Текст книги "Революция без насилия"

Знакомство с европейцами (продолжение)

В моей конторе в Иоганнесбурге одно время служили четыре клерка-индийца, которые, пожалуй, были для меня скорее сыновьями, чем клерками. Но они не могли справиться со всей работой. Невозможно было вести дела без машинописи. Среди нас умел печатать на машинке только я один, да и то не очень хорошо. Я обучил этому двух клерков, однако они плохо знали английский язык. Одного из клерков мне хотелось обучить бухгалтерии, так как нельзя было вызывать нового сотрудника из Наталя: ведь, чтобы приехать в Трансвааль, нужно было разрешение, а из соображений личного порядка я не считал возможным просить об одолжении чиновника, выдающего пропуска в Трансвааль.

Я не знал, что делать. Дела стремительно скапливались, казалось невозможным, несмотря на все мои старания, справиться и с профессиональной и с общественной работой. Мне очень хотелось нанять клерка-европейца, но я не был уверен, что белый мужчина или белая женщина станет служить в конторе цветного. И все-таки решил попробовать. Я обратился к знакомому агенту по пишущим машинкам и попросил подыскать мне стенографистку. У него было на примете несколько девушек, и он обещал уговорить одну из них служить у меня. Он встретился с шотландской девушкой по имени мисс Дик, которая только что приехала из Шотландии. Ей хотелось честно зарабатывать себе на жизнь в любом месте; кроме того, она очень нуждалась. Агент послал ее ко мне. С первого же взгляда она мне понравилась.

– Вы согласны служить у индийца? – спросил я.

– Конечно, – решительно ответила она.

– На какое жалованье вы рассчитываете?

– На 17,5 фунта стерлингов. Это очень много?

– Отнюдь нет, если вы будете работать так, как мне необходимо. Когда вы сможете начать?

– Хоть сейчас, если вам угодно.

Я был очень доволен и тотчас начал диктовать ей письма. Она стала для меня не просто машинисткой, а скорее дочерью или сестрой. У меня почти не было оснований быть недовольным ее работой. Часто ей доверялись дела на суммы в тысячи фунтов стерлингов, она вела и бухгалтерские книги. Она завоевала мое полное доверие, но что гораздо важнее, поверяла мне свои самые сокровенные мысли и чувства, обратилась за советом при выборе мужа, и я имел удовольствие выдать ее замуж. Когда же мисс Дик стала м-с Макдональд, она вынуждена была оставить службу у меня, но даже и после замужества оказывала мне кое-какие услуги, когда мне приходилось к ней обращаться.

Однако теперь вместо нее нужно было найти новую стенографистку, и мне удалось нанять другую девушку. То была мисс Шлезин, представленная мне м-ром Калленбахом, о котором читатель узнает в свое время. Сейчас она работает учительницей в одной из средних школ в Трансваале. Когда же она пришла ко мне, ей было примерно лет семнадцать. Иногда м-р Калленбах и я просто выходили из себя из-за некоторых черт ее характера. Она пришла к нам не столько для того, чтобы работать в качестве стенографистки, сколько стремясь приобрести опыт. Расовые предрассудки были ей совершенно чужды. Казалось, она не считалась ни с возрастом, ни с опытом человека. Она не колеблясь могла даже оскорбить человека, высказав ему в лицо все, что думает о нем. Ее порывистость часто ставила меня в затруднительное положение, но ее простодушие и непосредственность устраняли все трудности так же быстро, как они возникали. Я часто подписывал, не просматривая, письма, которые она печатала, так как считал, что она владеет английским языком гораздо лучше, чем я, и всецело полагался на ее преданность.

Долгое время она получала не более шести фунтов стерлингов в месяц и никогда не соглашалась получать больше десяти. Когда же я стал убеждать ее взять больше, она сказала:

– Я здесь не затем, чтобы получать у вас жалованье. Я пришла к вам потому, что мне нравится работать с вами, нравятся ваши идеалы.

Как-то ей пришлось попросить у меня 40 фунтов стерлингов, но она настояла на том, что берет их только в долг и выплатит всю сумму за год. Ее мужество было равно ее самоотверженности. Это была одна из тех немногих женщин, которых я имел удовольствие знать, чья душа была чиста, как кристалл, а в мужестве она не уступила бы любому воину. Теперь она уже взрослая женщина. Я не знаю сейчас так хорошо ее умонастроений, как в то время, когда она работала вместе со мной, но воспоминание о знакомстве с этой молодой дамой навсегда останется для меня священным. Поэтому я покривил бы душой, если бы утаил то, что знаю о ней.

