Текст книги "Революция без насилия"

– М-р Ганди, – сказала она, – пожалуйста, не обижайтесь на меня. Я считаю своим долгом сказать вам, что ваше общество отнюдь не благоприятным образом действует на мальчика. Каждый день он колеблется, есть ли ему мясо, и просит фрукты, напоминая мне о ваших доводах. Это уж слишком. Если он не будет есть мясо, он ослабеет, если не заболеет. Я не в состоянии переносить это. Отныне вы должны разговаривать только с нами, взрослыми. Ваши беседы, очевидно, плохо влияют на детей.

– М-с… – ответил я. – Мне очень жаль, что так получилось. Я понимаю ваши родительские чувства, так как у меня самого есть дети. Мы можем очень просто покончить с этим неприятным положением. То, что я ем и от чего отказываюсь, больше влияет на ребенка, чем мои слова. Поэтому лучше всего мне вообще прекратить посещения. Это, конечно, не должно повлиять на нашу дружбу.

– Благодарю вас, – сказала она с явным облегчением.

В качестве хозяина дома

Обзаводиться хозяйством было для меня не ново. Однако хозяйство мое в Натале отличалось от того, какое было у меня в Бомбее и Лондоне. На этот раз часть расходов производилась исключительно ради престижа. Мне казалось необходимым, чтобы мое хозяйство соответствовало моему положению индийского адвоката и представителя общественности в Натале. Поэтому я поселился в прекрасном маленьком домике, в хорошем районе. Домик был также соответственным образом обставлен. Еда была простой, но так как я обычно приглашал к себе на обед друзей-англичан и индийских товарищей по работе, то расходы на ведение домашнего хозяйства всегда были очень велики.

В каждом хозяйстве нужен хороший слуга. Но я не представлял себе, что можно обращаться с кем бы то ни было как со слугой.

Моим помощником, а также поваром был мой приятель, который стал членом семьи. Были у меня и конторские служащие, которые также столовались и жили вместе со мной.

Я полагаю, что мой эксперимент был успешным, но его несколько омрачили горькие жизненные переживания.

Мой приятель был очень умен и, как я думал, предан мне. Но оказалось, что я заблуждался. Он воспылал завистью к одному из конторских служащих, который жил у меня, и сплел вокруг него такую паутину, что я стал подозрительно относиться к клерку. Клерк был человек с характером. Увидев, что он вызывает у меня подозрения, клерк тотчас оставил мой дом и службу. Меня это огорчило. Я чувствовал, что, вероятно, был несправедлив к нему, и мучился угрызениями совести.

Тем временем повару потребовался отпуск на несколько дней. На время его отсутствия пришлось пригласить другого. Потом я заметил, что новый повар был бездельником. Но мне он был послан богом. Поселившись у меня, он уже через два-три дня обнаружил непорядки, творившиеся под моей крышей без моего ведома, и решил предупредить меня. Я слыл доверчивым и прямым человеком. Поэтому непорядки эти тем более удивили его. Я приходил из конторы домой завтракать всегда к часу дня. Однажды, примерно часов в двенадцать, повар, запыхавшись, вбежал в контору.

– Пожалуйста, скорее идите домой, – сказал он. – Там творится неладное.

– Но что там такое? – спросил я. – Скажите же, в чем дело. Не могу же я оставить сейчас контору, чтобы бежать туда.

– Пожалеете, если не пойдете. Это все, что я могу сказать.

На меня подействовала его настойчивость. Я направился домой в сопровождении одного из клерков и повара, который шел впереди нас. Он провел меня прямо на верхний этаж и, указав на комнату моего приятеля, сказал:

– Откройте дверь и посмотрите сами.

Я все понял и постучал в дверь. Никакого ответа! Постучал сильнее – так, что затряслись стены. Дверь отворилась. В комнате я увидел проститутку. Я велел ей оставить дом и никогда сюда больше не приходить.

Приятелю я сказал:

– С этого момента между нами все кончено. Я жестоко обманут и одурачен. Вот как вы отплатили мне за доверие!

