Текст книги "Революция без насилия"

Возражать против подобных рассуждений было бесполезно. Сахиб все же отдал распоряжение ширастедару:

– Запишите, что сказал м-р Ганди, и если это действительно неудобно для вакилов и клиентов, сообщите мне.

Сахиб честно делал так, как считал правильным. Откуда ему было знать о страданиях бедной Индии? Разве он мог понять нужды, нравы, взгляды и обычаи народа? И как мог он, привыкший оценивать вещи в золотых соверенах, начать считать на медяки? Подобно тому как слон бессилен мыслить по-муравьиному, несмотря на самые лучшие намерения, так и англичанин бессилен мыслить понятиями индийцев, а следовательно, и устанавливать законы для них.

Но возвращаюсь к своему повествованию. Несмотря на успехи, я подумывал о том, чтобы остаться в Раджкоте еще на некоторое время. Вдруг в один прекрасный день ко мне явился Кевалрам Даве и сказал:

– Ганди, мы не потерпим, чтобы вы прозябали здесь. Вы должны обосноваться в Бомбее.

– Но кто найдет мне там работу? – спросил я. – Будете ли вы помогать мне?

– Да, да, буду, – ответил он. – Изредка мы вас будем привозить сюда, но уже как известного адвоката из Бомбея, а подготавливать дела вы будете в Бомбее. Прославить или очернить адвоката зависит отчасти от нас, вакилов. Вы показали себя с хорошей стороны в Джамнагаре и Веравале, поэтому я уже о вас ничуть не беспокоюсь. Судьба предназначила вас для общественной деятельности, и мы не позволим вам похоронить себя в Катхиаваре. Итак, скажите мне, когда вы переедете в Бомбей?

– Я жду денежный перевод из Наталя, – ответил я. – Как только получу, немедленно выеду.

Примерно через две недели я получил деньги и отправился в Бомбей. Там снял помещение в бюро Пейна, Джилберта и Саяни. Получалось, что я обосновываюсь в Бомбее.

Испытание веры

Хотя я арендовал помещение в Форте и дом в Гиргауме, но бог не позволил мне обосноваться там. Едва я переехал в новый дом, как мой второй сын Манилал, который несколько лет назад уже перенес оспу в тяжелой форме, заболел брюшным тифом, сопровождавшимся воспалением легких, с бредом по ночам.

Позвали доктора. Он сказал, что лекарства вряд ли помогут, но куриный бульон и яйца будут полезны.

Манилалу минуло всего десять лет, поэтому нельзя было руководствоваться его желаниями. Как его наставник, должен был решать я. Я объяснил доктору – очень хорошему парсу, что мы все вегетарианцы и я не могу дать сыну ни одного из этих блюд. Может быть, он посоветует что-нибудь другое?

– Жизнь вашего сына в опасности, – сказал добрый доктор. – Мы можем дать ему молоко, разбавленное водой, но это недостаточно питательно. Как вам известно, меня приглашают во многие индусские семьи и там не возражают против того, что я прописываю. Думаю, что и вам не следует быть столь суровым по отношению к сыну.

– Все, что вы говорите, совершенно верно, – сказал я. – Как доктор, вы не можете поступить иначе, но на мне лежит огромная ответственность. Если бы сын был взрослым, я, разумеется, спросил бы у него самого о его желаниях и отнесся бы к ним с уважением. Но в данном случае я должен все обдумать сам и решить за него. На мой взгляд, только в такие моменты вера человека действительно подвергается испытанию. Я не знаю, правильно это или нет, но в соответствии со своими религиозными убеждениями я считаю, что человек не должен есть мясо, яйца и тому подобное. Следует ограничивать себя и в той пище, которая поддерживает в нас жизнь. Даже ради самой жизни не должно совершать определенных поступков. Религия в моем понимании не разрешает ни мне, ни моим близким есть мясо и яйца даже при подобных обстоятельствах. Поэтому я обязан пойти на риск, о котором вы говорите. Но прошу вас об одном. Поскольку я не могу воспользоваться вашими советами, предлагаю попробовать водолечение. Я знаю, как его применять, но не знаю, как следить за пульсом и дыханием. Если вы время от времени будете выслушивать моего сына и сообщать мне о его состоянии, буду вам благодарен.

