Текст книги "Сказки нового Хельхейма"

– Спасибо, – сказал он, снимая ненужную медицинскую маску и пряча её в карман. Понятно же, что это меховой осьминог так на него подействовал. Прикоснулся и успокоил. И ум прояснил.

– На здоровье! – добродушно откликнулся тот. И добавил: – Это вообще ваше нормальное состояние. Не понимаю, почему вы не пребываете в нём всегда.

– Ну слава тебе господи, очухался, – сварливо вздохнула женщина в красном; Хенрик теперь видел, что на училку она совсем не похожа, да и просто на нормальную тётку тоже не очень, скорее, на ожившую статую, ещё не научившуюся достоверно имитировать человеческую мимику, или, к примеру, андроида со сбившимися настройками. С голосом всё в порядке, отлично передаёт эмоции, а с лицом натурально беда. Брови как-то нелепо двигаются, рот при разговоре практически не открывается, и левый глаз безбожно косит.

– Объясните мне, пожалуйста, что происходит, – вежливо попросил Хенрик. – Я вас невнимательно слушал, потому что был в шоке. И мало что понял. Вы сказали, что жизнь на Земле закончилась. Это… ну, довольно неожиданно, согласитесь. Случается, прямо скажем, не каждый день.

– На самом деле, каждый, – вмешался осьминог. – Иногда и по несколько раз на дню! Но вы, конечно, не в курсе, следовательно, не могли приобрести соответствующий опыт и должным образом подготовиться. Какой с вас спрос.

Хенрик решил пока не обрабатывать эту новую информацию. Она была явно избыточной даже для прояснившегося ума.

– И ещё, – сказал он, – вы поздравили меня с победой в какой-то лотерее. Или мне примерещилось? Я вас неправильно понял? Всё-таки это слишком похоже на сон!

– Ладно, – согласилась ложная женщина в красном. – Так и быть, ещё раз с начала. Жизнь на Земле закончилась. Это тебе должно быть понятно. У вас же есть соответствующая мифология. Рагнарёк, или как его?..

– Апокалипсис! – жизнерадостно напомнил осьминог. – Армагеддон!

– Точно. Спасибо. Армаде… Дармаге… В общем, вот это вот.

– Конец света? – на всякий случай уточнил Хенрик. – Но в мифах он описан совсем не так.

– Естественно, – пожала плечами женщина в красном. – Даже мы никогда не знаем заранее, какой проект как закроется. А уж вам-то откуда знать.

– Ужас какой, – вздохнул Хенрик.

– Ну здрасьте! – удивилась она. – Почему сразу ужас-то? Ты же сам, между прочим, хотел.

Хенрик не стал возражать, крыть было нечем. Он же, и правда, хотел, чтобы этот тягомотный кошмар, который считался обычной жизнью, закончился, сразу весь. Только чтобы самому при этом не умирать, смерти Хенрик боялся. Он хотел жить дальше, просто больше никого никогда не видеть, в руки не брать телефон, не читать письма и сообщения, не работать, не выплачивать ипотеку, не ждать постоянно подвоха, не бояться, господи, больше никогда ничего не бояться, потому что нечего, некого, нет больше никаких людей. В его сокровенных мечтах улицы города были пустынны, но центральное отопление никуда не девалось, и вода из крана текла. Понятно, что так не бывает, без людей ничего не работает, но никто не обязан оставаться реалистом даже в мечтах.

– Я-то хотел, – наконец согласился он. – Но не по-настоящему. Не всерьёз, не в полную силу.

– Так у вас просто не было полной, – заметил меховой осьминог. – Какая сила была, с такой и хотели.

– Наверное, – равнодушно кивнул Хенрик. И запоздало – ха-ха, теперь что ни сделай, всё получится «запоздало»! – содрогнулся: – Погодите. Вы хотите сказать, что конец света случился из-за меня?

– В частности, из-за вас, – подтвердил осьминог. – Но, конечно, не только. При всём уважении, ваш личный вклад в катастрофу исчезающе мал. По нашим подсчётам, около восьмидесяти процентов половозрелого населения этой планеты хотели примерно того же – чтобы всё наконец закончилось, и никого не осталось; большинство неосознанно, но степень осознанности желания нами не берётся в расчёт.