Вместо того чтобы раскаяться, он стал угрожать мне разоблачением.

– Меня не в чем разоблачать, – сказал я. – Можете рассказывать о любых моих поступках. Но немедленно покиньте мой дом.

Это еще больше обозлило его. У меня не оставалось выхода, кроме как сказать клерку, стоявшему внизу:

– Пожалуйста, пойдите и передайте старшему полицейскому офицеру, что человек, живущий в моем доме, дурно ведет себя. Я не желаю, чтобы он оставался в моем доме, но он отказывается покинуть его. Буду очень благодарен, если мне пришлют на помощь полицию.

Поняв, что я не шучу, он испугался; извинившись передо мной, он умолял не сообщать полиции о происшедшем и согласился немедленно оставить мой дом, что и сделал.

Этот случай оказался своевременным предупреждением для меня. Только теперь я понял, как жестоко был обманут этим моим злым гением. Приютив его, я избрал плохое средство для достижения хорошей цели. Я намеревался «собирать фиги с чертополоха». Я знал, что мой приятель нехороший человек, и все же верил, что он предан мне. Пытаясь перевоспитать его, я чуть не погубил себя. Я пренебрег предостережением добрых друзей. Пристрастие совершенно ослепило меня.

Не появись в доме новый повар, я никогда не узнал бы истины и, находясь под влиянием этого приятеля, был бы, вероятно, не в состоянии вести независимую жизнь, которую я тогда начинал. Мне пришлось бы всегда попусту тратить время на него. А он держал бы меня в неведении и обманывал.

Но бог, как и прежде, пришел мне на помощь. Мои намерения были чисты, и поэтому я был спасен, несмотря на свои ошибки. Этот жизненный урок послужил мне предостережением на будущее.

Повар был мне ниспослан небом. Он не умел готовить и не мог остаться у меня в качестве повара. Но никто другой не смог бы открыть мне глаза. Как я узнал потом, в мой дом приводили женщину не раз. Она часто приходила и раньше, но ни у кого не нашлось смелости сказать мне об этом, ибо все знали, как слепо верил я своему приятелю. Повар был послан мне как бы лишь для того, чтобы выполнить эту задачу, так как он тотчас же попросил разрешения уйти от меня.

– Не могу оставаться в вашем доме, – сказал он. – Вас так легко провести. Здесь не место для меня.

Я отпустил его.

Теперь я вспомнил, что именно этот приятель наговаривал мне на клерка. Я всячески старался загладить свою вину перед клерком за несправедливость к нему, но чувствовал, что так и не смог добиться этого, о чем всегда сожалел. Трещина остается трещиной, как бы вы ни старались ее заделать.

Домой

Прошло уже три года, как я приехал в Южную Африку. Я познакомился с живущими здесь индийцами, и они узнали меня. В 1896 году я попросил разрешения поехать на полгода домой, в Индию, так как чувствовал, что останусь в Южной Африке надолго. Я имел теперь довольно хорошую практику и убедился, что нужен людям. Поэтому я решил отправиться на родину, взять жену и детей, затем вернуться и обосноваться здесь. Вместе с тем я считал, что, приехав в Индию, сумею проделать там некоторую работу в целях воздействия на общественное мнение и пробуждения интереса к положению индийцев в Южной Африке. Вопрос о налоге в 3 фунта стерлингов все еще не был решен. Пока не был отменен этот налог, не могло быть мира.

Но кто в мое отсутствие возглавит работу Конгресса и Ассоциации по вопросам образования? Я думал о двух кандидатурах: Адамджи Миякхане и парсе Рустомджи. Среди коммерсантов теперь было много подходящих для дела работников. Но наиболее выдающимися из тех, кто мог регулярно выполнять обязанности секретаря, а также пользоваться уважением индийской общины, были эти двое. Конечно, секретарь должен достаточно знать английский язык. Я рекомендовал Конгрессу Адамджи Миякхана, и Конгресс утвердил его назначение в качестве секретаря. Опыт показал, что этот выбор был очень удачен. Адамджи Миякхан отличался настойчивостью, терпимостью, любезностью и учтивостью и доказал всем, что для работы секретарем не обязательно нужен человек с дипломом адвоката или с высшим образованием, полученным в Англии.