Доктор понял меня и согласился удовлетворить мою просьбу. Хотя Манилал не мог еще самостоятельно сделать выбор, я рассказал ему о разговоре с доктором и спросил, каково его мнение.

– Попробуйте свое водолечение, – сказал он. – Я не хочу ни куриного бульона, ни яиц.

Это обрадовало меня, хотя я понимал, что если бы ему дать одно из этих блюд, он, вероятно, съел бы его.

Мне было известно лечение по методу Куне, и я испробовал его. Кроме того, я знал, что пост также очень полезен в подобных случаях. Применяя метод Куне, я сажал Манилала в воду до пояса и держал в ванне не более трех минут. Затем в течение трех дней давал ему только апельсиновый сок, разбавленный водой.

Но температура не спадала и доходила до 38°. По ночам Манилал бредил. Я начал беспокоиться. Что скажут обо мне? Что подумает старший брат? Не позвать ли другого доктора? Почему бы не воспользоваться услугами аюрведического врача? Какое право имеют родители распространять свои причуды на детей?

Подобные мысли не давали мне покоя. Потом начался обратный процесс. Богу, разумеется, приятно видеть, что я лечу сына тем же способом, каким лечился бы сам. Я верил в водолечение и не очень доверял аллопатам. Доктора не могут гарантировать выздоровление. В лучшем случае они могут экспериментировать. Нить жизни находилась в руках бога. Почему же не вверить эту жизнь ему и во имя его не продолжать лечение, которое я считал правильным?

Противоречивые мысли измучили меня. Наступила ночь. Я лежал рядом с Манилалом на его постели. Решив завернуть его в мокрую простыню, я встал, намочил простыню, выжал и обернул ею Манилала, оставив только голову, а затем накрыл его двумя одеялами. На голову положил мокрое полотенце. Все тело его горело, как раскаленное железо, и было абсолютно сухим. Он совсем не потел.

Усталый и удрученный, вверив Манилала заботам матери, я вышел пройтись до Чаупати, чтобы немного освежиться. Было около десяти часов. Прохожих было мало. Погруженный в свои мысли, я почти не видел их и лишь повторял про себя:

– Моя честь в твоих руках, о господи, в этот час испытания.

Я повторял Раманаму. Спустя некоторое время я вернулся с бьющимся сердцем.

Не успел я войти в комнату, как услышал голос Манилала:

– Ты возвратился, бапу?

– Да, дорогой.

– Пожалуйста, разверни меня. Я весь горю.

– Ты вспотел, мой мальчик?

– Я весь мокрый. Пожалуйста, разверни меня.

Я положил руку ему на лоб. Он был покрыт каплями пота. Температура спадала. Я возблагодарил господа.

– Манилал, теперь твоя лихорадка обязательно пройдет. Надо еще немного пропотеть, а потом я разверну тебя.

– Умоляю, не надо. Вынь меня из этой печки. Потом, если хочешь, заверни меня снова.

Стараясь отвлечь его, я продержал его укутанным еще несколько минут. Пот струился с его лба. Я развернул его и насухо обтер. Отец и сын уснули в одной постели.

Мы спали как убитые. На следующее утро Манилала уже не так сильно лихорадило. Сорок дней я держал его на разбавленном молоке и фруктовых соках. Но теперь я уже не боялся за него. Это была затяжная форма лихорадки, но с того момента мы уже могли направлять ход болезни.

Сейчас Манилал самый крепкий из моих сыновей. Чему обязан он выздоровлением: милости ли бога, водолечению или заботливому уходу и строгой диете? Пусть каждый решит в соответствии со своей верой. Я же был уверен, что бог спас мою честь, и эту уверенность сохраняю и по сей день.

Снова в Южную Африку

Манилал выздоравливал, но я убедился, что в доме в Гиргауме жить очень неудобно. Там было сыро и темно. Посоветовавшись с Шри Ревашанкаром Джагдживаном, я решил снять хорошее бунгало в пригороде Бомбея. Я занялся поисками в Бандре и Санта Крусе. Но в Бандре была бойня, и поэтому мы не захотели там поселиться. Гхоткопар и его окрестности были слишком далеко от моря. В конце концов мы остановились на красивом бунгало в Санта Крусе и сняли его, так как с точки зрения санитарии оно было лучшим из того, что мы видели.

