Текст книги "Сказки нового Хельхейма"

А вот с Майклом, в смысле, с Мишкой Вальштейном ни хрена у него не вышло. И слава богу, на самом деле, очень был потом этому рад. Потому что Майкл, как ни крути, отличный. С ним всегда было весело. И, между прочим, не кто-то, а именно Мишка волок меня на себе три километра из леса, когда вывихнул ногу; было так больно, что думал, сломал. А что Лариска к нему ушла, так это вопрос к Лариске, – так он потом себе говорил, поостыв. Но в ту ночь разозлился страшно: предатель ты, а не друг, кто так делает, знал же, что это моя девчонка, даже если сама на тебе повисла, будь человеком, стряхни. И мстительно думал, вспоминая, как бесследно исчезли из его жизни вечно пьяный отец и драчливый Кловский: вот бы этот гад тоже исчез навсегда, с концами, вот бы никакого Майкла не было никогда! Но не тем голосом думал. Не спокойным, не тёплым, не как бы немного чужим, а собственным, злым и беспомощным, сам заранее понимал, что ничего не получится, но всё равно гонял эти мысли по кругу, остановиться не мог.

В итоге, всё нормально закончилось, вернее, вообще никак не закончилось, Майкл никуда не делся, остался, как был. А Лариска через пару месяцев закрутила роман с каким-то командировочным москвичом, Мишка тогда страшно напился, пришёл к нему на автопилоте, как раньше часто ночевать приходил, блевал в туалете, рычал и рыдал на кухне, а утром сказал спокойно: да слушай, всё к лучшему, ну её на хрен, сучку, я без тебя скучал.

Потом они с Мишкой ещё долго дружили, пока тот не уехал с семьёй в Тель-Авив. Но та история очень его испугала. Вернее, он испугался себя. Думал: это же я, получается, всё равно что убийца. Считай, что в друга стрелял. Просто промазал. Не получилось. Но хотел же попасть! И не просто хотел, а старался, чтобы Майкла не стало, чтобы он исчез навсегда. Это даже хуже, чем зарубить топором, или зарезать, настоящий убийца, по крайней мере, честно рискует собой, а я надеялся уничтожить его силой мысли, исподтишка, тайком. Так нельзя. Вот просто нельзя, и точка. Не надо так. Никогда.

В общем, твёрдо решил, что больше не будет даже пытаться. Что бы ни случилось, да пусть хоть убивают – всё, хватит. Не надо никому из-за меня исчезать. Кое-как условно с собой помирился, а ещё через несколько лет – окончательно, по-настоящему. Перестал себя грызть. И почти забыл о своей былой сверхспособности, скорее всего, ненастоящей, нафантазированной, – думал он в тех редких случаях, когда всё-таки вспоминал. Пьяный отец мог действительно просто присниться – ну мало ли, в кино такое увидел, или какой-нибудь алкаш во дворе напугал. Да и Кловский, собственно, тоже мог просто присниться, бывают такие длинные и подробные, очень правдоподобные сны. А шрамы – что шрамы. Все в детстве падают и дерутся, поди теперь вспомни, откуда они на самом деле взялись.

Короче, неважно – правда, не правда. Факт, что решил: больше никогда. И держался своего решения твёрдо, хотя в девяностые, когда рискнул и затеял с друзьями бизнес, было несколько, скажем так, непростых ситуаций, да чего там, настоящих подстав и реальных опасностей, когда искушение снова попробовать было, мягко говоря, велико. Но как-то справился; ладно, условно справился, богатым так и не стал, но успел подарить маме квартиру и сам уцелел.

