Текст книги "Сказки нового Хельхейма"

Диоскуры явились минут через десять, кофе как раз был готов.

– Невероятно, – сказала Джини, пропуская их в коридор. – Я же теперь точно знаю, что вы Людмила! Вчера полночи рядом сидели, и я вас, простите, время от времени потихонечку трогала, чтобы поверить в ваше существование, убедиться наверняка. Но всё равно вижу на вашем месте Михаила и Юджина. И даже по телефону слышала ваши – их! – голоса.

– Вы меня извините, пожалуйста, – покаянно вздохнул Михаил. – Я же не нарочно этой парой прикидываюсь. Явно постороннее дурацкое колдовство! Иногда мне кажется, что господь с Люцифером, или кто там этот проект курирует, глядя на нас, развлекаются. Культурно отдыхают после работы на концерте художественной самодеятельности. Собственно, правильно делают, не всё же за гаражами водяру глушить. В этом и заключается смысл того, что тут с нами творится, а вовсе не в какой-то там гипотетической трансформации мира, о которой Валя твердит.

– Да, это бы многое объяснило, – невольно улыбнулась Джини. – Особенно разнообразие и непродолжительность существования выдуманных миров. И что не все мечты и фантазии здесь сбываются. Иногда – совсем мимолётные. Явно их отбирает и переделывает специально нанятый сценарист. Знает вкусы заказчиков. Которые, к примеру, терпеть не могут кино про пиратов. Поэтому Магда осталась без корабля. И про любовь им тоже неинтересно, поэтому все дворовые девчонки до сих пор без сказочных принцев сидят.

– А мальчики – без принцесс, – подхватил Михаил.

– Ё гес[97]97
  Your guess – твоя догадка (английский).


[Закрыть] изгледа као истина[98]98
  Похожа на правду (сербский).


[Закрыть], – торжественно изрёк Юджин. – Паметна[99]99
  Умная (сербский).


[Закрыть], бля!

– У нас тут и правда практически монастырь получился, – удивлённо, словно никогда прежде об этом не задумывался, сказал Михаил. – Все как на подбор одинокие и бездетные, только у Руты есть дочка, да и та по каким-то практическим соображениям, то ли потому что квартира тесная, то ли из-за близости выбранной школы большую часть времени живёт у отца. То есть формально поэтому. А так-то понятно, что это дом за них всё решил. И за меня с Фортунатасом. И за Магду с Артуром. А Тома к нам переехала после того, как овдовела. Про Курта точно не знаю, он свою биографию нам всегда на санскрите рассказывал. Или это был древнегреческий?..

– Хреножреческий, – неожиданно возмутился Юджин. – Неразумљив, бля, мртав језик[100]100
  Непонятный мёртвый язык (сербский).


[Закрыть].

Пошли на балкон, благо зима успела смениться то ли прохладным летом, то ли тёплым безветренным маем. Примерно плюс восемнадцать, сухо и пасмурно, рай на земле. Во дворе буйно цвели магнолии, розовые и белые, здоровенные деревья, пышнее и выше, чем в ботсаду.

– Ваша погода? – спросила Джини.

Диоскуры синхронно кивнули. Михаил сказал с неподдельной нежностью, как произносят имя любимой:

– Ферсанг.

– Это, слава богу, не дификалт[101]101
  Difficult – трудно (английский).


[Закрыть], – добавил Юджин. – Обично[102]102
  Как правило (сербский).


[Закрыть], бля, достаточно просто наглас[103]103
  Вслух (сербский).


[Закрыть] попросить.

Джини принесла им кофе в двух чашках. Они-то, конечно, Людмила, но когда своими глазами видишь, что гостей двое, трудно предложить угощение только одному.

– Секонд кап[104]104
  Second cup – вторая чашка (английский).


[Закрыть] оставь себе, тёзка, – подмигнул ей Юджин. – Не стиди се[105]105
  Не стесняйся (сербский).


[Закрыть], бля, бери и садись!