Я купил сезонный билет в первом классе от Санта Круса до Черчгейта и радовался, оказываясь подчас единственным пассажиром первого класса в своем купе. Очень часто я ходил в Бандру, чтобы сесть там на скорый поезд, шедший прямо в Черчгейт.

Адвокатская практика в Бомбее шла успешнее, чем я ожидал. Клиенты из Южной Африки часто поручали мне разные дела, и этого было достаточно, чтобы обеспечить существование.

Получить дело в Верховном суде мне все еще не удавалось, но я присутствовал на инсценировках судебного процесса, которые устраивались в те времена, хотя никогда не решался принять в них участие. Вспоминаю, что видную роль всегда играл Джамиатрам Нанабхай. Подобно другим адвокатам-новичкам, я слушал дела в Верховном суде скорее ради того, чтобы насладиться легким бризом с моря, чем заботясь о расширении знаний. Я заметил, что не я один так поступаю – это было модно и никто этого не стыдился.

Я начал посещать библиотеку Верховного суда, завязывал новые знакомства и чувствовал, что скоро получу работу в Верховном суде.

С одной стороны, я в некотором роде уже освоился со своей профессией, с другой стороны, Гокхале не переставал следить за мной и строил собственные планы на мой счет. Два-три раза в неделю он навещал меня в моей конторе, часто с кем-нибудь из друзей, которых хотел со мной познакомить, и рассказывал о своих методах работы.

Но, можно сказать, бог ни разу не дал осуществиться моим планам и всегда направлял мою жизнь по своей воле.

Как раз тогда, когда я, казалось, начал устраиваться так, как хотел, я неожиданно получил из Южной Африки телеграмму следующего содержания: «Ожидается приезд Чемберлена. Пожалуйста, возвращайтесь немедленно». Я вспомнил о своем обещании и сообщил, что выеду, как только мне будут высланы деньги. Вскоре я получил ответ, отказался от аренды конторы и выехал в Южную Африку.

Я думал, что пробуду в Южной Африке не больше года, поэтому оставил жену и детей в арендованном мною бунгало. В то время я считал, что способные юноши, которые не смогли найти себе применения в родной стране, должны эмигрировать в другие страны. Поэтому я взял с собой четыре-пять юношей; одним из них был Маганлал Ганди.

Семья Ганди была большой. Она и теперь большая. Я решил найти всех, кто хотел идти нехожеными тропами и стремился выехать за границу. Моему отцу удавалось устроить кое-кого из них на государственную службу. Я же задался целью освободить их от этих чар. Я не мог и не собирался давать им другую работу, а лишь хотел, чтобы они приобрели веру в свои силы.

Я старался убедить этих юношей сообразовать свои идеалы с моими. Самого большого успеха я добился, наставляя Маганлала Ганди. Но об этом расскажу позже.

Разлука с женой и детьми, нарушение налаженной жизни и переход от определенности к неопределенности – все это некоторое время мучило меня, но я приучил себя к неопределенности в жизни. Не следует ожидать чего-то определенного в этом мире, где все, кроме бога, который есть истина, неопределенно. Все, что появляется и происходит с нами и вокруг нас, неопределенно, преходяще. Но есть высшее существо, сокрытое под видом определенности, и блажен тот, кто сможет уловить проблеск этой определенности и проникнуться ею. Поиски этой истины являются summun bonum (высшим благом) жизни.

В Дурбан я прибыл вовремя. Работа уже ожидала меня, так как день приема депутации Чемберленом был назначен заранее. Мне предстояло составить петицию для вручения ему и сопровождать депутацию.

Часть четвертая

Тщетные усилия

М-ру Чемберлену удалось получить от Южной Африки подарок в 35 миллионов фунтов стерлингов и завоевать сердца англичан и буров. Поэтому он оказал холодный прием индийской депутации.

