Текст книги "Ты маньячка, я маньяк или А пес его знает"

Глава 31

Евдокия самолетами никогда не летала и даже в аэропорту впервые была. Все сложилось не так, как она представляла. Застенчивость мешала ей получить информацию. Евдокие казалось, что главное добраться, а там уж Ленечка сразу ее увидит и сам подойдет. Но вышло не так.

Обнаружив толпу народу, Евдокия заробела и не решилась своими вопросами обнаружить невежество, сама же разобраться в расписании она не смогла и на табло смотрела, как коза на синхротрон.

Бестолково набегавшись по этажам и погрузившись в отчаяние, Евдокия вдруг увидала Кириллова – он преспокойно беседовал с симпатичной девицей, служащей аэропорта.

«Помог один раз, поможет мне и второй», – подумала Евдокия и устремилась к нему.

Девица в щегольской униформе с явным чувством вины объясняла Кириллову, что очень хочет ему помочь, но сегодня все плохо сложилось. Кириллов ее успокаивал, убеждая, что почвы для беспокойства нет, что он найдет другой вариант, девица же настойчиво его уговаривала лететь завтра вечером.

– Завтра вечером я не могу, – отбивался Кириллов. – Слишком поздно.

– Но тогда самолетом в ближайшие дни вы в Нузу не попадете. Туда у нас всего два рейса в неделю…

«Я быть может и дура, – подумала Евдокия, – но эта фифочка как кошка в него влюблена…»

И тут до нее дошло о чем идет разговор.

«Фифа сказала про Нузу!» – обрадовалась Евдокия и затараторила:

– Девушка, умоляю вас, подскажите, где здесь посадка на Нузу?

– Самолет уже улетел, – небрежно бросила Евдокие девица и с лаской вернулась к Кириллову. – Сереженька, – засюсюкала вновь она, – соглашайтесь на завтра, а то потом передумаете, но будет поздно. Мест осталось совсем немного.

– Спасибо, Люсенька, это мне не подходит, – ответил Сергей и удивленно уставился на Евдокию.

Она, чрезвычайно мучительно переваривая информацию, выпала из этого мира и погрузилась в свой. Потом вдруг встрепенулась и нервно спросила у служащей:

– Девушка, я вас не поняла. Где здесь посадка на Нузу?

– Что вы не поняли? – грубо ответила та. – Я же сказала, самолет улетел.

– Как улетел?

– По небу!

– Ужас какой! – ахнула Евдокия и, схватив на руки пса, (Бродяга топтался у ног хозяйки) поплелась к выходу из аэропорта.

– Что же делать? – растеряно бормотала она. – Что же теперь мне делать?

Сзади раздался оклик:

– Постойте!

Евдокия остановилась и оглянулась. К ней устремился Кириллов.

– У вас был билет на Нузу? – спросил он.

Она грустно вздохнула:

– Не было.

– А я, признаться, хотел вам помочь его сдать. Вы не обижайтесь, но у меня сложилось впечатление…

– Что я неумеха, – предварила его Евдокия и, не обидевшись, согласилась: – Вы правы, порой это так. Сейчас именно этот случай. Я впервые в аэропорту.

Он удивился:

– Впервые?

– Да, я очень боюсь летать.

– Но вы же не пробовали.

– И не попробую никогда, – заверила его Евдокия, – потому что боюсь высоты.

Кириллов совсем растерялся:

– Зачем же вы ехали в аэропорт?

– Долго рассказывать, а я очень спешу.

– Куда?

– Я спешу в Нузу.

– Мне тоже туда, – сообщил Кириллов. – Хотите вместе поедем?

Евдокия внимательно на него посмотрела, вспомнила клятвы, данные мужу, и ответила:

– Не хочу.

Кириллов – молодой красивый мужчина – ожидал другого ответа. Он слегка покраснел и, растерявшись, спросил:

– А как же вы доберетесь до Нузы? Поезд только утром пойдет, а вам надо срочно.

– А автобусов нету?

– Ушли все давно.

Евдокия задумалась и удивилась:

– А как же вы собираетесь ехать?

– У меня есть машина, – напомнил Кирилов. – Я прямо сейчас выезжаю, могу и вас с собой прихватить.

