что-нибудь купить. Никогда в жизни я не видела такого шикарного магазина: меха, одежда, обувь, галантерея – все лучшего качества. Все это было в то время, когда рабочие, «строящие социализм», могли получить пару брюк, юбку или пару ботинок очень плохого качества только в магазине, прикрепленном к предприятию, и только по талону, который трудно было достать. Магазин «Торгсин» по продаже продуктов питания находился на улице Тверской (которую затем переименовали в улицу Горького). Сегодня это известный Елисеевский гастроном, названный так по имени его бывшего владельца.

В те дни я там не бывала, но известно, что там можно было купить все – и икру, и всякую колбасу. В 1957 году я приехала в Баку на свадьбу дочери моего дяди. Мой двоюродный брат Борис показал мне красивый платяной шкаф, купленный на деньги, присланные моими родителями в 30-е годы, когда я страдала от голода и холода. Понятно, что у меня никогда не возникала даже мысль просить у родителей помощи. Я и так принесла им страшные страдания и также расходы. Меня выслали сразу же после свадьбы Товы. Пошивка свадебного платья, устройство самой свадьбы – все это стоило много денег моим небогатым родителям. Короткое время спустя они должны были проводить меня в холодную страну, сшили мне у портнихи костюм, купили теплый материал для нижнего белья, которое я сама себе сшила. Папа заказал для меня сапожки у сапожника. Кроме этого родителям пришлось заплатить за меня юристу.

В Москве я была оторвана от всех моих друзей и была очень одинока. Я страшно тосковала. Была больна ностальгией, ностальгией в прямом медицинском определении, не так, как это понимают в Израиле. Ностальгия, тоска по родине, неумение приспособиться к новому месту – все отталкивает, все чужое: небо, земля, воздух, чужие люди с чужим языком, улицы, города, трамваи – все окружающее меня было мне не нужно, отталкивало меня. Всей душой и сердцем я хотела вернуться. Скучала по всему, что оставила дома, по тому, от чего оторвали меня насильно, и не была готова принять новое окружение.

Через несколько лет мне попалась книга «Эмигранты». Писательница, жена известного французского коммуниста, сама была родом из России и рисовала жизнь и будни эмигрантов в Париже.

Когда я прочла книгу, я сказала, что автору не удалось передать и сотой части ностальгии, которую я пережила в первый период пребывания в Москве.

Некоторым эмигрантам не удается преодолеть нежелание жить в тяжелых условиях и подчиняться им. Такие люди либо кончают жизнь самоубийством, либо сходят с ума. Илья Эренбург также пишет о чувстве ностальгии, мучившем эмигрантов во Франции. Вспоминается мне: я выхожу рано утром на работу, иду вдоль Тверского бульвара, по дороге к трамваю, по направлению к Никитским воротам, и говорю себе: «Нет и нет, я не останусь здесь, я вернусь, вернусь, в конце концов, домой!» Это чувство я берегла с упорством все годы, пока мечтала вернуться в Израиль. Это был сон, не имеющий ничего общего с действительностью, легче было попасть на Луну.

Мое угнетающее положение в то время было еще острее из-за того, что мои товарищи Меир и Симха, которые были посланы партией учиться в КУТВ, вернулись в Палестину после двух лет учебы в Советском Союзе. И вот судьба отрывает меня от них, и я стою одинокая перед чужой жизнью, не желая ее и отталкивая. Для меня дорога обратно закрыта. Я должна идти к новой жизни одиноко, без какой-либо поддержки семьи, друзей и без знания языка.

Мое положение осложнялось тем, что окружающие меня товарищи, изгнанные из Палестины, были старше меня на 8–15 лет. Они хотели вернуться в Россию, и их стремление осуществилось. Они знали русский язык – это был их родной язык. Они устроились на работу на разные предприятия и чувствовали в то время (до начала сталинских чисток), что они строят социализм вместе с советским народом. Большинство из них были женаты, у некоторых были дети. Но я была одинока и не принадлежала к их кругу. Мне было 18 лет, жизнь была впереди, я должна была учиться, работать, чтобы прожить, пробить свою дорогу в жизни, и все это одна, когда сердце разрывается от тоски по дому. Еще усугубляла мое состояние тревога об оставшихся детях. Дома Това и я занимались хозяйством, сестрами. Учеба и сон были для меня якорем спасения. Я была молода и не знала, что такое бессонница. Холодный климат, поездка в замерзшем трамвае на работу и обратно – все это вызывало усталость, я засыпала и забывала о своем положении, но, когда просыпалась, немедленно возвращалась боль: нежелание жить в чужом мире. Чувство непричастности оставалось у меня все годы жизни в Советском Союзе. Несмотря на это, я была предана поставленной цели: ведь я должна участвовать в строительстве социализма.

