Текст книги "Заслуженное счастье (сборник)"

– О, огромную! – вырвалось у Ии.

– Несколько тысяч?

– Что? Нет, как можно! Триста рублей!..

Ия невольно вздрогнула от того взрыва смеха, которым внезапно и неожиданно разразился ее спутник. Переходы от безысходной печали к этому непроизвольному безудержному хохоту были так же неожиданны и странны, как и весь внешний и внутренний образ этого человека. Теперь его маленькие светящиеся глазки были полны слезами, но не печали, a смеха… Ия, смотря на него, и сама улыбнулась невольно. И эта случайная улыбка дала делу совершенно неожиданное направление.

– Ну вот! Ну вот! Вы улыбнулись, значит – согласны. Я рад, что вы согласились. Я знал, что вы ангел по доброте. Благослови вас Бог за ваше великодушие. A уж Славушка-то мой как рад будет. Еще бы! Иметь такую молодую, симпатичную, добрую наставницу. С последней, Марьей Ивановной – кузиной доктора, они не ладили, пришлось ее отпустить. A насчет денег не беспокойтесь, ради Бога; вот вам ваши триста рублей, аванс вашего заработка. Через шесть месяцев мы будем квиты… Вы заслужите их в этот срок, если даже я буду вычитать только половину вашего жалованья… – И, порывшись во внутреннем кармане своей старомодной шинели, спутник Ии передал ей несколько скомканных бумажек.

– Кажется, так… Сосчитайте… – произнес он, не глядя на деньги.

– Но…

– Без «но»… барышня, милая… Хотите спасти людей – не лишайте своей помощи. И вот еще прошу – поторопитесь. Через два дня я должен возвратиться на мызу… Уж будьте готовы, прошу вас… И адресочек ваш оставьте, заеду в понедельник сам за вами. Не позже семи часов. Поезд наш отходит ровно в восемь… Да, вот еще: боюсь я за вас, не соскучились бы вы в нашей глуши…

– Мне некогда будет скучать! – вырвалось у Ии, которая в глубине души уже давно решила принять столь необходимое для нее предложение: «Что делать, – думала в то же время молодая девушка, – не придется съездить к маме в родные Яблоньки, повидаться с милой старушкой. Пусть Катя едет туда одна по окончании занятий и экзаменов. Попрошу Зину Градову пока что заменить ей меня. Пусть в отпуск ходит к ней Катя по-прежнему, как и при мне, и пускай от Зины же и отправляется на родину».

– Благодарю вас, – уже громко вслух докончила свою мысль Ия. – Я с удовольствием принимаю ваше предложение и особенно благодарю вас за деньги, доверенные мне авансом. Вот визитная карточка; на ней значится и мой адрес.

И молодая девушка протянула своему спутнику вынутый из кармана небольшой кусочек картона.

Незнакомец принял ее и в свою очередь передал свой. На толстом четырехугольнике значилось старинной вязью: «Алексей Алексеевич Сорин». И больше ничего.

Глава V

Все последующие события промелькнули для Ии с быстротой кинематографических картин.

Пришел и ушел вечер субботы, с подсчетом кассы и заблаговременным приложением недостававшей до этого дня суммы. Нечего и говорить о том, что Валерьян так и не показывался с забранными им у Ии деньгами. Удивление Ильи Ивановича Донцова достигло крайних пределов, когда совсем неожиданно Ия, поблагодарив его за оказанное ей доверие, отказалась от места.

– Да как же это так, вдруг, барышня? С бухты-барахты? Раз-два и готово. И мы вами довольны, и вы нами как будто. Служить бы да послуживать, значит, a вы вот, как нарочно, покидаете нас. Редко, когда попадется такой хороший, честный человек, как вы, и непременно переманят его на лучшее место, – уже горячился и возмущался старик управляющий.

Чтобы вывести его из заблуждения, Ие невольно пришлось рассказать про происшедшее с ней за эти дни несчастье; не называя фамилии виновника его – Валерьяна, но не забыв упомянуть и о выручившем ее из беды незнакомце, которому решила заплатить добром за добро.