– С вашим водителем я не поеду, – заявила она.

– Почему?

– Ваш Коля собаку мою невзлюбил.

– В тот-то и дело, что водитель останется здесь, – успокоил ее Кирилов. – Машину я сам поведу. Путь неблизкий, одному будет скучно. С удовольствием вас возьму. Соглашайтесь.

Евдокия засомневалась.

– К утру будем в Нузе, – заметив ее колебания, заверил Кирилов.

– Правда?

– Я вам обещаю.

– Это же совсем другое дело! – обрадовалась Евдокия. – Тогда конечно поедем. Только собака тоже поедет со мной.

– Я давно это понял.

– Да, мы неразлучны, – подтвердила она. – Пес на меня рассчитывает, а я подвести его не могу. Вы вот что, идите сами к водителю, а мы с Бродягой здесь вас подождем.

– С кем подождете? – удивился Кириллов.

– С Бродягой, так зовут собаку мою.

– Ах вот оно что. Хорошо, я согласен. Стойте здесь, я скоро подъеду.

Евдокия никогда не узнала бы, что больна, если бы ей не рассказали. Когда она была маленькой, мать заметила, что дочка долго молчит и сразу обратилась к врачу. Такой же болезнью был болен ее старший брат, Борис. Врач осмотрел Евдокию и поставил диагноз: та же болезнь. И с тех начались ее скитания по врачам и мучения. Евдокию так запугали, что нового приступа молчания она боялась уже больше уколов – хотя казалось, страшней уколов нет ничего.

Болезнь Евдокии заключалась в том, что порой она выпадала из общественной жизни и уходила в себя. Толчком могло послужить что угодно: яркое впечатление, стресс, даже легкая ссора – все, что лишало ее уверенности в себе. В результате появлялись симптомы: Евдокия начинала икать, становилась задумчива, молчалива, стеснительна и раздражительна, про еду забывала…

Но страшно было не это, Евдокия старалась внешнего не замечать: мир сам по себе, она сама по себе. И чем дальше, тем больше.

В конце концов она уходила в кокон, извлечь из которого и вернуть в нормальную жизнь Евдокию было почти невозможно – гораздо легче ее туда не пускать. Так медицина и поступала, в результате чего Евдокия жила, балансируя на грани общения с миром и ухода в себя. О коконе своем она только знала, но в центре его никогда не была – ее уводили от самой границы. Уводили силком.

А Едокию тянуло туда – только там, в самой себе, она находила покой, но врачи говорили, что это безумие. Что надобно в обществе жить: ходить, говорить, думать, работать, а не ложиться на самое дно души.

Евдокия боялась и послушно глотала таблетки. Лагутин ее убеждал, что если такое произойдет, если она ляжет на дно души, то там и останется. Евдокия ему отвечала, что в своей душе ей хорошо, а в этом мире совсем неуютно. Здесь все лгут, хитрят, обижают друг друга, а в самой себе чистота и покой. Почему бы туда не залечь?

– Это хуже, чем смерть, – пугал ее муж. – Если заметишь в себе смущение, старайся не замыкаться, главное, говори, говори, говори. Нельзя терять связи с людьми, болтай, проявляй себя, взаимодействуй как можешь с миром, а там уже подоспею и я, уколами и таблетками помогу.

Обычно так и бывало: учуяв приближение приступа, накат новой волны, Евдокия болезнь забалтывала-защебетовывала и мужа звала. Он всегда ее из кокона выводил, но все близкое и родное оставалось именно там, в ее коконе. Может поэтому Евдокия и стремилась туда? Может потому и болела, что не было рядом родной души – мир слишком часто казался ей незнакомым, чужим и враждебным. Она чувствовала в нем себя безоружной и одинокой. Одиноко ей было всегда и со всеми: даже с братом, даже с мужем, с подругами, с Евой…

Только собаки ее понимали.

Бориса не понимали даже собаки. Одиноким он был абсолютно всегда. Он даже выдвинул версию, что одиночество есть у всех, просто здоровые люди умеют с этим недугом бороться.

– Их общество развлекает, – объяснял Евдокие Борис. – А нам в обществе плохо.

