Текст книги "Шестая жена короля Генриха VIII"

– Пойдемте, господа, в мой кабинет, – пригласил король. – Чтобы нам не было скучно, мы займемся делами, которые послужат для блага моего народа. Граф Дуглас, дайте мне вашу руку!

Король, опираясь на плечо Дугласа, медленно пошел к дверям кабинета, а за ними следовали на почтительном расстоянии Гардинер и Райотчесли.

– Так вы говорите, граф, что Генри Говард осмеливается приближаться к моей супруге? – тихо спросил король.

– Я этого не говорю, ваше величество, – ответил Дуглас. – Я только позволил себе заметить, что Говард всегда старается быть там, где бывает ее величество королева.

– Вы думаете, что он встречает поощрение со стороны королевы? – скрежеща зубами от злости, продолжал свои расспросы король.

– Я считаю ее величество благородной и верной супругой, ваше величество! – смиренно заявил Дуглас.

– Если бы вы посмели иначе смотреть на королеву, то я бросил бы к вашим ногам вашу собственную голову! – свирепо крикнул Генрих.

– Моя голова принадлежит вам, ваше величество! – покорно сказал Дуглас. – Вы можете делать с ней все, что вам угодно.

– Не думаете ли вы, что Говард любит мою супругу? – снова спросил король.

– Да, ваше величество, я осмеливаюсь это думать! – сознался Дуглас.

– В таком случае, клянусь Богом, я раздавлю эту змею, как раздавил его сестру! – воскликнул Генрих VIII. – Весь род Говардов – тщеславные, лживые, опасные людишки!

– Говарды никак не могут забыть, что на троне, рядом с вами, ваше величество, сидела королева из их семьи! – сказал Дуглас.

– Ну им придется об этом забыть, – со злым смехом проговорил Генрих. – Я вырву из их голов эти воспоминания, хотя бы мне для этого пришлось разбить их дурацкие головы. Им мало примера сестры. Они могли убедиться, что я умею наказывать изменников, но если этому тщеславному роду Говардов нужны еще примеры, то дело за этим не станет. Дай мне какое-нибудь средство, Дуглас, какой-нибудь крючочек, который я мог бы прицепить к телу изменника и потащить его на эшафот. Дай мне доказательство преступной любви Генриха Говарда – и я обещаю тебе, что разрешу все то, что ты пожелаешь.

– Я представлю вам доказательство, ваше величество! – ответил Дуглас.

– Когда? – нетерпеливо спросил король.

– Через четыре дня, ваше величество, на большом состязании поэтов, которое вы приказали устроить по случаю дня рождения королевы! – пообещал Дуглас.

– Благодарю тебя, Дуглас, очень благодарю, – почти довольным тоном проговорил Генрих. – Значит, через четыре дня ты освободишь меня от ненавистного рода Говардов.

– А как мне поступить, ваше величество, – притворно робким голосом спросил Дуглас, – если, представляя вам доказательство вины Говарда, мне придется обвинить и другое лицо?

Король, собиравшийся переступить порог своего кабинета, вдруг остановился.

– Вы имеете в виду королеву? – странным, жутким голосом спросил он. – Если она окажется виновной, то и ее придется наказать. Бог вложил в мои руки скипетр, чтобы я правил им на славу Англии и на страх людям. Если королева согрешила, то должна быть наказана. Достаньте мне доказательство вины Говарда и не беспокойтесь, если при этом обнаружится измена королевы. Я не отступлю малодушно пред актом правосудия!..

V
Друг королевы

Граф Дуглас, Гардинер и Райотчесли последовали за королем в его рабочий кабинет.

Наконец-то мог быть нанесен решительный удар и приведен в исполнение так долго готовившийся и обдумывавшийся план трех врагов королевы. Вот почему, следуя за королем, с необычной живостью опередившим их, они еще раз обменялись многозначительными взглядами. Взгляд графа Дугласа говорил: «Час наступил, будьте готовы!» А взоры его друзей отвечали ему: «Мы готовы».