– Вы знаете, – сказал он, – что имперское правительство не обладает большой властью в самоуправляющихся колониях, но ваши жалобы кажутся нам обоснованными, и я сделаю все, что смогу. Однако вы и сами должны стараться ладить с европейцами, если хотите жить среди них.

На членов депутации этот ответ произвел удручающее впечатление. Я тоже был разочарован и понял, что нам следует начинать все сначала. Я разъяснил создавшееся положение своим коллегам.

По существу ответ м-ра Чемберлена был правильным. И хорошо, что он высказал нам все это напрямик. Он довольно вежливо напомнил нам о праве сильного, который всегда прав, иначе говоря, о праве владеющего мечом.

Но у нас меча не было. И едва ли нашим измотанным нервам и мускулам можно было нанести еще раны мечом.

М-р Чемберлен пробыл в Южной Африке очень недолго. И если учесть, что от Сринагара до мыса Коморин 1900 миль, а от Дурбана до Кейптауна не меньше 1100, то ему надо было преодолевать эти огромные расстояния с ураганной скоростью.

Из Наталя он спешил в Трансвааль. Я должен был подготовить записку о положении индийцев и вручить ему. Но как добраться до Претории? Проживавшие там мои соплеменники не могли выхлопотать мне разрешение для срочного выезда туда. Война превратила Трансвааль в унылую пустыню. Невозможно было достать ни продовольствия, ни одежды. Магазины были пусты или заколочены, и требовалось время, чтобы вновь наполнить их товарами и возобновить торговлю. Ждали улучшения продовольственного положения, а пока даже беженцам не разрешали возвращаться домой. Поэтому каждому трансваальцу необходимо было выхлопотать себе пропуск. Получить пропуск легко мог только европеец, а индийцу это было крайне затруднительно.

Во время войны в Южную Африку приехало много чиновников и военных из Индии и с Цейлона, и британские власти считали своим долгом в первую очередь обеспечить тех из них, кто предполагал остаться в Южной Африке. Правительству все равно приходилось назначать новых чиновников, а эти опытные люди оказались весьма кстати. Благодаря изобретательности некоторых чиновников было создано новое ведомство. В этом проявилась их находчивость. Для негров уже существовало особое ведомство. Почему бы в таком случае не организовать нечто подобное и для азиатов? Аргументация казалась вполне убедительной. Когда я прибыл в Трансвааль, такое ведомство было уже создано и постепенно протягивало все дальше свои щупальца. Чиновники, выдававшие пропуска возвращавшимся беженцам, могли выдавать их всем, но разве мыслимо это было сделать для азиатов без вмешательства нового ведомства? Чиновники рассуждали так: если выдавать пропуска по рекомендации ведомства, то их собственные заботы и ответственность уменьшатся. Такова была их аргументация. Дело же заключалось в том, что новое ведомство для оправдания своего существования нуждалось в работе, а его сотрудники – в деньгах. Если бы работы не было, ведомство бы сочли ненужным и упразднили. Поэтому его чиновники и придумывали, чем бы заняться.

Индийцы должны были обращаться в это ведомство. Ответа они удостаивались лишь спустя много дней. Желавших вернуться в Трансвааль оказалось много, и сразу же образовалась целая армия посредников, которые вместе с чиновниками грабили бедных индийцев. Мне сказали, что нельзя получить пропуск без протекции, а в некоторых случаях, даже и имея протекцию, надо было давать взятку до 100 фунтов стерлингов. Казалось, таким образом, все пути для меня были отрезаны. Я отправился к своему старому приятелю, старшему полицейскому офицеру в Дурбане, и сказал ему:

– Пожалуйста, представьте меня чиновнику, выдающему пропуска, и помогите получить пропуск. Как вы знаете, прежде я постоянно проживал в Трансваале.

Он тотчас надел шляпу, пошел и устроил мне пропуск. До отхода поезда едва оставался час. Багаж мой был готов. Я поблагодарил старшего полицейского офицера Александера и выехал в Преторию.

Теперь можно было подумать о предстоящих трудностях. Тотчас по приезде в Преторию я составил прошение. Насколько могу припомнить, в Дурбане от индийцев не требовали, чтобы они заранее называли имена своих представителей, но здесь, в Претории, существовало новое ведомство, и оно настаивало на этом. Индийцы в Претории уже узнали, что чиновники хотели исключить меня из состава депутации.

