Текст книги "Из Парижа в Бразилию по суше"

Думается, читатель не станет возражать, если мы познакомим его вкратце с маршрутом, проделанным за это время Жаком и Жюльеном и представляющим, помимо всего прочего, и чисто географический интерес.

Проехав по еще не достроенной железной дороге двести километров, отделявших Мехико от Теуакана, они верхом на лошадях отправились в Теуантепек. Значительная часть пути, пролегавшего через Оахаку, приходилась на гористую местность, что обусловливало медленные темпы передвижения при огромных нагрузках, которые приходилось переносить и всадникам и животным.

Обогнув залив Теуантепек, друзья очутились в деревушке Метапа, у мексиканско-гватемальской границы, в семистах километрах от Оахаки, и затем не останавливаясь одолели череду холмов между южными склонами гватемальских гор и песчаным побережьем Тихого океана. И пусть местность вокруг уже не была теперь столь чарующе красивой, зато наши путешественники выиграли в скорости, что позволило им довольно быстро проехать по ровной прибрежной дороге триста километров по гватемальской территории, отделяющей Мексику от Республики Сальвадор. Придерживаясь и далее легкого для передвижения приморского тракта и восхищаясь в пути великолепными лесами, неутомимые французы за сравнительно короткое время пересекли только что упомянутое маленькое государство и, пройдя принадлежавшим Гондурасу живописным прибрежьем бухты Фонсека, вступили на территорию Никарагуа.

Проведя два дня в столице Никарагуа Леоне[218]218
  Леон перестал быть столицей Никарагуа за два десятилетия до описываемых в романе событий, и с 1858 года ею является город Манагуа, расположенный к юго-востоку от Леона.


[Закрыть], поразившей их сравнительно большой численностью ее населения, составлявшей сорок тысяч человек, и, кроме того, примечательной удивительными памятниками старины и университетом, Жан с Жюльеном двинулись в дальнейший путь по достаточно хорошей дороге, ведущей в Республику Коста-Рика, что позволило им лицезреть озера Манагуа и Никарагуа, величаемые здесь морями. Называться так, конечно, довольно лестно, но чему обязаны они подобными определениями – своему ли происхождению или просто почитанию их наподобие «господина моря Байкал», – мы не знаем.

Верхом на лошадях они отправились в Теуантепек

Оставив позади Гванакасту, друзья прибыли в маленький коста-риканский городок Эспарза, а затем – и в Тарколес, где, увы, им пришлось распрощаться с прекрасным, утоптанным мулами трактом и ступить на узкую тропинку, посещаемую лишь скотоводами. Совершив незабываемый переход по лесистым горным кручам Доты, они, смертельно усталые, добрались до федеративного государства Панама. А далее – ни дорог, ни тропок, ни даже смутного намека на то, что здесь существуют какие бы то ни было пути сообщения, что, однако, не помешало нашим французам оказаться вскоре на территории Панамского перешейка – узкой, вытянувшейся, как язык, полоске суши между Атлантическим и Тихим океанами, соединяющей два материка – Северную и Южную Америку – и имеющей протяженность, если принять за нее расстояние между Колоном и Панамой, не более семидесяти двух километров. Продвигаясь по этому краю, который, как замечает месье Арман Реклю[219]219
  Реклю Эли-Арман-Эбенезер – французский морской офицер и путешественник, брат известного географа и путешественника Жана-Элизе Реклю (1830–1905).


[Закрыть], не предлагает вашему взору ни равнин, ни плато и где путник видит повсюду лишь хаотическое нагромождение покрытых изумрудно-зеленой тропической растительностью холмов – островерхих или куполообразных, друзья доехали на мулах до города Панама и, отдохнув там как следует несколько дней и пополнив продуктовые запасы, вновь пустились в дорогу. Обогнув Панамский залив с востока, наши землепроходцы повернули сперва на юго-восток, а потом – прямо на юг и через какое-то время ступили наконец на территорию Южной Америки.

За три месяца, прошедшие после того, как они покинули Мехико, ими было пройдено более шестисот лье по путям-дорогам, потребовавшим от них немалого мужества и стойкости.