– Восемьдесят процентов? – изумился Хенрик. – Фигассе статистика. Я-то думал, всем более-менее нормально, один я не справляюсь… Но слушайте, детям-то жизнь точно нравится! Даже такая, как есть. Мне самому в детстве нравилось. Думал, скорей бы вырасти, впереди столько всего интересного, настоящая взрослая жизнь. Кто ж знал, что она окажется скучнее тихого часа и гаже обеда в детском саду… Ай, ладно. Закончилась, и чёрт с ней. Но с детьми нечестно, по-моему, получилось. Спорим, они бы и сознательно, и бессознательно выбрали жить.

– Да, я тоже думаю, что мы, принимая решение о закрытии того или иного проекта, совершенно напрасно учитываем только взрослые голоса, – оживился меховой осьминог. – Но наше начальство считает, у растущего организма не может быть личного мнения о целесообразности жизни, в нём слишком сильны инстинкты, побуждающие стремиться к росту и размножению, поэтому выбор делает не сама личность, а как бы весь биологический вид. Возражения не принимаются, начальству видней… Ладно, у вас-то, в любом случае, не было шансов. Ваша планета вас тоже больше не хочет, говорит, деревьев для счастья вполне достаточно, а последнее слово за ней.

– Планета не хочет? – опешил Хенрик.

– Нашёл чему удивляться! – хмыкнула тётка в красном. – Сам подумай, зачем ей такое счастье? Какой от вас прок?

– У планет свои требования к населяющим их высокоразвитым организмам, – заметил осьминог. – На мой взгляд, вполне справедливые: не перенаселять, не мусорить и продуктивно сотрудничать; в идеале – дружить.

Да, тогда без шансов, конечно, – уныло подумал Хенрик.

– Короче, мы закрываем проект! – решительно объявила ложная тётка. И, вероятно, для убедительности взмахнула в воздухе кулаком.

– А вы кто? – спросил Хенрик, сообразив, что до сих пор не знает, с кем говорит. – Ангелы Судного дня, или всадники Апокалипсиса?

– Сами вы всадник! – неожиданно обиделся меховой осьминог. – Я что, похож на коня?

– Нет, – честно ответил Хенрик. А крутившееся на языке «к сожалению» произносить вслух не стал.

– Можешь считать, что ангелы, – ухмыльнулась женщина в красном. – По смыслу похоже. Хотя на самом деле, настоящий ангел у нас только он.

Хенрик покосился на мохнатого осьминога. Подумал с несвойственным ему раньше сарказмом: «ангел, которого мы заслужили». Ладно, допустим, это называется «ангел». А она тогда кто?

– Просто технический исполнитель, – пожала плечами тётка. – Гнев божий, экскаватор с клин-молотом, танцующий Шива, всё вот это вот. Только я аккуратная. Чего не надо, не трону, это важно, когда завершаешь проект не полностью, а только частично. Тебя вон даже оставила. Одного из почти восьми миллиардов. И центральное отопление. И, прости господи, твой сортир.

– Спасибо, – искренне поблагодарил её Хенрик. – Не знал, что так можно. Думал, раз апокалипсис, так уже апокалипсис, бац! – и ничего нет.

– Думал он! – передразнила тётка. – Мыслитель нашёлся. Типа если человечество получилось негодное, так всю планету сразу выкидывать в лом?

– Обычный антропоцентризм, – объяснил ей меховой осьминог. – Характерен для местной культуры.

– Дурацкой культуры! – рявкнула тётка.

– Согласен, довольно дурацкой. Не бери близко к сердцу, тебе нельзя волноваться. А этой культуры всё равно больше нет.

– Я на самом деле рад, что планета осталась цела, – робко подал голос Хенрик. – Она красивая. И деревья мне нравятся. Здорово будет, когда всё зарастёт. Просто я не знал, что так можно. Теперь буду знать.

Воцарилась приятная пауза, как это часто бывает после застольного спора, когда все участники друг друга поняли, и больше не надо никого ни в чём убеждать.