Жил потом – ну, нормально. То есть, объективно скорей хорошо, субъективно – пожалуй, всё-таки скучновато, но это нормально, человек – сложное и вечно всем недовольное существо. Вовремя, ещё в девяностые пошёл в программисты, после мехмата это было легко, и потом постоянно чему-то учился, сам не заметил, как стал ценным, опытным специалистом в области ай-ти, зарабатывал больше, чем когда-то мечтал, пытаясь стать бизнесменом. Женился довольно поздно по меркам мамы и её поколения, зато по большой любви. Короче, отлично всё было, пока не родился сы… Нет, не сын. Он не мог считать «сыном» существо то ли вовсе, то ли почти без мозга, но достаточно жизнеспособное, чтобы при хорошем уходе много лет пить из всех кровь. Он тогда вообще ничего не мог и не чувствовал, внутренне замер, оцепенел, наотрез отказывался видеть, думать, слушать, что ему говорят, вообще хоть как-то в этом участвовать, тем более, принимать решения: забрать условного «сына» в дом и выхаживать, или отдать в какой-то жуткий, так все говорили, государственный спец-интернат, или в комфортный платный, и чёрт бы с ними, с деньгами, не жалко, его ужасал сам факт, что это имеет к ним с Ленкой какое-то отношение; да не «какое-то», самое близкое, оно же у них, от их любви родилось. Что-то, получается, – думал он, – с нами обоими не в порядке. Или не с обоими? Только со мной?

Сказал жене, которая ждала от него решения: «Поступай как хочешь, лишь бы тебе было хорошо», – и услышал в ответ не человеческий голос, звериный рык: «Хорошо уже никогда не будет!» Ну, положим, это он и сам понимал.

Вот тогда он – удивительно, что не сразу, а примерно две недели ада спустя – вспомнил про свою сверхспособность. И не колебался, конечно, какие тут колебания, только бы оказалось, что это не просто фантазия, лишь бы эта странная штука опять помогла. Откорректировал формулировку, чтобы потом, если вдруг всё чудом получится, не ощущать себя трусом и слабаком. Думал спокойным, далёким, тёплым, чужим – своим настоящим – голосом: «Пусть он исчезнет, как будто не было его никогда. А если нельзя, невозможно, тогда пусть исчезну я». Ему казалось, так – ну, просто честно. Взрослому человеку нельзя такое просить просто так, бесплатно. Должен быть вклад, ставка, риск. Да и, положа руку на сердце, исчез бы сейчас с большим удовольствием, ни о чём не жалея; может даже лучше – именно так.

Но он не исчез, а проснулся в половине восьмого утра в кресле в своём кабинете – где сидел, там и задремал. И как-то даже не сомневался, что всё получилось. Заранее это знал. Сварил кофе, отнёс жене в спальню, сказал: «Прости, заработался», – смотрел, как она спросонок ему улыбается, но не чувствовал ни страсти, ни нежности, ни радости победителя, ни удивления, ни даже обычного облегчения, вообще ни черта.

От жены он в итоге ушёл. Любил её очень, но оставаться рядом больше не мог. С точки зрения Ленки, у них ничего не случилось, но он-то всё помнил. И чувствовал себя этаким незримым, опасным мостом между нею и отменённой бедой. А её – таким же мостом между собой и, слава богу, несбывшимся сыном, уродом без мозга, овощем, хватит, пожалуйста, нет.

Ушёл, не жалел ни минуты – об этом и вообще ни о чём. Всё словно бы сразу встало на место, рухнул проклятый мост. Ленка, конечно, рыдала, пыталась выяснять отношения, но постепенно забила, разлюбила его. Года через три снова вышла замуж, родила двойню, девчонок, здоровых, красоток; короче, всё у Ленки было нормально, он у общих друзей узнавал.

Сам он больше никогда не женился. Решил: я всё-таки странный, иногда отменяю людей и события, ну куда мне, какая семья. Холостяцкая жизнь ему нравилась, чем дальше, тем больше. Словно молодость снова вернулась, тогдашняя жадность до впечатлений, неуёмное любопытство и талант со всеми вокруг дружить. Сам удивлялся тому, с каким энтузиазмом каждое утро даже не вставал, а натурально подскакивал: как всё будет сегодня? Что там жизнь ещё припасла для меня?

Жил наконец-то не как полагается, а как сам хотел. Когда отвечаешь только за себя, это просто, достаточно быть не совсем пропащим труслом. А пропащим он отродясь не был – даже на свой, очень строгий, придирчивый взгляд.