Далее они переправились через многочисленные колумбийские реки, впадающие в Тихий океан, перевалили через небольшую горную цепь, не входящую в Кордильеры, или, как называют их здесь, Анды, проехали, не задерживаясь, Порто-Пинас, Порто-Квемадо и Порто-Купика, оставили позади мыс Коррьентес, вновь пересекли огромное количество водных потоков, среди которых были и такие довольно большие реки, как, например, Бодо и особенно Сен-Жуан, передохнули пару деньков в маленьком портовом городке Санта-Буэнавентура, миновали безо всяких происшествий побережье залива Чоко, насыщающего воздух ядовитыми испарениями, вызывающими ужасную лихорадку у европейцев, и одним прекрасным вечером расположились на возвышенности неподалеку от приморской деревушки Бурро, где и приключилась с ними уже известная читателю драма.

Глава 4

Несмотря на все их мужество, Жак и Жюльен похолодели от страха, когда услышали зловещие слова, которые прорычал полковник после того, как за ними захлопнулась дверь таинственного заведения: «Вы погребены здесь заживо, ибо отсюда не выносят даже трупы: это – лепрозорий!» Им не раз случалось, особенно в субтропиках, видеть больных проказой, и вид этих несчастных вызывал у них в равной степени и ужас, и чувство жалости.

Этот недуг, до сих пор считающийся неизлечимым, – явление довольно частое в местах низменных и сырых, где он ищет свои жертвы в основном среди тех групп населения, которые живут в крайне тяжелых условиях. Немало таких больных можно встретить, например, в некоторых районах вдоль западного, тихоокеанского, побережья Колумбии.

Если проказа, или лепра, поражает одинокого человека, поселившегося по тем или иным причинам вдали от других людей, то он, изолированный ото всех, молча тянет тяжелую лямку своего жалкого существования, пока из-за постоянно прогрессирующей болезни не лишается способности трудиться, вслед за чем наступает смерть. Тех же, кого эта страшная хворь настигла в городах или деревнях, направляют вне зависимости от их желания в учреждения, только называющиеся лечебными, поскольку в действительности больные там лишены самого элементарного ухода. Да что я говорю! Лепрозории, за редким исключением, – это жалкое скопище грязных развалюх, возведенных кое-как на топкой земле и окруженных стеной, через которую никому никогда не перелезть – ни снаружи, ни изнутри. Чтобы больные не умерли с голоду, один-два раза в неделю им бросают через окошечко еду. У них нет больше ни семьи, ни родных, ни друзей… Никто из внешнего мира никогда с ними не общается, и ужас, который они внушают отсталому населению Колумбии, таков, что их положение еще более незавидно, чем даже у прокаженных в средневековой Франции.

Капитан Боб знал все это и, как вы помните, чтобы принудить Жака и Жюльена повиноваться, решил поместить их вместе с отвратительной компанией прокаженных Бурро.

– Лепрозорий!.. – прошептал Жюльен изменившимся голосом. – Я бы предпочел, чтобы меня бросили в ров с самыми ядовитыми змеями…

– Бандит! – проворчал Жак. – И зачем только мы не дали Перро сломать ему шею?.. Что делать?.. Я боюсь шаг здесь ступить… Ну и кошмарная же ночь!

– Подождем до утра… А пока надо взять себя в руки. Немыслимо, чтобы мы остались в таком положении…

– На что ты надеешься?

– Э, мой бедный друг, если б только я знал! Прислонимся к стене и постараемся не двигаться. Непосредственно нам ничто не грозит, и если ты видишь меня таким взволнованным, то это просто нервы шалят… Мне нехорошо… Тошнота подкатывает к горлу, и я ничего не могу с этим поделать.

Ночь была долгой и тягостной для наших заключенных, сидевших на корточках у стены. Они слышали приглушенные жалобы, хрипы, раздававшиеся в сырой темноте то там, то здесь, чувствовали, как колышется и вздрагивает у них под ногами мягкая болотистая почва, словно в тине под ними барахтались ящерицы.