Лагутин же утверждал, что болезнь их именно в том заключается, что они ни с кем не умеют общий язык найти.

Евдокия ему отвечала:

– Я всех понимаю и вижу насквозь, а они меня не понимают, так кто с кем не может найти языка?

– Понимать мало, – возражал ей Лагутин, – надо уметь мириться с несовершенством и злом, ты же во всем ищешь трагедию.

– Я ищу не трагедию, а того, кто меня со всеми моими грехами поймет и примет.

– Нет таких, – смеялся Лагутин. – Каждый норовит больше взять, чем отдать.

Подруги придерживались аналогичной точки зрения и только Борис соглашался с сестрой.

– Надо не закукливаться в старом кругу, а искать, – говорил он Евдокие. – Конечно, среди старых друзей и знакомых нам гораздо удобней. Страшно пускаться в вольное плавание, но другого выхода нет. Я уверен, болезнь наша от инородной среды. Ева, Ирина, Майя и даже Лагутин – это все не твоя среда. Общаясь с ними, ты живешь в постоянном страхе быть непонятой, отсюда и стресс. А ведь где-то ждет тебя человек, которому не придется сто раз объяснять почему ты не можешь пройти мимо бездомной собаки, почему для тебя содержание важнее, чем форма и так далее и тому подобное. Мы, Дуняша, потому и болеем, что не можем себе пару найти. Надо найти того, кто нас понимает.

– Но многие без пары уживаются и не болеют, – сетовала Евдокия.

– Значит они нервами крепче, – заключал Борис.

Глава 32

Сергей Кириллов сто раз уже пожалел, что взял с собой Евдокию – до одури уболтала она его.

Нервно вцепившись в руль, он размышлял: «Интересно, у нее рот когда-нибудь закрывается? Или она трещит даже во сне. И ладно бы просто трещала б, в это время я мог бы думать о чем-то своем, так нет же, она вопросы мне задает и ответов настойчиво требует. И неприлично не отвечать».

– Сережа, посмотрите какие цветы! – восхищенно воскликнула Евдокия и тут же спросила: – А вы любите розовые?

– Больше, чем голубые, – нахмурившись, буркнул он.

– Сережа, посмотрите какая красивая девушка! Видите? Видите?

– Я видел и пострашней.

– Сережа, отгадайте, кто посмел пригрозить в совете федерации депутатам верхней палаты следующей фразой: «Кто будет двигаться, будет размазан. Я всех предупредил».

– Кто же? – опешил Кириллов.

– Фотограф, – хихикнула Евдокия. – Сережа, а вы верите в жизнь после смерти?

Для него это было чрезмерно. Если предыдущие вопросы требовали односложных ответов, то такой философский вопрос наводил на беседу, а беседы с женщинами плохо кончаются – это Кирилов по опыту знал. Он решил отшутиться.

– В качестве ответа на ваш вопрос могу предложить анекдот, – сказал Кириллов. – Близнецы в утробе матери ведут разговор. «Как думаешь, есть жизнь после рождения?» – спрашивает один. «Не знаю, но пока еще никто не возвращался», – отвечает второй.

Евдокия хихикнула:

– Мне нравится ваш способ мышления. Тогда скажите, Сережа, а вы верите в настоящую и вечную любовь?

Это был удар ниже пояса – по сей день у Кириллова только там любовь и была.

– Я лучше вам расскажу какую эволюцию проходят чувства мужчины в процессе жизни, – уклончиво сказал он. – Хотите?

– Хочу.

– Существуют две эмоциональные стадии. Находясь в первой стадии, мужчина, увидев красивую девушку, имеет одну только мысль: «Вот бы мне такую…» Беда в том, что в этой стадии мужчине все девушки кажутся очень красивыми. Во второй стадии мужчина, увидев красивую девушку, имеет уже две мысли. Первая – «Вот бы мне такую…» Вторая мысль: «А на фиг она мне нужна?»

Евдокия улыбнулась, но ответа не приняла.

– Я задавала вопрос про любовь, – напомнила она. – Если не верите, так и скажите, но не надо хитрить.