Примерно в середине 1896 года я отплыл домой на судне «Понгола», направлявшемся в Калькутту.

Пассажиров на борту было совсем немного. Среди них – два английских чиновника, с которыми я близко познакомился. С одним из них мы по часу в день играли в шахматы. Корабельный врач дал мне самоучитель языка тамилов, который я начал изучать. Мой опыт работы в Натале показал, что мне нужно изучить урду, чтобы сблизиться с мусульманами, и тамильский язык, чтобы сблизиться с мадрасскими индийцами.

По просьбе приятеля-англичанина, вместе с которым мы читали на урду, я отыскал среди палубных пассажиров хорошего переводчика, владевшего этим языком, и мы добились блестящих результатов в занятиях. У чиновника память была лучше моей. Раз встретив слово, он уже не забывал его. Мне же нередко с трудом удавалось разобрать буквы в тексте урду. Я проявлял большую настойчивость, но не смог превзойти чиновника.

Успешно шло у меня и изучение тамильского языка. Помочь мне никто не мог, однако самоучитель оказался хорошим пособием и я не ощущал необходимости в посторонней помощи.

Я надеялся продолжить изучение языков в Индии, но это оказалось невозможным. Большую часть того, что я прочел начиная с 1893 года, я читал в тюрьме. Там я достиг некоторых успехов в изучении языков тамили и урду: тамили – в южноафриканских тюрьмах, урду – в Йервадской тюрьме. Но я никогда не мог говорить на языке тамилов, а то немногое, что я усваивал благодаря умению читать по-тамильски, теперь забывается из-за отсутствия практики.

До сих пор я чувствую, какая помеха в моей деятельности это мое незнание языка тамили или телугу. Любовь, которой меня окружили в Южной Африке дравиды, оставалась одним из самых светлых воспоминаний. Встретив тамила или телугу, не могу не вспомнить, с какой верой, настойчивостью, самопожертвованием многие из их соотечественников включались в борьбу в Южной Африке. Причем в большинстве своем и мужчины и женщины были неграмотными. Борьба в Южной Африке шла ради них, и вели ее неграмотные солдаты; это была борьба ради бедняков, и бедняки участвовали в ней. Однако незнание их языка никогда не мешало мне завоевывать сердца этих простых и добрых соотечественников. Они говорили на ломаном хиндустани или на ломаном английском, и нам было нетрудно работать сообща. Но мне хотелось завоевать их любовь знанием языков тамили и телугу. В овладении тамили, как уже говорилось, я добился некоторых успехов, однако в языке телугу, которым я пытался заниматься в Индии, я не пошел дальше алфавита. Боюсь, что теперь никогда уже не выучу эти языки, но надеюсь, что дравиды выучат хиндустани. В Южной Африке те из них, кто не знает английского, действительно, говорят, пусть посредственно, на хиндустани. Лишь владеющие английским языком не хотят учить хиндустани, словно знание английского является препятствием к изучению наших собственных языков.

Однако я отвлекся. Позвольте мне закончить рассказ о моем путешествии. Должен представить читателям капитана судна «Понгола». Мы с ним стали друзьями. Капитан принадлежал к секте плимутских братьев. Наши разговоры больше касались тем духовных, чем мирских. Капитан проводил различие между нравственностью и верой. Библейское учение казалось ему детской игрой. Обаяние этого учения заключалось для него в его простоте. Пусть все – мужчины, женщины, дети, говорил он, верят в Иисуса и его жертву, и их грехи обязательно будут отпущены. Новый друг оживил в моей памяти образ плимутского брата из Претории. Религию, которая накладывала какие-нибудь нравственные ограничения, он считал никуда не годной. Поводом для наших дискуссий послужила моя вегетарианская пища. Почему я не должен есть мясо? Разве бог не создал всех низших животных на радость человеку, подобно тому как он создал, например, царство растений? Эти вопросы неизбежно приводили нас к спорам на религиозные темы.