Джон Гейвуд, скрытый портьерой и наблюдавший за всем, не мог побороть в себе некоторый ужас при виде этих четырех мужчин, суровые и мрачные лица которых свидетельствовали о полном отсутствии в их душе всякого проблеска сострадания и милосердия.

– Ваше величество, – сказал Гардинер, когда король медленно опустился на оттоманку, – дозвольте нам прежде всего испросить благословение Господа Бога нашего на эти минуты совещания. Господь, олицетворяющий Собою любовь, а также и гнев, да просветит и благословит нас!..

Король набожно сложил руки, но в его душе нашла место только молитва гнева.

– Помоги мне, о Боже, наказать всех Твоих врагов и истребить повсюду нарушивших Твои законы! – пробормотал он.

– Аминь! – произнес Гардинер, серьезно и торжественно повторив слова короля.

– Пошли нам молниеносные стрелы Твоего гнева, – молился Райотчесли, – чтобы мы могли научить людей признавать Твою власть и Твое могущество!

– А теперь, милорды, скажите мне, как все обстоит в моем государстве и при моем дворе? – воскликнул король, глубоко вздохнув.

– Дурно, – сказал Гардинер. – Неверие по-прежнему подымает свою голову. Оно подобно дракону, у которого тотчас вместо отрубленной головы вырастают две новые. Достойная проклятия секта реформистов и богоотступников увеличивается с каждым днем; наши тюрьмы уже не вмещают их, а когда мы тащим их на костры, они умирают с таким мужеством, с такой радостью, что это создает еще новых прозелитов, новых еретиков.

– Да, дело обстоит плохо, – сказал лорд-канцлер Райотчести. – Напрасно мы обещали милость и прощение тем, кто вернется к нам с сокрушением и раскаянием; они смеются над нашей милостью и предпочитают мученическую смерть королевскому прощению. К чему нам послужило сожжение Миля Ковордаля, дерзнувшего перевести Библию? Его смерть, подобно набату колокола, только пробудила других фанатиков; и теперь эти книги – мы даже не можем понять и сообразить, откуда они появляются, – наводнили всю страну, дав нам в настоящее время более четырех переводов Библии; народ читает их с жадностью, и ядовитое семя познания и вольнодумия с каждым днем дает все более сильные и вредные ростки.

– Ну а что скажете вы, граф Дуглас? – спросил король, когда лорд-канцлер замолчал. – Эти благородные лорды рассказали мне о том, что делается в моем государстве, теперь расскажите мне, что делается при моем дворе?

– Ваше величество! – ответил граф Дуглас медленно и торжественно, словно он хотел, чтобы каждое его слово вонзилось в грудь короля, как ядовитая стрела. – Народ только следует примеру, который подает ему двор. Как вы можете требовать веры от народа, если сам двор смеется над этой верой, если неверующие находят пособников и защитников при дворе?

– Вы обвиняете, но не называете имен, – с нетерпением сказал король. – Кто осмеливается при моем дворе быть защитником еретиков?

– Кранмер, епископ кентерберийский, – сказали все трое как бы в один голос.

Лозунг был произнесен, знамя кровавой борьбы было поднято.

– Кранмер? – в раздумье повторил король. – Он был всегда моим верным слугой и заботливым другом. Ведь это он тогда освободил меня от недостойного брака с Екатериной Арагонской, он же предостерег меня от Екатерины Говард и дал мне доказательства ее вины. В каком же преступлении вы обвиняете его?

– Он не признает шести статей[5]5
  Билль о шести статьях был издан в 1539 г. Он упразднял монастыри и показывал, что религия не дело индивидуальной совести, а представляет собою национальный интерес, нарушение которого является уголовным преступлением. На основании этого акта было обвинено и казнено немало протестантов.


[Закрыть], – тихо сказал Гардинер, причем его лукавое лицо приняло выражение мрачной ненависти. – Он отрицает тайную исповедь и не верит, что добровольно принятый обет обязывает к целомудрию.