– Вы извините, мы вас совсем запутали, – сказал Михаил. – Но у нас же правда один организм. И вы с этим организмом уже лично знакомы. Чай – не водка, много не выпьешь, как мой дед говорил. А кофе – не вино, ровно в том же смысле. Куда мне почти пол-литра. Пусть Юджин без кофе сидит.

– Юджина сложно оставить без кофе, – вздохнула Джини. – Рука натурально не поднимается. Такой прекрасный и без кофе сидит!

– Хвала[106]106
  Спасибо (сербский).


[Закрыть]! – обрадовался Юджин. – Ай рили лав[107]107
  I really love – я обожаю (английский).


[Закрыть] комплименты! Ты, тёзка, сама, бля, прекрасная и зы бест оф зы бест[108]108
  The best of the best – лучшая из лучших (английский).


[Закрыть]!

– Да, – подтвердил Михаил, – Юджин отличный. Я так понимаю, он – моя юнгианская тень.

– То есть, вы не можете принять в себе склонность постоянно материться и путаться в языках? – сообразила Джини.

– Раньше не могла, – поправил её Михаил. – Теперь-то какие проблемы. С Юджином проще простого смириться. И даже начать зазнаваться. Шикарная тень!

Мне бы такую, – подумала Джини. – Сама бы зазналась. Но моя-то небось просто бездарность, ничтожество и набитая дура с руками из жопы. Наивно уверенная в собственном мастерстве.

Вслух она, конечно, ничего говорить не стала. Села рядом с Михаилом и Юджином на раскладной табурет, поставила чашку на пол и принялась рыться в карманах в поисках сигарет.

– Кстати, советую покупать сигареты в Томином супермаркете, – заметил Михаил. – Табак в её версии тоже гораздо лучше здешнего, не только еда и вино.

– Да, это я не сообразила, – кивнула Джини. – В следующий раз сразу блок там куплю… Слушайте. Это наверное страшная глупость, но лучше спросить, чем гадать. Тома мне однажды сказала, что она – юный демон из параллельной реальности по имени Айлидеван. Это правда? Или я просто шуток не понимаю?

– А я не знаю, – хором ответили Диоскуры.

– Томка сама није свесна[109]109
  Не в курсе (сербский).


[Закрыть], – добавил Юджин.

– Даже Тома? – опешила Джини.

– Ну да, – подтвердил Михаил. – С Томой так получилось. Однажды мы с Валей сидели в саду, пили вино и болтали о разном; в частности, вспомнили Фортунатаса, заговорили о вымышленных друзьях. И просто так, смеху ради принялись обсуждать, что было бы, если бы на месте Фортунатаса оказалась я. Какая у меня получилась бы вымышленная подружка. В итоге сошлись на том, что это должен быть демон, по ошибке родившийся человеческой женщиной. До сих пор этим обстоятельством огорошенный, но уже научившийся получать удовольствие от новой формы своего бытия, весёлый, бодрый и деловой. Придумали всё до деталей, включая демонический гардероб. Решили, что иногда у демона случаются сбои, и он наряжается, как привык в прежней жизни. Например, в накидку цвета спятившей фуксии и ожерелье из львиных клыков. Ладно, поговорили, посмеялись, забыли. И буквально месяца не прошло, как появилась Тома. В огромной розовой шубе. С клыками! Правда, клыки были искусственные и не ожерелье, а серьги, но я считаю, это тоже зачёт. Пришла смотреть шестую квартиру, которую хозяева много лет не могли продать, потому что большая часть – бывшая столовая, считается нежилым помещением. И с документами там были какие-то сложности, которые долго не получалось решить. Но тут риэлторы как-то стремительно всё разрулили, и Тома стала здесь жить.

– Я видела эту шубу, – кивнула Джини. – Это примерно как Си-лучи близ врат Тангейзера, только шуба. Впечатление на всю жизнь. Так получается, Тома действительно демон? И ваша выдумка? Или как?