Лишь только Илья Иванович услышал об этом, он весь так и зашелся негодованием.

– Да Бога вы не боитесь, барышня, да неужели же из-за трех сотен каких-то злосчастных нам работницы хорошей лишаться! Да сказали бы вы хоть одно слово мне о том, да я бы ждал отдачи хоть сотню лет…

И он еще долго распространялся на эту тему, все еще, вероятно, надеясь на то, что Ия откажется от своего решения и останется служить у них.

Совершенно иначе отнеслись к уходу молодой девушки сослуживицы. Илочка, Тина, Машенька, Катя и другие барышни продавщицы завидовали недавней скромной кассирше, мельком, на ходу услыхав из ее разговора с управляющим о том, что она, Ия Басланова, получила очень лестное и выгодное для нее приглашение.

– И везет же таким белоручкам! Небось, теперь наживет денег кучу. Не то что мы, грешные, – шептались они по уголкам отделения.

И вот Ия ушла. Словно во сне произошло с ней все последующее: ее последние сутки дома, в маленькой хибарке на Васильевском острове, последние часы, проведенные с Катей, Зиной, ее детьми и Леонидом, прибежавшим проводить ее. Никому из них Ия не рассказала про неблаговидный поступок Валерьяна. Ей самой становилось как-то стыдно за человека, решившегося так бесчестно подвести ее. Все свои заботы и ласки, какие только имелись в душе Ии, отдавала она теперь перед разлукой младшей сестренке:

– Ради Бога, поберегите мне Катю, Зина, – трогательно просила Ия молодую женщину.

– Да ладно уж, ладно, сберегу вам сокровище ваше, – добродушно отмахивалась та, и на обычно суровом лице появлялась теплая, ласковая улыбка, – небось, не забыла, как вы, словно наседка за цыплят, за моих Журу и Надю заступались.

– A ты, Катя, заботься о маме, когда домой приедешь. Все ей расскажи, нашей милой. Я пока что ей от себя напишу. Да занимайся хоть немного летом. С книги списывай, задачи решай. A еще скажи мамочке, что я всей душой к ней рвалась хоть на недельку. Не судьба, значит. В письме все ей объясню подробно. Да пиши ты мне почаще, ради Бога, отсюда и из дома. Ну, храни тебя Господь!.. – это были последние слова Ии, адресованные сестре перед отъездом. Катя горько плакала, обнимая и целуя старшую сестру. Зинаида Градова крепко жала ее руку… Жура и Надя рыдали навзрыд.

Когда вечером Алексей Алексеевич заехал к Градовым, он не мог не умилиться душой при виде трогательного прощания сестер и друзей.

* * *

Поезд свистнул и отошел от станции.

Возница финн, куря трубку и флегматично подергивая вожжами, подкатил к крыльцу вокзала на своей тряской таратайке[51]51
  Тарата́йка – легкая двухколесная повозка.


[Закрыть].

– Садитесь, Ия Аркадьевна, вам неудобно? Какая досада, что не телеграфировал на мызу. Выслали бы экипаж за нами. Пожалел людей беспокоить ночью, – хлопоча около своеобразного чухонского экипажа и усаживая и устраивая в нем Ию, говорил Алексей Алексеевич Сорин.

Полуживая от усталости, молодая девушка уселась в тарантас. Глаза ее слипались. В голове мелькали вереницы сонных бессвязных мыслей. Долгая тряска в вагоне, позднее ночное время, частая смена впечатлений за этот день – все это вместе взятое не могло не повлиять на настроение девушки. Она чувствовала себя невероятно уставшей. A кругом нее северная апрельская ночь давно ткала свои причудливые узоры.