И теперь не сидел на месте, вцепившись руками в привычный комфорт. Делал, что левой пятке захочется; впрочем, пятки оказались вполне вменяемые, то есть, он был не совсем уж конченый сумасброд. Просто ездил с места на место, перепробовал кучу новых профессий, одно время даже в пляжном баре коктейли мешал; ему очень понравилось, думал: может, тут и остаться? Хорошая выйдет судьба. Но в мире слишком много других интересных занятий, городов и людей, так что этот план отложил, как сам любил говорить, до пенсии. Смеялся: место найду, не вопрос. Любой, кому я смешаю «Голубые Гавайи», если не полный дурак, с руками меня оторвёт!

Когда ему было уже под полтинник, осел в Испании, потому что туда переехали старые коллеги-друзья, позвали к себе работать, помогли получить вид на жительство, и понеслось. Он был не против: климат отличный, средиземноморский стиль жизни всегда ему нравился, чего ещё и желать. Шесть лет честно у них отпахал, потому что, во-первых, слово надо держать, а во-вторых, старая профессия после долгого перерыва кажется новой и интересной; короче, отлично всё получилось, сам не ожидал. Чтобы не заскучать, придумал себе дополнительное развлечение: иногда водил по городу и возил по окрестным фермам туристов и таких же как он экспатов, которым хотелось чего-нибудь интересного и особенного; оказалось, когда рассказываешь и показываешь то, что любишь, людям это ужасно нравится, словом, отлично у него это дело пошло. И самому интересно, каждый день что-то новое, и жизнь так не похожа на ту, от которой когда-то сбежал, что прошлое начинает казаться – ну, кинофильмом, который даже не сам смотрел, а, предположим, друг в подробностях рассказал.

Сам не заметил, как хобби стало профессией. От клиентов отбоя не было, сарафанное радио – лучшая из реклам. С прежней работы уволился; начальники были на него не в обиде, остались друзьями, он их порой по лучшим своим маршрутам бесплатно катал.

Это была отличная жизнь, идеально ему подходившая, даже лучше, чем пляжный бар, который, впрочем, по-прежнему фигурировал в планах на пенсию, только был отложен на далёкое будущее. Когда ему стукнет, например, девяносто пять.

Всемирная пандемия была – ну примерно, как та подножка в школе на лестнице, словно навсегда отменённый Кловский дотянулся-таки до него из небытия. Внезапно захлопнулись все границы, отменили авиарейсы, и он остался без туристов; честно вернул авансы всем записавшимся чуть ли не на год вперёд. Чёрт бы с ними, туристами, и деньгами, он сразу прикинул, что ещё лет пять может спокойно, ничем особо не жертвуя, на свои сбережения жить. И новой болезни не испугался, хотя, теоретически, был в группе риска, это ему пытались внушить натурально из всех утюгов; отмахивался: да подумаешь, к примерно миллиону способов мучительной смерти прибавился какой-то несчастный ещё один. Страшно было не это, а то, что ещё буквально вчера прекрасный, весёлый и интересный человеческий мир из-за пустяковой заразы зачем-то покатился в тартарары. Ладно бы, – думал он, – действительно мор случился, как у Стивена Кинга в книжке, но ломать себе жизнь из-за такой ерунды?

Сперва он попросту растерялся – так не бывает, ну нет. Сплю я, что ли? И мне снится вот такой глупый сон? Люди просто не могут быть настолько слабыми и трусливыми, новости новостями, паника паникой, но нельзя же позволять так с собой обращаться, терпеть и сидеть взаперти. А когда наконец поверил, что всё это наяву, из всех положенных стадий реагирования на неприятности – «отрицание», «торг», «депрессия» – сознательно выбрал гнев. И, – обещал он себе, – никакого «принятия». Не дай мне бог до такого дожить.