Наконец занялась заря, и друзья, хотя и были не робкого десятка, содрогнулись при виде картины, представшей их взору: даже испытанная в боях храбрость пасует иногда перед зрелищем, вызывающим чувство глубочайшего омерзения. Яркие лучи восходящего солнца высветили в огромном прямоугольном дворе, обсаженном вдоль стен манговыми деревьями и смоковницами, фигуры примерно сотни полураздетых людей – негров, индейцев и мулатов. Одни из них лежали, скрючившись, другие сидели или стояли на четвереньках – и все это прямо на земле, в грязи. Кто-то с изуродованным болезнью лицом – с покрытыми коростой или уже сгнившими носом, губами и щеками – безмолвно, не двигаясь, поглядывал на иностранцев своими ужасными глазами, лишенными ресниц и с костистыми надбровными дугами. Многие, едва шевелясь, касались пальцами, недосчитывавшими уничтоженных смертельным недугом фаланг, изъязвленного, кровавого месива на груди и столь же страшных ран на боках и ногах. Но были и такие, кого болезнь еще не свалила совсем. Они меланхолично ходили туда-сюда, и только мертвенно-бледный цвет кожи, местами желтоватой или фиолетовой, с пятнами, окруженными беловатыми чешуйками, свидетельствовал, что бич проказы обрушился и на них. Часть постояльцев этой жуткой обители выделялась гипертрофированной дермой и эпидермой, свидетельствовавшей о наличии у них слоновой болезни. Бедняги, пораженные элефантиазом, с изъеденной проказой серой, цвета высохшей грязи, кожей, с трудом, словно каторжники, прикованные цепями к тяжелым чугунным ядрам, переставляли свои ужасные, непомерно увеличенные в размерах ноги, огромные, как у слона, и потерявшие всяческое сходство с человеческими.

Находилась в этом стойбище и группа людей, давно уже ни на что не реагировавших. Они сидели или лежали на земле, а если и поднимались когда, то лишь приложив неимоверные усилия. Было ясно: летальный исход их недуга уже недалек.

Завершали эту ужасную картину ястребы. Черные маленькие хищники – обитатели Южной Америки, поглощающие все, что гниет, – энергично терзали труп, валявшийся у смоковницы.

Там и сям в углублениях почвы виднелись человеческие останки, но остававшиеся еще в живых жертвы проказы вели себя так, словно их совершенно не пугала мысль о том, что скоро и их кости присоединятся к этим.

И Жак снова вспомнил зловещие слова: «Отсюда не выносят даже трупы», – столь впечатляюще проиллюстрированные мерзкими птицами.

– Бежим отсюда, – заплетающимся языком произнес он. – Мне плохо!.. Тут пахнет чумой… Эти заживо гниющие люди… Эти трупы… Как отвратительно здесь все!.. Попытаемся же выломать дверь!

– Непременно!

– Лучше разбить себе голову, чем оставаться здесь! Смерть не так страшна, как жизнь прокаженного!..

Двое белых людей, неподвижно сидевших на земле, стали постепенно привлекать к себе внимание все большего числа больных. Наиболее активные из прокаженных, уставившись на новеньких мутными глазами, подошли к ним поближе и заговорили между собой глухими, низкими, лишенными тембра голосами, столь характерными для пораженных страшным недугом, чьи голосовые связки покрыты бугорками и в силу этого не в состоянии производить полноценные звуки.

– Это шапетоны[220]220
  В примечании к парижскому изданию этого романа Л. Буссенар пишет: «Шапетон – это белый, родившийся в Европе. Потомков же шапетонов называют годосами. Поскольку шапетоны женятся только на своих, они сохраняют “голубую кровь”, то есть, как понимают это местные жители, у них под белой кожей просвечивают голубые вены».


[Закрыть], – шептали они, глядя на полных жизни, здоровых, белокожих людей. – Настоящие белые европейцы… У них голубая кровь… Что делают они здесь, среди нас?

Завершали эту ужасную картину ястребы

Жак и Жюльен, видя, что мерзкое стадо под предводительством особенно отвратительных типов направилось вдруг прямо на них, вскочили на ноги. Прокаженные тотчас же остановились.

– Эти несчастные не должны нас касаться! – крикнул Жак своему другу, не в силах преодолеть отвращения, которое ему внушала сама мысль о возможности контакта с отверженными. – Проказа ведь заразна, правда?