Поэтому я отвергла предложение получать стипендию в период моего обучения избранной специальности. У меня и в мыслях не было, что я могу учиться, когда в стране работают для осуществления плана индустриализации. Все борются за успех пятилетки, а я буду сидеть на учебной скамье? Нет! Моя душа была предана идее коммунизма.

Я поступила работницей на автомобильный завод, который тогда, после революции, назывался «АМО». Работала на токарном полуавтомате в механическом цехе. После реконструкции заводу дали имя Сталина, и сокращенно завод назывался «ЗИС». После XX съезда партии его переименовали в «ЗИЛ», в честь Лихачева – первого руководителя завода. Станки были новыми, с надписями на английском языке: «Цинциннати». Я обрабатывала деталь к мотору автомобиля. Наладчики, в чьи обязанности входило налаживать станки и менять резцы при переходе с одной детали на другую, еще не умели обращаться с ними как следует. Когда портился один станок, вся линия прекращала работать. Наладчики собирались вокруг испорченного станка, советовались и запускали его в работу, и все это время работники и работницы простаивали. Стояли и разговаривали. В первое время иногда больше часа. Тогда же я познакомилась с девушками, которые на долгие годы стали моими близкими подругами. Это были Марина Шиленок из Белоруссии и Маруся Клейменова из Рязани. Марина была старше меня на 7–8 лет, а Маруся – моего возраста. Наши станки стояли близко друг к другу. Марина и Маруся подходили ко мне и разговаривали со мной, рассказывали что-то в дружеском тоне и улыбались. Я не понимала ни слова из рассказов. Я чувствовала, что Маруся недавно приехала из деревни и рассказывает мне о полях, лесах, цветах и деревьях. В первую встречу они спросили, как меня зовут, и я им сказала – Лея. Они несколько раз переспросили: мое имя показалось им странным, и они предложили мне называться Леной. С тех пор мои подруги, мои друзья и даже Михаил называли меня Лена, и только в паспорте было записано Лея Иосифовна. Это осталось моим официальным именем для всех, кто обращался ко мне так, как было принято в России.

Я смотрела на веселое лицо с голубыми глазами, розовые щеки и красные губы Маруси и думала про себя: «Что она мне рассказывает?» Она была новенькая на заводе, и ее лицо не успело побледнеть. Потом я начала понимать по-русски, но стыдилась говорить из-за ошибок. Полгода просто молчала.

Однажды подошли ко мне молодой парень и девушка из какого-то общественного комитета, которые заинтересовались мной, как политэмигранткой. Они стояли над моим станком, держа вопросник, и спрашивали по нему: «Кем ты работаешь?» Поглощенные своей общественной работой, они не поняли, у какого станка я стою, кем я работаю. Когда приходил ко мне кто-нибудь из комитетов, расположенных в заводоуправлении, мои подруги и товарищи по работе прекращали работу и подходили узнать, что им надо, желая мне помочь.

На вопрос представителя комитета я ответила по-русски: «Что такое кем?» Все окружающие рассмеялись, что я не поняла первого слова в вопросе. В первый раз я сказала предложение по-русски. Через полгода моей работы на заводе к моему станку подошел председатель профкома цеха, чтобы заполнить анкету, и стал задавать ряд вопросов, а я ему отвечала по-русски. Он недоумевал: «Почему ты молчала все время? Обращаются к тебе, а ты не отвечаешь!» Я ему сказала, что молчала, потому что не умела говорить по-русски, а он за свое: «Еще как разговариваешь, еще как красиво ты говоришь по-русски, и не рассказывай мне сказки, что не умела говорить! Идем со мной, я покажу тебе здесь в цехе, грузина, который три года здесь работает, и сравни его русский язык с твоим».