Однако об этом тягостном, хотя и забавном, инциденте речь пойдет в следующей главе.

Деспоты из Азии

Чиновники, возглавлявшие новое ведомство, не могли понять, как я проник в Трансвааль. Они расспрашивали приходивших к ним индийцев, но те ничего определенного сказать не могли. Поэтому у чиновников возникло подозрение, что мне удалось приехать без пропуска, использовав свои прежние знакомства. В этом случае я подлежал аресту!

По окончании всякой большой войны существует обычай облекать правительственные органы особыми полномочиями. Так было и в Южной Африке. Правительство издало «Декрет о сохранении мира», по которому каждый, проникший на территорию Трансвааля без пропуска, подлежал аресту и тюремному заключению. Был поставлен вопрос и о моем аресте на основании этого декрета, но никто не осмеливался потребовать, чтобы я предъявил пропуск.

Разумеется, чиновники телеграммой запросили Дурбан. Узнав, что пропуск мне выдан, они были очень разочарованы. Но люди эти были не из тех, кто при первой же неудаче готов признать себя побежденным. Хотя мне и удалось приехать в Трансвааль, они могли еще воспрепятствовать моей встрече с м-ром Чемберленом. Поэтому местной индийской общине было предложено дать список представителей, намеченных в состав депутации. Расовые предрассудки, конечно, существовали повсюду в Южной Африке, но я не был подготовлен к тому, чтобы встретить здесь среди чиновников такую же нечестность, к которой привык в Индии. В Южной Африке государственные учреждения существовали для блага населения и были ответственны перед общественным мнением. Поэтому местные чиновники были здесь довольно вежливы и скромны, и эти их качества в той или иной степени распространялись и на их отношение к цветным. Но чиновники из Азии привезли с собой не только привычку к самовластию, но и укоренившиеся замашки самодуров. В Южной Африке было своего рода ответственное правительство, т. е. установилась демократия, товар же, ввезенный из Азии, представлял собой деспотию в ее чистом виде, потому что в Азии не существовало никакого ответственного правительства и господствовала чужеземная власть. В Южной Африке европейцы были осевшими эмигрантами. Они стали южноафриканскими гражданами, которые контролировали ведомственных чиновников. Теперь на сцене появились деспоты из Азии, и индийцы оказались между молотом и наковальней.

Мне пришлось испытать на себе этот деспотизм. Меня вызвали к начальнику ведомства, чиновнику с Цейлона. Я не преувеличиваю, говоря, что был «вызван» к начальнику. Расскажу, как это было. Никакого письменного приказания я не получал. Индийским деятелям часто приходилось ходить к азиатским чиновникам. В числе этих деятелей был и шет Тайиб Ходжи Хан Мухаммад. Начальник ведомства спросил у него, кто я и зачем приехал.

– Он наш юрисконсульт, – ответил Тайиб-шет, – и приехал сюда по нашей просьбе.

– Ну, а мы здесь на что? Разве мы назначены не для того, чтобы вас защищать? Что может знать Ганди о здешних условиях? – спросил этот деспот.

Таийб-шет отвечал на обвинение, как мог:

– Разумеется, вы тоже здесь нужны. Но Ганди – наш человек. Он знает наш язык и хорошо понимает нас. Вы же в конце концов всего лишь чиновники.

Сахиб приказал Таийб-шету привести меня к нему. Я отправился к сахибу вместе с Тайиб-шетом и другими индийцами. Нам даже не предложили сесть.

– Зачем вы приехали сюда? – спросил сахиб, обращаясь ко мне.

– Я приехал сюда по просьбе своих соотечественников, чтобы помочь им советом, – ответил я.

– Но разве вы не знаете, что не имели права этого делать? Пропуск был выдан вам по ошибке. Вас нельзя считать местным индийцем. Вы должны вернуться обратно. К м-ру Чемберлену вас не допустят. Азиатское ведомство учреждено со специальной целью защищать интересы индийцев. Итак, можете отправляться обратно.

С этими словами он распрощался со мной, не дав мне возможности ответить.