Мы не могли убедить друг друга. Я отстаивал мнение, что религия и мораль тождественны. Капитан верил в правоту противоположного убеждения.

После двадцатичетырехдневного приятного путешествия я высадился в Калькутте, восхитившись красотой Хугли, и в тот же день поездом выехал в Бомбей.

В Индии

По дороге в Бомбей поезд остановился на 45 минут в Аллахабаде. Я решил воспользоваться остановкой, чтобы осмотреть город. Кроме того, мне нужно было купить лекарство. Полусонный аптекарь долго возился, отпуская его мне, и, когда я, наконец, вернулся на вокзал, поезд уже пошел. Начальник станции ради меня любезно задержал поезд на минуту, но, видя, что меня еще нет, распорядился, чтобы мой багаж вынесли из вагона на платформу.

Я остановился в гостинице Кельнера и решил немедленно приняться за дело. Я много слышал о газете «Пайонир», издававшейся в Аллахабаде, и считал ее органом, враждебным устремлениям индийцев. Помнится, редактором ее в то время был м-р Чесни-млад-ший. Мне хотелось заручиться поддержкой всех партий, и я начал с того, что написал м-ру Чесни записку, в которой объяснил, что опоздал на поезд, и просил принять меня, прежде чем я уеду завтрашним поездом. Он тотчас же пригласил меня к себе, чем я был очень обрадован, особенно когда убедился, что он слушает меня внимательно. Чесни обещал отмечать в своей газете все, о чем я буду писать, но добавил, что не может гарантировать мне поддержку всех требований индийцев, так как должен считаться также с точкой зрения англичан.

– Вполне достаточно, если вы займетесь изучением вопроса и обсудите его в своей газете. Я прошу и хочу только простой справедливости, на которую мы имеем право, – сказал я.

Остаток дня я провел, любуясь великолепным зрелищем – слиянием трех рек – Тривени и обдумывая планы предстоящей работы.

Неожиданная беседа с редактором «Пайонир» положила начало ряду событий, которые в конечном итоге привели к тому, что меня линчевали в Натале.

Не останавливаясь в Бомбее, я проехал прямо в Раджкот и начал работать над брошюрой о положении в Южной Африке. На составление брошюры и печатание ее ушло около месяца. Брошюра вышла в зеленой обложке и потому впоследствии стала известна под названием «Зеленая брошюра». Рисуя положение индийцев в Южной Африке, я нарочно смягчил краски. Тон был взят более умеренный, чем в двух предыдущих брошюрах, о которых я уже рассказывал. Я знал, что факты, переданные на расстоянии, становятся более внушительными, чем в действительности.

Брошюра вышла тиражом в десять тысяч экземпляров и была разослана редакциям всех газет и лидерам всех партий Индии. Первым редакционную статью о ней поместил «Пайонир». Агентство Рейтер передало в Англию по телеграфу краткое изложение брошюры, а лондонское отделение агентства Рейтер послало, еще более сократив его содержание, в Наталь. Телеграмма в Наталь была не длиннее трех строк. Мое описание того, как обращаются с индийцами в Натале, было доведено до минимального размера и искажено. Кроме того, все излагалось уже не моими словами. Дальше мы увидим, к каким последствиям это привело в Натале. А пока все крупные газеты подробно обсуждали поднятый мною вопрос.

Разослать экземпляры брошюры почтой было делом нелегким. Я вынужден был бы прибегнуть к платным услугам по упаковке и т. п., и это обошлось бы слишком дорого. Но я позвал детей, живших по соседству, и попросил их пожертвовать мне на упаковку часа два-три утром, до школьных занятий. Они охотно согласились. Я обещал благословить их и подарить им за это погашенные почтовые марки, которые собрал. Они справились с работой необычайно быстро. То был мой первый опыт в привлечении детей в качестве добровольцев. Двое из них, моих маленьких друзей, стали впоследствии моими товарищами по работе.