От этого разговора у меня осталось неприятное чувство, потому что этот взрослый человек в самом деле не поверил, что в течение полугода я научилась так говорить по-русски, и считал меня обманщицей. Если бы это случилось шесть-семь лет спустя, он бы считал меня шпионкой. Когда находишься в русском окружении в возрасте восемнадцати лет, то быстро осваиваешь разговорный язык, и, кроме того, я учила язык на курсах, а после – на рабфаке.

Я начала учиться с первых дней моей работы на «АМО». Был на заводе центр образования, он находился в специальном здании, за воротами завода. Были в нем профессиональные курсы, техникум и рабфак. Это была средняя школа с четырехлетним обучением для рабочих завода. Я начала учиться на профессиональных курсах, целью которых было дать начальное образование рабочим и работницам, пришедшим из деревень после реконструкции и расширения завода. Сестра Михаила, Юдит, научила меня читать по-русски, когда мы сидели в тюрьме в Бет-Лехеме, а разговаривать я училась у рабочих в цехе. В Израиле я окончила начальную школу и не знала даже алгебры. Там главным образом учили иврит и Библию. Но я хорошо знала арифметику и географию. Я не знала русского языка, но сидела в классе с деревенской молодежью и выделялась знанием математики и географии. Учительница географии была очень довольна моим знанием географических карт.

Я начала учиться на курсах вместе с Мариной Шиленок и Марусей Клейменовой, но у них не было желания продолжать учебу. Они окончили курсы и получили удостоверения на право работать токарями на токарных станках. Я же после окончания курсов перешла учиться на рабфак. У подруг не было подготовки, времени и желания продолжать учебу. Жизнь была тяжелая, а у Марины была болезненная потребность наводить порядок и чистоту. Она жила со своей младшей сестрой в одной комнате в старом деревянном домике. В комнате была двуспальная кровать, около нее маленький столик и стул – эта мебель занимала почти всю комнату. Но какая чистота была в этой комнате! Деревянный пол был белым от постоянной мойки. В доме не было канализации. Возможно, что во всем этом старом московском районе (я забыла его название) не было канализации. Вонь из уборных, которые были на улице, проникала через окна в комнату Марины, но это не мешало ее подругам и друзьям часто приходить к ней в гости. Марина встречала каждого с радостной улыбкой на лице и открытым сердцем, готовая помочь. Приходили к ней и с разными личными проблемами. И Марина давала советы и действительно помогала. Если это была проблема семейная, то старалась помирить мужа с женой или родителей с детьми. Бывало, что взрослые рабочие приходили и выкладывали все наболевшее у них на сердце. Через некоторое время к Марине с сестрой присоединился их отец, приехавший из деревни. Он спал на раскладушке в общей кухне, с согласия соседей. Отец помогал дочерям стоять в длинных очередях в заводском магазине, где отоваривали карточки. Марина была очень рассеянной и часто теряла карточки. Это было большой бедой.

В выходные в маленькой Марининой комнате устраивались молодежные вечеринки. Организация этих вечеринок было одним из занятий Марины, 25-летней женщины с теплым материнским сердцем. Она выдала замуж всех своих близких подруг за ребят из Белоруссии, своих односельчан, служивших в это время в армии в Московском округе и приходивших к ней на эти вечеринки. Там происходили их встречи с будущими женами. Только для себя, для продолжения учебы и создания семьи она ничего не сделала. Она была девушкой высокой, стройной и привлекательной, но она вышла замуж лишь в 55 лет одновременно с выходом на пенсию. Она приходила с мужем на свадьбу нашего младшего сына. Мы познакомились с ее мужем, но его фамилию я не помню. Спустя много лет Марина упрекала меня, что я не заставила ее продолжить образование. Она забыла, что в условиях того времени она не слушала моих доводов. Мне не удалось убедить ее учиться. Она продолжала придерживаться своих привычек, отказываясь прилагать огромные усилия, чтобы сосредоточиться на учебе после тяжелого рабочего дня. Кроме того, ее сестра и отец приехали тогда в Москву и были зависимы от нее. Я же отвечала только за себя.