– Если это так, то он – государственный изменник! – воскликнул Генрих VIII, любивший облекать священным покровом почтения к целомудрию и непорочности свою собственную порочную и нецеломудренную жизнь, причем ничто так не раздражало его, как встреча другого лица на этом порочном пути, который он, благодаря своему королевскому могуществу и власти, данной от Бога, проходил совершенно безнаказанно. – Если это так, то Кранмер – государственный изменник и моя карающая рука должна поразить его! – еще раз гневно повторил король. – Я сам дал моему народу шесть статей как священный символ веры и не потерплю, чтобы кто-либо хулил и пятнал это единственно верное и истинное учение. Но вы ошибаетесь, милорды. Я знаю Кранмера, он надежный и верующий человек.

– И все же именно он поддерживает еретиков в их упрямстве и закоренелости, – сказал Гардинер. – Именно он мешает этим отступникам, хотя бы из боязни Божьего гнева, вернуться к своему светскому и духовному владыке. Кранмер проповедует им, что Бог есть любовь и милосердие; он учит их, что Христос пришел на землю, чтобы принести людям любовь и прощение грехов, и что только те истинные последователи и слуги Христа, кто следует Его заветам любви. Разве вы не видите, ваше величество, в этом тайной и скрытой жалобы против вас лично? Прославляя всепрощающую любовь, Кранмер в то же время как бы порицает ваш справедливый и карающий гнев.

Генрих VIII ответил не тотчас, а сперва в раздумье серьезно смотрел пред собой. Фанатический священнослужитель зашел слишком далеко и, не подозревая того, сам явился в настоящую минуту обвинителем короля.

Граф Дуглас почувствовал это. Он прочел на лице Генриха, что тот впал в состояние сокрушения, которое овладевало им иногда, когда он заглядывал в свой внутренний мир. Надо было разбудить дремавшего тигра и показать ему добычу, чтобы снова сделать его кровожадным.

– Было бы хорошо, если бы Кранмер проповедовал только христианскую любовь, – сказал он. – В таком случае он был бы только преданным слугой своего повелителя и сторонником своего короля. Но он дает людям отвратительный пример непослушания и предательства; он не признает истины шести статей не только на словах, но даже и на деле. Вы, ваше величество, приказали, чтобы служители церкви оставались холостыми, а архиепископ кентерберийский женат.

– Женат? – воскликнул король с лицом, пылающим гневом. – Я накажу этого преступника против моих священных законов. Служитель церкви, целая жизнь которого должна быть не чем иным, как священным созерцанием, бесконечной беседой с Богом, священник, высокое назначение которого должно заставить его отказаться от всех физических наслаждений и земных желаний, – и вдруг женат! Я заставлю его почувствовать всю силу моего королевского гнева; теперь он узнает по личному опыту, что правосудие короля неумолимо и всегда поражает голову виновного, кто бы он ни был.

– Ваше величество! Вы олицетворяете собой справедливость и мудрость! – воскликнул Дуглас. – Ваши верные слуги прекрасно понимают, что если иногда королевское правосудие медлит карать виновных, то это случается не по вашей воле, а благодаря вашим слугам, дерзающим удерживать карающую руку.

– Когда и где могло это случиться? – спросил Генрих, причем его лицо покраснело от гнева и возбуждения. – Кто преступник, которого я не наказал? Где живет в моем государстве существо, согрешившее против Бога или своего короля и еще не наказанное мною?

– Ваше величество, – торжественно произнес Гардинер, – Мария Аскью еще живет.

– Она живет, чтобы порицать вашу мудрость и осмеивать ваше священное учение! – воскликнул Райотчесли.

– Она живет потому, что архиепископ Кранмер не желает ее смерти, – сказал Дуглас, пожимая плечами.

Король разразился коротким, неприятным смехом.

– Ах вот что? Кранмер не желает смерти Марии Аскью? – язвительно сказал он. – Он не желает, чтобы была наказана эта девушка, так ужасно согрешившая против своего короля и Бога?

– Да, она очень виновна, и тем не менее прошло уже два года после ее преступного деяния. И это время использовано ею на то, чтобы кощунствовать над Богом и смеяться над королем, – заметил Гардинер.