«Работая, она не знала покоя ни днем, ни ночью. Отваживаясь отправляться поздно вечером с поручением, она сердито отвергала всякое предложение сопровождать ее. Множество индийцев обращались к ней за помощью и советом. Когда же во время сатьяграхи почти все руководители были брошены в тюрьму, она одна руководила движением. Она распоряжалась тысячами фунтов стерлингов, на ее руках была огромная корреспонденция и газета «Индиан опиньон», но она, казалось, не знала усталости.

Я мог бы очень долго говорить о мисс Шлезин, но лучше закончить эту главу характеристикой, данной ей Гокхале. Гокхале был знаком со всеми моими товарищами по работе. Многие ему нравились, и он не скрывал своего мнения о них, однако первое место он отводил мисс Шлезин.

– Я редко встречался с такой жертвенностью, чистотой и бесстрашием, как у мисс Шлезин, – заявил он. – Среди ваших сотрудников она, по-моему, стоит на первом месте.

«Индиан Опиньон»

Прежде чем продолжить рассказ о других моих хороших знакомых-европейцах, должен остановиться на некоторых важных обстоятельствах. Однако прежде следует рассказать об одном из знакомств. Мисс Дик не могла справиться со всей работой, нужны были еще помощники. Выше я уже говорил о м-ре Ритче. Я хорошо знал его. Он был управляющим коммерческой фирмы, а теперь соглашался расстаться с фирмой н работать под моим руководством. Он сильно облегчил мне работу.

Примерно в это же время адвокат Маданджит предложил мне вместе с ним издавать газету «Индиан опиньон». Прежде он уже занимался издательским делом, и я одобрил его предложение. Газета стала выходить в 1904 году. Первым ее редактором был адвокат Мансухлал Наазар. Но основное бремя работы легло на меня, и почти все время я был фактически издателем газеты. Это произошло не потому, что Мансухлал не мог выполнять эту работу. В бытность свою в Индии он много занимался журналистикой, но никогда не решился бы писать по таким запутанным проблемам, как южноафриканские, предоставляя делать это мне. Он питал глубочайшее доверие к моей проницательности и поэтому возложил на меня ответственность за составление редакционных статей. Газета выходила еженедельно. Вначале она выпускалась на гуджарати, хинди, тамили и английском языках. Но я убедился, что издания на тамили и хинди не нужны. Они не выполняли своего назначения, и я прекратил их издание: я понимал, что продолжать выпуск газеты на этих языках было бы даже заблуждением.

Я не думал, что мне придется вкладывать средства в издание газеты, но скоро убедился, что она не может существовать без моей финансовой помощи. И индийцы, и европейцы знали, что, не являясь официальным редактором «Индиан опиньон», я фактически несу ответственность за ее направление. Ничего особенного не случилось бы, если бы газета вообще не издавалась, но прекращение ее выпуска было бы для нас и потерей и позором. Поэтому я беспрестанно ссужал средства, пока, наконец, не отдал газете все свои сбережения. Помнится, что иногда я вынужден был тратить на издание по 75 фунтов стерлингов в месяц.

Но газета, как мне теперь кажется, сослужила общине хорошую службу. Мы ее никогда не рассматривали как коммерческое предприятие. За весь период моего руководства газетой перемены в ее направлении отражали перемены в моем мировоззрении. В те времена «Индиан опиньон», так же как теперь «Янг Индиа» и «Навадживан», была зеркалом моей жизни. На ее страницах я изливал свою душу и излагал свое понимание принципов сатьяграхи и осуществления ее на практике. В течение десяти лет, т. е. вплоть до 1914 года, за исключением перерывов в связи с моим вынужденным отдыхом в тюрьме, едва ли хоть один номер «Индиан опиньон» вышел без моей статьи. Помнится, в этих статьях не было ни одного необдуманного тщательно слова, не было сознательного преувеличения, и ничего не писалось только с целью понравиться читателям. Газета стала для меня школой выдержки, а для моих друзей – средством общения с моими мыслями. Критик не нашел бы в ней ничего вызывающего возражения. Действительно, тон «Индиан опиньон» вынуждал критика обуздать свое перо. Пожалуй, и проведение сатьяграхи было бы невозможно без «Индиан опиньон». Читатели искали в ней правдивые известия о сатьяграхе и о положении индийцев в Южной Африке. Для меня же газета была средством изучения человеческой природы во всех ее проявлениях, поскольку я всегда стремился к установлению тесного и откровенного общения между редактором и читателями. Мои корреспонденты буквально забрасывали меня письмами, в которых изливали свою душу. Письма были дружеские или критические, или резкие – в соответствии с характером писавших. Изучать, осмысливать эти письма и отвечать на них было для меня хорошей школой. Посредством переписки со мной община как бы размышляла вслух. Это помогало мне лучше осознать свою ответственность как журналиста, а завоеванный таким путем авторитет в общине способствовал тому, что в будущем наше движение стало эффективным, благородным и непреодолимым.

