Текст книги "Инженер магии"

XLIX

Белое свечение окружает рослого, стройного человека, который размашистым шагом пересекает центральную площадь, направляясь к башне.

– Он явился, чтобы потребовать амулет, Стирол, – говорит рыжеволосая женщина в белом облачении, глядя на Высшего Мага. – Разбирайся с этим сам.

– Как я понимаю, ты не хочешь, чтобы он узнал о твоем визите ко мне?

– Если он удосужится выяснить что да как, я не смогу этого скрыть, но ему и в голову не придет ничего узнавать, – произносит Ания преисполненным иронии тоном. – Он ведь могущественнейший из Белых, а я всего-навсего женщина.

– «Всего-навсего»? Ну, Ания, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь здесь так думал о тебе...

– Кроме Джеслека, считающего себя чрезвычайно могущественным и мудрым.

– Он действительно весьма умен и могуч.

– Ты отдашь ему амулет? – спрашивает Ания, уже делая шаг к двери.

– А как же иначе? – вздыхает Стирол. – Я обещал и обещание сдержу. Амулет он получит, а вот сумеет ли удержать – это уже другой вопрос.

Ания кивает и уходит.

Рассеянно глядя на лежащее на столе зеркало, Стирол задумывается о том, какое испытание уготовано ему силами гармонии, и видит возникающую из белого тумана смутную картину – рыжеволосый юнец орудует кузнечным молотом. Потом изображение рассеивается, и маг слышит стук в дверь. Он оборачивается, чтобы приветствовать своего преемника.

– Горная стена теперь тянется с юга Пассеры до Закатных Отрогов, и великий тракт защищен со всех сторон, – заявляет с порога Джеслек. Он кланяется – если точнее, слегка склоняет голову.

– Припоминаю, что отрезок дороги возле центрального хребта Аналерии был слегка потревожен, – мягко указывает Стирол.

– А мне припоминается единственное оговоренное условие: я завершаю работу, стоя на дороге. Чтобы горы сделались стабильными, необходимы кое-какие дополнительные действия, – с улыбкой отвечает Джеслек.

– А так ли уж было необходимо испепелять аналерианских пастухов?

– Я их предупредил. Большинство ушло, ну а кто не захотел... В любом деле возможны несчастные случаи.

– Ты понимаешь, что это приведет к резкому скачку цен на баранину? Особенно после того, как ты обложишь новыми пошлинами товары с Отшельничьего.

– Не думаю, чтобы там погибло так уж много овец.

– Погибло немного, но чем будут кормиться остальные? На месте горных лугов теперь горячие скалы, там еще много лет не вырастет и былинки.

– Мы возместим дополнительные расходы за счет новых налогов.

– Дело твое, – говорит Стирол, снимая амулет и протягивая Джеслеку. Тот склоняет голову, и бывший глава Совета надевает золотую цепь ему на шею.

– Если не возражаешь, – говорит Стирол, – я перенесу свои рабочие материалы в нижнюю комнату.

– Ну, коли тебе так удобно...

– Мне так удобно, – подтверждает Стирол с вежливой улыбкой.

L

Доррин седлает кобылу, гладит ее по шее и выводит из сарая.

– Ты к ужину не опоздаешь? – окликает его с крыльца Петра.

Порыв ветра срывает с дуба осенние листья, словно вывешивая на миг между ним и девушкой огненно-золотистую вуаль.

– Надеюсь, нет.

Доррину нужно повидаться с Квиллером, мастером-игрушечником, однако нельзя сказать, чтобы юноша ждал этой встречи с нетерпением.

Маленький домик с покосившимся навесом над просевшим крыльцом стоит на грязном проселке, примерно в ста родах от того места, где мощеный тракт, сделав последнюю широкую дугу, сворачивает на запад, к верхнему Дью. Над крыльцом красуется облупившаяся черно-красная вывеска с изображением крутящейся юлы.

Вытерев ноги о потертый камышовый коврик, Доррин заходит внутрь. Сидящий на табурете человек поднимает на гостя тусклые серые глаза из-под копны каштановых волос.

– Ты кто таков? Я ведь тебя не знаю, верно?

– Думаю, не знаешь. Меня зовут Доррин, я подмастерье кузнеца Яррла.