В это время в Бомбее вспыхнула чума. Всюду началась паника. Опасались, что эпидемия распространится и на Раджкот. Я считал, что смогу принести некоторую пользу в санитарном отряде, и предложил правительству свои услуги. Они были приняты, и меня ввели в состав комиссии, которая должна была заняться этим вопросом. Я особенно настаивал на очистке отхожих мест, и комиссия решила проверить их состояние во всем городе. Бедняки не возражали против осмотра и, что еще важнее, выполняли указания, которые делала комиссия относительно улучшения состояния отхожих мест. Но когда мы добрались до домов богачей, то некоторые отказывались даже впустить нас и уж, конечно, совершенно не обращали внимания на наши предложения. В общем у нас у всех создалось впечатление, что уборные в богатых домах были гораздо грязнее. Они были темны, зловонны, полны отбросов и кишели червями. Улучшения, предложенные нами, были очень просты, например: иметь бадью для экскрементов, вместо того чтобы выбрасывать их на землю; следить за тем, чтобы мочу также собирали в бадью, а не выливали на землю; снести перегородку между наружной стеной и уборной, чтобы в уборной было больше света и воздуха, и дать возможность мусорщику как следует чистить уборные. Высшие классы выдвинули многочисленные возражения против этого мероприятия и в большинстве случаев его не осуществляли.

Комиссия должна была также осмотреть кварталы неприкасаемых. Только один из членов комиссии согласился сопровождать меня туда. Остальным посещение этих кварталов представлялось какой-то нелепостью, тем более осмотр отхожих мест там. Но для меня кварталы неприкасаемых оказались приятным сюрпризом. Я впервые заглянул туда. Мужчины и женщины были удивлены нашим посещением. Я попросил разрешения осмотреть уборные.

– У нас – уборные? – с изумлением воскликнули они. – Мы оправляемся на открытом воздухе. Уборные нужны вам, важным людям.

– Ну хорошо, в таком случае вы разрешите нам осмотреть ваши дома? – осведомился я.

– Милости просим, сэр. Можете осмотреть все углы и закоулки в наших домах. У нас не дома, а норы.

Я вошел и с удовольствием увидел, что внутри была такая же чистота, как и снаружи. Перед входом было чисто выметено, полы аккуратно покрыты коровьим навозом, а немногочисленные горшки и блюда блестели и сверкали. Можно было не опасаться, что в этом квартале вспыхнет эпидемия.

В кварталах высшего класса мы натолкнулись на уборную, которую невозможно не описать. В каждой комнате был сделан сток. Его использовали и для воды, и для мочи. В результате весь дом был полон зловонием. В другом доме сток для мочи и кала шел из спальни, расположенной на втором этаже, по трубе, спускавшейся на первый этаж. Терпеть отвратительную вонь, стоявшую в этой комнате, было невозможно. Каким образом жильцы умудрялись спать в этом зловонии – пусть читатель сам представит себе.

Комиссия посетила также хавели вишнуитов. Жрец хавели был в дружественных отношениях с моей семьей. Поэтому он согласился дать нам возможность полностью все осмотреть и обещал сделать все необходимые улучшения. Мы обнаружили в храме места, которые он и сам видел впервые. В углу у стены была свалка отбросов и листьев, использованных вместо тарелок. Там гнездились вороны и коршуны. Уборные были, конечно, грязные. Вскоре я уехал из Раджкота и не знаю, какие из предложенных нами мероприятий были выполнены жрецом.

Мне было неприятно видеть такую грязь в месте богослужения. Казалось бы, можно было ожидать тщательного соблюдения правил чистоты и гигиены в помещении, считавшемся святым. Авторы «Смрити», насколько я уже тогда знал, особенно настаивали на необходимости соблюдать внутреннюю и внешнюю чистоту.