Уже в первый месяц издания «Индиан опиньон» я понял, что единственной целью журналиста должно быть служение обществу. Газета – великая сила, но подобно тому, как ничем не сдерживаемый поток затопляет берега и истребляет посевы, так и не направляемое перо журналиста служит только разрушению. Если его направляют со стороны, то это бывает еще губительнее, чем когда его не направляют совсем. Польза будет только тогда, когда журналист сам направляет свое перо. Если с этой точки зрения подойти к содержанию газет, пожалуй, немногие из них выдержат испытание. Но кто прекратит издание бесполезных газет? И кто может быть судьей? Полезное и бесполезное, как вообще добро и зло, идут рядом, а человек должен уметь сделать для себя выбор.

Поселки для кули или гетто?

Определенные слои населения (оказывающие нам важнейшие социальные услуги), те самые, которые у нас, индусов, считаются «неприкасаемыми», изгнаны на окраины городов и деревень. Эти окраинные кварталы называются на гуджарати «дхедвадо», и название это носит презрительный оттенок. Совершенно так же когда-то в христианской Европе евреи были «неприкасаемыми», и кварталы, отведенные для них, носили оскорбительное название «гетто». Аналогичным образом в наши дни мы сделались «неприкасаемыми» в Южной Африке. Будущее покажет, насколько самопожертвование Эндрюса и волшебная палочка Шастри помогут нашей реабилитации.

Древние евреи считали себя, в отличие от всех других народов, народом, избранным богом. Это привело к тому, что их потомков постигла необычная и несправедливая кара. Почти так же индусы считали себя арийцами, или цивилизованным народом, а часть своих родичей – неарийцами, или «неприкасаемыми». Это и привело к тому, что необычное, пусть и справедливое, возмездие постигло не только индусов в Южной Африке, но также и мусульман и парсов, поскольку все они выходцы из одной страны и имеют тот же цвет кожи, что и их братья – индусы.

Читатель теперь должен в известной мере понять значение слова «поселки», которое я поставил в заголовке этой главы. В Южной Африке мы получили отвратительную кличку «кули». В Индии слово «кули» означает «носильщик» или «возчик», но в Южной Африке это слово приобрело презрительный оттенок. Оно означает там то же самое, что у нас «пария» или «неприкасаемый», а кварталы, отведенные для «кули», называются «поселками для кули». Такой поселок был и в Иоганнесбурге, но в противоположность другим населенным пунктам, где были такие поселки и где индийцы имели право на собственность, в иоганнесбургском поселке индийцы лишь получили свои участки в аренду на 99 лет. Площадь поселка не увеличивалась по мере роста населения, и люди жили в страшной тесноте. Если не считать бессистемных мероприятий по очистке отхожих мест, муниципалитет буквально ничего не делал для санитарного благоустройства; еще меньше делал он для улучшения дорог и освещения. Да и трудно было ожидать, чтобы муниципалитет стал интересоваться санитарными условиями поселка, в то время как он был вообще равнодушен к благосостоянию его жителей. Сами же индийцы были столь несведущи в вопросах коммунальной санитарии и гигиены, что ничего не могли сделать без помощи или наблюдения со стороны муниципалитета. Если бы все жившие в поселке индийцы были Робинзонами Крузо, дело обстояло бы иначе. Но во всем мире нет эмигрантской колонии, населенной Робинзонами. Обычно люди отправляются на чужбину в поисках материального достатка и работы. Основная масса индийцев, осевших в Южной Африке, состояла из невежественных, нищих земледельцев, нуждавшихся в том, чтобы о них заботились и их оберегали. Торговцев и образованных людей среди них почти не было.