– Ах, – сказал Генрих, – мы все еще надеялись вернуть на путь сознания и раскаяния это юное, заблудшее существо. Мы хотели показать нашему народу блестящий пример того, как мы охотно прощаем и снова делаем причастным нашей королевской милости всякого, кто раскается и отвернется от ереси. С этой целью, ваше высокопреосвященство, мы поручили вам силой вашей молитвы и убеждений вырвать бедное дитя из когтей дьявола, держащего ее в своей власти.

– Но Мария не поддается никакому влиянию, – с озлоблением сказал Гардинер. – Напрасно я рисовал ей муки ада, ожидающие ее, если она не вернется к истинной вере; напрасно я подвергал ее различным испытаниям и наказаниям; напрасно я приводил некоторых других раскаявшихся в ее тюрьму, заставляя их день и ночь молиться у нее. Мария остается непоколебимой, твердой как камень, и это человеческое сердце не могут смягчить ни страх пред наказанием, ни обещания свободы и счастья.

– Есть еще одно средство, которое не испробовано, – заметил Райотчесли, – средство, действующее сильнее всех исповедников, сильнее самых одушевленных речей и жарких молитв, средство, благодаря которому я вернул к Богу и истинной вере самых закоренелых еретиков.

– Что же это такое? – спросил король.

– Пытка, ваше величество!

– Ах, пытка! – повторил Генрих с невольным содроганием.

– Все средства хороши, когда они ведут к священной цели, – сказал Гардинер, набожно сложив руки.

– Надо лечить душу, истязуя тело! – воскликнул Райотчесли.

– Надо доказать народу, – сказал Дуглас, – что высокая мудрость короля не щадит даже тех, кто пользуется покровительством влиятельных и могущественных лиц. Народ ропщет, что на этот раз правосудие не совершается, потому что архиепископ Кранмер защищает Марию Аскью, а королева – ее друг.

– Королева никогда не может быть другом преступницы, – резко возразил король.

– Быть может, она не считает Марию Аскью преступницей, – заметил граф Дуглас с тихой усмешкой. – Ведь всем известно, что королева Екатерина очень сочувствует реформации, и народ, не дерзающий называть ее еретичкой, называет ее протестанткой.

– Итак, действительно думают, что Екатерина покровительствует Марии Аскью и защищает ее от костра? – в раздумье спросил король.

– Да, так думают, ваше величество.

– Так пусть все увидят свое заблуждение и узнают, что Генрих VIII вполне заслуживает быть защитником веры и главой своей церкви, – воскликнул король с воспламенившимся взором. – Когда же я выказывал снисходительность и слабость пред наказаниями, чтобы могла явиться мысль о моей склонности к прощению и милосердию? Разве я не заставил взойти на эшафот даже Томаса Моруса и Кромвеля – двух знаменитых и в известном отношении благородных и великодушных людей – только за то, что они осмелились противиться моей власти и не принять моего учения? Разве я не послал на эшафот двух моих королев – двух прекрасных молодых женщин, любовь к которым еще наполняла мое сердце, даже когда я подверг их наказанию, – только за то, что они вызвали мой гнев? После таких блестящих примеров нашего карающего правосудия кто осмелится еще обвинять нас в снисходительности?

– Но в то время, ваше величество, – заметил Дуглас своим мягким, вкрадчивым голосом, – около вас не было еще королевы, признающей еретиков за истинно верующих и удостоивающей своей дружбы государственных изменников.

Король сдвинул брови, и его гневный, взор остановился на приветливом и покорном лице графа.

– Вы знаете, я ненавижу эти скрытые нападки, – сказал он. – Если вы можете обвинить королеву в преступлении, говорите открыто. Если же вы этого не можете, то лучше молчите!

– Королева – благородная и высокодобродетельная особа, – сказал граф Дуглас. – Только иногда она подпадает влиянию своего великодушного сердца. Впрочем, быть может, королева с согласия вашего величества поддерживает переписку с Марией Аскью?