Моих спутников он задержал, задал им хорошую головомойку и посоветовал отправить меня обратно.

Они ушли от него в полном унынии. Мы столкнулись с совершенно непредвиденными обстоятельствами.

Обида проглочена

Я был оскорблен. Но в прошлом мне пришлось проглотить уже столько оскорблений, что я перестал быть к ним особенно чувствительным. Поэтому я решил забыть и об этом и стал беспристрастно наблюдать за дальнейшим ходом событий.

Мы получили от начальника азиатского ведомства письмо, и котором говорилось, что, так как я уже имел беседу с м-ром Чемберленом в Дурбане, следует исключить меня из состава депутации, которую он должен принять.

Это письмо в высшей степени возмутило моих товарищей. Они предложили вообще не посылать депутацию. Я разъяснил им, что община в этом случае оказалась бы в весьма щекотливом положении.

– Если вы не представите м-ру Чемберлену своих требований, – сказал я, – то решат, что их у вас вообще нет. Но ведь наше ходатайство должно быть представлено в письменном виде, и текст его уже выработан. Совершенно неважно, прочту его я или кто-нибудь другой. М-р Чемберлен не станет обсуждать с нами этот вопрос. Полагаю, нам надо проглотить это оскорбление.

Едва я закончил, Тайиб-шет воскликнул:

– Разве оскорбление, нанесенное вам, не равносильно оскорблению всей общины? Разве можно забыть о том, что вы наш представитель?

– Совершенно верно, – сказал я. – Но и общине в целом придется проглатывать подобного рода оскорбления. Разве у нас есть другой выход?

– Будь что будет, но к чему терпеть? Ничего хуже с нами не случится. Какие еще права мы рискуем потерять? – возразил Тайиб-шет.

Возражение было остроумным, но толку от этого было мало. Я вполне сознавал затруднительность положения общины и успокоил друзей, посоветовав им пригласить вместо меня м-ра Джорджа Годфри, адвоката-индийца.

Итак, депутацию возглавил м-р Годфри. В своем ответе депутации м-р Чемберлен намекнул на мое исключение из ее состава.

– Вместо того, чтобы всегда и всюду выслушивать одного и того же представителя, неплохо повидать и других, – сказал он, пытаясь смягчить нанесенную обиду.

Но все это вовсе не исчерпывало вопроса, а только осложняло работу общины, а также и мою. Приходилось начинать все сначала.

Некоторые укоряли меня:

– По вашему настоянию община помогала англичанам в войне, и вот к чему это привело.

Но колкости меня не задевали.

– Я не раскаиваюсь ни в чем, – говорил я, – и продолжаю утверждать, что мы поступили правильно, приняв участие в войне. Делая это, мы лишь исполняли свой долг. Не следует ждать награды за труды, но всякое доброе дело в конце концов обязательно принесет свои плоды. Забудем же о прошлом и будем думать о задаче, стоящей перед нами в настоящий момент.

Все согласились со мной. Я добавил:

– Откровенно говоря, дело, ради которого вы меня вызвали сюда, фактически уже сделано. Но я считаю, что я не должен уезжать из Трансвааля, даже если вы позволите мне вернуться домой. Раньше я делал свое дело в Натале, теперь же должен делать его здесь и в течение года даже и не помышлять о возвращении в Индию, а приписаться к Верховному суду Трансвааля. Я достаточно уверен в своих силах, чтобы иметь дело с новым ведомством. Если же мы этого не сделаем, община будет изгнана из страны, не говоря уже о том, что ее разорят. Каждый день ей будут наносить все новые оскорбления. Отказ м-ра Чемберлена принять меня и оскорбление, которое нанес мне чиновник, – ничто по сравнению с унижением всей общины. Немыслимо станет выносить ту поистине собачью жизнь, которая нам угрожает.

Такие беседы вел я с индийцами в Претории и Иоганнесбурге, обсуждая их положение, и в конце концов решил открыть контору в Иоганнесбурге.

Впрочем, было сомнительно, чтобы мне позволили вести дела в трансваальском Верховном суде. Но местные адвокаты не возражали против моей практики, и суд разрешил мне ее. Индийцу было трудно найти подходящее помещение для конторы. Но я близко познакомился с м-ром Ритчем, одним из местных купцов. С помощью знакомого ему агента по найму помещения я нашел подходящие для конторы комнаты в деловой части города и занялся своей профессиональной работой.