– А, тот негодник, который затеял делать игрушки! Наслышан, как же!

Квиллер в сердцах швыряет нож на верстак и хватается за табурет, чтобы не упасть.

– Нет, я вовсе не игрушечник, – возражает Доррин, удивляясь тому, как ремесленник прознал про модели. Их и продано-то было всего две штуки.

– Ну как же нет, игрушки у тебя и впрямь хоть куда! – сердито щурится Квиллер, вытирая лоб. – Виллум поднял мой фургончик на смех и показал твой. Зачем ты его сделал? – голос игрушечника срывается на крик.

– Это была просто опытная модель, – отвечает Доррин. – Что же до изготовления игрушек, то как раз об этом я и хочу с тобой поговорить.

– Знаю я такие разговоры. Хочешь выведать мои секреты и отбить моих покупателей.

– Да ничего подобного, – со вздохом возражает Доррин. – Не нужны мне твои покупатели.

– Как это так? Хорошие покупатели всем нужны!

Скривившись, Квиллер наклоняется и трет себе лодыжку. Только сейчас юноша замечает, что правая нога ремесленника больна: она значительно больше левой и обута во что-то вроде мягкого кожаного мокасина. Позади табурета наготове трость с массивным набалдашником.

– Нужны, но я не игрушечник, – повторяет Доррин.

– Тогда чего ради ты затеял мастерить игрушки?

– Еще раз объясняю: я делаю не игрушки, а опытные модели, чтобы посмотреть, как будут работать машины. На это уходит время и материал. Чтобы возместить расходы, мне приходится продавать свои изделия. Я, конечно, понимаю, что тебе надо кормить семью...

– Не семью. Всего лишь овдовевшую сестру с сынишкой.

– Это и есть семья. Не знаю, как тут у вас... – Доррин умолкает, глядя на сморщившееся от боли лицо. Похоже, хоть явился он совсем не за этим, ему снова придется прибегнуть к целительству. – Что у тебя с ногой? Давно это?

– Да уж давненько. Мне ее фургоном отдавило. Я тогда был моложе, чем ты сейчас. Вот и пришлось все бросить и начать вырезать игрушки – чем еще было заняться?

– Не против, если я взгляну на ногу?

– На ногу? Ты же вроде пришел толковать насчет игрушек.

– Ну пожалуйста... – Доррин чуть не упрашивает, поскольку не может оставаться безучастным к боли.

– Валяй, коли приспичило, но Рилла ничем помочь не смогла, – говорит Квиллер, взявшись левой рукой за верстак. – Боль то чуток отпустит, то так проберет... По мне, так все знахари одинаковы. Но если хочешь – пожалуйста. И зачем только ты сюда заявился на мою голову?..

Касаясь лодыжки, Доррин хмурится, улавливая внутри красновато-белое свечение, и старается притушить его, вытеснив черным огнем гармонии.

– Эй, что ты сделал? – удивленно спрашивает игрушечник.

– Кость срослась неправильно, – объясняет Доррин, тяжело облокачиваясь о верстак и с трудом переводя дух. – Вправлять ее уже поздно, но болеть так сильно больше не будет – разве только в непогоду разноется.

– Мне нечем тебе заплатить, – сердится Квиллер.

– Никто у тебя денег не просит, – ворчит в ответ Доррин. – Я же тебе кость не вправил. И вообще я не мастер-целитель.

– А ведь я, почитай, и забыл, каково оно, жить без боли, – говорит Квиллер, потирая лоб. – Ну ладно, положим, ежели ты смастеришь игрушку-другую, это погоды не сделает... – размышляет вслух мастер.

– Тем паче что они не такие, как у тебя, а значит, мы не соперники, – торопливо вставляет Доррин.

– Оно и ладно. Но ты, наверное, подумываешь о вступлении в гильдию?

– А что, есть гильдия целителей?

– Насчет целителей не знаю, я о ремесленной. Туда входят мастера, делающие разовые изделия на заказ, вроде моих игрушек. Не скажу, что от этого так уж много проку, но во всяком случае Спидларский Совет гильдейские жалобы разбирает, а взнос составляет всего несколько медяков в год.

– А ты входишь в гильдию?