Белые сумерки рассвета казались бессолнечным прохладным деньком. Огромные сосны, уходя в небо, особенно рельефно выделялись мохнатыми зелеными пушистыми ветвями на этом светлом фоне. Глубокие пески желтели повсюду, и молодая, едва освободившаяся от снега травка и мох уже мягко зеленели по краям дороги. Но там, подальше, в глубине леса лежали еще набухшие, грязные полосы снега. Где-то вдали уже шумели по-весеннему озера. Величаво и сумрачно высились холмы. Таратайка то и дело ныряла в ложбины или поднималась на возвышенность по извивающейся змеей дороге. Птицы в кустах щебетали по-утреннему. Алексей Алексеевич заботливо накинул на плечи своей спутницы теплую меховую пелерину.

– Удобно ли вам? – наклоняясь, спросил он Ию.

Девушка едва нашла в себе силы ответить ему что-то спросонья. Туманная греза сильнее с каждой минутой сковывала ее. Она же словно засы́пала песком глаза и налила свинцом ослабевшее тело.

Таратайка по-прежнему то мягко вспрыгивала на холм, то быстро и легко соскальзывала с него вниз, гремя колесами. Скоро сладкое забытье совершенно затуманило мозг Ии, и она забылась, медленно погрузилась в дремоту.

– Приехали! Ия Аркадьевна, пожалуйте. С Богом, входите в мою скромную хату! – услышала девушка спросонья знакомый голос Сорина и открыла глаза. Солнце ярко и весело брызнуло ей в лицо своим утренним потоком. Таратайка стояла перед воротами мызы. Флегматичный финн, доставивший их сюда со станции, тащил ее чемодан к калитке и кричал что-то на своем непонятном для Ии наречии.

– Что Святослав Алексеевич? Как здоровье? – с плохо скрытой тревогой в голосе обратился Сорин к человеку, отворившему им калитку.

Человека звали Степаном; он принял у чухонца пожитки барышни и, сунув чемодан другому встречавшему слуге, кинулся к таратайке, где находились картонки, пакеты и корзины хозяина.

– A мы, барин, нынче вас и не ждали. Даже думали – телеграфировать станете. Святослав Алексеевич почивают… Они, слава тебе Господи, все время без вас хорошо себя чувствовали. Только скучали малость… Господин Магнецов и то жаловались на барчонка… Сладу, сказывали, нет. Тосковали, капризничали, папашеньку дожидались, – самым обстоятельным образом докладывал словоохотливый Степан. Другой человек, Ефрем, служивший кучером, дворником и сторожем на мызе, угрюмого вида человек, молча принял пожитки и понес их в дом.

Последний казался совсем необитаемым и пустынным.

Солнце играло на стеклах небольшого двухэтажного здания, построенного по образцу норвежских домиков. Он стоял в саду. Вокруг домика росли сосны и пихты… Серые зыбучие финские пески ревниво охраняли сад от малейшего признака зеленой травки… Однообразно шли те же песчаные неровные дорожки, змеясь и волнообразно убегая куда-то под густые шатры вечнозеленых хвойных деревьев. Сам дом, с его галерейкой второго яруса, с его прямой плоской крышей, не понравился Ие. Что-то скучное, суровое сказывалось в его внешнем виде, и это скучное согласовалось как нельзя лучше с однообразной и угрюмой природой. Сердце молодой девушки екнуло. Гнетущая тоска толкнулась в грудь Ии и заполонила ее душу.

«Боже, как здесь будет тоскливо», – невольно подумала девушка и тотчас же отогнала от себя недостойную, по ее мнению, мысль. Какая же может быть тоска, когда ей предстоят такая прекрасная, светлая и благородная работа: воспитывать больного мальчика, утешать его в горьком, безотрадном житье-бытье, заниматься, учить его – да разве это уже одно не является радостным трудом, могущим дать огромное само-удов летворение?

Какой-то рокочущий шум долетел до ушей Ии, пока она входила в сени своего нового жилища.

– Это озеро наше шумит, не извольте беспокоиться, барышня, – услышала она голос Степана, указывавшего ей по поручению Алексея Алексеевича дорогу в ее комнату.