Два увлечения

Пожалуй, я не знаю никого, кто так лояльно относился бы к британской конституции, как я. Я понимаю теперь, что был при этом совершенно искренен. Я никогда не мог бы изображать лояльность, как и любую другую добродетель. На каждом собрании, которое я посещал в Натале, исполнялся государственный гимн. Тогда мне казалось, что и я должен принимать участие в его исполнении. Нельзя сказать, чтобы я не замечал недостатков британского управления, но в ту пору я считал, что в целом оно вполне приемлемо и даже благодетельно для управляемых.

Я полагал, что расовые предрассудки, с которыми я столкнулся в Южной Африке, явно противоречат британским традициям и что это явление временное и носит местный характер. Поэтому в лояльности по отношению к трону я соперничал с англичанами. Я тщательно заучил мотив национального гимна и всегда принимал участие в его исполнении. Всюду, где представлялся случай выказать лояльность без шума и хвастовства, я охотно делал это.

Никогда в жизни не спекулировал я на своей лояльности, никогда не стремился добиться таким путем личной выгоды. Лояльность была для меня скорее обязательством, которое я выполнял, не рассчитывая на вознаграждение.

Когда я приехал в Индию, там готовились праздновать шестидесятилетие царствования королевы Виктории. Меня пригласили участвовать в комиссии, созданной для этой цели в Раджкоте. Я принял предложение, но у меня зародилось опасение, что празднество получится показным. Я видел вокруг подготовки к нему много пустой шумихи, и это произвело на меня тягостное впечатление. Я начал раздумывать, следует ли мне работать в комиссии, но в конце концов решил довольствоваться той лептой, которую мог внести в это дело, оставаясь членом комиссии.

Одним из подготовительных мероприятий была посадка деревьев. Я видел, что многие делают это лишь напоказ или стараясь угодить властям. Я пытался убедить членов комиссии, что посадка деревьев не обязательна, а только желательна; этим надо заниматься либо серьезно, либо совсем не браться за дело. У меня создалось впечатление, что над моими идеями смеются. Помнится, я очень серьезно отнесся к делу, посадил свое деревцо, тщательно поливал его и ухаживал за ним.

Я научил своих детей петь национальный гимн. Помню, что обучал тому же учащихся местного педагогического колледжа, но забыл, было ли это по случаю шестидесятилетия царствования королевы Виктории, или по случаю коронования короля Эдуарда VII императором Индии. Впоследствии от слов гимна меня стало коробить. Когда же мое понимание ахимсы стало более зрелым, я начал больше следить за своими мыслями и словами. Особенно расходилось с моим пониманием ахимсы то место в гимне, где поют:

 
Рассей ее врагов,
И пусть они погибнут;
Спутай их политику,
Разоблачи их мошеннические хитрости.
 

Я поделился своими чувствами с д-ром Бутом, и он согласился, что верящему в ахимсу едва ли стоит петь эти строки. Почему так называемые «враги» являются «мошенниками»? Или потому, что они враги, они обязательно должны быть неправы? Справедливости мы можем просить только у бога. Д-р Бут всецело одобрил мои чувства и сочинил новый гимн для своей паствы. Но о д-ре Буте речь будет впереди.

Склонность ухаживать за больными, как и лояльность, глубоко коренилась в моей натуре. Я любил ухаживать за больными – знакомыми и незнакомыми.

В то время как я писал в Раджкоте брошюру о Южной Африке, мне представился случай съездить ненадолго в Бомбей. Я хотел воздействовать на общественное мнение в городах по этому вопросу путем организации митингов и для начала избрал Бомбей. Прежде всего я обратился к судье Ранаде, который внимательно выслушал меня и посоветовал обратиться к Фирузшаху Мехте. Затем я встретился с судьей Бадруддином Тьябджи, и он мне посоветовал то же самое.

– Мы с судьей Ранаде мало чем можем вам помочь, – сказал он. – Вы знаете наше положение. Мы не можем принимать активное участие в общественных делах, но наши симпатии принадлежат вам. Сэр Фирузшах Мехта – вот кто сможет быть вам полезен.