Оживший дух жертвенности

Прежде чем рассказать о борьбе за права индийских поселенцев в Трансваале и об их взаимоотношениях с Азиатским ведомством, я должен остановиться на некоторых сторонах своей жизни.

До сих пор мной руководили противоречивые чувства. Дух самопожертвования умерялся желанием отложить что-нибудь на будущее.

Как-то в Бомбее ко мне явился американский агент по страхованию жизни – сладкоречивый человек благообразной наружности. Он заговорил о моем будущем благосостоянии так, словно мы были с ним старые друзья.

– В Америке все люди вашего положения страхуют свою жизнь. Не застраховаться ли и вам? Жизнь переменчива. Мы, американцы, смотрим на страхование как на свою священную обязанность. Нельзя ли предложить вам страховой полис на небольшую сумму?

Прежде я всегда оказывал холодный прием всем страховым агентам, с которыми мне приходилось сталкиваться в Южной Африке и Индии, так как считал, что страхование жизни равносильно страху и неверию в бога. Но перед искусительными речами американского агента я не устоял. Слушая его доводы, я мысленно представлял свою жену и детей. «Ты продал почти все украшения жены, – подумал я. – Если же с тобой что-нибудь случится, то все заботы о содержании жены и детей падут на плечи несчастного брата, который с таким великодушием занял место умершего отца. Каково бы пришлось тебе в его положении?» Этими и подобными доводами уговорил я себя застраховаться на 10 тысяч рупий.

В Южной Африке вместе с переменой моего образа жизни изменились и мои взгляды. В этот период испытаний каждый свой шаг я совершал во имя бога и ради служения ему. Я не знал, как долго мне придется пробыть в Южной Африке, и опасался, что никогда больше не смогу вернуться в Индию. Поэтому я решил: пусть жена и дети живут вместе со мной, а я постараюсь заработать на их содержание. Этот план заставил меня пожалеть, что я застраховал свою жизнь, и мне стало стыдно, что я попался в сети страхового агента. Если брат действительно занимает в нашем доме место отца, думал я, то он, конечно, не сочтет слишком тяжелым бременем содержание моей вдовы, если дело дойдет до этого. А какие у меня основания предполагать, что смерть придет ко мне раньше, чем к другим? Всемогущий господь – вот наш настоящий защитник, а не я или брат. Застраховав жизнь, я лишил жену и детей уверенности в себе. Разве они не смогут позаботиться о себе сами? А как же семьи бесчисленных бедняков? Почему я не должен считать себя одним из них?

Множество подобных мыслей приходило на ум, но я не тотчас начал действовать. Помнится, в Южной Африке я выплатил по крайней мере одну страховую премию.

Внешние обстоятельства также способствовали такому направлению мыслей. Во время первого пребывания в Южной Африке религиозное чувство поддерживалось во мне под влиянием христиан. Теперь же это чувство усилилось под влиянием теософов. М-р Ритч был теософом и ввел меня в общество теософов в Иоганнесбурге. Я не стал членом этого общества, так как у меня были иные взгляды, но близко сошелся почти со всеми теософами. Ежедневно мы вели споры на религиозные темы. Обычно на собраниях читали теософские книги, а иногда мне представлялся случай выступить с речью. Главное в теософии – насаждать и распространять идею братства. По этому вопросу мы много спорили, и я критиковал членов общества, когда мне казалось, что их поведение не сообразуется с их идеалом. Критика эта не могла не оказать на меня благотворного воздействия. Она помогала самоанализу.

Результаты самоанализа

В 1893 году, когда я сблизился с друзьями-христианами, я был совсем новичком в вопросах религии. Они усиленно старались растолковать мне слово Иисуса и заставить принять его, и я был смиренным и почтительным слушателем с открытой душой. В то время я, естественно, по мере сил и способностей изучал индуизм и старался понять другие религии.