Впервые он понял, что ему хочется на хрен отменить всё человечество сразу, когда населению запретили выходить из квартир без специального пропуска и ввели комендантский час. Он, конечно, совершенно не верил, что у него получится, всё-таки целое человечество, не один человек. Но ёлки, почему не попробовать? В крайнем случае, – хладнокровно думал он, – сам исчезну. Всё лучше, чем дома сидеть. Но в тот же вечер соседи устроили вечеринку в саду на заднем дворе, и его позвали; он, конечно, пришёл. Гости из других кварталов пробирались к ним, можно сказать, огородами, ну то есть, какими-то тайными тропами, которые знают все местные, кто здесь в школу ходил. Все, включая полицию, но полицейские – тоже живые люди, чьи-то внуки, сыновья и племянники, поэтому в переулки не лезут, а с важным видом патрулируют центральный проспект. Отличная была тогда вечеринка, пили, смеялись и обнимались; последнее он, тяжело переживавший, что даже друзья от него и друг друга шарахаются, особенно оценил.

Соседи подняли ему тогда настроение и, сами того не ведая, преподали урок. Всё-таки люди разные, бывают совсем отличные, нельзя отменять всех сразу, – думал он поутру, не мучаясь, а наслаждаясь лёгким похмельем; такое интересное состояние, надо же, я и забыл.

Зато полицейского, который к нему прикопался за то, что гуляет по городу после полуночи, и собирался выписать штраф, он отменил одной левой. В смысле, совсем недолго, буквально минуту думал чужим, спокойным, тёплым, уверенным в своей силе голосом: «Пусть этот гад навсегда, с концами исчезнет, словно не было его никогда. А если нельзя, пусть исчезну я». Заранее был согласен заплатить за свою горячность – собой. Жизнь – нормальная, честная ставка, не особо высокая, но кроме неё у человека, собственно, и нет ни черта.

В общем, всё у него получилось с тем полицейским. И через неделю ещё с двумя. Остальные полицейские в городе оказались вполне нормальные, сами поспешно сворачивали в ближайший проулок, чтобы лишний раз человека за прогулку не штрафовать. А охранники в супермаркете, когда он заходил туда с открытым лицом, без медицинской маски, просто отводили глаза.

Когда запоздало узнал про небывало жестокий разгон городской демонстрации, первой робкой попытки протеста против диких карантинных мер, страшно жалел, что его там не было. Думал: а вдруг у меня получилось бы отменить всех разгоняющих разом? Типа, полиция не приехала, некому ехать, не было их никогда. Думал: ладно, даст бог, не последняя демонстрация, просто надо быть в курсе всех местных дел. Думал: а может, не обязательно находиться на месте событий, достаточно прочитать в новостях и рассердиться как следует? Чтобы не жалко было, если что, самому исчезать? Думал: а ничего так открывается перспектива. Я, конечно один, со всем миром не справлюсь; ничего, не догоню, так согреюсь. Думал: интересная штука – жизнь.

29 октября 2021 г.

Сторож

Старый Штехнер – так его звали соседи, по фамилии, не по имени; последние лет пятнадцать обязательно прибавляли «старый», хотя у Штехнера не было сына, или младшего брата, от которого его надо как-нибудь отличать. Он и на работе, пока не вышел на пенсию, для всех был Штехнером, так почему-то повелось. Только жена звала «Севой» – уменьшительное от «Севастьяна», переделанный когда-то паспортистками «Себастьян». Справедливости ради, фамилия Штехнер – короткая, неудобная, угловатая и даже как бы сердитая – ему, небольшому, худому, жилистому, подходила больше, чем длинные имена, что паспортное, что настоящее. Сам иногда думал, бреясь у зеркала: какой из меня, к лешему, «Себастьян».

У Себастьяна-Севы-Старого Штехнера были золотые руки, доброе сердце и такая прорва энергии, что всю жизнь спал максимум по четыре часа. Просыпался не от нервов, не из-за тревожных мыслей – о такой бессоннице он только понаслышке знал. А просто от избытка сил и от счастья. Потому что рядом лежит Ирена, на прикроватной тумбочке ждёт недочитанная книга, например про путешествие на Кон-Тики, в доме сухо, тепло и тихо, холодильник забит едой – росший в войну, подростком оказавшийся в ссылке на севере Казахстана, он всё это очень ценил. Сколько лет уже прожил со своей ненаглядной Иреной в сытости, тепле и уюте, а радоваться этому не переставал.