– Не знаю, – ответил Жюльен. – Некоторые медики утверждают, что она незаразна, чего не скажешь о слоновой болезни. Заслуживающие доверия лица говорили мне недавно в Гвиане, что элефантиаз может передаваться через мошкару[221]221
  В примечании к парижскому изданию этого романа Л. Буссенар со ссылкой на работу доктора Бордье «Научная колонизация» приводит следующие сведения, давно уже устаревшие, но тем не менее весьма интересные, поскольку отражают определенный этап в развитии медицины: «Сегодня доказано, что мошкара, или culex, переносит элефантиаз от арабов. Эта болезнь вызывается присутствием в крови большого числа филярий – медины, или гвинейского червяка, – которых culex передает от укушенного им больного человека здоровому». Упоминаемые писателем culex – это кулексы, или род кровососущих комаров длиной три – пять миллиметров, а филярии, или гельминты, – паразитические черви, переносчиками коих являются кровососущие насекомые.


[Закрыть].

– Позволь мне все же удостовериться, и без промедления, в том, что дверь не так уж крепка.

– Но сперва выслушай меня, всего пару слов!

– Говори.

– Так вот, прежде чем сыграть нашу, возможно, последнюю партию и рискнуть жизнью ради свободы, я хотел бы поклясться за нас двоих в том, что где бы и когда бы мы ни нашли бандитов, бросивших нас сюда, мы убьем их, как бешеных животных! Железо, огонь, засада, яд – все сгодится для этой цели!

– Браво! – отозвался горячо Жак. – Я полностью согласен с тем, что ты сказал… От той перспективы, что ждет нас здесь, у меня кровь стынет в жилах… Так возьмемся же за дело!

Он повернулся к двери, окинул ее взглядом сверху донизу и невольно издал разочарованный возглас.

– Что такое? – спросил Жюльен.

– Дело в том, что дверь в этом проклятом месте, где все как будто бы гниет и рушится, крепка, как в за́мке.

– Действительно, доски и брусья у нее – из тропических пород деревьев, чьи волокна не поддаются разрушению. Такое дерево не берет даже огонь, топор – и тот отскакивает от него… А как обстоит дело со стеной?

– С теми возможностями, какими мы обладаем сейчас, она для нас неприступна. Сам посуди, высотой почти в пять метров и так гладка, словно сложена из отшлифованного камня.

– По-моему, тут и дырки не провертеть… Да и времени в обрез: скоро о себе даст знать голод, а у нас – ни крошки!

– В таком случае сосредоточим усилия на двери: а вдруг, несмотря ни на что, и получится!

Проведенное Жаком предварительное ее обследование, весьма поверхностное, создало у него впечатление, что она – из железного дерева[222]222
  Железное дерево – около ста видов деревьев из разных семейств с необычно твердой и тяжелой древесиной, произрастает в основном в тропиках.


[Закрыть]. Удрученный данным обстоятельством, он начал все же внимательно изучать строение этого, казалось бы, непреодолимого заслона и обнаружил, к радости своей, что ржавчина основательно разъела железные петли, скобы и гвозди в досках и брусьях, соединенных между собой очень грубо: судя по всему, сооружавшие дверь не обладали ни необходимыми навыками, ни соответствующим инструментом. Если дерево прекрасно сопротивлялось чудовищной сырости, царившей в этом месте, то железо, напротив, поддалось окислению, которое повсюду оставило следы своей разрушительной деятельности. Будь у узников небольшой лом или даже крепкая деревянная палка, они смогли бы, вероятно, без особого труда выломать доски. К несчастью, в распоряжении друзей не имелось ничего подходящего, например, того же молотка из их багажа, с которым так шустро удрали предавшие путешественников провожатые. Однако Жак и Жюльен обладали мужеством и волей, подкрепленными горячим желанием как можно скорее выбраться из этой проклятой западни.

Напружинив мускулы, отважные французы обрушили всю свою силу на те доски, которые, представлялось им, держались в двери не столь прочно, как остальные. Деревянная конструкция содрогнулась, железные детали забренчали.

– А ну-ка еще раз! – прохрипел красный от натуги Жюльен. – Это сооружение не такое прочное, как я предполагал!.. Дело движется!..

– Поднажмем же! – прокричал Жак, вновь атакуя бессловесного противника, преградившего им путь к свободе, и услышал в ответ заунывный скрип потревоженного дерева.

– В добрый час! – воскликнул он с воодушевлением. – Не будем терять надежду! – Но тут взгляд его обратился внезапно в сторону двора, и он спросил обеспокоенно Жюльена: – А это еще что такое?

– Дело в том, – произнес его друг с возмущением, – что эти отвратительные гниющие существа хотят помешать нам выбраться отсюда.