В 1903 году положение несколько изменилось. Друзья-теософы, конечно, намеревались вовлечь меня в свое общество, однако при этом они хотели получить и от меня кое-что как от индуса. В теософской литературе заметно сильное влияние индуизма, поэтому они рассчитывали, что я буду им полезен. Я объяснил, что мои познания в санскрите оставляют желать лучшего, что я не читал индуистских священных книг в оригинале и даже с переводами их знаком весьма поверхностно. Однако, веря в санскара (тенденции, обусловленные предшествующими рождениями) и в пунарджанма (перевоплощение), они полагали, что я смогу в какой-то мере им помочь. И потому я чувствовал себя великаном среди карликов. Нескольким теософам я начал читать «Раджайогу» Свами Вивекананды, а вместе с другими читал «Раджайогу» М. Н. Двиведи. Один из знакомых просил меня прочесть «Йога сутрас» Патанджали. Целой группе я прочел «Бхагаватгиту». Мы создали своего рода «клуб ищущих», где происходили регулярные чтения. «Гита» просто очаровала меня, я и прежде питал к ее текстам большое доверие, а теперь почувствовал необходимость изучить ее еще глубже. В моем распоряжении были один или два перевода «Гиты», при помощи которых я старался разобраться в оригинале, написанном на санскрите. Я решил также заучивать наизусть одно-два стихотворения в день. Этому я посвятил время своих утренних омовений. Эта процедура длилась тридцать пять минут: пятнадцать минут уходило на чистку зубов и двадцать – на ванну. Зубы я обычно чистил стоя, как это делают на Западе. Поэтому на противоположной стене я прикалывал листки бумаги с написанными на них строками из «Гиты» и время от времени смотрел на них, что облегчало запоминание. Этого времени оказалось совершенно достаточно, чтобы запоминать ежедневную порцию стихов и повторять уже заученные. Помнится, я выучил таким образом тринадцать глав. Однако заучивание «Гиты» должно было уступить место другой работе – созданию и развитию движения сатьяграхи, которое поглотило все мое время.

Какое влияние оказало чтение стихов из «Гиты» на моих друзей, могут сказать только они сами; для меня же «Гита» стала непогрешимым руководством в поведении, моим повседневным справочником. Подобно тому как я смотрел в английский словарь, чтобы узнать значение новых слов, так обращался я и к этому учебнику поведения за готовыми ответами на все свои тревоги и сомнения. Такие слова, как «апариграха» (отказ от собственности, нестяжательство) и «самабхава» (уравновешенность), всецело завладели моим вниманием. Как воспитать и сохранить эту уравновешенность – вот в чем проблема. Разве можно одинаково относиться к оскорбляющим вас наглым и продажным чиновникам, к вчерашним соратникам, затеявшим бессмысленный спор, и к людям, которые всегда хорошо относились к вам? Разве можно отказаться от владения собственностью? Не является ли само наше тело собственностью? А жена и дети – тоже собственность? Должен ли я уничтожить все свои шкафы с книгами? Должен ли отдать все, что имею, и идти по стопам бога? Сразу же был найден ответ: я не могу идти по его стопам, если откажусь от всего, что имею. Мои занятия английским правом помогли мне в этом. Я вспомнил максимы права справедливости, рассмотренные в книге Снелла. В свете учения «Гиты» я более отчетливо понял значение слова «доверенное лицо». Мое уважение к юриспруденции сильно возросло, потому что я открыл в ней религию. Я понял, что учение «Гиты» о нестяжательстве означает, что тот, кто желает спасения, должен действовать подобно доверенному лицу, которое, хотя и распоряжается большим имуществом, не считает ни одной части его своей собственностью. Мне стало совершенно ясно, что нестяжательство и уравновешенность предполагают изменение души, изменение склада ума. Тогда я написал Ревашанкарбхаю, разрешив аннулировать страховой полис и получить то, что еще можно было вернуть. Если же это не удастся, то нужно рассматривать уже выплаченные страховые премии как потерянные, поскольку я убедился, что бог, создавший мою жену и детей, как и меня, позаботится о них. Брату, который был мне как отец, я написал, что отдаю ему все, что накопил до сих пор, и что отныне он не должен ожидать от меня ничего больше, так как все будущие мои сбережения, если таковые окажутся, пойдут на благо общины.