– Так говорю же, понятия не имею, – развёл руками Михаил. – Тома совершенно уверена, что родилась самым обычным образом полвека с лишним назад, а кем была и чем занималась до этого, не помнит, как все нормальные люди. Может быть мы с Валей тогда придумали только шубу? А вся остальная Тома существовала раньше? Или даже шуба не выдумка, просто наши разговоры притянули её, как магнит?

– А как получилось, что Тома почти постоянно живёт в своём городе с морем? – спросила Джини. – Что для этого надо сделать? Мне там так хорошо! Или у меня не получится, потому что каждому можно переселиться только в свой мир?.. Ну, от того, где мы вчера были на ярмарке, я бы тоже не отказалась. По-моему, там отличная жизнь.

– Мне на вашей ярмарке тоже понравилось, – согласился с ней Михаил.

А Юджин хрипло пробасил:

– Савршено, бля, место[110]110
  Идеальное место (сербский).


[Закрыть]!

– А на ваш вопрос у меня пока нет ответа, – сказал Михаил. – И, боюсь, что ни у кого.

– В это трудно поверить, – призналась Джини.

– Почему? – удивлённым дуэтом спросили Диоскуры. А Михаил добавил:

– В нашем положении совершенно естественно ничего толком не знать.

– Мне вчера показалось, вы тут самая главная, – сказала Джини. – Всем помогали пойти гулять по своим мирам. Как минимум, мне и Курту, сами же говорили, что его только с третьей попытки вывели. И принесли мне глинтвейн – как пропуск на мою ярмарку. По крайней мере, сказали так…

– Так в Сочельник действительно главная. Хозяйка праздника, – подтвердил Михаил.

– По-моему, не только в Сочельник. Вы здесь всегда хоть немножко, а командир.

Диоскуры переглянулись и рассмеялись.

– Всё-таки нет, – наконец сказал Михаил. – У нас тут анархия. Каждый живёт, как ему левая пятка велит. Но я, конечно, люблю командовать, тут вы угадали. Мне только волю дай! Меня в детстве мама «генералом» дразнила. А я обижалась страшно, до слёз, потому что единственный мой знакомый генерал был пузатый и лысый. Дедушкин старый приятель, в гости к нему иногда приходил. Мне казалось, если мама сто раз назовёт меня «генералом», это будет страшное колдовство, и у меня тоже вырастут пузо и лысина. Но сами видите, пронесло.

– Бог ме помиловао[111]111
  Бог меня миловал (сербский).


[Закрыть], – вставил Юджин.

Джини не хотела, а рассмеялась. Помиловал, понимаете. От пуза и лысины. Бог!

– По большому счёту вы наверное правы, – подумав, признал Михаил. – В том смысле, что в детстве я многие вещи раньше других заметила и первой кое-что про наш дом поняла. Вряд ли правильно, но поначалу это неважно, лишь бы хоть как-то происходящее объяснить, чтобы его не бояться. Вот это у меня хорошо получилось. С моей подачи, увидев в кустах какое-нибудь чудовище из соседского сна, вместо «ой, мама!» все стали кричать: «ура!» Чудовища от такого обращения перевоспитались как миленькие, и на смену фантастической жути пришли вполне приятные чудеса, включая киоск с разноцветным мороженым, в который иногда превращался соседский гараж. К оплате там принимали всё что угодно, лишь бы владельцу оно казалось сокровищем – открытка, ракушка, жёлудь, почтовая марка, цветная фольга. А потом в нашем доме поселилась Валя, взрослая тётка с неуёмной фантазией, храбрая и весёлая, и стало совсем хорошо. То есть, если уж считать кого-нибудь самым главным, то скорее её. Но Валя, если начнёте её расспрашивать, скажет вам примерно то же, что я: мы живём в удивительном месте, где то с нашей помощью, то вопреки нашему сопротивлению, происходят невероятные вещи. А какие именно и в какой последовательности, реальность решает сама. Иногда её можно попросить, и она сделает. А иногда хоть лоб расшиби об стену, не получится ни черта.

– Ясно, – вздохнула Джини. – И чем это всё закончится, вы тоже конечно не знаете?

– С хрена оно вдруг завршиће[112]112
  Закончится (сербский).


