Текст книги "Сказки нового Хельхейма"

Тогда, – рассуждала Джини, пересекая проспект Гедиминаса, – понятно, почему здесь так людно и без масок гуляют все. И в кофейне полно народу, и в пиццерии люди внутри сидят. Так и должно быть, если я сейчас оказалась в каком-нибудь октябре. Девятнадцатого, или десятого года. Или вообще две тысячи первого. Так, в кафе люди курят? Ну надо же, правда курят! – восхитилась она, заглянув в пару окон. – Значит, это совсем далёкий октябрь, самое начало нулевых. Хотя одеты, вроде, как сейчас одеваются. В нулевые оверсайз не носили. И кроссовок таких тогда не было. Хрен датируешь. О, так вот же афишная тумба с новогодним плакатом «Счастливого всем нового 2021-го года». Значит всё-таки не машина времени. В этом прекрасном курящем мире без масок тоже двадцатый заканчивается. Чёрт знает что.

Магазин был на месте, в смысле, как Тома нарисовала: переулок, зелёный дом, два квартала, и вот магазин за углом. «Супермаркет», почему-то по-русски написано, в прошлый раз не обратила внимания, а ведь чудо похлеще кленовых листьев, не бывает здесь так. Но внутри названия отделов по-литовски. А ценники – вообще на четырёх языках, русский, литовский, польский, английский. И чтобы мало не показалось, над дверью за кассой написано по-немецки: «Ausgang»[36]36
  Выход (нем.)


[Закрыть].

От лингвистического разнообразия Джини впала в восторженную прострацию. Долго бродила среди стеллажей с продуктами, разглядывая упаковки, как картины в музее, просто так. Наконец спохватилась – Тома просила перец! Взяла. Заодно выбрала сыр, помидоры, нашла такой же, как был на обед серый хлеб и бутылку вина, которое Диоскурам понравилось – если придут смотреть картины, как собирались, будет чем их угостить. Много не набирала, чтобы не тащить тяжёлый пакет. Теперь-то можно не запасаться! Дорогу я знаю, – думала Джини. – Маршрут проложен! Хоть каждый день могу сюда приходить.

Расплатилась, вышла, огляделась по сторонам. Боже, какой день хороший! Пасмурный, тёплый, почти безветренный осенний день. Обидно сразу домой возвращаться. Но гулять с пакетом, даже не особо тяжёлым – так себе удовольствие. Поэтому Джини знакомым путём вернулась на проспект Гедиминаса, а там свернула в кофейню, в окна которой заглядывала по пути в магазин. Взяла эспрессо и удивительно, небывало дешёвый апельсиновый фреш. Сидела в кофейне, внутри, без маски, курила, смотрела в окно, слушала Summertime в исполнении Эллы Фицджеральд, не рыдала от счастья только потому, что это слишком мало – рыдать.

На соседнем столе, за которым никто не сидел, лежала тонкая стопка сероватой плотной бумаги, не нарезанной, а условно аккуратно разорванной, судя по неровным краям; формат приблизительно А-4. Рядом стакан, в нём несколько карандашей. Спросила бариста, можно ли взять карандаш и листок бумаги. Оказалось, не просто можно, а нужно, это здесь специально для посетителей, если кому-то захочется порисовать.

Взяла и пропала, в смысле, забыла о времени, пакете с продуктами, перце для Томы, которая его ждёт. Рисовала – сперва интерьер кофейни, кудрявую бариста с помощником, совсем юным мальчишкой, наверное школьником, старинные кофемолки на полках, строгого лысого посетителя в разноцветном пальто, вид за окном – центральный проспект, прохожих с открытыми лицами, цветочный рынок через дорогу; короче, сама не заметила, как рядом с ней появилась целая стопка скетчей, лихих, небрежных, стремительных, словно не за столом, а на бегу нарисованных – в этом и смысл.

Вопреки обыкновению, Джини была довольна своими набросками, порвать и выбросить, пока никто не увидел, ей ничего не хотелось, а два рисунка – усыпанные кленовыми листьями уличные столы и нарядная как кукла старуха-цветочница – были по-настоящему хороши.

Опомнилась только от телефонного звона; звонили с незнакомого номера, Джини сперва хотела сбросить вызов, но в последний момент передумала, приняла. И правильно сделала, это оказалась Тома. Перец! – спохватилась Джини. – Она же специально меня попросила. Ей готовить, наверное, надо, а я тут сижу.