В эти минуты, когда я пишу свои воспоминания, мне так и не удалось найти Марину, хотя я передавала ей письма со всеми родственниками и знакомыми, посетившими Израиль. Я обращалась на завод, где Марина проработала десятки лет до выхода на пенсию, в справочные бюро города Москвы, к ее соседям по заводским домам. Причина в том, что я не знала ее фамилии после замужества, и в том, что в Москве тогда существовала анархия во всех областях. Я так хотела пригласить ее погостить в нашей стране! Ведь именно благодаря ей я спаслась от болезненных последствий ностальгии, включилась в жизнь общества и устроила свою жизнь.

Возможно, здесь место рассказать историю первой любви Марины. Она влюбилась в парня своего возраста из соседней деревни, и он отвечал ей взаимностью. И вот она понравилась хозяину богатого поместья, старше ее по возрасту. Мамы уже не было в живых, а отец не мог отказать, считая, что эта свадьба – большая честь для деревенской семьи. Сделали помолвку и назначили дату свадьбы. Марина была в отчаянии. Она была готова покончить с собой, лишь бы не выходить замуж за хозяина поместья. Любимый был в армии. Тогда она обратилась к молодой москвичке, гостившей с детьми у родственников. Эта женщина взяла Марину с собой в Москву и приютила у себя дома, пока та не пришла в себя. Марина была больна манией преследования. Хозяин поместья мог сделать все, что угодно, и он ее очень хотел. Ей казалось, что он гонится за ней и найдет ее. Она потеряла ориентацию, выходила в магазин и шла в обратную сторону. Так она убежала от нелюбимого жениха, но потеряла любимого, который продолжал писать письма из армии, но не получал ответа. Когда в конце концов Марина оказалась способна возобновить связь, было уже поздно. Парень решил, что Марина изменила ему, и женился. Она вспоминала свою первую любовь с большой болью.

Мой станок стоял в соседней от Марины линии. Деталь, которую я обрабатывала, была из стали, а Марина обрабатывала детали из чугуна. Во время обработки чугун рассыпается, и эта пыль въедается в одежду, в кожу лица и рук. После работы я должна была основательно вымыть руки и снять рабочий комбинезон. Марина же проводила очень много времени в раздевалке, около умывальника. Я не помню, чтобы в то время были душевые в раздевалках. Марина всегда опаздывала на учебу.

Я всегда брала себе карточки на хлеб и сахар. Остальные карточки: на крупу, селедку и масло, я отдавала Марине, потому что у нее была семья, и они готовили дома, а я была одна, и мне хватало еды, которую я получала в цехе, в ту смену, когда я работала: днем, вечером или ночью. Месячную норму мяса я покупала и передавала Сале и Мустафе (Саля Эрлих и Бен-Иегуда), в комнате которых я жила после возвращения Симхи в Палестину. До тех пор я жила вместе с Симхой в КУТВе. За хлебом и сахаром не было больших очередей, ведь надо было дать рабочим работать, и поэтому в хлебном отделении было много продавцов. Большую часть свободного времени работницы проводили в длинных очередях заводского магазина. На карточке была печать, и ни в каком другом магазине ее нельзя было отоварить. В лучшем положении были семьи, где хозяйка не работала, а целыми днями стояла в очередях и покупала для семьи все, что дают в этот день. Был принят глагол «дают». Когда становилось известно, что в магазин завезли какой-нибудь продукт, одна работница подходила к другой и на ухо сообщала: «Сегодня “дают” селедку, мясо, займи очередь для меня» или «Не задерживайся, сегодня “дают” мясо, придешь раньше, займи очередь и на меня». В этих очередях часто бывали крики и ссоры.

«Ты не стояла. Мы стоим больше часа и тебя не видели», – так иногда выбрасывали из очереди человека, который, да, стоял. Иногда люди занимали две или три очереди, так как давали не только масло, но также мясо и селедку. В таком случае бросались из очереди в очередь. Те, кому удавалось после многочасового стояния получить два-три продукта, толпились на выходе (непросто было с пакетами выбраться на улицу) с широкой улыбкой счастья на лице, как дети, получившие долгожданный подарок.