И он не ошибся: именно это и стремились сделать прокаженные, когда поняли, что затеяли друзья.

– Шапетоны убегают! – глухими голосами перекрикивались несчастные. – Они не должны уйти отсюда!.. Смерть им!.. Смерть шапетонам!.. Не дадим этим белым удрать от нас!

Они выползали из всех углов своей мерзкой обители, как бы повинуясь чьему-то приказу. Лепрозорий, словно превратившись во двор чудес, как бы выплевывал каждое мгновение новых и новых калек, которые, будто тараканы из щелей, вылезали из своих зловонных прибежищ – из хибар, шалашей или просто из ям под деревьями – и, похожие на отвратительных ястребов, сбившихся в стаю, чтобы поживиться мертвечиной, тяжело дыша, шатаясь, прихрамывая, жестикулируя непослушными руками и судорожно открывая перекошенные рты, медленно надвигались на чужеземцев полукругом, при виде коего любой бы ощутил жуть. Изъеденные проказой уста извергали беспрерывно:

– Смерть им!.. Они убегают!.. Белые люди с голубой кровью – такие же, как мы!.. Они должны жить и умереть вместе с нами!..

Охваченные ужасом, не дожидаясь, пока это скопище раздавит их, Жак и Жюльен снова бросились на дверь, и в тот же миг внезапно отворилось встроенное в нее довольно широкое окошко, и друзья увидели налитую кровью физиономию сторожа.

– А ну-ка прочь! – грубо крикнул он и, поскольку его поднадзорные продолжали стоять не двигаясь, чуть ли не в одном шаге от двери, с силой просунул в зарешеченное отверстие некое подобие алебарды, чтобы пронзить грудь Жюльена, находившегося ближе к окошку. Схватить оружие за древко и вырвать его из слабых рук стража, такого же прокаженного, как и его подопечные, было для француза делом нетрудным. Овладев оружием, Жюльен бросился на помощь к другу, который, вытянув вперед руки, пытался оттеснить авангард прокаженных, едва не касавшихся белых людей. Бледный от ярости и отвращения, потрясая своеобразным копьем, от деревянной основы коего исходил, как казалось отважному путешественнику, тошнотворный смрад его недавнего владельца, Жюльен воскликнул грозно:

– Назад, твари! Или я проткну первого, кто подымет на нас руку!

Нередко мужество и энергия одного человека повергают в страх разъяренную толпу, усмиряют самый неистовый гнев и превращают ее в безопасное людское скопище. Проявленные белым человеком воля и отвага оказывают особо сильное воздействие на представителей других рас, в первую очередь на черных. Так случилось и на этот раз. Негры, индейцы и мулаты, услышав раскатистый голос и увидев блеск глаз, устрашивших их больше, чем оружие, отпрянули назад. Вероятно, они интуитивно испугались жизненной силы, излучавшей чужаком и давно уже покинувшей их изнуренные хворью тела.

Полукруг раздался. Прокаженных словно закружило в водовороте. Стоявшие впереди стали медленно отступать назад, пока расстояние между ними и белыми не увеличилось шагов до двадцати. Затем, без сомнения утомленные сделанным усилием, злосчастные обитатели лепрозория разлеглись на земле небольшими группами и, уставившись на французов, стали с недобрым любопытством наблюдать, что еще предпримут эти люди.

Сторож, лишившись оружия, исчез, оставив в спешке окошко открытым.

– Не будем терять времени, – сказал Жюльен, все еще возбужденный схваткой с толпой. – Попробую сорвать с помощью этого копья один из замко́в. Наконечник вроде бы не очень-то прочный, но древко может послужить отличным рычагом.

– А не попытаться ли сперва отодрать решетку с окошка?

Жюльен не успел ответить, ибо к двери опять подошел сторож.

– Вон отсюда! – произнес он сиплым, словно простуженным голосом.

– А если я не уйду? – спросил с вызовом Жюльен, выведенный из себя тупым упорством сего стража порядка.

– Я убью вас, – холодно ответствовал тот и в подтверждение своих слов просунул сквозь железные прутья ржавый ствол массивного мушкетона, способного выплеснуть из своего широкого зева немалое количество картечи. – Вы не первые, кто хотел, разбив дверь, убежать на волю. У меня достаточно зарядов. Как-то раз я одним выстрелом уложил наповал шестерых, не считая раненых. Так что отойдите подальше… Я приказываю… Вам предстоит оставаться здесь до самой смерти: даже те кабальеро, которые бросили вас сюда, не смогли бы теперь помочь вам выбраться наружу.