– Что вы говорите? Моя супруга ведет переписку с Марией Аскью? – крикнул Генрих громовым голосом. – Это ложь, бесстыдная ложь, которую придумали, чтобы погубить королеву, так как всем хорошо известно, что я, много раз обманутый, наконец надеялся найти в этой женщине существо, которому я мог бы доверять. И теперь хотят лишить меня этого, отнять у меня и эту последнюю надежду; хотят, чтобы мое сердце совсем окаменело и чтобы в нем не могло найти уголка чувство сострадания. Ах, Дуглас, Дуглас, берегитесь моего гнева, если вы не сможете доказать то, что говорите!

– Ваше величество, я могу доказать это. Вчера еще леди Джейн передала ее величеству письмецо от Марии Аскью.

Король молчал некоторое время, мрачно опустив взор. Его три советника смотрели на него, затаив дыхание. Наконец Генрих снова поднял свою голову и устремил на лорда-канцлера свой взгляд, ставший серьезным и твердым.

– Милорд канцлер Райотчесли, – сказал он, – я даю вам разрешение свести Марию Аскью в застенок и попробовать, не помогут ли пытки вернуть на истинный путь эту заблудшую душу. Ваше высокопреосвященство, архиепископ Гардинер, даю вам слово обратить внимание на вашу жалобу относительно архиепископа кентерберийского, и, если только я найду ее справедливой, он не избегнет заслуженного наказания. Милорд граф Дуглас, я хочу доказать своему народу и всему миру, что я – все еще праведный и карающий наместник Бога на земле и что никакие убеждения, никакие соображения не могут смягчить мой гнев и удержать мою руку, когда она должна поразить голову виновного. А теперь, господа, объявим законченным наше совещание. Отдохнем немного от трудов и постараемся немного развлечься. Милорды Гардинер и Райотчесли, я отпускаю вас. Ты, Дуглас, будешь сопровождать меня и пойдешь со мной в малый приемный зал. Я хочу видеть вокруг себя веселые, смеющиеся лица. Позови ко мне Джона Гейвуда, а если ты встретишь во дворце каких-нибудь дам, попроси их оживить нас немного теми солнечными лучами, которые, по твоим словам, свойственны женщинам.

Смеясь, он оперся на плечо графа и вышел из кабинета.

Гардинер и Райотчесли стояли молча и смотрели вслед королю, который медленно и тяжело проходил через соседний зал, причем его веселый и смеющийся голос доносился до них.

– Он напоминает мне флюгер, который все время вертится в различные стороны, – сказал Гардинер, презрительно пожимая плечами.

– Он называет себя карающим мечом Божьим, а в сущности он не что иное, как слабое орудие в наших руках, орудие, которым мы пользуемся по своему усмотрению, – добавил Райотчесли с хриплым смехом. – Бедный, жалкий глупец, считающий себя таким могущественным и сильным, думающий, что он – свободный, самодержавный король в своем государстве, и в действительности не подозревающий, что он только наш слуга. Великий заговор близится к концу, и вскоре мы будем торжествовать. Со смертью Марии Аскью будет дан знак к образованию нового союза, который должен спасти Англию и растоптать под нашими ногами, как пыль, всех еретиков. Когда мы наконец свергнем Кранмера и возведем на эшафот Екатерину Парр, мы дадим Генриху другую королеву, которая примирит его с Богом и с нашей церковью, единственно истинной и спасительной.

– Аминь, да будет все так! – сказал Гардинер, и оба, взяв друг друга под руки, покинули кабинет.

VI
Джон Гейвуд

После стольких забот и волнений король нуждался в некотором развлечении и увеселении. Так как прекрасная, юная королева искала того же на охоте, среди природы, то Генрих должен был удовлетвориться удовольствиями другого рода. Его тяжеловесная, полная фигура мешала ему искать радостей вне дворца, и потому придворные кавалеры и дамы должны были увеселять его здесь, в его залах, причем и в эти моменты радости и веселья король по большей части был принужден оставаться в своем подвижном кресле.

Сегодня подагра снова одолела Генриха. Этот могущественный король представлял собою тяжелую, безобразную массу, занимавшую все кресло.