– А почему все люди исчезли, а я остался? – наконец спросил Хенрик. – Вы так и не объяснили. Интересно, почему именно я? Я же не какой-нибудь праведник. В церковь последний раз ходил в детстве с бабушкой, мне там не очень понравилось. Скучно, темно и дым. Я даже йогой толком не занимался, три раза начинал и бросал, хотя мне, вроде, нравилось, просто сил на какие-то дополнительные упражнения не было. И времени. Да и желания. Я вообще какой-то слабак, – заключил он упавшим голосом.

– Так лотерея же! – напомнил меховой осьминог, он же ангел. – Закрывая проект, мы всегда устраиваем Последнюю Мировую Лотерею среди тех жителей планеты, которые мечтали о гибели человечества. То есть, случайным образом выбираем, чью именно мечту напоследок осуществить. И людям радость, и нам самим развлечение; я имею в виду, что действовать по чужому плану обычно интересней, чем по своему. Вы – победитель нашей лотереи, я вам уже говорил. Поэтому вы остались – один во всём мире, со всеми удобствами, как и заказывали. Правда, вы в своих мечтах ничего не придумали про еду. Но города вы пожелали оставить целыми, а запасов консервов в супермаркетах на ваш век, я думаю, хватит. Люди обычно не особенно долго живут.

– А водка вообще не портится! – с неожиданным энтузиазмом объявила женщина-разрушитель. – И этот, как его, ну?!.. А, коньяк. В общем, найдёшь, чем заняться. Приятно проведёшь время. Не пропадёшь.

Хенрик, сколько себя помнил, плохо переносил алкоголь, делался от него ещё более мрачным, вялым и сонным, поэтому восторгов не разделял. Но спорить не стал, не портится водка, ну и ладно, пить-то никто не заставит. Больше никто никогда меня не заставит делать то, чего я не хочу!

– Осталось исполнить некоторые формальности, и мы пойдём, – бодро сказала ложная тётка в красном, Шива, клин-молот, и кто там она ещё.

– Формальности? – равнодушно переспросил Хенрик.

– Ну да. Надо подписать акт приёмки-передачи, или как это у вас называется. В общем, документ, в котором сказано, что ты видел проделанную работу и согласен её принять…

– Что я согласен?! – Хенрик ушам своим не поверил. – То есть, требуется моё согласие? Вам?!

Женщина-разрушитель схватилась за голову характерным жестом: «за что это мне?!»

– Не волнуйся, пожалуйста, – попросил её осьминог. – Успокойся. Надоело объяснять простые вещи человеческим голосом? Сиди, отдыхай, я ему всё сам объясню. – И сказал Хенрику: – Естественно, нам требуется ваше согласие. Вы победитель лотереи, поэтому мы обязаны исполнить именно вашу, а не чью-то чужую мечту. Если вы довольны результатом нашей работы, вот и прекрасно, подписывайте бумаги. Но если вдруг испугались и передумали, ничего страшного, я всё отменю.

– Как – отмените? – подскочил Хенрик. Он уже так сжился с мыслью, что ему больше не надо выплачивать ипотеку и ходить на работу, что слова осьминога показались угрозой. Типа хрен тебе апокалипсис, неудачник, ты себя плохо вёл.

– Да запросто, – заверил его осьминог. – Нормально отменю, качественно. Вернутся настоящие люди, не имитация. Не зомби какие-нибудь. Как будто не исчезали; собственно, и не исчезали. Не было ничего.

– А ваше начальство? А планета Земля? – осипшим от волнения голосом спросил Хенрик. – Вы же сами сказали, что люди ей надоели. Получается, их нельзя возвращать!

– Ну, лотерея такое дело, тут уж как повезёт, – безмятежно ответствовал осьминог. – Если победителю приз не понравился, ничего не поделаешь, придётся вернуть всё как было. Планета правила лотереи знает и нас поймёт. Но вы не нервничайте, пожалуйста. Если вам нравится, как получилось, я ничего отменять не буду.

– Давайте ваши бумаги, – потребовал Хенрик. – Чем надо подписывать? Кровью, наверное? Ладно, ничего, всё равно подпишу.

– Зачем кровью-то? – удивилась женщина-разрушитель. – Что за ужасы вы придумываете? С ума, что ли, совсем сошли?