В общем, очень удобное было устройство у Штехнера. С таким организмом можно отлично бодрствовать целых двадцать часов в сутки. И много чего успевать. Он работал электриком в троллейбусном парке, в свободное время чинил проводку соседям, их родственникам и друзьям, от этих халтур за месяц иногда набегала примерно ещё зарплата, плюс, как говорится, народная любовь: его, умелого, сообразительного и почти непьющего, натурально на руках носили, таких мастеров поискать.

Но свободного времени всё равно оставалось в избытке – и по хозяйству помочь Ирене, и книжки читать, и в кино пару раз в неделю, и за городом в лесу погулять, набрать грибов-ягод, и во дворе с цветами возиться. Такой под своими окнами разбил палисадник, что соседи гостей специально водили показывать, а спятивший на старости лет дед Аркадий, пока был жив, выходил из дома с игрушечным автоматом внука и часами стоял возле самой красивой клумбы – охранял. Штехнер побаивался деда Аркадия, хотя тот был вполне безобидный, только страшно ругался каким-то небывалым, цветистым матом, когда ему казалось, будто кто-то хочет сорвать цветок. Но Штехнер, конечно, робел не из-за ругани, просто с детства психов боялся. Ему казалось, что сумасшествие заразно, если долго простоишь рядом с психом, сам станешь таким. Умом понимал, что это глупости, полная ерунда, но всё равно обходил безумного деда Аркадия десятой дорогой, благо тот не обижался, давно уже никого не узнавал.

Вот не дай бог, – иногда говорил Штехнер жене Ирене, – так же на старости лет из ума выжить. Хоть заранее помирай! Но неохота, знаешь. Нравится мне жить.

Ну так и живи на здоровье! – смеялась Ирена. – Не переживай, уж ты-то не чокнешься. Не тот у тебя характер, мой дорогой.

Он расцветал, конечно, как всегда от её добрых слов. Любил её очень, с первой же встречи, когда увидел во дворе соседнего дома маленькую блондинку с косами, как у школьницы, и сразу подумал: вот бы она стала моей женой! И всё у него получилось. Ну, правда, не сразу, а лет через пять. Поженились и уехали в Вильнюс, где у Ирены была родня. Жили с тех пор душа в душу, поругались за всё время два раза, да и то не всерьёз. Детей у них не было, Ирене здоровье не позволяло; она переживала, конечно, а он – не особенно. Думал: нет, да и ладно, и так хорошо живём.

Ирена вообще всю жизнь была очень хрупкая, часто болела. Держалась молодцом, не капризничала и не жаловалась, не любила ходить по врачам, работала больше иных здоровых – она была хорошей портнихой и без заказов не сидела ни дня. Но Штехнер конечно всё равно над ней трясся, ухаживал и берёг. И палисадник разбил для Ирены, чтобы в плохие дни, когда нет сил пойти прогуляться, она могла посидеть в своём саду. И ландыши там развёл для неё, выкопал в лесу корневища, привёз, тайком посадил – чтобы Ирена не огорчилась, если ничего не получится. Ну а если получится, значит, будет сюрприз. Сюрприз удался; за несколько лет ландыши по всему двору разбежались, даже под соседскими окнами зацвели. А подснежники, снегуоле, как их в Литве называют, галантусы по-научному, они с Иреной вместе сажали. Ранней весной приметили поляну в лесу, летом приехали за луковицами, в сентябре посадили. Весной огорчились, что они не прижились, зато как через год удивлялись и радовались, когда в конце февраля подснежники зацвели! Оказалось, галантусам много времени надо, чтобы привыкнуть к новому месту, сразу никогда не цветут.

Лесные подснежники в центре города – небывалое чудо по тем временам. Это сейчас они вошли в моду и встречаются в палисадниках практически на каждом шагу, а тогда, почти тридцать лет назад, их подснежники были такие единственные. Люди специально приходили смотреть, даже в газете про их двор написали; впрочем, это как раз напрасно: после статьи на двор набежали орды предприимчивых цветочниц. Они с Иреной сперва растерялись, раньше у них с клумб никогда ничего не пытались красть. Спасибо деду Аркадию и его игрушечному автомату – псих-то он псих, а подснежники отстоял.