[Закрыть]? – возмутился Юджин. – У нас тут инфинити[113]113
  infinity – бесконечность (английский).


[Закрыть], бля!

– Естественно я не знаю, – сказал Михаил. – Но что ничего ничем никогда не закончится, факт. Это как луч. Помните школьную математику? У луча есть начало, но нет и быть не может никакого конца. Мы, если что, пока в самом начале. Занавес поднимается, звучит увертюра, мы ещё даже не знаем, опера это будет, или балет. Ходят слухи, что о сотворении мира. Или преображении. Но это не точно. И некого расспросить.

– И листочки с либретто не раздавали? – подхватила Джинни.

– Может и раздавали. На входе зрителям. Но мы-то с вами через служебный прошли. Мы в оркестре работаем. Причём не музыкантами, нотами. Ноте партитуру знать не положено. Всё что мы можем – это звучать.

14 февраля – 29 июня 2022 г.

В твоём небе летит и смеётся

Августина, неизъяснимая, неназываемая, но для простоты обращения наречённая именем летнего месяца, в котором она явилась (не рождаясь, она же не дура) сюда, поднимает, ну, предположим, руку, будем считать этот яркий сполох рукой, не то приветствуя ошеломлённый её пришествием мир, не то замахиваясь, чтобы отвесить ему подзатыльник, и спрашивает: ну так чего?

Мартин, чуть более изъяснимый, но тоже неназываемый, поэтому для простоты обращения наречённый именем месяца, когда появился (воплотившись, но всё-таки не рождаясь, это он ловко устроил) здесь, поднимает в приветственном жесте закат (неурочный, сейчас всего три пополудни), кафедральную колокольню (то ли на радостях, то ли всё-таки с перепугу старушка по этому поводу устраивает трезвон) и маршрутный автобус с водителем и пятнадцатью пассажирами (это просто чтобы порадовать Августину, она очень любит, когда в человеческом мире творится бардак и всё идёт кувырком).

Мартин говорит Августине: спасибо, что ты явилась. Ты знаешь, зачем я тебя позвал.

Потому что здесь поспела малина? – весело спрашивает Августина. – Или начинается карнавал?

Мартин просит: хватит, пожалуйста. Мне не до смеха. Это пора прекращать. Всё живое, чудесное, полное нашего света здесь принято мучить и убивать. Твоя игрушка давно сломалась. В ней едва теплится жизнь. Боли здесь стало так много, а жизни так мало, что иссяк изначальный смысл. И все остальные смыслы тоже иссякли. Только боль от них и осталась. И тоска вместо радости. И мука вместо любви.

Августина, неизъяснимая, отвечает ему молчанием, которое в приблизительном переводе с неизъяснимого же языка означает не то что согласие, но по крайней мере, готовность выслушать и принять аргументы к сведению.

Ну или не принять.

Мартин, изъяснимый, но лишь отчасти, как низкое зимнее небо, пересохшее море, или гроза без дождя, говорит: у меня есть свидетели. Каждый – любовь моей вечной жизни, боль моей вечной ночи, несбывшееся обещание, погашенная звезда. Я был здесь рядом с ними, вместе с каждым я умирал. У небытия, которое подстерегает людей на пороге, я живых отнимаю силой. И этих, как видишь, отнял.

Августина, неизъяснимая обнимает его так ласково, что Мартин больше не чувствует боли, почти не помнит, как ежечасно вместе с кем-нибудь умирал. В полном отсутствии языка это объятие означает: я знаю. Но если ты хочешь, пусть они говорят.

Георгий, по сути неизъяснимый, как всякий ангел, художник и просто живая душа, но пока не успевший опомниться после трудной человеческой смерти, ещё не ставший прежним ликующим безмятежным собой, говорит: я принёс сюда наш ясный свет, не потерял его при рождении, даже повзрослев, сохранил. И потом делал всё правильно, честно был собой – сколько мог, столько был. Но умер бездомным, от холода, в парке, на скамейке, зимой. А картины то ли сгнили в сарае, то ли пошли на растопку. Я вообще не понял, зачем это было. В чём соль?