– Он в порядке, – утешил её осьминог. Просто у них тут были такие оригинальные представления о магических ритуалах. Если тебе интересно, я потом расскажу. Доставай документы и ручку. Ты же их не забыла? Если забыла, не страшно, я сбегаю. Быстро, туда-сюда…

– Когда это я забывала? – обиделась тётка.

– Так в том-то и дело, что никогда! А поскольку нам с тобой пока не присвоили статус непогрешимых, чисто статистически вероятность ошибки с каждым разом только растёт.

– Хренастически! – весело передразнила осьминога женщина-разрушитель, и Хенрику вдруг стало ясно, что эти двое – большие друзья.

Это было само по себе удивительно – что он понял. Прежде Хенрик на такое внимания не обращал. Мало ли, кто там кому каким тоном чего говорит, какие у них отношения, меня не касается, не лезут ко мне, и на том спасибо. Но ещё удивительней было то, что Хенрик им позавидовал. Подумал: тоже хочу так! Что именно «так» он сам толком не мог сформулировать. Быть вместе и во всём заодно – так, что ли? Не потому, что по делу надо, а просто для радости. Хотя радость с делом, наверное, тоже здорово совмещать.

Жалко, что у меня ничего похожего в жизни не было, – думал Хенрик, глядя на них. – Хотя было же! Просто очень давно. В детстве, ещё до школы с соседкой Мариной, стоило встретиться, сразу начинали прыгать от радости и хохотать. И потом, в первом классе подружился с мальчишкой из частного дома через дорогу, как его звали? Не помню. Прозвище помню – Берет. И вот с Беретом было совсем отлично, как у этих двоих, – думал Хенрик. – Вроде, ничего особенного не случилось, просто встретились, идём вместе по улице, смеёмся какой-нибудь глупости, и такой кайф! Никогда больше такого не будет. Потому что дружить просто не с кем. Нет больше в мире людей.

Ещё вчера все люди были на месте, и фигли толку, – напомнил себе Хенрик. – Всё равно я ни с кем не дружил. И не стремился. Не понимал, зачем тратить время на каких-то чужих людей. То ли что-то во мне поломалось, то ли просто не повезло встретить кого-то хорошего. Мне вообще всю жизнь особо ни с чем не везло, – с привычной обидой вспомнил Хенрик. – Думал, я неудачливый. А оказалось, это я на Последнюю Мировую Лотерею удачу копил.

Штука получилась горькая и смешная, по крайней мере, самому Хенрику она нравилась. Жалко, что вслух говорить эту фразу незачем. Некому! Вот ещё для чего бывают нужны друзья, – думал Хенрик, глядя на лист желтоватой бумаги, на которой что-то было написано мелкими буквами, он даже не был уверен, что на знакомом ему языке, но при этом не мог утверждать обратное, просто смотрел, вроде, всё видел, но не понимал.

– Слушайте, – наконец спросил Хенрик, – а может быть, можно внести небольшие поправки?

– Господи твоя воля! – женщина-разрушитель картинно воздела руки к небу. – Что ж ты делаешь, господи? Ты кого нам избрал победителем лотереи? Поправки теперь ему подавай!

– Поправки вносить нельзя. Не по правилам! – бодро сообщил осьминог.

– Эх, – вздохнул Хенрик. – Мне бы одну, совсем-совсем мелкую. Я бы деда с собакой во двор вернул.

– Какого деда?

– Не знаю, как его зовут. В этом дворе живёт. У него собачка корги, есть такая порода, маленькая, коротконогая, рыженькая, как лисичка; ладно, неважно. Короче, из того подъезда собачка и дед. Я их часто видел по вечерам. Такие счастливые, смотреть приятно. Просто жалко стало её…

– Кого тебе стало жалко? – переспросила женщина-разрушитель таким угрожающим тоном, словно собиралась дать ему в глаз.