Разумеется, мне хотелось повидаться с сэром Фирузшахом Мехтой, а тот факт, что эти почтенные люди рекомендовали мне действовать в соответствии с его советами, еще больше свидетельствовал о его огромном влиянии. В назначенный час я встретился с ним. Я ожидал, что испытаю в его присутствии благоговейный трепет. Я слышал о популярных прозвищах, которыми его наделяли, и приготовился увидеть «льва Бомбея», некоронованного «короля Бомбейского президентства». Но король не подавлял. Он встретил меня, как любящий отец встречает своего взрослого сына. Встреча произошла в его комнате. Он был окружен друзьями и последователями. Среди них были м-р Д. Вача и м-р Кама, которым меня представили. О м-ре Вача я уже слышал. Его называли правой рукой Фирузшаха, и адвокат Вирчанд Ганди говорил мне о нем как о крупном статистике. Прощаясь, м-р Вача сказал:

– Ганди, мы должны встретиться.

На представления ушло едва ли больше двух минут. Сэр Фирузшах внимательно выслушал меня. Я сообщил ему, что уже встречался с судьями Ранаде и Тьябджи.

– Ганди, – сказал он, – вижу, что должен помочь вам. Я созову здесь митинг.

С этими словами он повернулся к своему секретарю м-ру Мунши и просил его назначить день митинга. Дата была установлена, затем он простился со мной и попросил зайти накануне митинга. Эта встреча рассеяла все мои опасения, и я радостный вернулся домой.

В Бомбее я навестил своего зятя, который в то время был болен. Он был небогатым человеком, а моя сестра (его жена) не умела ухаживать за ним. Болезнь была серьезная, и я предложил взять его в Раджкот. Он согласился, и таким образом я вернулся домой с сестрой и ее мужем. Болезнь затянулась дольше, чем я предполагал. Я поместил зятя в своей комнате и просиживал у его постели дни и ночи. Я вынужден был не спать по ночам и проделать часть работы, связанной с моей деятельностью в Южной Африке, во время его болезни. Все же пациент умер, но я утешал себя тем, что имел возможность ухаживать за ним до его последнего часа.

Склонность моя ухаживать за больными постепенно вылилась в увлечение. Случалось, что я пренебрегал ради этого своей работой и по возможности вовлекал в это не только жену, но и всех домашних.

Подобное занятие не имеет смысла, если не находить в нем удовольствия. А когда оно выполняется напоказ или из страха перед общественным мнением, это вредит человеку и подавляет его дух. Служение без радости не помогает ни тому, кто служит, ни тому, кому служат. Но все другие удовольствия превращаются в ничто перед лицом служения, ставшего радостью.

Митинг в Бомбее

На другой день после смерти зятя я должен был уехать в Бомбей на митинг. У меня почти не было времени обдумать свою речь. Я чувствовал себя изнуренным после многих дней и ночей тревожного бодрствования, голос у меня стал хриплым. Однако я отправился в Бомбей, всецело полагаясь на бога. И я не помышлял о том, чтобы написать свою речь.

Следуя указанию сэра Фирузшаха, я явился к нему в контору накануне митинга к пяти часам.

– Ваша речь готова, Ганди? – спросил он меня.

– Нет, – сказал я, дрожа от страха. – Я собираюсь говорить экспромтом.

– В Бомбее этого делать нельзя. Репортеры здесь плохие, и если мы хотим извлечь пользу из нашего митинга, вам нужно предварительно написать свою речь и успеть напечатать ее к завтрашнему утру. Надеюсь, вы справитесь с этим?

Я очень нервничал, но сказал, что постараюсь.

– Когда мой секретарь сможет зайти к вам за рукописью?

– В одиннадцать часов вечера, – ответил я.