– Вы там в переулках не заблудились? – спросила Тома. – Не пора вас спасать?

– Спасать не надо, – смутилась Джини. – Я зашла по дороге в кофейню. Думала, буквально на десять минут. А тут бумага с карандашами, и я обо всем на свете забыла. Я совсем рядом с домом, на Гедимино. Сейчас прибегу, извините меня.

– Это вы извините, что подгоняю, – ответила Тома. – Но котлеты без перца – деньги на ветер, пропадаю совсем.

Джини вскочила, на секунду замешкалась – что делать с рисунками? Здесь оставить? Забрать? Но зачем?

Заберу, – решила она, – пусть будут. На память о том, какой у меня был отличный день.

Спросила бариста:

– Хотите, оставлю вам ваш портрет?

Та, взглянув на рисунок, просияла:

– Очень хочу, спасибо. Крутая картинка. Какая же вы прекрасная! – и немедленно пришпилила подарок кнопкой к стене.

Джини вышла из кофейни окрылённая похвалой. Всё-таки ужасно здорово, когда кому-то нравится твой рисунок, и это настолько сильное чувство, что ты тоже немножко ощущаешь его. В такие моменты к судьбе нет вопросов, что бы ни было раньше, что бы с тобой потом ни случилось, а ясно, что не зря на свет родилась. Вообще всё не зря!

Шла такая счастливая, практически не касаясь земли, свернула в проходной двор, прошла через длинную полутёмную подворотню, в конце которой внезапно наткнулась на металлические ворота, обмотанные толстенной цепью и запертые на огромный ржавый амбарный замок. Чуть лбом в них не вмазалась от неожиданности – что это, как, откуда?! Их же буквально только что не было. Я всего час… ладно, два назад здесь прошла, – растерянно думала Джини. Успокаивала себя: чёрт с ними, воротами, невелик крюк, обойду, – но чувствовала только граничащее с паникой отчаяние. Словно запертые ворота каким-то немыслимым образом отменяли её поход в магазин, тёплый осенний день, кофейню, рисунки, хотя вот же они, в руке, а в другой увесистый пакет с покупками, четыре кило, не меньше, поди его отмени. Но ощущение при этом такое, что всё потеряла. Включая чёртов пакет, даже начиная с пакета. Нет, начиная с себя.

Без малейшей надежды толкнула тяжёлую створку, та неожиданно легко поддалась. Оказалось, цепь с замком несут исключительно декоративную функцию, ничего не скрепляют, а просто на прутьях решётки висят. Джини даже рассмеялась от облегчения – ну, понятно теперь! Когда шла сюда, ворота были распахнуты настежь, и я не заметила. А теперь то ли ветер, то ли кто-нибудь из жильцов их прикрыл. Но не запер. Не запер! Вот и отлично, – думала Джини, на радостях, от избытка энергии и немножко из чувства вины перед Томой переходя на бег. Поэтому не сразу заметила, как резко похолодало, а вместо жёлтых кленовых листьев на пожухших газонах лежит не растаявший с ночи снег.

Тома ждала её снаружи, у входа в кафе, стояла там, зябко кутаясь в большое кухонное полотенце, как в палантин. Увидев её, Джини побежала быстрей, приветственно размахивая пачкой рисунков. И ещё не добежав, начала извиняться:

– Простите, что так задержалась! Я не поняла, что вам срочно! Хотя могла бы сообразить.

– Это вы извините, – сказала Тома. Шагнула навстречу и крепко её обняла.

Джини не любила обниматься с чужими, она и родных-то едва терпела – ладно, им надо, обидятся, не поймут. Но у Томы как-то неожиданно хорошо получилось. Не фамильярность, а выражение радости и ещё какого-то сильного чувства, как будто Джини не то принесла ей с Луны таблетку бессмертия, не то просто вернулась с войны.

– Я совсем какая-то дура, – вздохнула Тома, наконец её отпустив. – Не сказала вам, что надо в полтора часа уложиться, думала, сами раньше вернётесь, чего там долго ходить. А вы живой человек же! Конечно вам там понравилось. Золотая осень, нет карантина, в кофейнях можно курить. Хорошо, что не заблудились. И что я смогла дозвониться. Идёмте, с меня причитается. Выпить хотите? Или лучше кофе сварить?