Через несколько небольших, но чрезвычайно чистых и уютно обставленных стильной норвежской мебелью комнат Ия прошла к себе. Ее горница находилась в нижнем этаже дома. В верхнем этаже жил сам хозяин с сыном, прислуга и доктор, неотлучно находившийся в доме при маленьком больном Сорине. Внизу же были столовая, гостиная, кухня и ее, Иина, угловая комната, выходившая огромным окном в самую чащу сада. Эта комната, с чистой узкой постелью, с зеркальным карельского дерева светлым шкафом, письменным столиком и широким креслом-кушеткой, сразу понравилась ей. Выкрашенная масляной краской, чуть сумрачная от карауливших ее у окна зеленых сторожей-сосен, росших по соседству в саду, она, эта просторная, чистенькая и уютная горница, невольно располагала к занятиям здесь, под ее гостеприимным кровом. Чья-то доброжелательная рука позаботилась и об удобствах Ии. В новеньком чрезвычайно удобном умывальнике была налита студеная вода. На письменном столе расставлены принадлежности для письма; стоял простой, но изящный письменный прибор. На полках, прибитых к стене, прижимались друг к другу томики Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Некрасова и Гончарова.

Белоснежное полотенце, покрывало и подушки кровати ласкали своей безупречной чистотой глаз. Едва успела налюбоваться всем этим Ия, как услышала стук в дверь. Вошел снова Степан.

– Барин просит вас закусить с дороги. Барчонок спят, почивают крепким сном. До завтрака не придется вам с ним познакомиться. A закусить пожалуйте, барышня.

Но Ия менее всего хотела закусывать теперь, в четыре часа утра. Непреодолимая сонливость и дремота мешали говорить и двигаться.

– Спасибо, Степан. Поблагодарите Алексея Алексеевича, но есть я не хочу. Скажите, что не до еды, спать хочется.

– Ну, доброго сна, барышня, – отвечал словоохотливый Степан и исчез за порогом. Лишь только он вышел, Ия быстро разделась и юркнула в постель. A через несколько минут уже спала крепким сном, сладко убаюканная весенним шумом находившегося здесь же по соседству большого озера.

Глава VI

Ия спала долго и крепко. Она не проснулась даже и тогда, когда, чуть слышно скрипнув дверью, зашла в ее комнату плосколицая, рыхлая старая чухонка Анна-Мария, служившая одновременно и кухаркой, и горничной на мызе Сорина, в финской глуши.

– Тавай, парисня, ремя тавать, голюбуська, – произнесла она, участливо рассматривая молодое, свежее личико спящей.

«Вот и привезли новую гувернантку барчонку, – думала Анна-Мария, будя Ию, – a долго ли поживет такая молоденькая да красивая здесь без людей, один Господь знает».

Приезжали сюда служить и не такие молоденькие, много постарше, да и те больше месяца здесь не оставались. Шутка ли, кругом на пятнадцать верст ни живой души. Ни соседей, ни деревни даже. Одной ей, старой Анне-Марии, нипочем это, она родилась и выросла на этой мызе, в здешней глуши. Ее покойный муж был управителем и сторожем у прежних хозяев. И она, Анна-Мария, перешла вместе с мызой от старого хозяина к новому, купившему это гнездо. Она умеет вкусно готовить, чисто убирать комнаты, и немудрено, что ей удалось угодить новому владельцу. Для черной работы здесь держат работницу Иду, тоже финку, которая и за коровами ходит. Остальную, более трудную, работу исполняют мужчины. Анна-Мария уже год со дня приезда сюда новых хозяев служит им. Водворение Сориных на мызе совпало с днем смерти ее мужа, старика Адама. Теперь его обязанности поделили между собой Степан с Ефремом. Анна же знает одно комнатное и кухонное хозяйство. Она любит эту мызу, где родилась, выросла и вышла замуж за своего Адама… Любит это угрюмое, одинокое, печальное гнездо, затерянное среди песков и вечнозеленых сосен. Она привыкла и к одиночеству, и к тишине, и к неумолчному плеску большого холодного озера. Никуда ее не тянет, старую одинокую женщину. A все же порой в долгие зимние вечера взгрустнется, бывало, и ей; вспоминается умерший муж, вышедшие замуж и уехавшие далеко дочери. И перемолвиться о них не с кем. Барин сам – Алексей Алексеевич Сорин – дни и ночи просиживает у себя в кабинете, что-то пишет, что-то читает. Славушка лежит целыми днями, a по вечерам со Степаном, которого очень любит, возится в зале. Приезжие наставницы, сменявшие одна другую, и вовсе не нравились Анне-Марии. Они ни слова не говорили по-фински, она совсем плохо объясняется по-русски. Да и важные они, по-видимому, были барышни… A эта как будто на них и не похожа вовсе. Размышляя таким образом, Анна-Мария ниже склоняется над Ией и пристально разглядывает молодое благородное лицо спящей, любуясь ее чудесными светлыми волосами, длинными сомкнутыми ресницами.