Но Хенрик не дрогнул. Упрямо повторил:

– Собачку. Она же одна осталась. Сидит сейчас дома, тоскует и хочет есть. И… ой! – на этом месте Хенрик натурально обмер, потому что прежде об этом не думал, а теперь до него внезапно дошло: – всё остальное зверьё! Коты, собаки, морские свинки, да кого только люди не держат. Они же домашние. Без людей уже жить не умеют. И сейчас в квартирах взаперти без еды и воды сидят. Даже если я буду целыми днями ходить по городу, выламывать двери и раздавать им еду, почти никого спасти не успею. Ладно, всё равно буду, конечно. Хоть пару сотен спасу. Хотя что потом с ними делать, не представляю…

– Да ну, ерунда, – успокоил его осьминог. – С домашними животными всё в порядке. Исчезли вместе с хозяевами.

– Исчезли?!

– Ну да. В ваших мечтах о гибели человечества домашние животные не фигурировали. Вы не планировали жить в их окружении, или наоборот, своими руками их истреблять. Поэтому звери просто исчезли. Негуманно было бы их оставлять.

– Ясно, – кивнул Хенрик. – Да, это моя ошибка. Когда хотел, чтобы люди куда-нибудь делись, вообще ни разу не вспомнил про домашних зверей. Нечестно их просто так, за компанию с хозяевами убирать. Они-то жили и радовались. И за людей не должны отвечать.

– Так что, тогда всё отменяем? – спросил меховой осьминог.

Хенрик, конечно, не разбирался в интонациях осьминогов и ангелов, но ему показалось, тот не особенно огорчён. Сам-то он сейчас ощущал неописуемое облегчение и одновременно острое горе; неизвестно, что было сильней.

– Получается, отменяем, – вздохнул он. – Домашних зверей я себе никогда не прощу. Жалко, конечно, ужасно! В остальном-то здорово получилось. Ух, я бы пожил со всеми удобствами без людей, работы и ипотеки! Но не с моим счастьем. Нет.

* * *

– Семьсот девяносто пятый, – мрачно сказала бывшая тётка-училка, в смысле, профессиональный демон-разрушитель миров, специалист категории Бета (квалификационный экзамен на Альфу, по слухам, в текущей вечности до сих пор ещё не сдавал никто).

От усталости и досады он сейчас выглядел бледной бесформенной тенью, только красный пуховик по-прежнему был как новенький; ну, это общеизвестно: пальто всегда трансформируется последним, да и то далеко не каждое, очень стойкие парни эти пальто.

– Семьсот девяносто пятый, – скорбно повторил специалист категории Бета. – За какой-то сраный неполный год! Они тут все одинаковые. Все, блин, одинаковые! Сидят дома, толстой жопой на мягком диване и сладострастно мечтают убить всех людей. А как до дела доходит, сразу на попятную. Котятки-щеночки-цветочки, чего им там ещё обычно становится жалко? Кофейни? Закатики? Так раньше надо было жалеть! Ну или уже так хорошо пожалеть, чтобы получить окончательную амнистию. Так нет, на это их не хватает. Сопляки малосильные. Только и могут, что канючить в последний момент. Не представляешь, как мне надоело. Вечно одно и то же. Хочу на другой проект.

– Не бери в голову, – сочувственно вздохнул профессиональный ангел-восстановитель, специалист категории Дельта (на самом деле, он давно перерос эту категорию, просто балбес, как все ангелы, ленится очередной квалификационный экзамен сдавать). – Не спорю, работа у нас собачья, – добавил он, обнимая мохнатым щупальцем огорчённый туман. – Зато и командировочные соответствующие. Пошли их, что ли, пропьём.

– Командировочные что надо, – согласилась бывшая тётка и даже слегка проступила скорбным учительским ликом сквозь тёмный туман. – Просто – ну, бесит. Я их, чего доброго, скоро начну колотить! Не люблю, когда что-то застряло, стоит на месте, ни туда, ни сюда.

– А давай возьмём отпуск лет этак на двести, – предложил ангел. – Хорошо же! Солдат спит, служба идёт. Никто нам слова худого не скажет. Знают, какой у нас непростой объект.

15 декабря 2021 г.

Не было никогда

В первый раз это случилось, когда ему было примерно лет пять; он точно не знал, и у мамы не спросишь, потому что не о чем собственно спрашивать, такой парадокс.