На следующий день, придя на митинг, я понял, насколько мудрым был совет Фирузшаха. Митинг происходил в зале института сэра Ковасджи Джехангира. Я слышал, что, если на митинге собирается выступить Фирузшах Мехта, зал всегда бывает битком набит главным образом студентами, желающими послушать его. Впервые я присутствовал на таком митинге. Я увидел, что лишь немногие смогут услышать меня. Я дрожал, когда начал читать свою речь. Фирузшах все время меня подбадривал и просил говорить громче, еще громче. Но от этого я только сильнее робел, и голос мой становился все глуше и глуше.

Мой старый друг адвокат Кешаврао Дешпанде пришел мне на выручку. Я передал ему текст. Голос у него был как раз подходящий. Но аудитория не желала его слушать. Зал оглашался криками: – Вача, Вача! Тогда встал м-р Вача и прочел речь удивительно успешно. Аудитория совершенно успокоилась и прослушала речь до конца, прерывая ее в должных местах аплодисментами и возгласами «позор!» Все это радовало меня.

Фирузшаху речь понравилась. Я был несказанно счастлив. Я завоевал горячую симпатию адвоката Дешпанде и одного приятеля – парса, чье имя не решаюсь назвать, так как он сейчас занимает высокий пост в правительстве. Оба обещали сопровождать меня в Южную Африку. Однако м-р Курсетджи, в то время судья, занимавшийся мелкими гражданскими делами, отговорил парса от поездки, так как задумал женить его. Мой приятель-парс должен был выбирать между женитьбой и поездкой в Южную Африку: он предпочел первое. Рустомджи возместил убытки, которые я понес вследствие нарушения парсом обещания, а сестры парса, посвятив себя работе «кхади», тем самым искупили вину невесты, ради которой парс отказался от поездки. Поэтому я охотно простил эту пару. У адвоката Дешпанде не было соблазна жениться, но он также не смог поехать. В настоящее время он в достаточной мере расплачивается за нарушение обещания. На обратном пути в Южную Африку я встретил в Занзибаре одного из Тьябджи. Он также обещал приехать и помочь мне, но не приехал. М-р Аббас Тьябджи искупает этот проступок. Таким образом, ни одна из моих трех попыток склонить адвокатов к поездке в Южную Африку не увенчалась успехом.

В этой связи я вспоминаю м-ра Пестонджи Падшаха. Мы были в дружеских отношениях со времени моего пребывания в Англии. Встретились мы в вегетарианском ресторане в Лондоне. Я слышал о его брате м-ре Барджорджи Падшахе, который слыл чудаком. Я никогда не видел его, но друзья говорили, что он эксцентричный человек. Из жалости к лошадям он никогда не пользовался омнибусом; отказался получить ученую степень, хотя обладал необыкновенной памятью; выработал в себе независимый дух; ел только вегетарианскую пищу, несмотря на то что был парсом. У Пестонджи не было такой репутации, но своей эрудицией он славился даже в Лондоне. Однако общим у нас была приверженность к вегетарианству, а не ученость, где догнать его было мне не по силам.

В Бомбее я снова разыскал Пестонджи. Он служил первым нотариусом в Верховном суде. Когда мы встретились, он работал над словарем верхнего гуджарати. Не было ни одного приятеля, к которому бы я не обращался с просьбой помочь мне в работе в Южной Африке. Но Пестонджи Падшах не только отказался помочь, но советовал и мне не возвращаться в Южную Африку.

– Помочь вам невозможно, – заявил он. – И скажу откровенно – мне не нравится даже ваша поездка в Южную Африку. Разве мало работы в своей стране? Взгляните, сколько еще надо работать над нашим языком. Я поставил себе целью подобрать научные термины. Но это лишь одна из областей деятельности. Подумайте о бедности страны. Индийцы в Южной Африке, конечно, живут в трудных условиях, но мне не хотелось бы, чтобы такой человек, как вы, жертвовал собой ради этой работы. Давайте добьемся самоуправления здесь, и этим мы автоматически поможем своим соотечественникам там. Я знаю, что не смогу переубедить вас, но я не стану поощрять других делить с вами свою судьбу.