Текст книги "Сказки нового Хельхейма"

– Всего за четверть часа добрались. Со светофорами всю дорогу везло.

– Это что, мы уже приехали к морю? – недоверчиво спросила Джини, оглядываясь по сторонам.

– Ну да. Просто дальше надо пешком. Сразу за деревьями пляж, за минуту дойдёте. Сколько вас ждать? Вы говорили, пятнадцать минут?

– Максимум, двадцать, – кивнула Джини. – Только не уезжайте, пожалуйста. Я тут без вас пропаду!

– Да я сам без вас пропаду, – рассмеялся таксист. – Здесь пассажиров сейчас не дождёшься. Местные все с машинами, а народ гуляет на дальних пляжах, где конечная остановка автобуса и променад. Кофейни, магазины, карусели и бары – всё, за чем люди осенью ходят на пляж.

Джини вышла из такси и неуверенно сунулась в заросли, которые казались такими густыми, что не пройти. Но в подлеске была протоптана извилистая тропинка. И идти оказалось недалеко. Сделав буквально пару десятков шагов, Джини увидела в просвете между стволами светлый песок и по-южному яркую бирюзовую воду. А самое главное – услышала шум прибоя. Шумит, как же оно шумит! Сказала вслух, практически голосом Юджина-Диоскура: «Рили моречко, бля».

Пока бежала к воде, набрала полные ботинки песка и заранее радовалась доказательству – завтра с утра, когда поездка к морю в такси по осеннему городу покажется сном, песок в носках и ботинках вернёт меня со скучной твёрдой земли обратно на небо. А с неба – на новую землю, на которой возможно всё, – думала Джини, пока разувалась. Сразу замёрзла, конечно, осень – не лето, даже солнечный тёплый октябрь. Но не зайти в воду она не могла. Закатала штаны, шагнула в прибой и завизжала, как в детстве, когда орёшь от восторга, под предлогом, что вода ледяная. Между прочим, действительно холоднющая же вода!

Минуты две Джини стояла босыми ногами в прибое без единой мысли – слишком острые ощущения, слишком сильное счастье, под тонким слоем которого – ужас, невыносимый, немыслимый, но такой же прекрасный, как счастье; собственно, ужас – одна из составляющих этого счастья, может быть, самая важная часть его.

Наконец Джини сказала себе: времени мало, его почти нет. Но море надо нарисовать. Обязательно. Пусть будет свидетельство. Документ.

Достала из рюкзака альбом, карандаш и начала рисовать – стремительно, как стенографируют речь. О времени не забывала, вообще была на удивление собранна. Не как художник, а как боец в гуще сражения. Хоть и странно, конечно, сравнивать, когда ты, если не считать пары школьных драк с дураками-мальчишками, ни в одном сражении не была.

Успела сделать четыре наброска. Просто море до горизонта, берег и море с рыбацкими лодками вдалеке, узкий песчаный пляж и отгородившие его от стоянки сосны, свои босые ноги в воде. Напоследок сфотографировала всё это телефоном. На всякий случай, пусть будет. Вдруг повезёт? К машине бежала босая, чтобы не тратить время на обувание, в одной руке ботинки, в другой альбом. Плюхнулась на сидение рядом с таксистом, сказала:

– Спасибо, что подождали. Такое счастье. Такое невероятное счастье! Можем ехать обратно, я – всё.

К счастью, таксист был человек деликатный. Не стал расспрашивать, почему Джини босая, и зачем ей альбом. Не просил показать рисунки, не расспрашивал, сколько платят художникам; за это, конечно, отдельное спасибо, таких расспросов она на своём веку наслушалась на несколько жизней вперёд. Только сказал:

– Вас двадцать четыре минуты не было. Ничего, наверстаем. Поедем самой короткой дорогой. Надеюсь, со светофорами повезёт.

Обратно ехали какой-то другой дорогой, и на этот раз Джини не узнавала вообще ничего. Но скорее всего, дело было не в городе, а в её состоянии. Она и проспект Гедиминаса сперва не узнала, удивилась, когда водитель остановился и сказал: «Ну вот, привёз обратно, как обещал». Но потом всё узнала, конечно, Гедимино он и есть Гедимино, чего тут не узнавать. Схватилась за голову: «Забыла, что надо остановиться у какого-нибудь банкомата!» Но эта проблема легко решилась, оплатила поездку картой, у таксиста был терминал.