Преступная небрежность муниципалитета и невежество индийских поселенцев привели к тому, что поселок оказался в отвратительных санитарных условиях. Муниципалитет использовал это антисанитарное состояние поселка, бывшее следствием бездеятельности самого муниципалитета, как предлог для уничтожения индийского поселения и с этой целью добился от местных властей разрешения согнать индийцев с их земельных участков. Таково было положение, когда я обосновался в Иоганнесбурге.

Поселенцам же, имевшим право собственности на землю, предлагалось, конечно, возмещение убытков. Был назначен особый трибунал для рассмотрения дел о земельных участках. Если владелец не соглашался на компенсацию в размере, назначенном муниципалитетом, он имел право обратиться в трибунал, и если трибунал оценивал участок выше суммы, предложенной муниципалитетом, последний должен был платить судебные издержки.

Большинство владельцев пригласило меня в качестве своего поверенного. Я не хотел наживать деньги на этих делах, и поэтому я сказал владельцам, что буду удовлетворен любой суммой, какую установит трибунал в случае выигрыша дела, и гонораром в размере 10 фунтов стерлингов по каждому договору об аренде безотносительно к результатам процесса. Я предложил также половину вырученных мною денег пожертвовать на постройку больницы или иного подобного учреждения для бедных. Это, конечно, всем понравилось.

Примерно из семидесяти дел только одно было проиграно. Так что мой гонорар достиг весьма солидной суммы. Но «Индиан опиньон» постоянно нуждалась в средствах и поглотила, насколько могу припомнить, сумму в 1600 фунтов стерлингов. Я много работал по делам, связанным с этими процессами, и был постоянно окружен клиентами. Большинство из них в прошлом были законтрактованными рабочими из Бихара и близлежащих районов, а также Южной Индии. В целях защиты своих интересов они создали союз, не зависимый от союза свободных индийских торговцев и ремесленников. Некоторые из них были чистосердечными людьми с сильным характером и широкими взглядами. Их лидерами были адвокат Джайрам-сингх – председатель союза и адвокат Бадри, который ничем не уступал председателю. Обоих уже нет в живых. Они очень помогли мне. Бадри со мною сблизился и принял самое активное участие в сатьяграхе. С помощью их и других своих друзей я вступил в тесный контакт со многими индийскими переселенцами из Северной и Южной Индии. Я был не столько их поверенным, сколько братом, и делил с ними все их личные и общественные неудачи и трудности.

Читателю будет, пожалуй, интересно узнать, как индийцы называли меня. Абдулла-шет отказался звать меня Ганди. Никто, к счастью, не оскорбил меня обращением «сахиб» и не считал меня таковым. Абдулла-шет возымел счастливую мысль называть меня «бхаи», т. е. брат. Остальные последовали его примеру и стали звать меня «бхаи» вплоть до моего отъезда из Южной Африки. Это имя получило особый смысл в устах бывших законтрактованных индийских рабочих.

Черная чума

Когда право собственности на землю в поселке перешло к муниципалитету, индийцев выселили не сразу. Прежде чем нагнать жителей, необходимо было найти для них подходящее место, а так как муниципалитету сделать это было нелегко, индийцы вынуждены были по-прежнему оставаться в том же «грязном» поселке, с той лишь разницей, что положение их стало еще хуже. Перестав быть собственниками, они сделались арендаторами у муниципалитета, а квартал от этого стал еще грязнее. Когда они были собственниками, то все-таки поддерживалась какая-то чистота, хотя бы из страха перед законом. Муниципалитет же такого страха не испытывал. Число арендаторов возрастало, а вместе с ними росли запущенность и беспорядок.

В то время как индийцы мучились в таких условиях, вспыхнула эпидемия черной (или легочной) чумы, которая страшнее и губительнее бубонной.

Очагом эпидемии, по счастью, оказался не поселок, а один из золотых приисков в окрестностях Иоганнесбурга. Работали там в основном негры, а за санитарные условия отвечали только их белые хозяева. По соседству с прииском работали индийцы. Двадцать три человека заболели сразу и к вечеру вернулись в свои жилища в поселке с острым приступом чумы. Случилось так, что адвокат Маданджит был как раз в это время в поселке, распространяя подписку на «Индиан опиньон». Он был на редкость бесстрашным человеком. При виде жертв этой ужасной болезни сердце его содрогнулось, и он послал мне записку следующего содержания: «Началась вспышка черной чумы. Немедленно приезжайте и примите срочные меры, в противном случае мы должны ожидать ужасных последствий. Пожалуйста, приезжайте немедля».