Дед Аркадий давным-давно умер, но Штехнеру иногда казалось, он до сих пор охраняет их палисадник. Во всяком случае, ни на подснежники, ни на ландыши уже давно никто не посягал. Если совсем по правде, пару раз, возвращаясь с вечерней смены, Штехнер видел, ну или ему мерещился призрачный силуэт с автоматом среди кустов. Но мёртвым дед Аркадий пугал его гораздо меньше, чем при жизни. По крайней мере, не матерится, и безумным взглядом его не сверлит. Так что, если хочет, пусть себе бродит вокруг палисадника. Цветы, опять же, будут целей.

Время шло; конечно, они с Иреной старели. Стареют, к сожалению, даже счастливые; Штехнеру казалось, это неправильно, но всё равно получилось так. Пенсия у него была небольшая, хотя работал всю жизнь, а у Ирены – такие крохи, что не о чем говорить. Но он по-прежнему не сидел без работы, руки-то никуда не девались. И, тем более, голова. Старый Город есть Старый Город, в смысле, почти все дома здесь понятно в каком состоянии, вечно что-то ломается, в том числе, и проводка, а старожилы знали номер его домашнего телефона. И детям его подсказывали, и квартирантам, и недавно приехавшим новым жильцам, передавали Старого Штехнера из рук в руки, как сокровище: мастер хороший, добросовестный, старая школа, и человек золотой. Так что постоянно бегал по вызовам, чинил то, с чем мог справиться сам, а когда не мог, досконально и доходчиво объяснял, в чём проблема, какого надо искать специалиста, какие нужны запчасти, и где их можно за полцены достать.

В общем, нормально жили, его заработков хватало не только на еду и квартплату, но и на хороших врачей. Это было самое главное: Ирена с годами совсем сдала, а в бесплатной поликлинике так себе доктора – ну, чего вы хотите, возраст. Хотя можно подумать, великий возраст. Семидесяти ещё нет.

От платных врачей толку со временем становилось всё меньше; сами признавались: мы не умеем совершать чудеса. Вот это жалко, конечно. Старый Штехнер всю жизнь был уверен, что главное – дотянуть до двадцать первого века, уж тогда-то люди точно победят все болезни, отменят старость и научатся жить, ладно, может, не вечно, но лет триста хотя бы. А лучше семьсот. Он не просто мечтал, а натурально планировал, как тогда развернётся, какие освоит профессии, куда они с Иреной поедут, и может быть однажды ему удастся – техника не стоит на месте! – слетать на Марс. Но почему-то оказалось не так. Дожили до двадцать первого века, и фигли толку, цифры на календаре сменились, и всё. Только курить везде запретили, цены на табак взвинтили безбожно, почти всю еду объявили «вредной», а на Марс никто не летает, и старость не победили, даже простые болезни не научились лечить.

Старый Штехнер догадывался, что Ирена умрёт первой, оставит его доживать одного. И даже, в общем, сам был согласен, что так лучше, чем наоборот. Он-то сильный, здоровый, бодрый, с чем угодно справится, а за Иреной нужен уход. Она в последние годы едва ходила – из спальни в кухню ковыляла чуть ли не полчаса, там садилась в кресло на колёсиках, очень удобное, специально для неё переделанное из найденного на свалке старого офисного, оно ездило в любом направлении, и крутилось туда-сюда. В этом кресле Ирена отлично справлялась с готовкой; Штехнер сперва рвался избавить её от работы, делать всё сам, но быстро сообразил, что нельзя человеку совсем без дела, а готовить Ирена любила всегда.

В хорошие дни, когда сил хватало, Ирена выходила посидеть в палисаднике, то с книжкой, то просто так. Штехнер вынес ей в палисадник кресло, обитое дерматином, чтобы от сырости не испортилось. И даже небольшой навес от дождя смастерил. Иногда сидели там в дождь вдвоём, Ирена в кресле, как королева, он мостился на подлокотнике, болтал без умолку, вспоминал разговоры с соседями и клиентами, пересказывал книги и городские новости, рассуждал, сколько пришлось бы ехать автобусом до Луны, а Ирена слушала и улыбалась, что он всегда умел, так это её веселить.