– Хорошо, – согласился Кириллов, – я не буду хитрить, но в таком случае надо определиться, что такое любовь. Может мы говорим о разном. Какова ваша версия, мадам?

Евдокия ответила:

– Любовь, это желание получить недоступное.

Кириллову стало смешно:

– В таком случае я верю в любовь. Более того, во многое я и влюблен: в королевский дворец, в самолеты и яхты, в дорогие автомобили…

– У вас такие мещанские мечты? – перебивая его, поразилась она.

– Нет, мечтаю я о другом, а об этом вам для примера сказал, чтобы вы почувствовали как вы неправы. Сам же я, как истинный христианин, не говорю о любви в отрыве от надежды и веры. Любовь тесно связана с ними.

– Интересно, как же?

– Любовь, это надежда получить от другого то, что не можешь дать себе сам. Надежда – это вера в то, что существует любовь. Вера – это любовь к самому себе с надеждой на бога. Чувствуете переплетение? Замкнутый круг, из которого выбраться сложно. Вопреки бытующему мнению, опасней всего надежда, а не любовь. Надежда – сатрап и мучитель, лишающий нас возможности испытать облегчение, поставив точку там, где надо ее поставить ради освобождения. Вера всегда нас заводит в тупик. В связи с этим любовь теряет всякую привлекательность, тем более, что в других мы любим только себя.

Евдокия с усмешкой подвела итог:

– Иными словами, в любовь вы не верите.

Кириллов не согласился:

– Я верю, что есть любовь, но о вечной речи никогда не веду. Любовь сродни детской игрушке, она похожа на колейдоскоп, в котором один узор рассыпается, чтобы из его осколков возник новый узор, еще более яркий и красивый. Так и в любви: старые чувства исчезают, чтобы из обломков опыта составить новый узор.

– И много вы успели составить таких узоров? – кокетливо осведомилась Евдокия.

Учуяв ревнивые нотки он усмехнулся и успокоил ее:

– Если честно, ни одного. Я любить не могу. Пустое занятие.

Евдокию его слова почему-то задели.

– Вы голубой? – строго спросила она.

Кириллов пожал плечами:

– Надеюсь, что нет. До сих пор мне ничто не говорило об этом. К тому же, в вашем замечании логики нет. По-вашему, голубые, это люди, не умеющие любить? Ведь речь шла о любви.

– Но я не понимаю как нормальный человек может утверждать, что для него нет любви, – с жаром воскликнула Евдокия.

– Этого я и не утверждаю. Любовь для меня – это лампочка. Знаете, что такое лампочка?

– Нет.

– Жизнь ее была яркой, но короткой. Вы поняли?

– Поняла. Ваша душа так мелка, что на глубокие чувства ее не хватает.

– Пусть будет так, – согласился Кириллов и с досадой подумал: «Зачем я ввязался в спор с женщиной? Теперь мне не отбиться».

За окнами промелькнул магазин, огромный, дорожный. Кириллов, воспрянул: «Вот и спасение!»

– Вы совсем без багажа, – воскликнулон. – Может, притормозим на минутку и купим самое необходимое?

– Если на минутку, то можно, – не устояла перед соблазном Евдокия и… с полчаса изучала витрины.

И дольше бы изучала, не запротестуй Кириллов.

– Вы не забыли, я очень спешу! – рявкнул он, и Евдокия остановилась, что называется на всем скаку.

– Не паникуйте, уже плачу, – со вздохом сообщила она, нехотя извлекая кошелек из дорожной сумочки.

Кириллов, вздохнув с облегчением, собрался вернуться в машину, но был остановлен.

– Куда вы? – удивилась она. – А вещи? Кто их будет нести? Не видите разве, сколько мне упаковывают?

Упаковывали действительно гору – за полчаса Евдокия купила: тапочки, брюки, два платья, массажный набор, три зеркала, две расчески, стульчик складной, табуретку, купальник, зубные пасту и щетку.

Кириллов, изумленно окинув кучу товара, мгновенно выросшую на прилавке, спросил:

– Мне все брать?

– Только то, за что я заплатила, – лаконично отвтила Евдокия и с чувством исполненного долга направилась к автомобилю.