Жак и Жюльен, поняв по решительному тону старика, что тот не преминет в случае чего привести угрозу в исполнение, уселись по обе стороны от двери, с тем чтобы ночью возобновить свою отчаянную попытку вырваться из плена.

Прокаженные, ободренные столь своевременным вмешательством сторожа, злорадствовали.

– Ах-ах, белые красавчики! – осыпа́ли они ненавистных им чужаков насмешками. – Как они благоразумны!.. Решили остаться вместе с черными и красными!.. Чтобы делить с нами хлеб!.. Пить ту же воду, что и мы!.. Ах-ах!.. И мы будем не раз слушать забавные истории, которые они станут рассказывать только для нас!..

Друзья, созерцая это отталкивающее представление с еще большим отвращением, чем прежде, вспоминали зловещие слова полковника Батлера: «Я уверен, они быстренько капитулируют и с радостью предложат нам свое состояние – конечно, в обмен не на жизнь, а на быструю смерть!»

– О нет! Мы не умрем! – возопил Жюльен в приступе бессильной ярости. – Нет, это невозможно!.. Я чувствую, наш час еще не настал!

– У меня же, – простонал Жак, совершенно подавленный, – нет более духа рассчитывать на чудо…

– О дьявол! – закричал вдруг с восторгом Жюльен. – Вот оно, это самое чудо!.. Такое желанное, хотя и немного жутковатое!

Когда Жак произносил слово «чудо», от стены отделился внезапно кусок шириной в четыре с лишним метра и разлетелся на мелкие каменные осколки, усеявшие почву далеко вокруг. Огромная смоковница, срезанная у основания, грузно повалилась на землю. И тотчас ужасный взрыв потряс мрачную обитель, на которую с пронзительным свистом обрушился настоящий свинцовый дождь. Одни прокаженные, парализованные смертельным страхом, сидели, сложив молитвенно руки, другие пытались втиснуться в выбоины в грунте.

– В проем!.. Быстрее в проем! – воскликнули в один голос друзья и в два прыжка достигли зиявшего в стене отверстия. Через какие-то полминуты они уже были на равнине, где никому не пришло бы в голову стать на их пути.

– Наконец-то! – радостно повторял Жак. – Мы снова свободны, все тревоги позади… Странно только, что никого не вижу. Кто же произвел этот взрыв? Кому обязаны мы тем, что вырвались из этого ужасного заточения?

– Это был пушечный выстрел, – улыбнулся Жюльен, не менее взволнованный, чем его друг. – Выстрел, не достигший своей цели.

– То есть как?

– А ты взгляни вон туда.

– Вижу, в пятистах метрах отсюда между двумя скалами мерцает огонек шхуны нашего врага.

– А дальше – едва приметная черная точка.

– Вроде бы корабль.

– Крейсер, без сомнения… Он обнаружил шхуну.

– А маленькое белое облачко, взметнувшееся над волнами?

– Это еще один пушечный выстрел. Или я здорово ошибаюсь, или экипаж крейсера силится взять на мушку потерпевшее крушение судно.

– Ты так думаешь?

– Да вон оно, доказательство…

Снаряд, опустившись с неслыханной точностью на маленькое суденышко, разбил корму и снес высоченную мачту.

– Теперь тебе ясно, как мы очутились на свободе?

– Да, исключительно благодаря снаряду, который, как говорил ты, не попал в цель…

– Если быть более точным, то благодаря снаряду, который перелетел через цель. Подобные вещи порой специально делаются артиллеристами. Когда они, открывая огонь, не вполне уверены в расстоянии, то посылают обычно два пробных снаряда, один из них не долетает до цели, другой – перелетает ее. И лишь третий поражает объект. Обрати внимание, лепрозорий находится как раз на прямой линии, которая проходит через корабль в открытом море и судно, налетевшее на скалу.

– Значит, первый снаряд, выпущенный с крейсера, перелетел свою цель…

– И чудесным образом помог нам спастись.

– Крейсер, без сомнения… Он обнаружил шхуну