В тот вечер отец пришёл пьяный и злой, с порога начал орать на маму: «Чо кривишься, сука, не рада?» – как всегда, или даже страшней, чем всегда. Он был уже опытный, знал, что делать, чтобы его не зашибли, сразу спрятался под диван, ножки у дивана короткие, взрослый туда нипочём не залезет, правда, может сдвинуть, если захочет, но до сих пор отцу это в голову не приходило; словом, самое безопасное место в квартире – тёмный, тесный, пыльный спасительный поддиван.

Он лежал под диваном, слушал вопли, звуки ударов, мамин визг, тонкий, как у девчонки, как отец раз за разом повторяет одно и то же страшное слово, хуже всех заклинаний из сказок про злых колдунов: «сукаблять», – и вдруг подумал каким-то чужим, неожиданно взрослым, спокойным внутренним голосом: «Вот бы его никогда-никогда не было, как стало бы хорошо». Ему так понравилось – и сама идея жить без отца, и этот взрослый спокойный голос, от которого в животе и груди сразу стало тепло – что принялся повторять про себя, думать этим голосом снова и снова: «Вот бы его никогда не было. Пусть бы не было никакого папы у меня никогда». Сам себя этими повторениями убаюкал, не заметил, как задремал, а проснулся от голоса мамы, звонкого и встревоженного, но всё равно весёлого: «Заяц, ты где? Куда спрятался? Ты меня не пугай!» Пока прикидывал – неужели скандал так быстро закончился? Отец уснул? Или просто ушёл? А вдруг скоро вернётся? – мама заглянула под диван, рассмеялась и потянула его за ногу: «А ну давай вылезай!»

Он вылез, конечно. И сперва вообще не понял, куда попал. Это была совершенно другая комната. Меньше старой, зато потолок гораздо выше. И целых два окна. Бабушкин ковёр был на месте. И, собственно, сам диван. А большого стола, который раньше стоял в центре комнаты, не было, зато появилась тумбочка с телевизором. Сразу подумал: это теперь будет можно смотреть мультфильмы? – и только потом удивился. Откуда у нас телевизор? Почему всё другое? Мы что, в гостях?

Спросил маму: «А мы где?» – и она опять рассмеялась: «Что, свой дом не узнал спросонок? Ну ты даёшь!»

Хотел спросить про отца – он ушёл? Навсегда? Точно-точно сейчас не вернётся? Но почему-то не стал. Испугался в последний момент, сам толком не понял чего, зато очень сильно. Словно тот мог появиться из произнесённого вслух слова «папа», как сказочный джинн от волшебного заклинания. А если не говорить, то никого и не будет. Поэтому лучше молчать.

Как решил, так и сделал. Никогда никого не расспрашивал про отца. Нет его, и не надо. Уже потом, много лет спустя, из нескольких более-менее случайно подслушанных разговоров узнал, что отца никогда и не было. Мама без мужа его родила; вроде, жених перед самой свадьбой спьяну устроил аварию и умер в больнице, ну или это просто была такая легенда для дальней родни и знакомых, лучше уж «умер», чем «бросил с пузом», «послал». На самом деле, неважно; важно, что вместе с отцом они не жили ни дня, а он помнил – и вопли, и драки, и страшное заклинание «сукаблять», у него даже на подбородке остался почти незаметный шрам на память о том, как отец его шваркнул об стенку, но с мамой он это, конечно, никогда не обсуждал. Зачем говорить о том, чего никогда не было. И хорошо, что не было. И хорошо.

* * *

Второй раз это случилось в школе. Ему на самом деле там нравилось, в школе всегда всё складывалось хорошо. Учился средне, зато был спортивный, чем только не занимался, бегал, плавал, стрелял из лука, а в волейбол одно время даже за команду района играл. И отлично ладил со всеми, включая «больших», старшеклассников, у него был – ну, что ли, талант со всеми дружить. Понятно, что иногда ругались, дрались, мирились, заново ссорились, всё-таки жизнь, а не мультик про пионеров и весёлых зверят, но ни во что серьёзное эти ссоры не выливались, он только из кино и из книжек знал значение слова «враг». Но в начале восьмого класса к ним пришёл новенький по фамилии Кловский, здоровенный, скорее всего, второгодник, выше самых высоких в классе на пол-головы. И вот этот Кловский почему-то сразу страшно его невзлюбил, буквально с первого взгляда и принялся доставать. Что само по себе не страшно, мало ли кто как выдрючивается, тем более, когда он новенький, а у тебя пол-школы в друзьях. После того, как Кловский подло подставил ему подножку, и он покатился с лестницы, чудом ничего не сломал, отколотили его с друзьями как следует; четверо на одного нечестно, это он сам понимал, но что делать, если враг – такой бугай здоровенный, не с рук же ему спускать.