Умерла она в этом же кресле, в своём палисаднике. В первый раз вышла во двор после долгой зимы и на редкость холодной весны. Штехнер ей помог, усадил, укутал и убежал к соседке чинить электроплиту. Пока работал, не чувствовал даже лёгкого беспокойства, не то что настоящей беды. Наоборот, был уверен, впереди у них с Иреной долгое лето и, даст бог, тёплая осень, а потом – чего гадать, что-нибудь будет, а мы поглядим. Только когда вернулся во двор, всё понял. И сразу подумал: хорошо, что Ирена успела увидеть ландыши. Буквально позавчера ещё ни одного цветка не было, вовремя они зацвели.

Только об этом и думал, даже когда приехала скорая, вокруг мёртвой Ирены суетились врачи: хорошо, что она успела увидеть ландыши. А то обидно бы было. А так не обидно. Не зря я, получается, их посадил. Но вслух о цветах не говорил, конечно – ни врачам, ни соседям, ни съехавшейся на похороны родне. Им непонятно, почему ландыши – это важно, подумают, спятил от горя дед. А Старый Штехнер не хотел выглядеть чокнутым. Когда сам с детства боишься психов, очень важно не показаться одним из них.

Жизнь без Ирены была даже не то что плохая. Совсем не так страшно и горько, как он представлял заранее. Просто – ну, не очень-то жизнь. Как под местным наркозом – под общим он, слава богу, не был ни разу, а вот когда зуб мудрости выдирали, вкололи новокаин, от которого пол-лица онемело, и сейчас было очень похоже, только онемело не лицо, а – чем вообще человек живёт? Ум, сердце? Ну или душа. Ничего не интересно, ничего больше не надо, даже работать, хотя силы по-прежнему есть. Он вообще-то всю жизнь планировал, как будет на пенсии путешествовать, но теперь не хотел. Зачем куда-то тащиться одному, без Ирены? Даже рассказать о путешествии потом будет некому. И фотографии некому показать.

Он не чувствовал себя одиноким; ну, положим, он сейчас вообще ничего не чувствовал, но теоретически знал, что у него полно знакомых-приятелей, есть даже несколько близких друзей. Встречался с ними, когда его звали, зачем обижать людей. Но сам не хотел этих встреч; ну, это не удивительно, он даже есть не хотел, просто помнил, что надо, нормальные люди каждый день что-то едят. И гулял, чтобы не сидеть без движения хотя совсем разлюбил гулять. И книжки читал, и кино иногда смотрел, хотя ему больше не было интересно – чужие люди, чужие проблемы, зачем мне об этом знать? Но надо, – говорил себе Старый Штехнер, – все нормальные люди так делают, я же не хочу поглупеть, впасть в маразм.

Старый Штехнер прожил так месяца – три? четыре? В общем, до осени; ему казалось, целую вечность, а на самом деле, совсем немного, теоретически он это понимал. Спать подолгу так и не выучился, вот это действительно жаль. Кто много спит, для того дни гораздо короче; ладно, чёрт с ним, не судьба, – равнодушно думал он, сидя по ночам в своём палисаднике среди отцветающих флоксов и георгинов, в Иренином кресле, в котором она умерла. Втайне надеялся, что в кресле остался кусочек Ирениной смерти, как крошки от печенья, завалились куда-нибудь в щель. Было бы здорово, – думал иногда Старый Штехнер, – не какой-то нескорой своей, а Иренкиной смертью раньше времени помереть. И, может, чем чёрт не шутит, догнать её там? Ну, вдруг получится? Мало ли. Было бы здорово. Эй, где ты там спряталась? Может, провалилась в прореху в обивке? Забирай меня, Иренкина смерть.