– Иногда, когда доходы позволяют. Нынче времена трудные и зима холодная, так что не до жиру.

– Ладно. Спасибо тебе за сведения.

– Захочешь вступить, поговори с Хастеном, – говорит мастер, глядя на свой верстак. Там стоит деревянный фургончик и лежит поленце, из которого будет вырезан бык или лошадка. – Ну что ж, паренек, ступай. Больше мне тебе предложить нечего.

– Всего доброго, – тихонько говорит Доррин, склоняя голову.

– Спасибо. Благодаря тебе денек у меня сегодня поудачнее многих.

Мастер вновь берется за нож, а Доррин выходит в ветреный сумрак и вспрыгивает в седло.

LI

С помощью щипцов Доррин прилаживает железную полоску в паз, отмечающий нижнюю треть посоха, используя свое чувство гармонии, чтобы лоркен не обуглился от соприкосновения с горячим металлом. Железная скрепа прочно встает на место. Обливаясь потом, Доррин проделывает то же самое со второй, после чего опускает окольцованное металлом черное дерево в бак с водой. Потом, отхлебнув из кружки воды, Доррин берет щипцами первое навершие, помещает его в горн, раскалив до соломенной желтизны, надевает на кончик посоха и повторяет закалку. Все детали из черной стали на месте. Доррин кладет изделие на край очага и вытирает лоб тыльной стороной руки. Почти готовый посох светится чернотой, излучая гармонию. Однако полировать дерево и делать насечки на черной стали можно будет лишь после того, как посох охладится.

Ощутив в сумраке за горном чье-то присутствие, юноша оборачивается. В круг света вступает одетая в брюки и толстую куртку Петра.

– Чем занят?

– Да вот, – он указывает на результат своих трудов, – решил смастерить посох получше.

Девушка смотрит на окованное черное дерево и ежится:

– Он у тебя холодный, как звезды в зимнюю ночь.

Доррин молча убирает на полку щипцы и молот. Горн еще слишком горяч для того, чтобы вычищать сажу, а значит, заняться этим придется спозаранку.

– Знаешь, в каком-то смысле ты и сам такой же, – говорит Петра. – Люди находят тебя милым парнишкой, но снаружи ты холоден как лед, во всяком случае в сравнении с огнем, горящим у тебя где-то глубоко внутри. Надеюсь, твоя маленькая торговка окажется достаточно толстокожей, чтобы с этим справиться.

– Маленькая? Да она выше меня ростом и в плечах шире.

Петра внимательно разглядывает посох, избегая прикасаться к нему, а потом переводит взгляд на Доррина:

– Вижу, ты по-прежнему учишься. Матушка говорила мне об этом, а я не верила. Выходит, зря.

Полураспахнутая куртка открывает тонкую сорочку. Доррин видит набухшие под тканью соски.

– Ты зачем пришла?

– Отец велел приглядеться к твоей работе. Я ведь помогала ему – раньше, до твоего прихода. Но мне было трудно понять, чего он добивается. Папа без конца твердил, что нужно чувствовать железо, а я просто не могла взять в толк, о чем речь.

– Но почему ночью?

– Да так, не спалось. У меня было такое чувство, будто кто-то ковал мир. Каждый удар молота отдавался во мне эхом.

Быстрым движением головы она отбрасывает со лба вьющиеся волосы.

Под темным деревом и железом посох светится чернотой.

– Доброй ночи, Доррин.

Петра застегивает куртку, поворачивается и уходит.

Доррин принимается подметать кузницу, размышляя над услышанным. «Кто-то кует мир»...

Ну надо же выдумать такую нелепицу!

LII

– И как нам теперь улаживать дела со Спидларом?

– Отменить дополнительные пошлины, – звучит из середины зала чье-то предложение.

– Чья идея? – спрашивает Джеслек, обернувшись на голос.

Никто не отзывается.

– Если ты не дашь обогащаться спидларцам или Черным, наживаться станут хаморианцы или норландцы, – говорит толстый, лысый мужчина, сидящий в первом ряду. – А не они, так сутианцы. Торговля, она как вода: поток должен куда-то течь.

– Но почему бы ему не течь к нам? – вопрошает Джеслек.