Вышла из такси, наконец зашнуровала ботинки, посмотрела на телефон. И обнаружила, что у неё в запасе осталось ещё полчаса. Даже тридцать пять минут. Вообще-то так и рассчитывала, чтобы Тома не осталась без масла, свинством было бы его не купить. Но всё равно удивилась, даже больше, чем всему остальному. Всё-таки самое невозможное в мире чудо – везде успеть.

До супермаркета не шла, бежала. Во-первых, от избытка эмоций, а во-вторых – вдруг там будет очередь в кассу? Лучше идти побыстрей. И в магазине никак не могла замедлиться, бестолково скакала среди стеллажей. Наконец нашла масло, схватила, но вспомнила: надо же не какое попало, а Борджиа. Лучший в Европе оливковый яд. Отыскала бутылку с правильной этикеткой и пошла за вином. Ничего сейчас не хотела, какие вообще покупки, я только что видела море, я у моря была! Но умом понимала, что надо сделать запасы. Рождество завтра. Праздник. Вдруг лэндлорды в гости зайдут. Да и самой когда-нибудь есть захочется, а в холодильнике пусто, – думала Джини, беспомощно глядя на сыры с разноцветными корками и пытаясь вспомнить, любит она в принципе сыр, или нет.

Ладно, как-то в итоге справилась. Набрала полную корзину еды, руководствуясь скорее цветом упаковок, чем их содержимым, чтобы получился колористически интересный набор. Кассир сегодня был пожилой с пышной седой шевелюрой, такой красивый, что хоть всё бросай и его рисуй. Но Джини взяла себя в руки. Тома просила вернуться через полтора часа, значит надо вернуться. Не стоит опаздывать. Если я здесь застряну, Тома больше не пошлёт меня в магазин с поручением, – думала Джини. Это её пугало – в отличие от самой перспективы навсегда тут застрять.

Вместе с чеком кассир вручил ей пакетик, перевязанный алой лентой. Сказал: «Сегодня подарки всем любимым клиентам. Счастливого Рождества!» В пакете было несколько конфет и один мандарин, в сущности, полная ерунда. Но это стало последней каплей. Джини разрыдалась прямо у кассы, у всех на глазах. Объяснила сквозь слёзы встревоженному кассиру: «Все в порядке, это от радости!» – и почти не соврала.

Что «почти», сама поняла потом, уже по дороге, когда бежала в сторону проспекта Гедиминаса с набитым едой рюкзаком, мокрыми щеками, улыбкой от уха до уха, прижимая к груди подарок, в счастливом смятении чувств. Думала: как хорошо! Какие тут все хорошие. Даже таксисты лучше всех на земле. И море. Невыносимое! И Ужупис сразу за улицей Пилимо. И подарки дарят просто так в супермаркете… Почему я здесь не живу?! Да потому что негде. Это же наваждение. Нету такого Вильнюса – без карантина, но с морем. Он просто Томе мерещится. И мне за компанию. Изредка. Иногда.

Вот тогда разревелась снова, горше, чем в супермаркете. Но шаг не замедлила. Три минуты осталось. Тома ждёт своё масло. Пора.

У входа в проходной двор, служивший порталом, или как там правильно называются магические проходы из мира в мир, лежала огромная куча листьев, практически стог, по пояс, видимо, дворники их сюда со всего квартала смели. Джини остановилась, засунула пакет с подарком за пазуху, больше некуда, слишком большой, чтобы спрятать в карман. Освободила руки, сгребла столько золотых кленовых и липовых листьев, сколько смогла, и побежала дальше, понемногу роняя добычу. Но всё не растеряла, конечно, большую часть сберегла. Вынесла листья из проходного двора на улицу, где за время её отсутствия дождь успел превратиться в снег и тонким слоем покрыть газоны; на тротуарах он почти весь растаял под ногами прохожих, а на проезжей части и вовсе не оставил следов.

Листья разбросала у дома, часть на улице, часть во дворе. Несколько принесла в кафе, бросила на порог. Сказала Томе, подметавшей опустевшее заведение:

– Всё равно осень! – и не заплакала только потому, что слёзы закончились.

– Вот за это спасибо, – улыбнулась ей Тома. – Садитесь. У меня ещё остался пирог.