Но придворные все-таки называли его красивым, обаятельным кавалером, а дамы улыбались ему, говоря своими вздохами и взорами, что они его любят, что он для них все еще прекрасный, соблазнительный мужчина, как двадцать лет тому назад, когда он был еще молод, красив и строен.

Как они улыбались и смотрели на короля! Как леди Джейн, обыкновенно гордая и целомудренная девушка, словно сетями хотела опутать его своими жгучими взорами; как герцогиня Ричмонд, эта красивая, роскошная женщина, с чарующим смехом выслушивала его неприличные шутки и двусмысленные остроты! Бедный король! Его полнота мешала ему танцевать. А с каким удовольствием, с какой ловкостью он танцевал когда-то!.. Бедный король! Его возраст не позволял ему петь. А с какой охотой он когда-то восхищал своим пением весь свой двор!..

Но тем не менее бывали еще прекрасные, восхитительные часы, когда человек снова оживал в короле, когда юность снова открывала в нем глаза и приветствовала его, принося с собой сладостные, чарующие радости.

У короля все же еще имелись глаза, чтобы видеть красоту; было сердце, чтобы чувствовать ее.

Как была прекрасна леди Джейн, эта белая лилия с глазами, светящимися, как звезды! Как прекрасна леди Ричмонд, эта пышная пурпурная роза с белыми жемчужными зубами!

И они обе улыбались ему, а когда король клялся им в своей любви, они стыдливо потуплялись и вздыхали.

– Вы вздыхаете, Джейн, потому что любите меня? – спросил Генрих.

– О, ваше величество, вы смеетесь надо мной! Моя любовь к вам была бы преступлением, так как королева Екатерина еще жива.

– Да, она жива, – прошептал король, и его лоб наморщился, а улыбка на мгновение исчезла с его губ.

Леди Джейн сделала ошибку. Она напомнила королю о его жене, когда было еще слишком рано просить о ее смерти.

Джон Гейвуд прочел эту мысль на лице своего повелителя и решил извлечь из нее пользу. Он хотел отвлечь внимание короля от этих прекрасных, обольстительных дам, своими чарами и веселостью державших его словно в плену.

– Да, ее величество еще жива! – радостно воскликнул он. – Возблагодарим за это Бога! Как скучно и однообразно было бы при нашем дворе, если бы у нас не было нашей прекрасной королевы, которая умна, как Мафусаил, невинна и добра, как новорожденное дитя! Не правда ли, леди, вы вместе со мной желаете возблагодарить Бога за то, что королева Екатерина жива?

– Да, я присоединяюсь к вам, – сказала леди Джейн с плохо скрываемой досадой.

– А вы, ваше величество?

– Конечно, и я, шут.

– Ах, почему я – не король Генрих, – со вздохом произнес Джон Гейвуд. – Ваше величество, я завидую вам не из-за вашей короны и королевской мантии, не из-за ваших придворных и денег; я завидую вам только потому, что вы можете благодарить Бога за то, что ваша супруга еще жива, тогда как я знаю только одну жалобу к Богу на то, что моя жена все еще живет. Ах, ваше величество, я почти не встречал супруга, который говорил бы иначе. В этом вы, как и во всем другом, представляете исключение, ваше величество, и ваш народ никогда не любил вас более горячо и искренне, как в тот момент, когда вы говорите: «Благодарю Тебя, Господи, что моя супруга жива!» Поверьте мне, быть может, при вашем дворе вы – единственный муж, рассуждающий так, хотя в обыкновенное время они все являются вашими попугаями и молятся, как велит глава церкви.

– Единственный муж, любящий свою жену! – сказала леди Ричмонд. – Какой грубый болтун! Значит, вы не думаете, что мы, женщины, заслуживали быть любимыми?

– Я в этом убежден, – ответил шут.

– Тогда за кого же вы считаете нас?

– За кошек, которых Бог, за неимением лишнего меха, поместил в гладкую кожу.

– Берегитесь, Джон, чтобы мы не показали вам своих когтей! – со смехом воскликнула герцогиня Ричмонд.

– Пожалуйста, покажите, миледи. Тогда я сделаю крест, и вы исчезнете. Ведь вы знаете, что черти не выносят вида святого креста, а вы – черти.