– К нам... Это легче сказать, чем сделать.

– Может, сделаем пошлины на товары с Отшельничьего еще выше? – высказывается другой Белый маг.

– Куда еще? Они и так уже увеличены на сто процентов.

– Ну и что? Это же пряности, вина и предметы роскоши. Многие ли в Кандаре могут позволить себе носить их шерсть? Пусть люди раскошеливаются, а выиграет от этого не Нолдра или Хамор, а наше казначейство.

– А не пустить ли собранные пошлины на постройку еще большего флота?

– Пустить-то можно, но зачем нам столько судов? – подает голос Керрил.

– Чтобы прервать морскую торговлю с Отшельничьим, зачем же еще? – фыркает Джеслек.

– Триста лет назад это могло бы сработать, но после Креслина у нас не осталось ни судов, ни денег. Теперь от такой политики толку мало. Сейчас мы добились лишь того, что Отшельничий покупает наше – заметьте, наше! – зерно не напрямую у нас, а у норландцев. Они приобретают хлеб в Хайдоларе и кораблями переправляют на Отшельничий, а в обмен получают товары, производимые на острове. Конечно, островитянам зерно обходится дороже, чем раньше, но мы несем еще большие убытки, чем они.

– Насколько я понимаю, – вступает в разговор Ания, – по мнению Джеслека, нам жизненно необходимо лишить Отшельничий возможности вести морскую торговлю.

– В теории все это звучит прекрасно, – хмыкает лысый маг, – однако никому из наших предшественников ничего подобного сделать не удавалось. Неужто, Джеслек, ты и вправду думаешь, будто прежние Советы одобряли растущую мощь Отшельничьего? Может быть, они специально теряли десятки судов и тысячи солдат?

– Конечно, нет, – Джеслек хмурится, но тут же на его лице снова появляется улыбка. – Но пойми, сейчас Черные не могли бы использовать ветра, даже будь у них новый Креслин. А значит, нам нужно лишь посадить на суда больше магов.

– Сколько?

– Не так уж много, а это позволит установить надежную блокаду Отшельничьего. Норландцы не захотят терять суда. Торговля с островом того не стоит, – говорит Джеслек с самодовольным видом человека, нашедшего верное решение.

– Может и так, – пожимает плечами другой маг. – Представь Совету детальный план.

Совет переходит к обсуждению следующего вопроса, а Джеслек все еще улыбается.

Улыбается и Ания.

LIII

– Ну что ж... Попроси его...

Молот бьет по искривленным концам сломанной тележной скобы, и Доррин не столько слышит, сколько улавливает тревожный шепот. Машинально отметив, что металл остыл, он снова отправляет деталь в огонь, а когда она раскаляется, поднимает глаза и видит в дверях кузницы Петру.

– Джеррол умирает, – слышится другой женский голос, более глубокий и хрипловатый.

– Доррин – кузнец, – резким тоном заявляет Яррл.

– Но он и целитель.

– А кто заплатит за потраченное им время?

В висках юноши пульсирует боль: деньги деньгами, но отказать в помощи он не может. Вынув скобу из огня, он кладет ее на наковальню, наносит серию последовательных ударов и отправляет на кирпичи перед горном для охлаждения. Потом, убрав молот, пробойник и кувалду на полку, Доррин оборачивается навстречу Петре и молодой женщине с прямыми каштановыми волосами и воспаленными, покрасневшими глазами.

Жаркий воздух от горна шевелит кудряшки Петры и заставляет ее щуриться.

– Ты поможешь?

– Я могу лишь попытаться, – отвечает он, продолжая раскладывать свои инструменты. В отличие от Яррловых, они хранятся в идеальном порядке.

– Ты даже не спросил, в чем дело! – Петра кашляет. – Джеррол, маленький братишка Шины, умирает от лихорадки.

– Кто да что, для меня не важно. Хочу я этого или нет, но я целитель.

На лице Петры появляется сочувственное выражение.

– Прости, я не знала. Это, наверное, очень трудно.

– У меня есть время помыться?

– Пожалуй, без этого не обойтись, – говорит Петра, окидывая его взглядом. – Гонсар ни за что не поверит, что пропотевший, закопченный кузнец может кого-то исцелить.