– И кофе, пожалуйста, – попросила Джини. – Я не успела. Потому что я… вот!

Достала из рюкзака альбом с рисунками. Открыла, положила на прилавок, сказала:

– Не удержалась. Взяла такси и поехала. Фотографии предсказуемо не получились, четыре бледных пятна. Но рисунки – тоже свидетельства. Даже такие наброски – четыре штуки за двадцать минут.

– Ну вы даёте! – вздохнула Тома, разглядывая рисунки. Не то восхищённо, не то сердито, не то просто растерянно, поди пойми.

– Шизгара! – оживился музыкальный автомат. – Йо бейба шизгара[64]64
  То есть музыкальный автомат начал играть знаменитую когда-то песню «Venus» группы Shocking Blue. Цитируемую строчку обычно переводят как «да, детка, она такая», или даже «да, она та ещё штучка».


[Закрыть]!

Он конечно имел в виду: «She’s got it, yeah, baby, she’s got it», – но получилась «шизгара». Для русского уха всегда будет «шизгара», как ни крути.

– Я ещё как гот ит! – усмехнулась Джини, дружески хлопнув ладонью по ярко-красному боку. – Не то слово, детка. Спасибо, что оценил.

Зима, что-то ещё

Весь остаток дня Джини рисовала. Нашла в своих закромах стопку картонок, обтянутых холстом, каждая размером с две почтовых открытки, если их вместе сложить. Когда-то купила здоровенную упаковку, сто штук с хорошей оптовой скидкой – для учеников. Сама на этих мини-холстах в жизни не рисовала. Несерьёзный формат. Но сейчас загорелась сделать Томе новогодний подарок. Море нарисовать. Благо есть же эскизы. А цвет я помню, – думала Джини, выбирая из кучи картонку поаккуратней и поровней. – Поди забудь этот совершенно невозможный на севере бирюзовый. И осеннее небо, бледное, голубое, гораздо светлей, холодней и прозрачней воды. И песок золотисто-белый. До сих пор перед глазами стоит.

И Диоскурам, – думала Джини, разбирая запасы акрила. – Им тоже обязательно надо подарок. То есть, два, их же двое. Диоскуры абсолютли прекрасные. Зей ар, бля, вандерфул! Без них бы не было вообще ничего.

И Магде, – вспомнила Джини. – У меня же как раз есть Магдин портрет. Ей понравился. Ну и отлично. Сделаю в цвете ей.

Работа шла легко, упоительно быстро, как в детстве, когда не знала, как правильно, и не особо старалась, ей нравился сам процесс. И сейчас не особо старалась, вернее, совсем не старалась. Это же просто подарки соседям. Им что ни сделай, понравится. Потому что – сюрприз. И чудо, потому что про чудо. Про чудеса, которые с ними тут происходят… с нами. Со мной! И вообще нормальные люди к подаркам не придираются. Они, слава богу, не критики на вернисаже, где наливают недостаточно щедро. Слова дурного не скажут, только «спасибо, красотища какая». Нет у меня задачи создать шедевр.

Этот подход развязал Джини руки. Наконец-то не надо шедевр! В результате море с рыбацкими лодками и Магда с курительной трубкой получились так здорово, хоть себе оставляй. Раньше я так не умела, – удивлённо думала Джини. – Хотя всё я умела, конечно. Но ничего не могла.

Она как-то подозрительно быстро нарисовала море для Томы, Магдин портрет на фоне как бы соседского дома, вид на осеннюю улицу из окна кофейни для Диоскуров; для кого именно, разберёмся потом. Рисовала и думала: надо вообще всем соседям сделать подарки на Новый год. Пусть Артур получит свою весну с маргаритками. И Рута-лисичка-училка… хоть что-нибудь. Интересно, здесь бывают её наваждения? И как они выглядят? Надо Диоскуров спросить. И немцу тоже что-нибудь нарисую. И этому миллионеру, который всем платит за отопление. И… это всё, получается? Так мало соседей? Или ещё кто-то есть?

В тот момент Джини хотелось, чтобы соседей было побольше. Хотя бы пара десятков. Так здорово оказалось подарки им рисовать!