– Тавай, парисня, тавай, миляя!.. – лепечет она.

Неожиданно и быстро Ия поднимается и садится на постели.

– Который час? Уже поздно? A вы, верно, Анна-Мария, про которую мне рассказывал доро́гой господин Сорин? – задает она вопрос разбудившей ее старухе и, потянувшись вперед, крепко сжимает мозолистые, загрубевшие в работе руки Анны-Марии. Старуха, непривычная к такому отношению со стороны приезжих гувернанток, улыбается во всю ширь своего плоского лица и кивает головой.

– Добро позяловать! Бог помоць! – коверкая слова, ласково роняет она.

Солнце поднялось высоко на небе, когда Ия, умывшись и причесавшись, совсем уже одетая, выходит в столовую. Там тот же вездесущий Степан хлопочет возле самовара на хозяйском месте. На нем красная сатиновая рубаха с ременным поясом и высокие сапоги. A в большом и удобном кресле Ия видит чудесное воздушное, светлое видение – крошечную, но кокетливую маленькую фигурку с распущенными по плечам льняными локонами и черными глазами, похожими на спелые черные вишни, обрызганные росой.

На маленькой фигурке надет тот самый голубой воздушный капот-матине с белым кружевным воротом, который она несколько дней тому назад продавала Сорину в магазине дамских нарядов.

– Да ведь это Славушка! – соображает вслух Ия, не сводя глаз с прелестного ребенка.

Очаровательное маленькое создание приподнялось с кресла… Полы капота распахнулись, и из-под них мелькнули ноги мальчика, одетые в длинные матросские штаны и желтые ботинки.

– Славушка! – еще раз произнесла Ия и радостным жестом протянула навстречу мальчику обе руки. Красота ребенка ее поразила. Эти черные звезды-глаза при светлых льняных эффектно вьющихся волосах так и напрашивались на картину. A очаровательная улыбка, освещавшая каким-то особенным светом это прекрасное личико, делала его похожим на лица ангелов, изображаемых на картинах.

– Да, я – Славушка Сорин, a вы – Ия Аркадьевна, моя новая наставница? – прозвучал удивительно музыкальный и нежный голосок ребенка тоном вполне взрослого человека. Ия молча кивнула головой и впилась глазами в бледное точеное личико, казавшееся фарфоровым в ореоле светло-белокурых кудрей. Эта прозрачная бледность нежной, сквозившей голубыми жилками кожи яснее и нагляднее всех других видимых причин указывала на присутствие ужасного недуга в тщедушном тельце ребенка. И жуткое до боли чувство жалости змейкой вползло в сердце Ии и сразу расположило в пользу маленького больного. «Боже мой, помоги мне раздуть огонек жизни, слабо теплящийся в этом хрупком организме», – мысленно вознесла свою мольбу к небу молодая девушка, в то время как ее энергичные маленькие руки крепким пожатием приветствовали мальчика.

– Я рад вас видеть. Я ужасно рад вас видеть, – говорил Славушка, вскидывая на Ию черные блестящие глаза. Потом, с видом маленького хозяина, он стал радушно угощать находившимся на столе холодным завтраком свою будущую наставницу. Сам он ел мало и неохотно, с полным отсутствием аппетита и удовольствия. Ия с нескрываемым сочувствием смотрела на это ангельское личико и усталые, лихорадочно блестящие глаза ребенка. Когда же, выпив стакан молока и съев порцию холодного ростбифа, молодая девушка встала из-за стола, Славушка предложил ей пойти посмотреть мызу с ее несложным хозяйством.