Маданджит смело сломал замок пустовавшего дома и разместил в нем всех больных. Я на велосипеде приехал в поселок и послал секретарю муниципального совета записку с сообщением об обстоятельствах, при которых мы завладели домом.

Д-р Уильям Годфри, имевший практику в Иоганнесбурге, прибежал на помощь, едва до него дошла весть о случившемся. Он стал для больных и сиделкой и врачом. Но больных было двадцать три, а нас только трое, и сил наших не хватало.

Я верю – и вера моя подтверждена опытом, – что, если сердце человека чисто, он всегда найдет нужных ему людей и нужные средства для борьбы с бедствием. В ту пору в моей конторе служило четверо индийцев: Кальяндас, Манеклал, Гунвантраи Десаи и еще один, имени которого я не помню. Кальяндаса препоручил мне его отец. Я редко встречал в Южной Африке человека, более готового к услугам и к беспрекословному повиновению, чем Кальяндас. К счастью, он был тогда еще не женат, и потому я не колеблясь возложил на него выполнение обязанностей, сопряженных с таким большим риском. Манеклал поступил ко мне на службу в Иоганнесбурге. Он также, насколько могу припомнить, не был тогда женат. Итак, я решил принести в жертву всех четырех – называйте их как хотите – служащих, товарищей по работе, сыновей. Мнение Кальяндаса не нужно было спрашивать. Остальные выразили согласие помогать, едва я к ним обратился. «Где вы, там будем и мы» – таков был их ответ.

У м-ра Ритча была большая семья. Он тоже хотел было присоединиться к нам, но я не разрешил ему. Совесть не позволила мне подвергнуть его такому риску. Поэтому он помогал нам, сам оставаясь вне опасной зоны.

То была страшная ночь, ночь непрерывного бдения и ухода за больными. Мне приходилось делать это и раньше, но никогда еще я не ухаживал за больными чумой. Д-р Годфри заразил нас своей отвагой. Уход за больными был необременителен. Давать им лекарства, заботиться об их нуждах, держать их и их койки в чистоте и порядке и ободрять их – вот все, что от нас требовалось.

Неутомимое усердие и бесстрашие, с которыми работали молодые люди, радовали меня чрезвычайно. Можно было понять смелость д-ра Годфри и такого много испытавшего в жизни человека, как Маданджит. Но какова была стойкость этих зеленых юнцов!

Помнится, в ту ночь ни один из больных не умер.

Это событие, хотя и весьма прискорбное, представляет собою захватывающий интерес, а для меня исполнено такой религиозной значимости, что я должен посвятить ему по меньшей мере еще две главы.

Черная чума (продолжение)

Секретарь муниципального совета выразил мне признательность за то, что я позаботился о больных, заняв пустовавший дом. Он откровенно признался, что муниципальный совет не может тотчас принять все необходимые меры для борьбы с бедствием, но обещал нам всяческую помощь. Осознав лежащий на нем общественный долг, муниципалитет не стал медлить с принятием экстренных мер.

На следующий день в мое распоряжение был передан пустовавший склад, куда предлагалось перевести заболевших, но помещение не было подготовлено, строение было запущенное и грязное. Мы сами его вычистили, затем с помощью сострадательных индийцев раздобыли несколько постелей и другие необходимые принадлежности и устроили временный госпиталь. Муниципалитет прислал нам сиделку, которая принесла с собой коньяк и предметы больничного обихода. Д-р Годфри продолжал оставаться на своем посту.

Сиделка была женщиной доброй и готова была ухаживать за больными, но мы редко позволяли ей прикасаться к ним из боязни, что она заразится.

Мы получили предписание как можно чаще давать больным коньяк. Сиделка советовала и нам в целях профилактики пить его, как это делала она сама. Но никто из нас даже не притронулся к нему. Я не верил в его благотворное действие и на больных. С разрешения д-ра Годфри я перевел трех больных, которые согласились обходиться без коньяка, на лечение, заключавшееся в прикладывании компрессов из влажной земли к голове и груди. Двое из них были спасены. Остальные двадцать умерли.