– Наверное кофе, – неуверенно откликнулась Джини.

Вошла в кафе, положила на стол рисунки, залезла в пакет – где этот чёртов перец? Я что, его потеряла? Выпал, когда я бежала? Ну чего, молодец.

Впрочем, перец всё-таки отыскался под грудой покупок, в самом низу. То ли по этому поводу, то ли просто для поднятия настроения музыкальный автомат внезапно запел: «Hosanna hey sanna sanna sanna ho!» – Джини даже себе не могла объяснить, почему это так смешно.

– Значит так, – сказала Тома, поставив перед ней маленькую чашку с эспрессо. – Во-первых, если хотите, могу налить сюда ром, или виски.

Джини отрицательно помотала головой, но тут же, передумав, кивнула:

– Виски. Только совсем немножко.

– Да кто же вам много-то даст? – рассмеялась Тома и пошла за бутылкой. Села рядом, сказала:

– Вы отлично вернулись. Одиннадцать баллов из десяти! Но… короче, лучше предупредить вас сразу, чтобы потом не сходили с ума. В общем, если снова захотите в тот магазин, или в кофейню, лучше зовите меня с собой. А если всё-таки сами пойдёте, имейте в виду: на Георгиевский, в смысле, на проспект Гедиминаса надо обязательно выходить через тот проходной двор. Иначе ничего не получится.

Джини хотела спросить, что у неё не получится. Но вдруг осознала, что это на самом деле понятно и без вопросов. Хотя что именно ей понятно, она не взялась бы пересказать.

– Когда в проходном дворе ворота заперты, – говорила тем временем Тома, – не тратьте время и нервы. Лучше зайдите ко мне. Я вам дам какое-нибудь мелкое поручение, и дорога откроется. Если кафе не работает, не стесняйтесь, можно домой. Или просто позвоните по телефону. Только не рано утром, пожалуйста. И не ночью. Примерно с десяти до десяти.

– Офигеть, – откликнулась Джини. Взяла чашку, выпила залпом горький эспрессо с привкусом виски. И повторила, потому что больше сказать было нечего: – Вообще офигеть.

– Да, пока не очень удобно, – согласилась Тома. – Но это временные проблемы. Уладим. Надеюсь, скоро станет можно там в любое время гулять.

– Скоро? – переспросила Джини.

Тома нахмурилась.

– На самом деле, я точно не знаю, – призналась она. – Увидим! Но я надеюсь, что скоро. Максимум, через пару лет. А можно я посмотрю рисунки? Это же ваши? Вы из-за них засиделись в кофейне?

– Рисунки? – удивилась Джини. – Какие? – но тут наконец опомнилась: – Ой, конечно! Смотрите, да.

Тома взяла рисунки, какое-то время молча их перебирала, смотрела так внимательно и задумчиво, словно это были не картинки, а сложный для восприятия текст. Наконец сказала серьёзным, почти драматическим голосом:

– Это нам всем повезло.

– С чем повезло? – удивилась Джини.

– Не с «чем», а с кем, – улыбнулась Тома. – С вами, конечно. Людка мне говорила… то есть, тьфу ты, Юджин мне говорил, что вы хороший художник. Я ему верю, а всё равно удивилась. Нет, не я сама по себе удивилась, а вы удивили меня. Вы мне один рисунок подарите? Вот этот? – она взмахнула картинкой, на которой был вид из окна кофейни – прохожие с открытыми лицами, нарядная старушка-цветочница с вёдрами, усыпанный кленовой листвой проспект.

– Конечно берите, – кивнула Джини.

– Спасибо. Это драгоценный подарок, – торжественно, словно стояла на сцене, сказала Тома. Села рядом с Джини, снова её обняла и шепнула на ухо так ласково, как даже у мамы не получалось:

– А теперь выметайтесь!

Джини ушам своим не поверила.

– Что?!

– Выметайтесь! – смеясь, повторила Тома. – Я так устала, что это кафе может исчезнуть в любой момент. Не уверена, что вам понравится исчезать. С непривычки удовольствие так себе.

Почти силком подняла обалдевшую Джини, вручила ей рисунки и пакет с покупками, проводила к выходу, распахнула дверь. Сказала:

– Не серчайте. Лучше завтра на обед приходите. Или на ужин. Как получится. Завтра до самого вечера точно ничего не исчезнет. И я специально вашу порцию спрячу, чтобы никто не съел.