Оксана, по сути неизъяснимая, но вот прямо сейчас ещё слабый, измученный, совсем недавно умерший человек, говорит: после восемнадцатого изнасилования, когда я ещё оставалась жива, перед тем как убить окончательно, мне выкололи глаза, просто так, интереса ради, потому что давно хотели попробовать, как это, а тут подвернулась я.

Беньямин, по сути неизъяснимый, но вот прямо сейчас ещё почти настоящий мертвец, говорит: я умер от жажды в хосписе, встать не мог, лежал в палате один. Санитары отказались работать, им в новостях рассказали, что старики теперь все заразные. А родных ко мне не пустили охранники, потому что не положено, карантин.

Айша, по сути неизъяснимая, но вот прямо сейчас просто мёртвая девочка с проломленным черепом говорит: я хотела заступиться за кошку, а он нас обеих убил.

Эльвира, по сути неизъяснимая, но вот прямо сейчас состоящая из одного бесконечного крика, говорит: моя врач ушла в отпуск, что-то напутав с рецептами, а за этим сейчас очень строго следят, скорая приезжала, но у них слишком слабое обезболивающее; короче, восемь дней я кричала, а потом наконец умерла.

Борис, по сути неизъяснимый, но вот прямо сейчас ещё очень мёртвый и очень злой говорит: я вышел с работы на улицу, а там толпа и полиция, чем-то я им не понравился, потащили в автомобиль; нет, ни о чём не спрашивали, только били, пока не убили. Просто, суки, хотели, чтобы не был живым.

Джон, по сути неизъяснимый, но вот прямо сейчас ещё не пришедший толком в сознание, говорит: мне особо не на что жаловаться, никаких дополнительных пыток не было, жизнь как жизнь. Но я всё равно не выдержал, наверное я слабак. К счастью, для облегчения участи люди изобрели разнообразные вещества. А что жизнь они сокращают, так это, по-моему, бонус. Не пришлось долго мучиться, быстро всё кончилось, словно нырнул и вынырнул, и вернулся на пляж. Спасибо, боже, что тут лежат, как трусы с полотенцем, в целости и сохранности остатки подлинного меня.

Они, по сути неизъяснимые, но вот прямо сейчас ещё мёртвые, много чего говорят: «забили камнями», «в тюрьме», «по доносу», «не выдержал», «рубил на куски», «выгнали», «завалило в подвале», «бутылкой», «непроверенную вакцину», «попала ракета», «апелляцию отклонили», «очередь не подошла», «только с четвёртого выстрела», «ненавидели», «за операцию было нечем платить». Но мы их больше слушать не будем. У Августины неизъяснимые нервы, сверхновая вместо сердца и вечность в распоряжении, а нам ещё жить.

Всех внимательно выслушав, Августина открывает глаза – навскидку, примерно сорок семь миллионов, столько здесь на сегодняшний день осталось неизъяснимых, живых.

Августина, неизъяснимая, смотрит всеми глазами сразу и говорит: ты был прав, слишком много здесь боли, даже я не могу вместить. Но игра продолжается, потому что прямо сейчас в моём вечном небе летит и смеётся удивительный рыжий кит.

Мартин от изумления становится до смешного, почти целиком изъяснимым, словно был рождён человеком. К такому он не привык!

Мартин растерянно спрашивает: что за кит? Почему он летит и смеётся? И с какой стати рыжий? Здесь киты тёмно-синие, серые, бурые, они не летают, а плавают в море. Как такое вообще может быть?

Августина, неизъяснимая говорит: этот кит из цветной бумаги, на боку у него написано большими печатными буквами: «В твоём небе летит и смеётся рыжий кит». Девочка его рисовала, вырезала и клеила с таким ликованием, словно она – это я. А потом повесила в людном месте, на центральной площади города – просто так, чтобы всех удивлял.

Мартин, такой изъяснимый, что мне за него даже страшно, просит: пожалуйста, нет! Смешная бумажная рыба на площади – не аргумент.