Тем временем муниципалитет принимал все новые меры. Милях в семи от Иоганнесбурга находился лазарет для инфекционных больных. Двоих выживших больных перевели в палатки недалеко от лазарета, и было решено отправлять туда всех вновь заболевших. Итак, мы освободились от своих обязанностей.

Через несколько дней мы узнали, что добрая сиделка заразилась чумой и тотчас же скончалась. Нельзя объяснить, почему спаслись те двое из больных и как не заразились мы, но этот опыт укрепил мою веру в эффективность лечения землей и усилил неверие в коньяк, хотя бы и применяемый как лекарство. Я понимаю, что для такой убежденности нет достаточных оснований, но до сих пор не могу освободиться от впечатления, которое у меня тогда сложилось, и поэтому счел необходимым упомянуть о нем и здесь.

Как только вспыхнула чума, я выступил в печати с резким письмом, в котором обвинял муниципалитет в пренебрежении к элементарным нуждам поселка, перешедшего в его владение, и возлагал на муниципалитет всю ответственность за вспышку чумы. Письмо это послужило поводом для знакомства с Генри Полаком. Этому же своему письму я отчасти обязан и дружбой с ныне покойным преподобным Джозефом Доуком.

Я уже говорил, что обычно питался в вегетарианском ресторане. Там я познакомился с Альбертом Уэстом. Обычно мы каждый вечер встречались в ресторане, вместе оттуда уходили и совершали послеобеденную прогулку. Уэст был компаньоном небольшого издательского предприятия. Он прочел в газете мое письмо о причинах вспышки чумы и, не найдя меня в ресторане, забеспокоился.

С тех пор как началась эпидемия чумы, мои товарищи по работе и я значительно уменьшили свой рацион питания, так как я давно взял себе за правило переходить на облегченное питание в период эпидемий. Поэтому в те дни я вовсе не обедал, а второй завтрак заканчивал до прихода посетителей. Я предупредил хозяина ресторана, с которым был хорошо знаком, что ухаживаю за больными чумой и потому стараюсь по возможности избегать встреч с друзьями.

Не встречая меня в ресторане день-два, мистер Уэст явился ко мне домой рано утром, как раз в тот момент, когда я выходил на прогулку. Увидев меня в дверях, он сказал:

– Я не нашел вас в ресторане и не на шутку перепугался, подумал, не случилось ли чего с вами. Поэтому и решил зайти к вам с утра, чтобы наверняка застать дома. Я предоставляю себя в ваше распоряжение и готов помочь вам ухаживать за больными. Вы знаете, что у меня нет семьи.

Я выразил ему свою признательность и не раздумывая ответил:

– Я не возьму вас ухаживать за больными. Если новых заболеваний не будет, мы освободимся через день-два. Но у меня есть к вам другая просьба.

– Какая именно?

– Не могли бы вы взять на свое попечение «Индиан опиньон» в Дурбане? М-р Маданджит, по-видимому, задержится здесь, а кто-нибудь должен быть в Дурбане. Если бы вы могли туда поехать, я бы почувствовал себя на этот счет спокойным.

– Вы знаете, что у меня есть дела по издательству. Весьма вероятно, что я смогу поехать, но позвольте мне дать окончательный ответ только вечером. Мы поговорим об этом во время вечерней прогулки.

Он согласился на поездку. Вопрос о вознаграждении его не интересовал, поскольку он руководствовался не денежными соображениями. Но все же мы договорились о вознаграждении в 10 фунтов стерлингов в месяц, не считая его участия в прибыли, если таковая окажется. На следующий день м-р Уэст выехал в Дурбан вечерним почтовым поездом, поручив мне вести его дела в Иоганнесбурге. С того дня и до самого моего отъезда из Южной Африки он делил со мной все радости и горести.

М-р Уэст происходил из семьи английского крестьянина в Лоуте (Линкольншир). Он получил обычное школьное образование, но многое ему дала школа жизни, а также самообразование. Я всегда знал его как честного, трудолюбивого, богобоязненного и гуманного человека.

Подробнее читатель узнает о нем и его семье в следующих главах.

Поселок предан огню

Мои товарищи по работе и я освободились от ухода за больными, но оставалось еще много дел, связанных с последствиями чумы.