Остановилась даже не потому что захотела курить, а потому что – ну, неприлично рисовать с такой скоростью, как будто кучу халтуры надо завтра отнести на базар. Мысль была совершенно дурацкая, из прошлой дурацкой же жизни, пришла в голову и тут же сбежала оттуда в панике, Джини даже не пришлось её прогонять. Но паузу – раз уж случилась – решила использовать с толком. Кофе, сигарета, балкон. Даже если на улице холодно, за десять минут не замёрзну, – думала Джини, выбирая между пуховиком и пальто.

В итоге выбрала плед. Закуталась, взяла чашку кофе и сигарету, пошла на балкон. Там было тепло, как летом. Как у них называется короткое лето, которое среди зимы наступает? Такое короткое слово, на «ф» начинается. А, точно, ферсанг.

Сидела, пила кофе, курила – на балконе, летним вечером, в декабре. И как-то даже не удивлялась, устала. То есть, удивляться устала, а так – нет. Только отставив пустую чашку, заметила наконец, что снаружи творится странное. Не просто очень странное, как сегодня весь день творилось, а прямо совсем. СОВСЕМ! В темноте за деревьями и гаражами устремились к небу высоченные башни, не гладкие, а сморщенные, как губка, или как шляпки сморчков. И по форме они были похожи на не в меру вытянувшиеся грибы. Джини насчитала семнадцать штук, но башен было гораздо больше, просто в темноте особо не разглядишь. Не то соседний сквер у нас так теперь выглядит, не то какой-то марсианский спальный район.

Вообще ни в какие ворота, – ошеломлённо думала Джини. – Настолько другая планета, что непонятно, как и чем я тут дышу. Надо позвонить Диоскурам, спросить их, что происходит. Пусть меня как-нибудь успокоят. Скажут, что всё скоро закончится. Ну или просто хоть что-нибудь скажут. Например, извинятся за доставленные неудобства. Страшные штуки какие! Я так не могу.

Но она не схватилась за телефон, а побежала в комнату за альбомом. И больше всего на свете боялась, что странные башни исчезнут, пока она ищет в рюкзаке карандаш. Однако башни любезно её дождались. Джини сделала два наброска, без особых подробностей, всё-таки очень темно. Башни исчезли, пока она перелистывала страницу в альбоме, причём затянутое тучами чернильно-серое зимнее небо и разноцветные окна домов на соседней улице выглядели так естественно, что если бы не рисунки, Джини решила бы, что никаких башен-сморчков на самом деле здесь не было, просто задремала, сидя на табурете, после трудного, счастливого и очень странного дня. И сон увидела соответствующий, другая планета из хир, бля, как Юджин-Диоскур говорил. Но вряд ли я во сне рисовала свой собственный сон, – с сомнением думала Джини. – Не настолько же я лунатик. Хотя…

На этом месте Джини наконец осознала, что замёрзла как цуцик. Смешное слово, папа так иногда говорил. Закончилось лето, ферсанг, или как оно называется, когда за гаражами вырастают башни-сморчки. Забрала альбом и чашку, вернулась в квартиру. Взяла телефон, посмотрела время. Начало одиннадцатого. Наверное, уже поздно звонить Диоскурам. Ладно, какого чёрта. Можно в любое время, Михаил говорил.

Михаил взял трубку мгновенно, словно сидел с телефоном в обнимку и ждал, когда ему кто-нибудь позвонит. Вместо «алло» сказал «извините», – и сам рассмеялся даже раньше, чем Джини. Наконец спросил:

– У вас всё в порядке?

И Джини сквозь смех ответила:

– Теперь точно да!

– А раньше было не очень? – встревожился Михаил.

– Раньше тоже было отлично, – заверила его Джини. – Просто во дворе увидела странное. Очень странное! На самом деле, за гаражами, не во дворе. Высоченные башни, похожие на сморчки…

– Серьёзно? – перебил её Михаил. – Вы Куртовы башни видели? А мы кино смотрели, я всё пропустил. Жалко, это огромная редкость. За всё время, что Курт здесь живёт, всего-то четвёртый раз.

– Куртовы башни? – переспросила Джини.

– Да. Их наш Курт когда-то то ли придумал, то ли видел во сне, то ли сразу всё вместе. И теперь они у нас иногда появляются. Насколько я понял его объяснения на латыни вперемешку с немецким, башни это такие живые дома.

– Живые дома? – невольно содрогнулась Джини. – Ужас какой!