– Только уж вы простите меня, я очень плохой спутник. И подвигаюсь настолько быстро, насколько резво Степан возит мое кресло-колясочку. Ведь мои ноги так слабы, что я вовсе не могу ходить, – с жалкой виноватой улыбкой заключил Славушка.

Слезы жалости обожгли горло Ии. Но она пересилила себя и с веселой улыбкой отвечала мальчику:

– Конечно, конечно, мы совершим чудесную прогулку, Славушка. Вы покажете мне все ваше маленькое хозяйство. Одевайтесь же поскорее. Ведь, надо надеяться, вы не поедете на прогулку в этом голубом капотике, – пошутила она, чтобы придать хоть немного бодрости маленькому человеку.

– Ну, разумеется, нет. Голубой капотик мне привез нынче папа из Петербурга. Он очень любит, когда я делаюсь похожим на девочку. Тогда еще резче выступает мое сходство с покойной мамой, – не без гордости произнес ребенок. – Вы еще не видели, конечно, ее портрета, который стоит в кабинете у папочки. Сейчас я не могу вам показать его. Папа занимается в кабинете. Пишет свою большую книгу о передвигающихся растениях. Мой папа – ученый ботаник, Ия Аркадьевна, он профессор; читал прежде лекции студентам, теперь же бросил службу из-за меня. Бедный папочка, сколько ему предстоит еще возни со мной! Я очень нездоров, Ия Аркадьевна, очень болен. И папе приходится возиться с моим лечением, ездить со мной за границу, держать в доме постоянного доктора. Ах, как грустно, если бы вы знали, Ия Аркадьевна, как больно причинять столько забот и волнения папочке… Он такой добрый, и я его так люблю. Вы знаете, мне иногда кажется, что ему, пожалуй, легче было бы, если б я не мучился, не болел, a лежал, как мама, в могилке.

Ия не дала договорить ребенку. Она схватила его слабенькие, маленькие ручонки в свои и, осторожно сжимая их, заговорила, стараясь во что бы то ни стало справиться с охватившим ее волнением.

– Нет-нет… Вы совершенно не правы, Славушка. Вы ошибаетесь, мой мальчик. Вашему папе гораздо легче иметь вас около себя таким слабеньким и хрупким, какой вы есть на самом деле, нежели совсем потерять вас. Ведь вы – все для вашего отца. И жизнь, и солнышко, и воздух. Подумайте только, что за ужас будет для него лишиться вас!..

– Вы думаете, что ему все-таки легче, что я живу с ним? – произнес нерешительно Славушка, и его кроткие глазки поднялись на Ию с трогательным выражением мучительного вопроса.

– Как вы можете еще спрашивать об этом! – горячо и искренне сорвалось с губ последней. – Ведь, теряя вас, ваш отец останется совсем-совсем одиноким на свете.

– Да-да, вы правы! Вы так успокоили меня, – как-то задумчиво и не по-детски серьезно произнес мальчик. – Ведь так, как вы говорите, никто еще не говорил со мной. Те, прежние наставницы, которых приглашал ко мне папа, отвечали всегда одно и то же: что я еще слишком молод для таких разговоров или что все это глупости и что я люблю воображать то, чего нет на самом деле. И только вы, вы одна поняли меня и так хорошо меня успокоили… И… и я не знаю, дорогая Ия Аркадьевна, но я вас сразу полюбил за это. И всегда, всегда буду любить вас и останусь вашим другом.

– Ну вот и отлично, давайте в знак дружбы ваши лапки и будем друзьями раз и навсегда! – весело подхватила мысль малютки Ия.

Тот с важностью взрослого человека протянул ей свою худую слабенькую ручонку и пожал ее пальцы. Потом подозвал Степана, хозяйничавшего у самовара, и попросил отвезти его одеваться.