Зима, весна, снова зима

На следующий день на обед у Томы был куриный суп, горячие капустные пироги и такая толпа народу, что Джини с тарелкой сидела на подоконнике. И не она одна. На другом окне примостились соседка Рута и её то ли дочка, то ли сестра. Музыкальный автомат играл хиты восьмидесятых, все смутно знакомые, но не опознаваемые, что как называется, кто что поёт и играет, не вспомнить, не различить. Для создания атмосферы отлично, но слишком громко для разговоров. Да и Тома была занята, только улыбалась приветливо и предлагала добавки. Денег не взяла, сказала, за рисунок полагается как минимум десяток обедов, и Джини так легко согласилась, словно они уже много лет дружили и по очереди подкармливали друг дружку в трудные времена.

Потом кафе несколько дней оставалось закрытым. Ладно, по крайней мере не исчезло бесследно, хоть по этому поводу можно с ума не сходить.

Салфетка с нарисованным Томой маршрутом куда-то запропастилась, но Джини конечно всё равно пыталась найти удивительный магазин, или хотя бы кофейню, где рисовала, с ней вообще не должно быть сложностей, она на проспекте, рядом с выходом из двора.

Однако сложности были. В якобы проходном дворе Джини всякий раз натыкалась на запертые ворота, на проспекте Гедиминаса все кофейни по-прежнему торговали только навынос, а между домами, которые Джини запомнила, не было никаких проходов и переулков, хоть застрелись.

Но стреляться совсем не хотелось. Тут, конечно, чертовщина творится, всё как в тумане, ничего не понятно, – думала Джини, – но какая же стала прекрасная жизнь!

Строго говоря, жизнь не то чтобы изменилась, вокруг царил всё тот же смурной карантин, рождественские украшения на фоне агитационных плакатов, призывающих население ответственно праздновать взаперти, выглядели издевательством, улицы были покрыты толстой коркой льда, который не убирали и даже не посыпали песком, мокрый снег сменялся обычным, а тот – замерзающим на лету дождём, редкие прохожие в респираторах казались не то чокнутыми хирургами, не то малахольными инопланетянами, вежливо прикрывшими тот лавкрафтовский ужас, который у них вместо ртов, но настроение у Джини все эти дни оставалось таким, словно попала на праздник. Она, собственно, и попала, просто праздник был тайный, невидимый, неочевидный. Он бушевал внутри.

На четвёртый день у Джини закончились припасы из чудесного магазина, и она позвонила Томе. Сперва по телефону, потом спустилась в шестую квартиру, но ей никто не ответил и не открыл. Это было досадно, однако настроение всё равно не испортилось. Похоже, – думала Джини, – я просто разучилась грустить. Забыла, с чего этот процесс начинается, и что надо делать потом. Буду теперь на всё улыбаться как дура: ля-ля-ля, мне всё нравится! Шикарно я чокнулась, в удачную сторону, повезло.

Вышла из подъезда проверить – может кафе открылось? – и в первый момент зажмурилась: по-весеннему яркое солнце стояло в зените и светило прямо в глаза. И тепло было совсем по-весеннему, когда выйдя из дома, первым делом снимаешь шапку и расстёгиваешься, хотя формально всего два-три градуса выше нуля.

– Добар дан[37]37
  Добрый день (сербский).


[Закрыть], бля! – весело крикнул ей кто-то; ну, то есть, понятно же, кто.

Проморгавшись и привыкнув к яркому свету, Джини увидела сидевших за столом Диоскуров. Оба были в условно спортивных костюмах, явно воспитанных стаей пижам, модный сейчас стиль лаунж, в таких не корячиться по качалкам, а на коврах расслабленно возлежать. Юджин в своём был похож на плюшевого лешего, зато высоченный загорелый Михаил натурально просился на обложку какого-нибудь журнала про красивую жизнь.

– Вы извините, – сразу сказал Михаил, – что не пришли посмотреть картины. Я каждый вечер хочу, но знаете, если честно, стесняюсь без приглашения. Боюсь показаться назойливым. Юджин надо мной смеётся, но сам почему-то тоже вам не звонит.

– Вот это вы зря, – ответила Джини. – Я между прочим специально вино купила. В Томином магазине, который, зараза такая, снова исчез.