Увешанный пакетами Кириллов торопливо потрусил за ней. Когда он собрался отправить покупки в багажник, Евдокия решительно возразила:

– Только в салон. Кое-что я должна еще раз примерить.

Этим она незамедлительно и занялась, тут же, едва он успел тронуть с места машину. Первое платье привело ее в дикий восторг.

– Правда красиво? – спросила она, радостно взвизгнув.

Киррилов скользнул кислым взглядом по собранной в складки материи и спросил:

– Красиво? Как вы узнали?

– А что, разве не видно?

Он изумился:

– Видно? Что здесь можно понять? Вы же надели легкое платье на тяжелый костюм.

– Ну да, – согласилась она и озорно усмехнулась: – А чего вы хотели? Вы ждали, что я разденусь?

Кириллов не ждал, честно, но она его заподозрила, и он покраснел.

– Все мужчины похабники, – констатировала Евдокия и, не замечая ярости спутника, переключилась на брючки.

– Какая прелесть, – ворковала она, торопливо разрывая пластковую упаковку.

– Эти брюки для подростков. Зачем вы их купили? – поразился Кириллов.

– Я не могла удержаться. Посмотрите какой редкий палевый цвет.

«Цвет детской неожиданности», – мысленно ответил Кирилов, но промолчал, что было разумно. Евдокия с гордостью заявила:

– Этот цвет мне идет. И брючки прелестны. Отпадный фасон. Узковаты, конечно, и коротковаты, но в целом, роскошные брючки!

– Слава богу, что вы не встретили роскошных ползунков. Теперь и голову на отсечение дам, не рискуя, что и позунки вы купили бы, будь они палевые.

– Вполне возможно, – задумчиво согласилась Евдокия и вдруг спросила:

– Послушайте, но я понять не могу, как такое возможно, чтобы человек совсем не умел любить?

– Почему женщины так много болтают? – вместо ответа ужаснулся Кириллов.

– Это потому, что у них всегда хорошее настроение, а не только тогда, когда они выпьют, – пояснила Евдокия и заметила: – Вы опять ушли от ответа. Как случилось, что вы любить не умеете?

– Я вам не говорил, что не умею любить.

– Ах вот оно что! – обрадовалась она, задумчиво поджимая губы.

– Вижу, вам показалось, что у вас есть шанс, – разочаровал он ее.

– Как вы смеете! – возмутилась Евдокия. – Зачем мне ваш шанс? У меня есть муж!

Кириллов рассмеялся:

– Это меняет дело.

– Мы счастливы, – сочла не лишним добавить она.

Он язвительно согласился:

– Разумеется, таким счастьем счастливы все разумные люди.

– Вы о чем?

– Отсутствие необходимого заставляет человека закрывать глаза на действительность. Именно так создается иллюзия счастья. Но рано или поздно глаза раскрываются – так проходит любовь.

– Вы философ?

– Надеюсь, что нет.

Евдокия ядовито заметила:

– Уже не в первый раз надеетесь. Вы что, себя совсем не знаете?

– А вы себя знаете? – удивился Кириллов и процетировал: – «Что ты есть – ты не видишь; что ты видишь – тень твоя».

– Сами придумали?

– Нет, Тагор. О таком, надеюсь, вы слышали?

– Не волнуйтесь, я не сделала вывода, которого вы от меня снисходительно ждете.

– Чего же, по-вашему, я от вас ждал?

– Вы решили, что я Тагора сочла вашим родственником, – ядовито ответила Евдокия и с гордостью сообщила: – Благодаря Бобу я знаю, что Тагор индийский поэт и писатель. Но вы снова не ответили на вопрос. Неужели вы совсем никогда не любили?

– Почему вас это волнует? – возмутился Кириллов. – Мое личное дело любить и не любить.

Евдокия обиделась:

– Никто вас его не лишает, вашего личного дела, но грубить-то зачем? Я всего лишь спросила.

Он смутился:

– Простите, я действительно был непозволительно груб. Это все потому, что я голоден. Голоден, но слишком спешу, чтобы обедать.