Кловский тогда обозлился по-настоящему, позвал своих старых друзей, вечерами дежурили у подъезда, домой его не пускали; ну он, понятно, один теперь и не ходил. Но летом друзья разъехались на каникулы кто куда, а он остался в городе до самого августа, когда у мамы был отпуск. И Кловский тоже остался в городе. И его грёбаные друзья. Несколько раз с ними дрался, в итоге всегда убегал в синяках и в кровище, однажды пришлось доехать до травмопункта, потому что был сломан нос, и это ему, конечно, совсем не понравилось. Но ещё больше не нравилось сидеть весь день дома, потому что у подъезда с утра дежурят, или возвращаться домой под охраной кого-нибудь из соседей; короче, этот Кловский страшно его достал. Казалось, Кловский всю жизнь теперь будет его преследовать, куда ни пойдёшь, везде он, чего доброго, даже в другой город за ним переедет; теперь-то, конечно, вспоминать эти страхи смешно, а тогда по-настоящему верил, что до старости не избавится от врага.

Однажды летним утром, сидя на подоконнике, вместо того, чтобы бежать к реке, потому что у подъезда уже болтались трое амбалов, не лень же им на каникулах так рано вставать, он подумал как бы немножко чужим, но уже знакомым взрослым, спокойным внутренним голосом, от которого в животе становилось тепло: «Вот бы этого Кловского не было – ни в нашей школе, ни в городе. Вообще никогда нигде его не было, так лучше всего». Представлял, как стало бы здорово: всё то же самое – лето, завтрак, оставленный на плите, речка, книжки, кино, путешествие к морю, а потом снова школа, друзья, тренировки, даже, чёрт с ними, контрольные, пусть остаются как есть, только без Кловского. И без отвратительной новой привычки всё время, везде – возле дома, у школы, на пляже, у киоска с мороженым – настороженно зыркать по сторонам.

Размечтался, сам не заметил, как задремал, прямо сидя на подоконнике, счастье, что во сне не свалился на пол, а проснулся, стукнувшись об оконную ручку лбом. Внизу у подъезда стоял грузовик, какие-то незнакомые люди, наверное будущие соседи как раз выгружали из кузова ярко-зелёный диван. Кловского и его приятелей там, ясное дело, не было, не совсем же они дураки – при взрослых на него нападать. Он, конечно, воспользовался моментом, выскочил, огляделся, никого не увидел, но на всякий случай поехал с пересадкой автобусом и трамваем аж на центральный пляж, где всегда куча народу, поэтому безопасней, он теперь ездил купаться только туда, и это было отдельно противно, ему не нравилось прятаться, защищаться, спасаться; он конечно остался один против кучи народу, но всё равно трудно такого осторожного, опасливого себя продолжать уважать.

В автобусе и в трамвае всё было нормально, и на речке тоже, и на обратной дороге, и домой не пришлось пробираться под охраной соседей, у подъезда не караулил никто. До самого отъезда он больше ни разу не видел ни Кловского, ни его приятелей, даже мельком, издалека. В глубине души уже знал, что у него снова всё получилось, как в детстве, когда видел страшный сон – то есть, как раз не сон – про отца.

Совершенно не удивился, когда первого сентября Кловский не пришёл в школу. И второго, и третьего. Вообще никогда не пришёл. Из какого-то необъяснимого суеверного опасения специально никого о нём не расспрашивал, как когда-то не спрашивал мать и родню про отца. Если подумать, не случилось ничего из ряда вон выходящего: переехал, снова школу сменил, вот и всё. А всё-таки странно, что о Кловском больше никто ни разу не вспомнил, даже друзья, которые всю последнюю четверть дрались с ним чуть ли не каждый день. Уже в самом конце десятого класса во время школьной генеральной уборки он помогал разбирать архивы в учительской, где хранились старые классные журналы за много лет, нашёл восьмой «Б» за нужный год, посмотрел, фамилии «Кловский» там не было, и в «А» тоже не было, и в «В», он на всякий случай все классы проверил, сам толком не понимая, зачем.