– Вы её извините, – вздохнул Михаил. – Тома не нарочно вас дразнит. У неё, понимаете, вдохновение. Но не всегда. То оно есть, то его снова нету, тогда ничего не поделаешь, надо ждать. Посидите с нами, пока погода хорошая? У нас есть чай. Зелёный; строго говоря, даже белый – по технологии производства. Шоу Мэй, Брови Старца – так называется. Если хотите, я вам налью.

– А давайте, – согласилась Джини, усаживаясь за стол рядом с ними. – Погода и правда отличная. Натурально весна!

– Так весна и есть, – подтвердил Юджин. И, спохватившись, что целую фразу сказал по-русски, без выкрутасов, добавил: – Дошло пролеће[38]38
  Пришла весна (сербский).


[Закрыть]! Бат брифли[39]39
  But briefly – но ненадолго (английский).


[Закрыть]. За ногу её мать.

– Да, – кивнул Михаил. – Эта весна очень короткая. Надо ловить момент. Но маргаритки успели. Они всегда успевают.

– Где маргаритки?

– Так вот же, в траве.

Джини села на табурет, казавшийся самым надёжным в компании разномастных, но одинаково хлипких стульев, стоявших вокруг стола, взяла гранёный стакан, куда Юджин плеснул из термоса немного горячего чая, прозрачного почти как вода. На вкус он был слегка сладковатый, почти неуловимо медовый. Сказала, вернее, само как-то вырвалось:

– Я почему-то такая счастливая стала здесь.

– Место такое, – лаконично объяснил Михаил.

– Локейшен, бля! – веско подтвердил Юджин.

– Охеренный локейшен, – согласилась Джини. – Как же мне повезло!

– Нам с вами повезло даже больше, – сказал Михаил. И в ответ на Джинину недоверчивую улыбку добавил: – Это не вежливость. Чистая правда. Нам Тома ваш рисунок показывала. Это большое событие для всех нас.

– Это же просто набросок, ничего выдающегося, – поспешно сказала Джини, как бы из скромности, но на самом деле, в припадке гордыни. Чтобы не дай бог не подумали, будто небрежный скетч – вершина её мастерства.

– Извините, не «просто», а очень хороший набросок, – вежливо возразил Михаил. – Но справедливости ради, мы оценили его не как художественное событие. А как историческое.

Джини окончательно растерялась.

– «Историческое»? Это как?

– Вы фотографировать там не пробовали? – спросил Михаил.

– «Там» – в смысле, в кафе, где я рисовала?

– В кафе. И на улице. Когда ходили осенью в магазин.

– Нет, – улыбнулась Джини. – Сама сейчас понимаю, как это было глупо – не сфотографировать жёлтые листья и прочую красоту. Но это привычка. Когда-то я долго себя отучала фотографировать телефоном, потому что почти перестала рисовать; тогда было проще думать, что из-за фото, на самом деле, это был, как говорят в таких случаях, творческий кризис; неважно, с кризисом мы в тот раз разобрались, он примерно за полгода прошёл, а привычка фотографировать всё вокруг отвалилась, просто не вспоминаю, что так тоже можно. На самом деле, зря.

– А вы сейчас попробуйте, – посоветовал Михаил. – Маргаритку, или соседний дом.

– Получи, бля, экспириенс[40]40
  Experience – опыт (английский).


[Закрыть]! – вставил Юджин и захохотал таким специальным басом для детских утренников, не то Бармалей, не то дед Мороз.

Джини только теперь заметила, что соседний дом, стоящий за невысоким забором из сетки-рабицы, примерно такой же старый, тоже сложенный из потемневших от времени кирпичей, выглядит как-то странно. Не кирпичный, а каменный, светлый, зеленоватый. И этажей всего два, а было, вроде, четыре. И крыша не покатая, а крутая, высокая. И сетки-забора больше нет.

– Ничего себе, – сказала она. – Дом был другой же, нет? Я рассеянная, но не настолько… Или настолько?

– Вы совсем не рассеянная, – мягко возразил Михаил. – Дом действительно изменился, но ненадолго. Скоро всё станет как было, поводов для волнения нет. Извините, мы не нарочно. То есть, как раз нарочно! Но не мы. А Артур.

– Ясно, – кивнула Джини, хотя ясно ей не было. Наоборот! Достала телефон из кармана – раз уж они попросили. Ну и пусть доказательство будет, что действительно изменился этот чёртов соседний дом.