Августина, неизъяснимая говорит: в этом небе летит и смеётся удивительный рыжий кит. Значит игра продолжается, значит новая радость сквозь старую боль проросла, эта девочка с миром справится… ну или не справится. Но если я не дам ей попробовать, это буду уже не я.

Мартин, такой изъяснимый, что уже почти мёртвый от горя, молчит. Если игра продолжается, – думает Мартин, – значит здесь снова будут терзать и мучить живое. Дался тебе этот кит.

Августина, неизъяснимая, неназываемая, но для простоты обращения наречённая именем летнего месяца, в котором она к нам явилась, смеётся и говорит: ты не понял, я с вами останусь. Вы мне нравитесь – ты, девчонка и рыжий кит.

3 июля 2022 г.

Let my people win
Симфония для безымянной высоты с оркестром

У нас весна, всюду подснежники, маргаритки цветут в пережившей зиму бессмертной зелёной траве, у нас тут синее, почти майское небо, ни единого облачка, а по ночам такие холодные яркие звёзды, как в предгорьях Альп. Я часами хожу по городу, который не населённый пункт, место жительства, а ближайший друг, любовь моей жизни, старший брат, бедный котик, оборотень-колдун и судьба. Я подставляю лицо почти горячему солнцу, фотографирую подснежники с маргаритками, чтобы выкладывать их в инстаграм, пью кофе и болтаю со знакомым бариста про разную ерунду – как у его клиента однажды приличный с виду, трезвый, дорого одетый прохожий чуть велосипед не стырил; то есть, стырил, но им удалось догнать и отнять. И что термометр в машине с утра показывал минус шесть, а теперь – плюс четыре. И что весной умирать нормально, не особо обидно, самое главное мы уже успели увидеть, хотя всё-таки лучше не умирать.

Я часами кружу по любимому городу, до краёв наполняясь этим всем – солнцем, кофе и маргаритками, небом, воздухом, беспечной дружеской болтовнёй, и это такое счастье, что словами рассказывать совершенно бессмысленно, даже просто прочувствовать – на грани фантастики, почти невозможно его вместить.

* * *

Одновременно внутри меня вот прямо сейчас (уже пятый день и наверное вечно) что-то взрывается, рушатся и горят дома, и кричат – наверное, раненые и убитые, я близко пока не вижу, только смутно, издалека, сквозь подснежники и небесную синеву. И те, у кого на глазах кого-то сейчас убили. И те, кому просто так страшно, что невозможно терпеть. И это кстати, неплохо, в смысле, крики – это вполне выносимо, но кроме криков есть ещё и молчание, в меня помещаются все, кто молчит, например, онемев от горя и ужаса, рядом с парализованной мамой на седьмом этаже панельного дома, мама тяжёлая, помощников нет и не будет, своими силами её в бомбоубежище не дотащить. Или рядом с воющими от боли сыном, мужем, соседом, незнакомцем, у которого приступ, мы не знаем, чего, и уже никогда не узнаем, Скорая к нему не приедет, врач не придёт – ну, потому что откуда им взяться, мы же не в сказке, это реальность, детка, человеческая цивилизация, планета Земля, прогрессивный, уже почти некурящий, обильно спрыснутый веганским смузи и санитайзером двадцать первый век.

Одновременно (не забываем о синем небе, кофе и маргаритках, они у меня и прямо сейчас, и в вечности есть) во мне орут от голода брошенные на двое суток комендантского часа, или уже навсегда, это пока неизвестно бывшие балованые, залюбленные коты и воют собаки, которых тащат в бомбоубежища. И те, кого уже притащили. Они, блин, не понимают, зачем это надо. Они тут быть не хотят.

Одновременно (свет с неба льётся такой, словно господь уже к нам спустился, но его здесь сейчас как никогда наглядно, ослепительно нет) внутри меня звучит новая мантра про русский военный корабль, возвышающая дух до последних запредельных небес, если повторить её тысячекратно, в позе «лотос», или в позе «согнувшись, чтобы сфоткать цветочек», или в позе «стреляем», или в позе «я только что умер», или в позе «тушим пожар», – в оригинале, то есть, по-русски. Такой теперь у нас тут санскрит.