Михаил

Михаил прибыл в Палестину в возрасте тринадцати лет с сестрой Юдит пятнадцати лет и братом Хаимом шести лет. Их отец Исраэль Богомольный умер после операции в одесской больнице. Родственник по имени Менис Тейфель занимался переправкой этих трех сирот к брату Иосифу в Палестину. Михаил начал работать слесарем и был членом организации рабочей молодежи. Он был очень одинок, потому что его старший брат Иосиф только начал семейную жизнь с женой Этл, приехавшей к нему из Одессы после того, как она поправилась после холеры. У Юдит была своя жизнь, а Хаима устроили в детскую колонию «Микве Исраэль». Однажды Иосиф обидел Михаила, и тот ушел из дома.

Михаил ходил в рабочую столовую и обедал там по талонам, которые получал от Иосифа. Это была единственная помощь, которую он получал от старшего брата. Михаил не посещал Иосифа, и, когда Хаим вернулся из колонии, они жили вместе в комнате, снятой в арабском доме. Он не помирился и не простился со старшим братом даже перед отплытием в Россию.

Только после Второй мировой войны, когда мои родители познакомились с Иосифом и сказали ему, что мы поженились, Михаил понял, что его поведение по отношению к старшему брату было детским, и стал с ним переписываться. Михаил приехал в Палестину в 1924 году и был выслан оттуда в декабре 1931 года.

Здесь стоит привести письмо Михаила, полученное из Бершади за полгода до их прибытия в Палестину. Письмо находилось среди писем Иосифа Богомольного и было передано нам дочерью Иосифа Хаей после его смерти.

20-6 моему дорогому брату Иосифу Богомольнику.

Во-первых, я могу написать, что, благодаря природе, здоров. В начале напишу тебе, что я сделал в течение этого года. Летом прошлого года я ушел из нашего заброшенного дома и начал посещать школу и клуб юных ленинцев, который был организован при школе. Раньше они назывались юные спартаковцы, а теперь, после смерти такого вождя, как Ленин, мы называемся ленинцы. К зиме я поступил в четвертый класс и учился там всю зиму, каждый день бывал на различных лекциях юных ленинцев, а также занимался спортом. Кроме того, я был во многих детских комитетах. Я стал очень развитым и начал писать стихи, которые публиковались в стенных газетах. Не думай, что это все мне легко далось. Могу сообщить тебе, что я неделями скитался по чужим домам, пока не стал юным ленинцем. После окончания учебного года я перешел в пятый класс. Сейчас мы, юные ленинцы, лучшие товарищи рабочего класса. Нам дали высокое положение и обеспечивают все наши потребности.

Когда кончился учебный год, мы собрали детскую конференцию губернии, где мы решили летом работать в полях и организовывать крестьянских детей. Мы обрабатываем землю и ходим на разные экскурсии, вчера я был на первой экскурсии. Что дала нам экскурсия и что мы им дали? Мы поделились нашими научными знаниями и посетили завод «Аршин», райком и другие места. Теперь мы готовимся к лагерной коммуне и экскурсии в Крым.

Я сейчас корреспондент, член редакционной коллегии и член сельскохозяйственного кружка. Если бы у меня было время, я бы написал больше. Но я очень занят. Извини меня, что пишу так плохо. Здесь плохие чернила. В следующий раз напишу побольше, так что ты не обижайся. Когда мы увидимся? Я могу тебе сообщить, что увидимся, только когда все пять частей света объединятся вместе. Будь здоров.

От твоего брата Михаила Богомольного.

Письмо, которое написал Михаил своему брату Иосифу, было написано в июне 1924 года, а в конце этого года, после смерти их отца Исраэля Богомольного, Михаил с сестрой и братом прибыли в Палестину. Михаил помнит пребывание в карантине и как после освобождения Иосиф взял их к фотографу, повел в магазин одежды и купил им летнюю одежду. Сохранилась фотография Михаила тех лет в шапке-ушанке. Юдик, наш внук, в этом возрасте был похож на Михаила как две капли воды. Михаил больше не ходил в школу. В Бершади он учился дома, и, как видно из его письма, только два года. Начал в четвертом классе и закончил учебу в середине пятого. Когда он поступил в России в техникум, то не знал даже таблицы умножения. На его счастье, тогда принимали на учебу по принадлежности к рабочему классу. Даже для поступления в высшее учебное заведение не требовалось удостоверения об образовании.