Сфотографировала дом два раза, потому что с первой попытки кадр получился кривой. И заодно ближайшую маргаритку. Подумала, что фотографию надо будет послать маме, она это дело любит. В смысле, когда среди зимы что-нибудь вдруг вопреки всему расцветёт. Так радуется, словно самое главное в жизни уже получилось, а остальное приложится, ерунда. Всё-таки, – умилённо подумала Джини, – хорошая она у меня.

– А теперь посмотрите, что вышло, – посоветовал Михаил.

Джини послушно открыла папку «фото». Маргаритки там не было. И соседнего дома тоже. Три последние кадра – молочный с лёгкой прозеленью туман.

Спросила:

– Я же правильно понимаю, что так и должно быть? И мне не надо нести телефон в ремонт?

– Тако треба да буде[41]41
  Так и должно быть (сербский).


[Закрыть], – веско ответил Юджин. – Экзектли[42]42
  Exactly – точно (английский).


[Закрыть], бля!

– Вы всё правильно понимаете, – кивнул Михаил.

– Чокнуться можно, – вздохнула Джини. – То есть, я уже, большое спасибо. А самый ужас в том, что мне это нравится! Хорошо оказалось быть чокнутой. Мне повезло.

– А нам ещё больше! – подхватил Диоскур Михаил. – Сами видите, когда у нас начинается… – не знаю, как выразиться – ну, предположим, странное, это невозможно сфотографировать. Мы много раз пробовали. И телефонами, и фотокамерами, включая старые плёночные, думали, может только цифра эту красоту не берёт. Артур однажды откуда-то притащил полароид. У него была идея, что полароид сам по себе настолько странная штука, что снимок получится. Но, к сожалению, не сработало. Да и не должно было, если по уму.

– По уму, – повторила Джини. И рассмеялась от абсурдности этого выражения. Надо же, вдруг «по уму»!

– А ваши рисунки никуда не деваются, – продолжил Михаил. – Вы их из Томиной осени с собой принесли. Но и там в кофейне ваш рисунок остался. Который вы подарили. Мы с Томой туда ходили, своими глазами видели: он висит.

– «Туда» – куда? – жалобно спросила Джини.

– В кофейню, конечно, – улыбнулся Михаил.

– У кафићу[43]43
  В кофейню (сербский).


[Закрыть], бля! – подхватил Юджин.

– А где она вообще? В другом измерении? Или как это правильно называется?

– Извините, – вздохнул Михаил, – мы не знаем, как это правильно называется. Мы знаем только, что оно иногда случается с нами. И с теми, кто остаётся здесь жить.

– Опортьюнитиз, бля! – вставил Юджин. И милосердно перевёл на русский: – Возможности.

– Да, наверное, это самое точное, – кивнул Михаил. – Не «измерения», а возможности. Которые по каким-то причинам не осуществились. А у нас иногда получается их осуществить… Так, весна, похоже, закончилась. Холодно! И больше нет маргариток. И кстати, посмотрите на дом.

Джини посмотрела. Соседний дом опять стоял за забором. И выглядел как раньше, или примерно как раньше: четыре этажа, покатая крыша, старые кирпичи.

– Артур не может, бля, дуго[44]44
  Долго (сербский)


[Закрыть], – вздохнул Юджин.

– Ну, справедливости ради, почти час продолжалось, – заметил Михаил. – А не как раньше десять-пятнадцать минут.

Джини закрыла лицо руками. Всё это было для неё как-то слишком. Хотя всё равно хорошо.

– Всё равно хорошо, – сказала она вслух.

– Извините, мы с братом слишком легко одеты, – сказал Михаил, поднимаясь. – Поэтому мы вас покинем. Пойдём домой.

– Да, конечно, – кивнула Джини, не отнимая рук от лица. – Хотя, если честно, жалко. У меня так много вопросов… наверное, много. Только я их ещё не сформулировала. Сама пока толком не понимаю, чего я не поняла.

– Если вы не против, мы вечером к вам придём, – пообещал Михаил. И тут же спохватился: – Извините, если это прозвучало как угроза назойливого вторжения! Мы зайдём совсем ненадолго. И только при условии, что вы не против. И если наш визит не нарушит ваши планы. И…

– Вы не представляете, – перебила его Джини, – как я буду вашего назойливого вторжения ждать!

– Па супер си![45]45
  Ну ты молодец! (сербский)


[Закрыть] – рассмеялся Юджин своим специальным бармалеевским басом. – Ты лучше всех в мире, зы бест!