– Ладно, я быстро. Только ополоснусь и прихвачу посох.

– Да уж, посох, пожалуйста, не забудь, – тихонько говорит Петра.

Ежась на холодном ветру, Доррин вытягивает колодезную бадью, и тут кто-то дергает его за штаны.

– Опять шалишь, маленькая плутовка? – юноша поглаживает Зилду между ушками. Взъерошив ей шерстку на шее, он уносит воду в свою комнату, где торопливо моется и облачается в темно-коричневый наряд целителя.

Петра уже торопливо седлает Меривен.

Тележная мастерская Гонсара находится примерно в трех кай от кузницы, вниз по склону холма. Два просторных сарая стоят по обе стороны от желтого двухэтажного дома с широким крытым крыльцом. Подобранная в масть упряжка битюгов вывозит со двора пустую подводу.

Петра останавливается у коновязи. Доррин спешивается и, оставив посох в держателе, поднимается на крыльцо.

– Это и есть твой хваленый целитель, дочка? – бурчит Гонсар, широкоплечий толстяк с маленькими, глубоко посаженными под тонкими бровями зелеными глазками. Его линялая синяя туника и штаны заляпаны грязью. Шина кивает.

– Но платить ему ты не будешь!

– Я заплачу, – встревает Петра.

– Можно мне взглянуть на ребенка? – спрашивает Доррин.

– Пожалуйста, почтенный целитель. Дочка покажет дорогу.

Доррин присматривается к тележному мастеру, ощущая внутри мерцание хаоса, а потом следует за Шиной в дом.

Мальчик, несомненно, умирает. Его бьет озноб, несмотря на закрытые ставни и множество наброшенных на него одеял.

Пальцы Доррина пробегают по детскому лобику. Лихорадка сулит мальчику смерть в самом ближайшем времени.

– Он, случаем, не порезался, не поранился?

– Нет, ничего такого. Два дня назад занемог, и ему становилось все хуже, а сегодня не смог прийти в сознание.

– Есть у вас ванна, которую можно наполнить водой?

– Ванна? Ты, должно быть, спятил! Ванны – это измышление демонов или наследие проклятущего Предания! – сердито ворчит Гонсар.

Глаза Доррина уподобляются черной стали.

– Ты хочешь, чтобы ребенок умер? – спрашивает целитель, буравя толстяка взглядом.

– Но ты же целитель, вот и спасай его.

– Я не всемогущ и знаю пределы своих возможностей. Без холодной ванны, которая собьет жар, у меня ничего не получится. А если подождать подольше, то его не спасет и величайший целитель в мире.

– Отец, умоляю тебя...

– Под твою ответственность, дочка. Впрочем, ты уже взяла ее на себя, когда привела в дом этого малого. Пусть делает, что считает нужным. А большое корыто есть на кухне, – добавляет Гонсар, уже поворачиваясь, чтобы уйти.

– Можешь согреть немного воды? – спрашивает Доррин Петру. – Боюсь, колодезная будет все же холодновата.

Когда обе женщины убегают за водой, юноша снова прикасается к воспаленному лбу. Он не знает, что за недуг поразил ребенка, но улавливает внутри него безобразные белесо-красные вспышки.

Когда большое корыто на кухне наполняется чуть теплой водой, Доррин поднимает мальчика с постели. Петра и Шина помогают ему снять с больного пропотевшее насквозь белье.

– Ему потребуется все сухое: белье, постель, полотенце, – произносит Доррин, опуская стонущего, дрожащего мальчика в воду.

– А что теперь? – спрашивает Петра. – Жар спадет?

– Не сразу, – качает головой Доррин, вспоминая наставления своей матери. – Да это и не нужно. Небольшой жар – не помеха, а вот слишком сильный может убить. Вода полезна в любом случае. Пить он сейчас не может, но кожа сама будет впитывать влагу.

Юноша снова пытается разжечь внутри мальчика черное пламя, но насколько ему это удалось, сказать не может. Разве что дыхание у Джеррола стало полегче. Когда детское тело покрывается гусиной кожей, молодой целитель обращается к Шине:

– Можешь приготовить ему постель.

Женщина кивает. Глаза ее покраснели, но слез в них нет.