– Наоборот. Там отлично. Башни счастливы, когда в них кто-то живёт, а жильцам передаётся их настроение, от чего башни становятся ещё счастливее, такой получается круговорот. Ну, это если я правильно понял, что на самом деле не факт. Хотел бы я их исследовать! Хоть на пороге одной из них постоять. Но пока Куртовы башни появлялись совсем ненадолго. Буквально на пять минут.

– Сегодня примерно на десять-пятнадцать, – сказала Джини. – Я даже успела их нарисовать. Ну, насколько в темноте разглядела. Но хоть так.

– Вот это удача! – обрадовался Михаил. – Покажете?

– Покажу, конечно, – пообещала Джини. – Хотите, заходите ко мне завтра вечером. Или послезавтра, как вам больше нравится. Я уже привыкла, что в Литве в Рождество все сидят по домам.

– Да, у нас Рождество – семейный праздник, – согласился Михаил. – Поэтому в Сочельник мы всегда собираемся во дворе. И вы выходите ближе к полуночи. – И, спохватившись, добавил: – Если, конечно, у вас нет других планов на вечер. Я же вас заранее не предупредил!

– Если бы даже у меня были планы, я бы их отменила, – призналась Джини. – Любые, включая свадьбу, концерт Dead Can Dance и полёт на Луну.

– Спасибо! – обрадовался Михаил. Даже по телефону было понятно, что он улыбается, – Извините, пожалуйста, что приглашаю в последний момент. Просто забыл, что вы не знаете об этой нашей традиции. Месяца не прошло, как вы переехали, а нам с братом кажется, что вы здесь жили всегда.

Ладно, – подумала Джини, попрощавшись с лэндлордом и положив телефон в карман. – Значит подарки будут не новогодние, а рождественские. То-то я так спешила! Хорошо, что акрил сохнет мгновенно. И главное, ясно теперь, что для немца нашего рисовать.

Зима, шторбесс килану

Рисовала всю ночь, благо освещение в этой квартире было не хуже дневного; ладно, почти не хуже. Но фантастика всё равно. Уснула в пять, проснулась после полудня, совершенно как в старые времена, когда была настоящим, в смысле, вдохновенным художником. От всеобщего расписания Джини до сих пор не особо зависела, но рутинная, оплачиваемая работа у неё по ночам почему-то не шла. Сидишь, клюёшь носом, сажаешь ошибки, лучше уж ложиться пораньше и работать с утра. Но теперь-то, теперь-то, – восторженно думала Джини, стоя под душем, – я снова тру вдохновенный художник. Богема, бля!

Восемь картинок-подарков были, как оказалось, готовы. Вообще-то Джини планировала с утра посмотреть на них свежим взглядом и довести до ума, но свежий взгляд неожиданно одобрил работу и велел оставить, как есть. Теперь её грызли сомнения: а я никого не забыла? Это ещё можно исправить. Времени куча, и руки чешутся, им понравилось бесстрашно и безответственно рисовать. Считала, загибая пальцы: два Диоскура, Артур, Тома, Магда, Рута-лисичка, немец с грибными башнями, Фортунатас-миллионер. Восемь картинок на восемь квартир, моя девятая и последняя… Так, стоп. Диоскуры же, вроде, вместе живут. Получается, есть ещё кто-то. Или одна квартира в доме пустует? Обидно, если сосед останется без подарка только потому, что не успел попасться мне на глаза.

Решила позвонить Диоскурам, расспросить про число квартир и жильцов. Но Михаил успел первым и, многословно извинившись раз двадцать, что звонит так рано, сказал, что им с братом вот просто ужас как хочется, не дожидаясь вечера, увидеть, как у неё получились башни-грибы. Джини ответила: «приходите», – и бросилась прятать подарки. Чтобы вечером был сюрприз.

Диоскуры явились при полном параде. То есть, при полном параде был Юджин, одетый с иголочки, как для съёмок в британском детективном сериале, где ему досталась роль одного из гостей поместья – кепи, кашемировый шарф, твидовое пальто. А Михаил – ну, тоже в каком-то смысле нарядный. В летнем льняном костюме, закутанный в вызывающе розовый плед. Но вдумчиво насладиться их красотой лэндлорды Джини не дали. Михаил, ни разу не извинившись, спросил: «Вы уже видели?» – а Юджин скомандовал: «Гоу одмах[65]65
  Немедленно (сербский).