– Пожалуй, не обедать пора, а ужинать, – вздохнула она, с удивлением обнаруживая зверский аппетит и у себя. – А знаете что, – воскликнула Евдокия, – думаю, маленький перекусон не будет слишком большой задержкой. Если верить дорожному указателю через триста метров нас ждет кафе. Остановимся и, чтобы не тратить время, возьмем что-нибудь с собой и поедим прямо в пути.

Кириллов озабоченно посмотрел на нее и спросил:

– Вы тоже проголодались?

Евдокия сделала страшные глаза:

– Ужасно!

– Тогда остановимся, – нехотя согласился он и добавил: – Но не возьмем с собой, а пообедаем как положено. Потерю я потом нагоню.

Так и сделали. Втроем (Евдокия, Бродяга, Кириллов) вошли в кафе и заказали три порции: две – на стол, одну – под стол. Быстро съели и тронулись в путь. До этого Бродяга ехал на заднем сидении, но после обеда Евдокия усадила его к себе на колени.

– Пес плотно поел, боюсь сзади его укачает, – в ответ на недоуменный взгляд Кириллова, пояснила она и колко добавила: – Я очень его люблю, но вам бесполезно об этом рассказывать, вам этого не понять.

– Да с чего вы взяли, что я любить не могу? – рассердился Кириллов.

– Вы же сами сказали, – удивилась она.

– Как вы, женщины, обожаете делать монстров из нас, мужчин. Я всего лишь сказал, что любовь пустое занятие…

Евдокия, торжествуя, его прервала:

– Вот, и еще вы пытаетесь мне возражать! Любовь – пустое занятие! Да это основное занятие! А вы черствый! Вы не умеете и не можете даже любить, так на что еще вы способны?

Кириллова уязвило ее торжество.

– А вам не пришло в голову, что я так умею любить, что это даже опасно? – со скрытой угрозой спросил он.

Евдокия угрозу учуяла и, отпрянув, спросила:

– Опасно кому?

– Только мне, – успокоил ее Кириллов. – Любовь меня убивает. Я сам запрещаю себе любить, потому что чрезмерно серьезно все ощущаю.

– Как это? – растерянно спросила она.

– Понимаете, я ощущаю любовь не так, как все люди.

– А как?

– Остро, физически и мучительно. Внизу живота появляется шар, раскаленный и очень тяжелый. Этот шар поднимается к сердцу, все выжигая, потом – к лицу. Я бледнею, на лоб ложится испарина, ноги слабеют, шумит в ушах, темные пятна кружат перед глазами, к горлу подкатывает тошнота… Меня начинает рвать, сильно, жестоко, просто нутро выворачивает. Сознание уплывает…

Кириллов не смог закончить – ему стало плохо. Остановив машину, он бросился к кустам и крайне мучительно оставил там весь свой обед. Когда он вернулся, Евдокия, потупившись, скромно заметила:

– По-моему, вы влюбились.

Он яростно промычал:

– М-мм, в ко-го?

– В меня, других кандидатур здесь, кажется, нету. Да-да, вы влюбились в меня – налицо все симптомы: тошнота и рвота. И бледность у вас разлилась по лицу. И шар внизу живота, я уверена, появился…

Евдокия радостно заключила:

– Несомненно, вы влюбились в меня!

– А по-моему, я отравился, – вытирая губы платком, промямлил Кириллов.

Он тронул с места автомобиль, но, немного проехав, вынужден был снова затормозить и наметом бежать в кусты. Когда он вернулся, Евдокию поразила чремерная бледность его лица и дрожания рук.

– Вам плохо? – спросила она.

– Да, как-то нехорошо, – согласился Кириллов. – И вам повезло, что вы отказались от мяса. Думаю, дело в нем.

– Надо срочно показать вас врачу, – пугаясь, воскликнула Евдокия.

– К врачу я и еду, – ответил Кириллов и с досадой пожаловался: – Как невовремя я заболел. В таком состоянии опасно вести машину, а я чрезвычайно спешу.

– Я тоже спешу, но речь идет о вашем здоровье. Вам бы полежать, у вас руки дрожат.

– Я и сам чувствую слабость, но нам надо ехать.

Он героически сделал очередную попытку тронуть с места автомобиль и… потерял сознание.

– Вот и приехали в Нузу, – заплакала Евдокия, чувствуя себя абсолютно беспомощной.