Кресло на колесиках покатилось из столовой, с тем чтобы десятью минутами позже появиться снова в передней с одетым в верхнее платье Славушкой. Ия, совсем готовая к прогулке, ждала его там.

Маленькая, но весьма комфортабельно устроенная мыза Сориных произвела на Ию крайне отрадное впечатление. В конюшне их встретил веселым ржанием гнедой красавец Лютик и старая Водовозка. В хлеве румяная, веселая Ида приветствовала их бесчисленными книксенами. По-русски она не понимала вовсе, и знакомство их с Ией ограничилось лишь улыбками с обеих сторон. В стойлах находились четыре коровы, которых Славушка пожелал угостить хлебом, предусмотрительно захваченным из дома Степаном.

Потом пошли на озеро. Огромное, синее, шумливое, оно произвело глубокое впечатление на Ию. Волны бурлили здесь еще по-весеннему. Зеленые сосны и глубокие пески, желтевшие на обрыве крутого, высокого берега, дополняли его дикую красоту, отражаясь в зеркальной поверхности озера.

Отсюда Степан покатил кресло Славушки по направлению к лесу. Ия шла подле, держась за ручку этого своеобразного экипажа. По просьбе мальчика, она рассказывала ему о своей семье, о милых обитательницах Яблонек, о брате-художнике и о маленьких друзьях Журе и Наде, с их замечательной энергичной матерью.

Широко раскрытыми глазами смотрел Славушка на свою спутницу. Хотя Ия ни словом не обмолвилась еще о том, что заставило ее уехать из родного гнезда и поступить на место воспитательницы, чуткий мальчик умом преждевременно развившегося маленького человечка понял, что одна только необходимость помогать родной семье заставила молодую девушку искать заработка вдали от близких ее сердцу людей.

К обеду спустился из своего кабинета профессор Сорин. Пришел доктор Магнецов, находившийся безотлучно в доме, серьезный, задумчивый человек, со сдержанными манерами и тихой речью. Его познакомили с Ией, и в серьезном, умном взгляде доктора, обращенном на Славу, Ия прочла то же искреннее участие, ту же бесконечную готовность помочь милому маленькому больному. Да и не только самому Алексею Алексеевичу Сорину, обожавшему сына, не только доктору Виктору Павловичу, во и всем окружающим: прислуге, Степану, добродушной Анне-Марии и недалекой Иде – был, по-видимому, дорог и мил этот хрупкий и нежный, как цветок, маленький больной. Что-то необъяснимое тянуло все сердца к Славушке, что-то будило самое глубокое сочувствие к нему. Как-то совсем по-особенному, трогательно и ласково, расплывались улыбки на лицах всех этих людей, обращавшихся с вопросами к Славушке или отвечавших ему. И сама Ия почувствовала, как внезапно дорог стал ей с первой же минуты встречи этот мальчик, такой искренний, доверчивый и покорный своему недугу.

Обед прошел оживленнее, чем когда-либо. Возбужденный свежим воздухом и прогулкой, Славушка кушал нынче с большей охотой, нежели всегда, и аппетит сына самым благоприятным образом отразился на настроении духа самого профессора. Он шутил с мальчиком, с доктором и Ией, добродушно посмеивался над Анной-Марией, пересолившей в честь приезда нового члена семьи молочное блюдо. Рассказывал о своем труде, о будущем своей книги, на которую возлагал большие надежды, делился своими планами с присутствующими или внимательно слушал Славушку, когда тот своим нежным, слабым голоском рассказывал отцу про сегодняшнюю прогулку.

После обеда Степан покатил в гостиную кресло барчонка. Доктор направился вслед за ними.

– Могу я предложить вам пройти со мной в кабинет, Ия Аркадьевна, – попросил девушку Сорин.

Ta молча последовала за хозяином дома.