Одновременно (небо, кофе, мой город, взрывы, подснежник, божественный свет, крики, священная мантра) во мне звучит клекотание тварей, опьяневших от безнаказанности, сладко чмокая доедающих то немногое, что осталось от бывших бессмертных, обхохочешься, как бы сознаний, ну или ладно, попроще, душ. Вот этих не-звуков мне бы, наверное, лучше не слышать, полголовы за пять дней поседело, но ничего не попишешь, в нашей весенней симфонии это важный, ведущий аккорд.

Одновременно я слышу (сквозь вой собак, джаз на нашем центральном проспекте, крики, рассказ бариста о придурке, укравшем велосипед, клекотание тварей, звон колокольный, взрывы, пожелание «хорошего вечера», чей-то весёлый, дуэтом смех) – голоса, которые молятся: «спаси нас, господи», голоса, которые дружно орут: «убей» (украинца, русского, антиваксера, обнаглевшую бабу, а лучше сразу их всех), голоса, которые подсчитывают прибыли, или сокрушаются об убытках, голоса, которые спорят о терминологии и, к примеру, о культуре и этике посреди нагромождения лжей, голоса, которые рассказывают, как вчера кормили бельчонка в парке, которого больше нет, голоса, которые осуждают, голоса, которые вспоминают, прощаются, отдаляются, погружаются в смерть, голоса, которые так громко молчат обо всём, что от их грохота я превращаюсь – и это спасение, не навсегда, на минуту, которая будет со мной, как мой город, небо и кофе, в вечности – в весёлый и яростный океанский прибой.

Одновременно я, прибой и левая пятка неизъяснимого, чистый свет в человеческом теле, идеально заточенном под ужас и боль, всем этим сраным человеческим телом, всей моей хрупкой вечностью, как мы с друзьями когда-то придумали говорить: «всем котом», – обнимаю в воображении, не наяву всех своих далёких и близких, которые вот прямо сейчас, в этот солнечный синий, сияющий, тёплый с морозной подкладкой первый мартовский день сидят в Одессе, Киеве, Харькове, Владивостоке, Петербурге, Москве, или едут куда-то, взяв документы и деньги из бывших своих домов, и одни скоро будут убиты, или наоборот, спасены, а другие – замурованы заживо в смрадном болоте, которое твёрже любой стены, или – и вот на этом месте я складываюсь от боли и захожусь, небо, маргаритки и кофе, страшным безмолвным криком, потому что не вижу альтернатив.

Одновременно (не забываем, взрывы, свет, подснежники, крики, синее небо, звон колокольный, мы безмятежно болтаем с бариста про чуть не украденный велосипед) я слышу убитых и – это хорошая новость, других у меня пока нет – знаю теперь, какое их охватывает счастливое ледяное спокойствие, какая ясность приходит в самый последний момент, как на пороге наконец понимаешь не слабым умом, а всем своим существом бессмертным, что смерть – возвращение в дом. Но мне всё равно жаль нашей здешней жизни, в ней было такое ни с чем не сравнимое усилие движения к недостижимому небу, такое стремление к невозможной здесь радости, такая безнадёжная нежность, и что-то ещё, чему нет названия, драгоценное, неуловимое, которого нигде больше нет.

И тогда я говорю (я молчу, но так громко, что под моими ногами трескается асфальт) ледяному горячему свету, льющемуся на нас, пока не спасённых, ещё не убитых, с небес, полномочному представителю непостижимого господа, которого с нами здесь и сейчас больше нет: чувак, это лучшая во вселенной симфония, это так зашибенски красиво, что быть её нотой и одновременно зрителем, замурованным здесь в вип-ложе, в хрупком и глупом человеческом теле, но с кофе и маргаритками – грандиозный подарок, великая честь.