Но вместо смерти к нему пришёл – показался, явился? как о призраках правильно говорить? – в общем, однажды перед засидевшимся в палисаднике Штехнером возник дед Аркадий. Это случилось в одну из тех безлунных осенних ночей, когда тьма, спохватившись, вспоминает, кто теперь в доме хозяйка и берётся за дело с таким азартом, что не только кленовых стволов и увядших гортензий, но и собственных рук не разглядеть. Но деда Аркадия почему-то было отлично видно, хотя он не мерцал, не светился, как призраки в кинофильмах, а просто состоял из какой-то принципиально иной темноты; в общем, Старый Штехнер видел покойного деда Аркадия так же ясно, как обычных живых соседей днём. Тот, кстати, отлично выглядел. Не сильно моложе, чем в последние годы жизни, но гладкий, холёный и бодрый, как иностранные туристические старики.

– Видишь меня? – спросил дед Аркадий. Не прежним безумным визгливым и не каким-нибудь завывающим призрачным, а вполне нормальным человеческим голосом. Не дожидаясь ответа, обрадовался: – И даже слышишь! Ну, хорошо.

Старый Штехнер смотрел на деда Аркадия, думал: надо бы испугаться. Всё-таки призрак настоящего мертвеца. Но страха не чувствовал, только досаду: если уж всё равно стали мерещиться привидения, лучше бы моя Иренка меня навестить пришла. И ещё свербила неприятная мысль: эх, всё-таки чокнулся. Не вышло остаться до смерти в здравом уме. Несправедливо! О чем всю жизнь умолял то ли бога, то ли судьбу, то ли просто свой мозг: «пожалуйста, только не это», – то, в итоге, и получил. Хорошо, что Ирена не дожила; то есть, хорошего в этом мало, но, по крайней мере, ей не пришлось на старости лет за психом ходить.

– Видишь, слышишь и не боишься, – заключил дед Аркадий. – Это мне с тобой повезло.

– Как у тебя дела? – наконец спросил призрака Штехнер. Просто чтобы поддержать разговор. Но тут же подумал: так, стоп. Он же призрак. Про смерть, по идее, должен всё знать. Может расскажет, как оно там устроено? И что стало с моей Иреной? А вдруг научит, как её потом догонять?

Дед Аркадий сказал сочувственно:

– Маешься. – Не с вопросительной, с утвердительной интонацией, так что не было смысла ему отвечать. Помолчал и добавил: – Ты за неё лучше порадуйся. Легко умерла, хорошо, далеко отсюда ушла.

– Легко, это да, – согласился Штехнер. – Здесь, в палисаднике, в этом кресле. Сидела и улыбалась такой особой, хорошо её знаю, улыбкой, как будто боль только что прошла.

– То-то и оно, – веско подтвердил дед Аркадий. – За это можешь сказать мне спасибо.

– Тебе?! – опешил Штехнер.

– Мне, – кивнул дед Аркадий. – И всем нам.

– Ангелам? – осенило Штехнера. – Ты теперь ангел?

– Спятил, что ли, совсем?

Дед Аркадий всколыхнулся и даже отчасти утратил форму, как оплывающая фигурка-свеча – то ли от удивления, то ли от возмущения, то ли призраки так смеются, чёрт его разберёт.

– Какой из меня ангел, – наконец сказал призрак. – Я сосед твой, Аркадий. Вроде похож на себя живого. Неужели ты меня не узнал?

– Да узнал конечно. Просто подумал, ты после смерти ангелом стал.

– Ну здрасьте. Ангелов из мёртвых людей не делают, – строгим учительским тоном сообщил дед Аркадий. – Они совсем иначе рождаются. – И, помолчав, признался: – Правда, не знаю, как.

– А кому тогда «нам» спасибо?

– Сторожам.

– Сторожам, – повторил Старый Штехнер. И ещё раз, сам не зная, зачем: – Сторожам.

– Сторожа, – объяснил дед Аркадий, – стерегут дороги, по которым уходят мёртвые. Это же только кажется, будто все одинаково умирают, а на самом деле у мёртвых знаешь сколько дорог? У-у-у, без счёта! Бывают совсем плохие, по которым никому не надо ходить. Никакому злодею не пожелал бы. А бывают такие хорошие – красота! Знали бы люди, что их ждёт на этих дорогах, руки бы на себя добровольно накладывали, чтобы туда поскорее сбежать. Ну, может, пока молодые, любовь, то-сё, интересно, ещё терпели бы. Но до старости точно никто бы не доживал.