Джон Гейвуд, бывший отличным певцом, схватил лежавшую около него мандолину и запел.

Это была песнь, которая могла сложиться только при распущенном и в то же время лицемерном дворе Генриха Восьмого, песнь, полная игривых намеков, обиднейших шуток против монахов и женщин, песнь, вызывавшая смех короля и краску на лицах придворных дам. И в этой песне Джон Гейвуд вылил весь свой скрытый гнев против Гардинера – пронырливого, лицемерного попа, и против леди Джейн – фальшивой и коварной приятельницы королевы.

Но дамы не смеялись; они бросали пламенные, негодующие взоры на Джона Гейвуда, а леди Ричмонд серьезно и решительно потребовала наказания шута, осмелившегося порочить женщин.

Король же громко смеялся – гнев дам был бесконечно забавен.

– Ваше величество, – сказала красавица Ричмонд, – он обидел не только нас, но и весь наш пол, и во имя нашего пола я требую мщения за это оскорбление.

– Да, мщения! – с жаром воскликнула леди Джейн.

– Мщения! – повторили остальные дамы.

– Видите, какие вы скромные и кроткие голубки! – воскликнул Джон Гейвуд.

Король сказал со смехом:

– Ну, хорошо, ваше желание должно быть исполнено, вы должны подвергнуть Джона наказанию.

– Да, да, побейте меня розгами, как некогда побили Мессию, когда он сказал правду фарисеям! Посмотрите, я уже надеваю терновый венец!

С этими словами шут с самой серьезной миной взял бархатный берет короля и надел его на свою голову.

– Да, да, побейте его, – со смехом воскликнул Генрих, указывая на гигантские вазы из китайского фарфора с целыми кустами роз, на длинных стеблях которых выделялся целый лес острых шипов. – Выньте эти большие букеты, возьмите розы в руки и начинайте хлестать его стеблями, – продолжал король, причем его глаза засветились жестокой радостью, так как сцена во всяком случае обещала быть интересной.

Стебли от роз были длинны и тверды, шипы – остры, как кинжал. Как хорошо они вонзятся в тело Джона, как он будет кричать и как исказится от боли лицо доброго шута!..

– Да, да, он должен снять камзол, и мы будем стегать его, – воскликнула герцогиня Ричмонд.

Все женщины последовали ее примеру и как фурии бросились на Джона Гейвуда, заставив его снять верхний шелковый костюм. Затем они устремились к вазам, вырвали из них цветы и стали старательно выбирать самые длинные, твердые стебли, громко радуясь при мысли о том, как глубоко вонзятся острые шипы в тело их обидчика.

Смех и одобрительные возгласы короля воодушевляли дам все больше, приводя их в состояние сильного возбуждения и дикости. Их щеки пылали, глаза блестели; они походили на вакханок, окружающих бога безумного веселья.

– Подождите еще, не начинайте! – воскликнул король. – Вы должны подкрепиться пред трудами, приготовить свои руки для сильного удара! – Он взял большой золотой кубок, стоявший пред ним, и поднес его леди Джейн. – Пейте, миледи, пейте, чтобы ваша рука стала сильной!

И все дамы стали пить, с особенной, многозначительной улыбкой прижимая свои губы к тому месту, которого касался рот короля; теперь их глаза светились еще пламеннее, щеки пылали еще ярче.

Удивительное и пикантное зрелище представляли эти красивые, дышащие злобной местью женщины, позабывшие об изящных манерах и гордой, высокомерной осанке и превратившиеся на один момент в сладострастных вакханок, жаждущих наказать дерзкого, который так часто и язвительно оскорблял их своим языком.

– Ах, я желал бы, чтобы здесь был художник! – заметил король. – Он написал бы нам картину, как целомудренные нимфы Дианы преследуют Актея. Ты – Актей, Джон.

– Но они – не целомудренные нимфы, ваше величество, даже вовсе нет, – со смехом воскликнул Гейвуд. – Между этими прекрасными женщинами и Дианой я не нахожу никакого сходства; я вижу только различие.