Короче, никакого Кловского не было, по крайней мере, в их школе такой не учился ни дня, но нос, сломанный в драке, навсегда остался слегка кривым. Анфас почти незаметно, зато два разных профиля, правый с обычным прямым, а левый с гордым орлиным носом; на самом деле, даже удачно вышло, все девчонки потом говорили, что ему очень идёт.

Овощебазу он грохнул не с горя, а, можно сказать, смеху ради. Сам от себя такого не ожидал. Ну, то есть, ему там работать, понятно, совсем не понравилось, нечему было нравиться – холодно, сыро, невыносимая вонь давным-давно сгнившей капусты, которую студенты и преподаватели должны были вместо занятий перебирать. Он тогда был первокурсником, обалдевшим и благодарным, что вот так запросто, с первой же попытки поступил на мехмат, страшно боялся, что его отчислят, увиливать, отмазываться и просто забивать, как у нормальных студентов принято, научился, конечно, но позже, потом, а пока ездил как миленький на эту каторгу; впрочем, туда даже преподы ездили как миленькие, правда, не столько работали, сколько курили у входа, но сам факт.

Словом, не ужас-ужас; то есть, вообще никакой не ужас, а – ну, работа, подумаешь. Вполне обычное дело, просто противно и лень. Но во время пятой, что ли, поездки, пока трясся в автобусе, стучал зубами в тоненькой старой куртке, прижавшись виском к по-зимнему ледяному стеклу, подумал тем самым как бы немного чужим спокойным внутренним голосом: вот было бы смеху, если бы овощебаза взяла, да исчезла! Как будто не было её никогда. Приезжаем, а от неё ни следа не осталось, даже пустого ангара, ни единого сгнившего кочана. Вот бы все охренели! Подумали бы, что сходят с ума. Нет, правда, пусть овощебаза исчезнет. Там холодно и вонища. Не хочу туда.

Думать об этом было смешно и приятно. И почему-то тепло. Так угрелся внутренним смехом, что не заметил, как задремал, а когда проснулся, автобус уже стоял в чистом поле. Ну, то есть, не прямо в поле, а на обочине пригородного шоссе возле какого-то полынью заросшего пустыря. Никто не вышел, все сидели на месте, переговаривались, посмеивались, только водитель автобуса бегал туда-сюда по дороге, наконец снова сел за руль, и поехали дальше, до какой-то – деревни? посёлка? как это правильно называется, «пэгэтэ»? – в общем, неважно, главное, там было почтовое отделение. Все вышли, курили, разминали затекшие ноги и спины, ходили туда-сюда, пока водитель куда-то звонил; с кем и о чём он говорил, неизвестно, но ругался так громко, что было слышно на улице. В итоге, велел всем садиться в автобус и отвёз их обратно, в универ, к центральному входу, откуда утром забрал. Собственно, утро ещё не закончилось, всего половина десятого, но ни лекций, ни работы в тот день так и не было, все разошлись по домам. На этом пытки овощами закончились, больше не ездили вместо занятий гнильё разбирать, а через год их отправили в колхоз на картошку, но это уже совсем другая история, там-то как раз была весёлая жизнь.

Он в итоге сам толком не понял, что тогда случилось с овощебазой – правда, что ли, просто взяла и исчезла?! И как, интересно, это смогли объяснить? Или в тот день просто вышла техническая накладка, водитель перепутал маршрут, привёз нас по неверному адресу, а потом уже было поздно ехать куда-то ещё? Отдельно странно, что однокурсники эту историю больше не вспоминали, хотя необычное же происшествие, есть что обсудить. Но нет, никто никогда не гадал, что это было, куда подевался ангар с капустой, не строил версий, не вызнавал в деканате подробности, и сам он разговоров об этом тоже не заводил.