[Закрыть] на балкон!»

Джини даже пальто не набросила, привыкла, что все мистические происшествия в этом дворе удачно дополняются нештатным контрабандным теплом. Но выскочив на балкон, натурально почти задохнулась, такой там был лютый мороз.

– Ужас какой! – наконец выдохнула она.

– Абсолютли, – подтвердил Юджин. – Није баш топло[66]66
  Не особо тепло (сербский).


[Закрыть], бля.

– Зато красотища невероятная, – сказал Михаил, кутая Джини в плед, который она вчера здесь забыла. Молодец, что сообразил.

Плед не то чтобы сильно помог, но всё-таки с ним стало лучше. Настолько, что Джини смогла оглядеться и оценить красоту окружающего пейзажа. Так радикально этот двор ещё не менялся; собственно, двора вовсе не было, дом внезапно оказался посреди замёрзшего моря, его окружали застывшие волны причудливой формы, почти невозможно поверить, что это просто замороженная вода. Чуть поодаль стояли вмёрзшие в лёд ветхий стол и несколько стульев – всё, что осталось от их двора. Но самым поразительным было небо – разноцветное, яркое, словно там встретились радуга и северное сияние. И вместе зажгли.

– Это что вообще у нас происходит? – наконец спросила Джини. И не дожидаясь ответа, вздохнула: – Невозможно рисовать в такой холод. Но может быть, это видно в окно?

– Ово је[67]67
  Это (сербский).


[Закрыть], бля, шторбесс килану, – ответил Юджин таким тоном, словно диковинное название всё объясняет. А, понятно, шторбесс килану, чего тут не понимать.

– Конечно видно, – сказал Михаил. – У вас же все окна во двор выходят. Идите в тепло скорее! Не надо вам на морозе стоять.

Его слова вернули Джини способность двигаться, утраченную было от холода и неожиданности. Она пулей влетела в дом. Диоскуры за ней не последовали, остались любоваться пейзажем; ладно, они взрослые люди, имеют полное право погибать на морозе. Или не погибать.

В тепле Джини быстро пришла в себя, нажала кнопку кофейной машины и метнулась в комнату за альбомом… нет, за акрилом и маленькими холстами. Ясно, что такое небо надо рисовать сразу в цвете, что тут сделаешь карандашом.

Про кофе забыла, конечно. И про Диоскуров, оставшихся на балконе. Вообще обо всём. Это небо, это чёртово невозможное небо. В мире вообще не бывает таких цветов!

– У вас кофе остыл, – сочувственно сказал диоскур Михаил.

– Тavo kava, бля, atšalo[68]68
  Твой кофе остыл (литовский).


[Закрыть], – Юджин внезапно перешёл на литовский. То ли от эстетического потрясения, то ли просто решил, что лексикон пора расширять.

– Небо не удаётся, – пожаловалась им Джини. – Близко, а всё равно не то.

– Удаётся, – предсказуемо утешил её Михаил. И, подумав, добавил: – Чтобы цвета совсем идеально совпали, краски надо покупать в той реальности, которую вы сейчас стараетесь нарисовать. А я совсем не уверен, что тут есть магазины. И вообще хоть какая-то жизнь.

– Рутка, бля, пипл не воли[69]69
  Не любит (сербский).


[Закрыть], – ухмыльнулся Юджин.

– Да ладно тебе, – укоризненно сказал Михаил.

– Ну, нека тако буде[70]70
  Пусть будет так (сербский).


[Закрыть], – пожал плечами Юджин. – Рутка лав пипл! Но не вери, бля, мач.

– Вы его извините, – вздохнул Михаил. – Юджин просто так, для смеху говорит. Нормально всё с Рутой, она не человеконенавистница, даже не мизантроп. Просто работает в школе и к концу каждого семестра очень устаёт от, скажем так, чрезмерно активных проявлений органической жизни. Уверен, что именно её усталость порождает видения этой немилосердной ко всему живому ледяной красоты.

– Я когда-то ходила в криосауну, – вспомнила Джини. – Очень похожие ощущения. Там температура минус сто десять была!

– Какав ужас![71]71
  Какой ужас! (сербский).


[Закрыть] – воскликнул Юджин. – Пур литл соул[72]72
  Poor little soul – бедная маленькая душа (английский).