– Вы тоже, – сказала Джини вслед Диоскурам. Очень тихо, почти беззвучно, но они явно услышали, одновременно обернулись и улыбнулись ей ослепительно, как в голливудском кино.

Зима, чёрт знает что

Джини так ждала Диоскуров, что даже сделала смешные бутерброды на шпажках. Праздничное блюдо из детства, как мама готовила для гостей: кубик сыра, оливка, благо ещё остались вкусные из Томиного магазина, а третий элемент – как получится: виноградина, тонкий кружок редиски, перепелиное яйцо.

Лэндлорды пришли в половине девятого вечера, снова в своих уютных домашних костюмах для повзрослевших плюшевых медвежат. Михаил сперва извинился за то, что они, наверное, слишком рано, потом спохватился: ой, нет, слишком поздно! Так смеялись втроём от его извинений, стоя в тесной прихожей, что уронили себе на головы вешалку с Джиниными пуховиком и пальто. Пока выбирались из-под этой лавины и приколачивали вешалку на место, ругая её на всех ведомых Юджину языках, так сроднились, что Джини окончательно перестала стесняться и гадать, как развлечь гостей. Спросила:

– Чего сначала хотите, смотреть рисунки, или вино с бутербродами? Потому что одновременно не дам!

Прежде, чем ответить, Юджин открыл балконную дверь, на секунду высунулся наружу, тут же вернулся, недовольно скривившись:

– Там бистли колд[46]46
  Beastly cold – чудовщно холодно (английский).


[Закрыть]. Не посидишь, бля, с бокалом. Данас полако све![47]47
  Сегодня всё медленно! (сербский)


[Закрыть]

– Извините, а вы можете показать те рисунки, которые сделали в кофейне? – спросил Михаил. – Тома сказала, у вас была целая пачка, вы ей один подарили, а остальные с собой унесли.

– Конечно могу, – кивнула Джини. И, уступая своей гордыне, поспешно добавила: – Но вы учтите, это просто наброски. Сделанные на бегу. То есть, я-то никуда не бежала, а спокойно сидела на стуле, но рисовала – бегом.

– Није битно![48]48
  Не важно! (сербский)


[Закрыть] – отмахнулся Юджин.

– Вы его извините, – встрял Михаил. – Для вас, разумеется, важно. Вы же художник! С высокими требованиями к качеству своих работ. Но мы-то зрители. Не художники и, упаси боже, не критики. Наивные и восторженные. Мы не знаем, как надо. Нам просто нравятся ваши рисунки. А наброски они, или вы над каждым полгода сидели, нам всё равно.

Диоскуры вцепились в рисунки, как третьеклассники в фотографии голых женщин; впрочем, возможно, нынешних третьеклассников этим не удивишь. Но когда Джини училась в школе, мальчишки из её класса вот точно так же зачарованно, жадно, пихаясь локтями, разглядывали, вырывая друг у друга из рук, стопку игральных карт с эротическими картинками. Только и разницы, что братья обращались с рисунками аккуратнее и не зыркали испуганно по сторонам, высматривая приближающихся учителей.

– Как же это прекрасно! – наконец сказал Михаил.

– Вери бьютифул, бля! – подтвердил Юджин.

Джини колоссальным усилием воли взяла себя в руки и не стала снова говорить, что это всего лишь наброски, а не законченные работы. Сказала уже. Два раза! Днём и вот только что. Никого это не волнует, им и так нравится. Нравится, точка. Бьютифул, значит бьютифул, бля!

– Вы извините, пожалуйста, – Михаил явно прочитал её мысли. – Вам наверное неприятно показывать посторонним эскизы, недоработанный материал. Но для нас-то это – шедевры. Потому что тут всё живое. Всё – правда. Особенно атмосфера. Вот это самое главное, неуловимое, ради которого всё.

Джини не стала спрашивать, что именно «всё», потому что и так же понятно. Хотя если бы её попросили сформулировать это понятное, сразу же выяснилось бы, что на самом деле не понятно ей ни черта.

Но вместо расспросов она сказала:

– Спасибо, я очень рада. Мне тоже кажется, что самое главное я поймала. Но получить подтверждение – бесценно. Я себе в подобных вопросах не верю. То есть, верю, но не до конца. Всегда остаётся сомнение…

– Факин даубт[49]49
  Doubt – сомнение (английский).