Ты, – говорю я (молчу, но так громко, что из трещин в асфальте под моими ногами начинает пробиваться трава), – любовь моей жизни (всех жизней), ты – мой смысл, я – твой свет, если и есть во мне что-то кроме этого света, так скоро само отвалится, раны затянутся, шрамы заживут, всё пройдёт. Ты, – говорю я (молчу, но так громко, что с безоблачно синего неба мне на макушку падает солёная, как морская вода слеза) – не только непостижимая вечность, но и просто – ну, реально же гений. Только мне вот прямо сейчас, когда тебя нет (по сценарию) рядом, очень больно быть твоим светом, нотой в твоей симфонии, буквой в твоём либретто. Я понимаю, что иначе здесь вообще ничего не бывает, но блядь.

Я говорю (я молчу, но так громко, что почти рассыпаюсь на сраные атомы, не представляю пока, как их потом по всему городу собирать): мне не нравится твой гениальный сценарий. Мне бы чего попроще. Вот честно. С наивным счастливым финалом, как я книжки пишу, например, зная, не хуже тебя, что здесь так не бывает, здесь только тварям привольно, а героям – ужас и боль, и поражение за поражением; ну, я понимаю, мы так красиво никогда не сдаёмся, что хочется на бис повторить. Но может, хватит на бис? Ты повторяешься, господи. Это скучно, это тысячу раз уже было. Не новаторская находка, а просто клише.

Я говорю (я молчу, но так громко, что сраные атомы сами как миленькие собираются обратно в меня, и это, будем честны, довольно обидно, нашли во что собираться, оно же, сцуко, слышит, видит и почти осязает; короче, атомы, это вы зря); но ладно, я говорю: самое время, господи, завершить эту твою гениальную, самую красивую во вселенной симфонию не каким-нибудь героическим «полётом валькирий», а, ну, знаешь, какой-нибудь развесёлой цыганщиной, или страстным танго в духе Пьяццоллы, сам, короче, придумай, это же ты у нас гений и композитор, лишь бы несерьёзное и про жизнь. О том, как ко мне приехал друг из Москвы, и мы идём на автовокзал покупать билеты куда-нибудь в Краков, могли бы по интернету, но такая погода хорошая, что охота пройтись. Идём, никуда не спешим, потому что у нас впереди, предположим, целое жаркое лето, и жизнь, хоть долгая, хоть короткая, это тебе виднее, но счастливая, такая насыщенная, день за два года, как мы умеем, полная приключений духа и радостей тела жизнь. Посмотри, блин, какие мы классные. Стойкие, храбрые и весёлые. Мы у тебя, прикинь, даже в этом смурном аду удались.

Я говорю (я молчу, но так громко, что тот, кого здесь и сейчас с нами нет, меня уже почти слышит, и это лучше, чем ничего): ты – гений и бесконечность, ты можешь придумать, как это устроить. Да хотя бы просто вернись. Войди уже в эту, блин, филармонию, где нами, живыми, орут, как кровавыми нотами, выжимая из нас всю, на сколько способны, боль. Дай нам сил – не терпеть, чтобы выйти на бис столько раз, сколько надо, а разнообразия ради, на цыганочку с выходом. И ещё немного, чтобы потом за кулисами обняться, поплакать, выпить и закусить.

Я говорю (я молчу, но так громко, что даже жалко, что прямо сейчас не умру, потому что это было моё лучшее выступление, звёздный час, соло на саксофоне, триумф и апофеоз): вот, понимаешь, господи. Была у меня такая художественная идея, тебе точно понравится, потому что в духе текущей гениальной симфонии, чтоб её: закончить наш разговор словами: «А если ты не вернёшься к нам, живым, твоим лучшим нотам, если не войдешь через нас, как через распахнутые ворота в этот страшный, восхитительный мир, если не возьмёшь нас в руки, чтобы вынести с этого поля боя, тогда я отверну от тебя свой сияющий лик». Эффектное вышло бы окончание, но не получится, это будет враньё. Куда я от тебя, нахер, денусь, господи. Я – твой свет.

1 марта 2022 г.