Как я уже упоминал, муниципалитет пренебрежительно относился к нуждам поселка, однако, когда вопрос касался здоровья белых граждан, он был начеку: давал крупные суммы на охрану их здоровья и теперь деньгами «заливал», как водой, очаги чумы. Несмотря на многочисленные грехи муниципалитета в отношении индийцев, на которые я всегда указывал, я не мог не восторгаться его заботами о белых гражданах и старался, как мог, помочь ему в этой его похвальной деятельности. Думаю, что, если бы я отказался помочь муниципалитету, его деятельность была бы значительно осложнена и он наверняка прибегнул бы к крайним мерам вплоть до вооруженной силы.

Но этого удалось избежать. Муниципальные власти остались довольны индийцами, так как это значительно облегчило борьбу с чумой. Я использовал все свое влияние на индийцев, чтобы заставить их подчиниться требованиям муниципалитета. Выполнять его требования было нелегко, но не могу припомнить, чтобы хоть один человек не последовал моему совету.

Поселок строго охранялся. Входить в него и выходить без специального разрешения воспрещалось. Я и мои помощники получили постоянные пропуска. Решено было выселить всех жителей из поселка и разместить их на три недели в палатках в открытой местности, милях в тринадцати от Иоганнесбурга, а сам поселок сжечь. Чтобы устроить всех этих людей в палатках, обеспечить их продовольствием и необходимыми предметами обихода, требовался некоторый срок, и на это время нужна была охрана.

Люди были страшно напуганы, но мое постоянное присутствие действовало на них ободряюще. Многие бедняки по обыкновению зарывали свои скудные сбережения в землю. Теперь же их предстояло выкопать. У индийцев не было своего банка, они никого не знали. Я сделался их банкиром. Потоки денег полились в мою контору. В тот критический момент я не мог установить, сколько мне причиталось за труды, но с работой кое-как удавалось справляться. Я был хорошо знаком с управляющим банка, в котором лежали мои собственные сбережения. Я предупредил его, что вынужден отдать ему на хранение и эти деньги. У банка не было никакого желания принимать большое количество медной и серебряной монеты. Кроме того, банковские служащие не соглашались прикасаться к деньгам, поступившим из местности, зараженной чумой. Но управляющий всеми силами старался помочь мне. Решено было перед сдачей денег в банк их продезинфицировать. Насколько помню, всего было сдано на хранение приблизительно 60 тысяч фунтов стерлингов. Тем, у кого было денег побольше, я посоветовал внести их в качестве постоянных вкладов, и они последовали моему совету. В результате некоторые привыкли помещать деньги в банк.

Жители поселка специальным поездом были вывезены в Клипспрут-фарм близ Иоганнесбурга; муниципалитет снабдил их продовольствием на общественный счет. Палаточный город напоминал военный лагерь. Непривычные к лагерной жизни, люди впали в уныние и с удивлением смотрели на происходившее вокруг. Но с большими неудобствами столкнуться им не пришлось. Я обычно каждый день приезжал к ним на велосипеде. Через сутки после переселения они забыли о своих бедах, и жизнь потекла своим чередом. Приехав в лагерь, я нашел его обитателей поющими песни и веселящимися. Трехнедельное пребывание на свежем воздухе оказалось весьма благотворным.

Насколько помню, поселок был предан огню на другой же день после эвакуации. Муниципалитет не обнаружил склонности хоть что-нибудь уберечь от огня. Примерно в то же время и по тем же соображениям муниципалитет сжег принадлежавшие ему деревянные постройки на рынке, потерпев убытку примерно в 10 тысяч фунтов стерлингов. Поводом к такому решительному шагу послужило то, что на рынке были обнаружены дохлые крысы.

Муниципалитет понес большие убытки, но дальнейшее распространение чумы было приостановлено, и город вздохнул свободнее.

Магические чары одной книги

События, связанные с чумой, усилили мое влияние среди бедных индийцев и усложнили мою деятельность, увеличив ответственность. Некоторые новые знакомства с европейцами приобрели столь дружественный характер, что значительно увеличили мои моральные обязательства.

С м-ром Полаком я познакомился точно так же, как и с м-ром Уэстом, в вегетарианском ресторане. Однажды вечером какой-то молодой человек, обедавший за столиком неподалеку от меня, прислал мне свою визитную карточку, выражая тем самым желание познакомиться. Я пригласил его за свой столик, и он пересел ко мне.

– Я помощник редактора журнала «Критик», – сказал он. – Когда я прочитал ваше письмо в газете по поводу чумы, мне сильно захотелось познакомиться с вами. Очень рад, что такая возможность представилась.