[Закрыть]! – скривился Юджин. – Вот же, бля, тру артист[50]50
  True artist – настоящий художник (английский).


[Закрыть]! Теби је тешко[51]51
  Тебе трудно (сербский).


[Закрыть]. Бедная ты моя!

От его сочувствия у Джини натурально камень с души свалился. Словно все сомнения сразу, включая прошлые и грядущие, наконец покинули её навсегда.

– Давайте выпьем, – предложила она. – На вернисаже положено. Будем считать, у нас квартирная выставка. Подпольная. Как в старые времена. Я сама не застала, но мама рассказывала. Она в юности на такие ходила. Продвинутая девчонка была.

– Летс дринк, – согласился Юджин. – Време је за пиће[52]52
  Самое время выпить (сербский).


[Закрыть]. Пора, бля, пора!

Сложили рисунки в папку, принесли из кухни бокалы. Джини и Михаил, не сговариваясь, хором сказали друг другу: «За вас», – а Юджин выбился из общего хора, пробасив: «Твоё здоровьичко, артист». Зато при попытке чокнуться все немного промазали, стукнулись не бокалами, а руками, пришлось повторить. Смеялись, конечно; Джини, ещё и глотка не сделав, была немного пьяна – от комплиментов и атмосферы подпольной квартирной выставки. Надо же, до чего дожила.

– У нас с братом есть предложение, – сказал Михаил, поставив бокал на стол. – Только вы нас пожалуйста извините, если оно покажется вам возмутительным. Мы же, понимаете, совершенно не разбираемся в картинах и ценах. Может, вы дорогой художник, не по карману нам… Но если вдруг вам удобно платить за квартиру не деньгами, а рисунками, мы были бы счастливы.

– Ух, бля, мы были бы хэппи! – подтвердил Юджин.

– Например, три рисунка в месяц, – осторожно предположил Михаил. – Это не слишком много? – И сам же себе поспешно ответил: – Наверное, чересчур! На самом деле, даже одного рисунка достаточно. Хотя нам бы всё-таки лучше два.

Джини ушам не поверила. Слишком хорошее предложение, чтобы быть правдой. Так не бывает. Наверное я что-то неправильно поняла.

– Давайте сначала, – попросила она. – Вы что, хотите брать за аренду квартиры рисунки? Вместо денег? Серьёзно?

– Да, – потупился Михаил. – Если это не слишком…

– Это слишком! – подхватила Джини. – Слишком хорошо, чтобы я вот так сразу поверила. Но я стараюсь. Делаю что могу.

– Белив ас[53]53
  Believe us – верь нам (английский).


[Закрыть], в натуре, пожалуйста! – пробасил Юджин. – Мы, бля, стварно[54]54
  Правда (сербский).


[Закрыть] чёткие пацаны!

Джини так смеялась, что уже почти плакала. Или не почти.

– Да хоть десять, – успокоившись сказала она.

– Десять – чего? Ваших рисунков? – переспросил Михаил. Теперь пришла его очередь не верить своим ушам.

– Рисунков, – подтвердила Джини. – Вот правда. Я – художник недорогой, а сейчас практически безработный. Но важно даже не это. У меня с весны кризис. Не столько творческий, сколько веры, что в спятившем мире это хоть зачем-нибудь нужно. Только здесь снова понемножку рисовать начала. А квартплата – отличная мотивация. Можно больше не думать, зачем.

– То есть, вы согласны? – просиял Михаил. И тут же снова забеспокоился: – А вас не обидит, если это будет немножко заказ?

– Немножко заказ – это как?

– Э литл, – любезно перевёл Юджин. Чтобы она точно всё поняла.

– Вы извините, пожалуйста, – вздохнул Михаил. – Это наверное тяжело для художника – когда ему навязывают заказ, лишая свободы воли и творческого проявления. Мы совсем не хотим вас лишать! Просто, ну, вы же сегодня видели. Когда во дворе цвели маргаритки, а по соседству стоял странный дом. Это невозможно сфотографировать, вы сами проверили. А нарисовать оказалось можно. Вон вы сколько рисунков из той осенней кофейни нам принесли. Очень важно, чтобы оставались свидетельства. Не могу пока объяснить, зачем. Сам толком не понимаю! Но это то, чего нам до сих пор не хватало. Доказательство. Документ.