[Закрыть]! Как ты, бля, там осталась жива?

– Одну минуту вполне можно выдержать, – улыбнулась Джини. – Для здоровья даже полезно. Иммунитет укрепляет и очень бодрит. Но вы, между прочим, гораздо дольше на балконе стояли, и ничего.

– Ну так там не минус сто десять всё-таки. Обычно в районе пятидесяти, а сегодня вообще всего тридцать восемь, я посмотрел на градусник, – сказал Михаил.

– Значит, это Рутино – всё ледяное? – спросила Джини. Хотя и так понятно, что Рутино. Но надо же как-то поддерживать разговор в тот момент, когда для тебя важнее всего в мире ножки стула, вмёрзшие в лёд. Вот вроде простая штука. Но непонятно, что сделать, чтобы эффект получился, как в жизни – стул стоит неподвижно и одновременно как бы плывёт.

– Рутино, – подтвердил Михаил. – Она говорила, это называется «шторбесс килану» – зима, которая наступает внезапно. Может начаться в любое время, а длится несколько дней, или долгие годы, это уж как повезёт. Но это теоретически. У нас-то Рутин шторбесс килану держится максимум час.

– До сих пор перемены были как-то добрее, – заметила Джини.

– С человеческой точки зрения, да, – кивнул Михаил. – Но реальности нравится становиться такой красивой. Вы со временем тоже научитесь чувствовать и перенимать её настроение. Мы с братом, как вы, вероятно, сами заметили, в восторге от шторбесс килану. Не потому что нам нравится мёрзнуть! А потому что в восторге она.

– Реальности нравится? – встревожилась Джини, прикидывая, в какой лютый ужас её жизнь превратится, если реальность решит остаться такой навсегда.

– Нравится, бля, быть бьютифул, – рассмеялся Юджин. – Вертихвостка она!

– Навсегда так не останется, – Михаил то ли прочитал, то ли просто угадал её мысли. – Изменяться реальности нравится больше, чем быть красоткой. Больше, чем всё остальное. Она тут с нами, можно сказать, только во вкус входить начала.

– Я бы навсегда оставила Томин октябрь, – призналась Джини. – Можно без октября, лишь бы море было на месте. И магазин с кофейней. И тот таксист. Там всё как у нас, только лучше. Такой добрый мир!

– Да, Томка из скиллфул[73]73
  Skillful – умелая (английский).


[Закрыть], – подтвердил Юджин. – Она, бля, може. Умеет она!

– А я не очень-то скиллфул, – вздохнула Джинни, взглянув в окно, и обнаружив там вместо ледяного моря чуть припорошенный утренним снегом двор. – Третий стул не успела, жалко… Ай, ладно. Какой-никакой, а есть документ. – Отложила в сторону холст, спросила: – Кофе хотите? Не из машины. Нормальный, в джезве могу сварить.

– Извините, пожалуйста, – сказал Михаил. – Вежливые люди в подобных случаях обычно отказываются от угощения, чтобы не доставлять хозяйке хлопот. Но мы хотим выпить кофе. Лично я – очень сильно. Практически больше всего на свете. Как этот мир перемен.

Разнообразия ради просто зима

Пока Джини варила кофе, Диоскуры почтительно охали над её вчерашними картинками с моря и ночными эскизами башен-грибов, наперебой обещая друг другу: «И это только начало, она же ещё совсем мало видела. Ух, сколько картин ещё будет! Сколько всего!»

Вот так и надо с нами, художниками, – думала Джини, слушая доносящиеся из комнаты восторженные голоса. – Хвалить всё, что ни сделаем, и просить ещё. У нас от этого вырастают крылья. Метафорические, но в хозяйстве полезные. Впрочем, чёрт его знает, может если художника хвалить лет сорок без перерыва, настоящие крылья с перьями тоже отрастут? Просто до сих пор никто не ставил такого эксперимента. Не хвалил художника достаточно долго. Нас обычно вообще только после смерти хвалить начинают! Да и то далеко не всех.

Принесла Диоскурам кофе. Умилённо смотрела, как они аккуратно убирают подальше альбом с рисунками, чтобы не приведи господи, ни капли на него не пролить. Сама никогда не тряслась над своими набросками, невелика драгоценность, эскиз – не картина, но ей нравилось наблюдать эту бережность у других.