– Ему нужно будет принять еще несколько ванн такой же продолжительности, – говорит Доррин, повернувшись к Петре. – Но не дольше; переохлаждение тоже может усилить лихорадку.

– Он помрет или выживет, как судьба ляжет, что бы там ни говорил знахаришка, – бурчит с порога Гонсар.

– Ты так упорно хочешь, чтобы я бросил его умирать? – огрызается юноша.

– Я ничего такого не говорил.

К тому времени, когда солнце касается горизонта, Доррин успевает трижды устроить для Джеррола ванны, и жар у мальчика заметно спадает. Теперь тело мальчонки, лежащего под серой, но сухой и чистой простыней, покрывает лишь легкая испарина, а мерцание хаоса внутри сошло на нет.

– Тебе нужно поесть, – говорит Шина.

– Спасибо, – отзывается Доррин, у которого от слабости кружится голова. Он тяжело опускается на стул, и тут же перед ним оказывается чашка с бульоном. Отогнав головокружение несколькими глотками, юноша налегает на хлеб с сыром, а когда голова окончательно проясняется, снова внимательно осматривает ребенка – очень похожего на сестру прямыми волосами и узким лицом. Коснувшись лба Джеррола, он добавляет толику гармонии к черному свечению, пока еще довольно слабому.

– Ему потребуется кипяченая вода.

– Кипяченая? – переспрашивает Шина.

– Да. Воду надо вскипятить и охладить в чистом, прикрытом кувшине, который не использовался под молоко.

– Я займусь этим, – говорит Петра и уходит на кухню. Доррин берет еще ломоть хлеба – теперь ему по-настоящему ясно, почему мать частенько возвращалась домой бледная и вымотанная. Исцелять ничуть не легче, чем махать молотом.

– Зачем нужна кипяченая вода? – спрашивает молодая женщина.

– Больному легче ее пить, и она лучше удерживается внутри, – поясняет Доррин. – Кипяченая вода даже лучше колодезной, только держать ее надо в чистом кувшине.

– Где ты все это узнал?

– Матушка научила.

– Она живет где-нибудь неподалеку?

– Нет... очень далеко.

Петра уходит, а Шина и Доррин остаются сидеть на табуретах рядом со спящим мальчиком. Одна-единственная свечка обволакивает их тусклым светом.

– Думаю, теперь все будет в порядке, – говорит Доррин, вновь коснувшись детского лобика. – Но не забывай давать ему побольше кипяченой воды. Как окрепнет – начнешь давать супчик и понемногу чего-нибудь еще.

– Спасибо... – обняв Доррина, Шина прижимается к нему и целует горячими, сухими губами. – Все, что я могу дать...

Юноша мягко высвобождается из объятий.

– Ты мне ничего не должна.

– Никто другой не смог бы его спасти!

– Я тоже едва справился. А прежде чем твой братишка поправится, пройдет не одна неделя.

Шина опускает глаза, уставясь на вытканную на выцветшем ковре розу.

– Тьма! – шепчет Доррин. – Как я сразу не догадался? Это твой сын?

Женщина не поднимает глаз, но он видит в них слезы.

– Это твоя тайна, – качает головой юноша и касается ее плеча. – Коли так, ты тем более ничего мне не должна.

– А Черные, они все такие, как ты? – спрашивает Шина, подняв, наконец, голову и взглянув ему в глаза. На ее щеках видны потеки слез.

– Люди-то они в большинстве своем хорошие... но нет, не такие.

– И они тебя выслали?

Доррин кивает.

– Почему?

– Кое на что мы с ними смотрим по-разному. А им, как и большинству людей, все чуждое представляется злом.

Он встает и направляется к двери.

На лестнице, на полпути вниз, стоит Гонсар.

– Мальчик должен поправиться, – тихо говорит Доррин.

– Сколько я тебе должен? – сварливо спрашивает тележный мастер.

– Ничего... – Доррин молчит, а потом добавляет: – Разве что захочешь загрузить Яррла дополнительными заказами.

Он выходит на крыльцо, где стоит Шина.

– Я дала твоей лошади воды и зерна, – говорит женщина.

– Спасибо.

Забравшись в седло, юноша едет в сторону кузницы. Шина провожает его взглядом.