– А в чем оно состоит, Джон?

– В том, ваше величество, что Диана носила свой рог на боку, а эти прекрасные дамы заставляют своих мужей носить его на лбу.

Громкий хохот мужчин и яростный крик негодования женщин были ответом на эту новую эпиграмму Джона Гейвуда. Они стали в два ряда и образовали маленькое ущелье, через которое Джон Гейвуд должен был пройти.

– Идите, Джон Гейвуд, идите и примите свое наказание! – произнес Генрих.

Тогда женщины угрожающе подняли свои колючие розги и стали озлобленно взмахивать ими над головами.

Сцена становилась, для Джона во всяком случае, довольно опасной, так как эти розги имели очень острые шипы, а его спину покрывала только тонкая батистовая рубашка. Тем не менее он мужественным шагом приблизился к злополучному ущелью, сквозь которое ему надо было пройти.

Розги уже поднялись над его головой, и ему казалось, будто острые шипы уже вонзились в его спину. Но он остановился и, смеясь, обратился к королю:

– Ваше величество, так как вы присудили меня умереть от рук этих нимф, то я требую себе право каждого осужденного: последнюю милость.

– Мы даруем вам ее, Джон! – согласился король.

– Я требую разрешения поставить этим очаровательным женщинам единственное условие, при котором они только и могут наказать меня. Даруете ли вы мне это право, ваше величество?

– Я дарую вам его.

– И вы даете мне ваше торжественное королевское слово, что это условие будет соблюдено и исполнено в точности?

– Мое торжественное королевское слово!

– В таком случае, миледи, – сказал Джон Гейвуд, вступая между рядами дам, – вот мое условие: пусть та из вас, которая имела большее количество любовников и чаще других украшала лоб своего мужа рогами, нанесет мне первый удар!

Наступила глубокая тишина. Поднятые руки прекрасных женщин опустились, розы упали на пол. Еще недавно столь кровожадные и мстительные, теперь они, казалось, превратились в самых нежных и кротких существ. Но если бы их взоры могли убивать, то огонь их наверное сжег бы несчастного Джона Гейвуда, стоявшего теперь между дамами с задорной, язвительной улыбкой на губах.

– Что же, миледи, вы не бьете его? – спросил король.

– Нет, ваше величество, мы слишком презираем этого шута, чтобы желать самим наказывать его, – сказала герцогиня Ричмонд.

– В таком случае ваш враг, оскорбив вас, останется ненаказанным? – спросил король. – Нет, нет, миледи, никто не посмеет сказать, что в моем государстве существует человек, которого я избавил бы от заслуженного наказания. Мы подвергнем его другому наказанию. Он называет себя поэтом и часто хвастался, что владеет своим пером в таком же совершенстве, как и языком. Итак, Джон, докажи нам, что ты не лгун. Я приказываю тебе к большому придворному празднеству, которое должно состояться через несколько дней, написать новую интерлюдию, но такую, слышишь ли, Джон, чтобы она была в состоянии развеселить самого угрюмого человека и заставить так искренне смеяться этих дам, чтобы они совершенно забыли о своем гневе.

– О, – жалобно протянул Гейвуд, – какое это должно быть двусмысленное и неприличное стихотворение, если необходимо развеселить и заставить смеяться наших дам!.. Да, ваше величество, чтобы понравиться нашим красавицам, мы должны немного позабыть о женской стыдливости и попытаться сочинять в духе этих дам, то есть в самом непристойном тоне.

– Вы – негодный человек, – крикнула леди Джейн, – грубый, лицемерный шут!

– Граф Дуглас, ваша дочь говорит с вами, – спокойно заметил Джон Гейвуд. – Она очень ласкова с вами, эта ваша нежная дочь…

– Итак, Джон, – сказал король, – ты слышал мое приказание и исполнишь его? Празднество должно было состояться через четыре дня, но я откладываю его еще на два дня. Значит, через шесть дней ты должен написать новую интерлюдию. А если он этого не исполнит, миледи, вы отхлещете его до крови, и на этот раз без всякого условия.