В Палестине Михаил работал подмастерьем в слесарной мастерской в Хайфе, и там он получил профессию слесаря.

Он был членом движения рабочей молодежи «А-Ноар а-Овед» («Рабочая молодежь») и жил в коммуне с группой ребят из этого общества. Они делились своими заработками с безработными товарищами и жили в общем доме. Михаил всегда работал. Во время пребывания в этой организации он вступил в группу изучения марксизма, которой руководил Лейб Треппер, и под его влиянием вступил в коммунистическое подполье (во время Второй мировой войны Лейб был главой советской разведывательной сети в Европе под названием «Красная капелла»). Сестра его Юдит тоже вступила в коммунистическую партию. Первую свою любовь он встретил в «А-Ноар а-Овед». У нас дома есть фотография, запечатлевшая их обоих с группой товарищей. Ее звали Лея. Она не согласилась присоединиться к коммунистам, и они расстались.

Когда мы приехали в Израиль, она пришла к Иосифу увидеть Михаила. Михаил, Иосиф и я сидели рядом за столом и слушали ее монолог о том, как в возрасте шестнадцати или восемнадцати лет она поняла, что такое коммунизм и Советский Союз, а «другие», постарше ее, не поняли. Она любила свой народ и свою страну и не сбилась с правильного пути, а другие бросили все, присоединились к коммунистам и испортили свою жизнь и жизнь других людей. Эта высокая, красивая женщина сидела и со злостью ругала «других». Свой монолог она украшала цитатами из Танаха (Библии).

Михаил спрашивал ее о муже, бывшем его товарище, о ее семье, а она не интересовалась ни нами, ни нашими детьми. Все остальные, приходившие к Иосифу, чтобы увидеть Михаила, зная его с детства, интересовались его семьей, специальностью, приглашали к себе домой, предлагали помочь найти работу, но не Лея. Она не оставила ни своего телефона, ни приглашения в гости. Даже у выходной двери она продолжала честить «других» цитатами из Танаха. По-видимому, она не простила Михаилу, что он предпочел коммунистическое движение женитьбе на ней.

Михаил прибыл в Советский Союз 1 января 1932 года. С ним приехал его младший брат Хаим, которому было 14 лет. Их старший брат Иосиф решил отправить его с Михаилом к старшей сестре Юдит, которую выслали на несколько месяцев раньше. Он уладил это в полиции и привел Хаима в порт перед отправлением, к изумлению Михаила. В дороге им выпали тяжелые испытания. Во время бури в Адриатическом море пароход столкнулся со скалой и наполнился морской водой. Пароход качался из стороны в сторону. Все стояли на палубе, держась за борта, и дышали крепким запахом чая (на пароходе промокло 500 тонн цейлонского чая). Их высадили к утру на маленький необитаемый турецкий остров, где жили только козы. Среди пассажиров было тридцать армян, высланных англичанами из Египта, их посадили на пароход в Порт-Саиде. Турецкие рыбаки прибыли со своими лодками и взяли всех пассажиров на населенный остров. Они плыли во время шторма, и все промокли. Михаил очень боялся за Хаима, который не умел плавать. На берегу им дали горячего кофе и возможность высушить одежду. Это был конец декабря 1931 года. Вскоре пришел маленький советский пароход, который взял их в Батуми на Кавказ. В Батуми повели всех в тюрьму при ОГПУ.