В большой, светлой комнате второго этажа с огромными шкафами во всю стену, сплошь заставленными книгами, с таким же огромным письменным столом, Ия остановилась, пораженная. Прямо перед ней над письменным столом профессора, заваленным бумагами, всевозможными книгами, брошюрами и заставленным стеклянными колбочками и ящиками с сухими растениями, – над этим алтарем ученого высилась на холсте, заключенном в золоченую раму, женщина, прекрасная, как мечта. Каждая черточка ее молодого тонкого лица дышала глубокой грустью. Задумчивые черные глаза смотрели таким ласковым, таким нежным, трогательным взором прямо в лицо Ии, что молодая девушка, словно загипнотизированная, не могла уже оторвать от портрета своих глаз. Кроме удивительной ангельской красоты этой женщины, Ию поразило в ее лице сходство с другим маленьким ангелом, который находился сейчас там, в гостиной, в обществе доктора и верного слуги.

Те же прекрасные, выразительные глаза раненой серны, та же покорная улыбка обреченного, то же прелестное, томное лицо, носящее на себе печать тихой покорности судьбе. Ия все смотрела и смотрела, не отрываясь от милого видения. Она решительно забыла о своем собеседнике-профессоре и словно проснулась от глубокого сна тогда только, когда подле нее раздался голос Алексея Алексеевича, глухой от глубокого волнения.

– Смо́трите на мою Нину, барышня, – дрожащими нотками сорвалось с губ Сорина, – произвела она на вас впечатление? Неудивительно… Неудивительно, Ия Аркадьевна… Это был ангел, ниспосланный мне Богом и снова вернувшийся в рай… Ах, барышня… Если бы вы могли знать ее! Эту дивную душу, эту неземную кротость и ангельскую доброту! Таким, видно, нельзя жить на земле… Они нужны там, выше, для лучших целей… Я нарочно позвал вас сюда, чтобы показать вам мою Нину, a вас – ей и вместе с ней, с моей дорогой покойной, просить вас дать последние заботы, уход и радости нашему обреченному сыну… Я и Нина просим вас помочь совершить нашему мальчику последний этап его коротенькой жизни. Дать ему утешение, окружить его женским, чутким, заботливым уходом, на который способна только такая девушка, как вы, с любящим, самоотверженным сердцем, с большой, возвышенной душой. Дайте же моему мальчику радостное забвение, усыпите его тревоги, пусть он не думает о конце, пусть, если суждено умереть ему очень рано, пусть этот переход в вечность произойдет без особенной муки для него… Среди цветов, улыбок и доброй заботы и ласки… Вы видите, я, старый, засохший над моими книгами и трудами чудак, я заговорил, как поэт, и плачу, как ребенок! Да, я плачу в эти минуты, Ия Аркадьевна, когда думаю о том, что гибель моего Славы неизбежна; что, несмотря ни на что, мне не спасти его. Дорогая Ия Аркадьевна, знаете ли вы, что я положил в конверт большую сумму денег на имя той, которая примет последний вздох моего Славушки… Но я знаю вас… Вы отвергнете это… Вы будете протестовать… Не отвергайте же моих слез и слез моей покойной Нины и дайте радостные и счастливые дни утешения и заботы нашему обреченному ребенку.

По лицу Сорина текли слезы. Мольбой звучал его дрожащий голос. И весь он – этот большой, сильный, с обезьяньей внешностью человек – трепетал и вздрагивал от с трудом сдерживаемых рыданий.

Ресницы Ии были мокры от слез. Она была потрясена и взволнована этим чужим горем. Невольно ее глаза снова устремились к лицу женщины на портрете, и она произнесла громко, как клятву, взволнованным и дрожащим голосом:

– Да… Даю слово… Обещаю и вам, отцу Славушки, и вам, его прекрасная мать, что приложу все старания, все мои силы для борьбы с недугом, захватившим ребенка, a если… если это не удастся мне, то… то… Я помогу бедному милому Славушке встретить бестрепетно и спокойно страшную гостью.

И, закрыв мокрое от слез лицо обеими руками, потрясенная Ия быстрым шагом вышла из кабинета, не слыша выражений благодарности и глухих рыданий профессора, несшихся следом за ней.