Произошел интересный случай: в английской тюрьме в Хайфе перед высылкой Михаил встретил артиста цирка, который ранее был арестован и сидел в Батумской тюрьме в той же камере, куда потом попал Михаил вместе с армянами. Этот человек был спортсменом, крепким и краснощеким. Он был поляком и хотел вернуться на свою родину, но дорога для него была закрыта. Тогда он отправился на Кавказ, чтобы перейти персидскую границу и оттуда попасть в Палестину, а затем в Польшу. На Кавказе его арестовали. Он точно описал условия камеры, которые Михаил испытал на себе впоследствии. Он рассказал о происшествии, случившемся там: арестанты начали кричать, протестуя против бесчеловечных условий, тогда тюремщики открыли стрельбу снаружи в окно камеры. Ему удалось бежать и перейти персидскую границу. В Персии персиянка – вдова, у которой было свое хозяйство, предложила ему остаться у нее, но он скучал по родине. По прибытии в Палестину английские власти арестовали его за отсутствие надлежащих документов.

В Батуми Михаила и Хаима вместе с тридцатью армянами привели в темную камеру. Там всех разместили на больших деревянных нарах, которые занимали всю комнату. В проходе стояло ведро вместо туалета. Принесли ведро с теплой водой и одной жестяной кружкой и сказали: «Пейте!» Армяне подняли крик, стучали в дверь. Пришел толстый человек в форме, арестованные сказали ему, что они политэмигранты и требуют человеческого отношения. Они требовали первым делом чашки для каждого, чтобы можно было пить чай. Он кричал: «Чашек захотели, что это вам, Европа?» Поскольку арестованные не прекратили шума, их посадили в карцер: камеру без окна, единственная дверь которой выходила в вонючую уборную. Михаила с младшим братом перевели в общую камеру, где условия были более нормальными.

Двое арестованных остались в памяти Михаила. Один из них – старик грузин, от которого власти требовали золота, а он говорил, что у него нет. Второй, по фамилии Кожевников, – русский парень, молодой и крепкий. Он занимался фотографией. Была у него лошадь, на которой он ездил по деревням и кормился, делая для крестьян фотографии. Из-за частного предпринимательства и наличия частной собственности (лошади) его арестовали и сослали в Сибирь работать в шахтах. Ему удалось сбежать и добраться до Кавказа с целью перехода границы. Там его и арестовали. Кожевников излил свое сердце в арестантской песне о том, что власти творят с народом. Михаил до сегодняшнего дня помнит несколько куплетов этой песни. Так Михаил узнал из первоисточника о действительном положении в «стране мечты», «родине пролетариата» всего мира. Он понимал по-русски, но разговаривал плохо.

Прибыли представители Армении, чтобы забрать своих соотечественников. Прощаясь, те рассказали об ужасных условиях в карцере. Представители Армении дали Михаилу и Хаиму билеты для отплытия в Одессу. Возможно, это было задание ОГПУ. Их посадили на грузовое судно «Новосибирск», которое привезло их в Одессу. При выходе с парохода их встретили представители одесского ОГПУ и привели их в местную тюрьму. Прошло несколько дней, их освободили из тюрьмы на основании вшитого в одежду Михаила документа МОПРа и перевели в дом МОПРа. Там находилась их сестра Юдит, которая была выслана из Палестины на несколько месяцев раньше. Центр МОПРа направил их в Иваново-Вознесенск. По дороге они сошли в Москве и поехали на подшипниковый завод. На этом заводе работали большинство попавших в Москву эмигрантов из Палестины. Они получили общежитие для рабочих в барачном поселке по соседству со строящимся заводом. Бараки были длинные, и в каждом из них жило по двести человек или больше. Там жили и семьи с детьми. В длинном ряду стояли железные кровати, а возле них маленькие тумбочки. Семейные пары отделялись друг от друга простынями.

Михаил был профессиональным слесарем-строителем и работал по специальности на строительстве 1-го ГПЗ. Среди строителей было много цыган, их привезли с целью превратить из странствующих в оседлых, чтобы были как все люди.

Два больших пожара произошли один за другим. На месте строительства сгорели четырехэтажное здание заводского дома питания и все жилые бараки. Во время этих пожаров Михаил участвовал в тушении с присущей ему энергией и эффективностью. Он не побежал в барак спасать свои вещи, а занялся спасением построек от огня. Среди строителей было много крестьян, у которых экспроприировали землю, они были озлоблены, и некоторые из них охотно вредили ненавистной власти. Были озлоблены и цыгане, ведь их силой принуждали оставить кочевой образ жизни, к которому они привыкли, и перейти на оседлый.