– А вам не хватило? – огорчился Михаил, заметив, что Джини без чашки. – Это нечестно! Давайте разделим всё на троих.

– Не надо делить, – улыбнулась Джини. – Я себе уже включила машину. Слышите, фыркает?

– Из кофеварки, бля, тэйстлес[74]74
  Tasteless – невкусный (английский).


[Закрыть], – скривился Юджин. – Зашто[75]75
  Зачем (сербский).


[Закрыть] тебе это пить?

– Это вообще не кофе, – поморщился Михаил. И, спохватившись, поспешно добавил: – Вы извините, пожалуйста. Наши слова, наверное, так прозвучали, словно мы осуждаем ваш выбор и критикуем ваш вкус. Но мы не осуждаем, упаси боже! Пейте на здоровье, если вам нравится. Просто нам показалось, что вы обрекли себя на невкусный кофе, потому что весь вкусный отдали нам.

– Кофе из капсул действительно так себе, – легко согласилась Джини. – Зато он – волшебное зелье. По крайней мере, я считаю его таковым. Когда я вас в самый первый вечер поблагодарила за кофе-машину – помните? – вы оба так удивились, словно не просто ничего мне не оставляли, а вообще понятия не имели, что такие штуки в природе есть. Не знаю, как было на самом деле, но мне нравится думать, что кофеварка у меня появилась сама. Возникла из ниоткуда, просто потому, что я уснула в пустой квартире, а проснувшись, очень хотела кофе. Пошла на кухню, а там кофеварка. И капсула вставлена. И даже залита вода.

– Нет, ну мы знаем, конечно, про кофе-машины, – вздохнул Михаил. – Теоретически. Сам факт, что они есть. Но здесь её раньше не было, в этом вы совершенно правы. Как и во всём остальном. И главное, она так у вас и осталась! Не исчезла назавтра. Никогда не знаешь заранее, что окажется долговечным. Странный у нас всё-таки дом.

– Лучшая кућа на свету[76]76
  [Лучший] дом в мире (сербский).


[Закрыть], – твёрдо сказал Юджин.

– Ой, да! – согласилась Джини. – Лучшая куча! Звучит отлично. «Куча» это же «дом»?

– Зы хаус, бля, – подтвердил Юджин. И сам же рассмеялся, явно довольный своим причудливым словарём.

А Джини пошла на кухню за кофе, услышав характерный финальный «фырк».

* * *

Вернулась с чашкой волшебного зелья, убийственно горького, зато с молоком, села за стол с Диоскурами. Сказала:

– Спасибо, что сдали мне эту квартиру. И вместе с ней всю эту вашу прекрасную странную жизнь. А почему, кстати? Вы же не знали заранее, что я художник, и буду всё это рисовать. Или знали? Или вы фаталисты? Кто первым пришёл, того надо брать?

– Естественно мы фаталисты, – улыбнулся ей Михаил. – А как иначе. Привыкли судьбе доверять. Плюс вы нам очень понравились. Сразу видно, что, как Валя в таких случаях выражается, живая душа пришла.

– Валя? – переспросила Джини. – А я её видела? Она тоже в этом доме живёт?

Диоскуры переглянулись. Юджин пожал плечами, пробормотал:

– Ђаво зна[77]77
  Чёрт его знает (сербский).


[Закрыть].

– Не уверен, – наконец вздохнул Михаил. – Если бы вы её видели, вы бы наверное утратили душевное равновесие в достаточной степени, чтобы немедленно мне позвонить. Валя… ннну… – как бы выразиться поточнее? – большую часть времени призрак. Впрочем, иногда она овеществляется. Но ненадолго. В основном, чтобы пообедать у Томы. И покурить.

– Призрак, овеществляется, – повторила Джини.

Подумала, что надо бы удивиться. Но не удивилась, конечно. Валя-призрак, овеществляется, чтобы сходить пообедать, полёт нормальный, господи, почему бы и нет.

– Как раз хотела спросить про соседей, – сказала она. – Если номера на подъездах написаны правильно, в доме девять квартир. С моим подъездом понятно: четыре квартиры, на первом этаже живёт Тома, на втором – Курт и Рута, в мансарде – я. Но Томина квартира шестая. Значит, в вашем подъезде их пять. Вы, Артур, Фортунатас, Магда. Получается, должен быть кто-то ещё. Или просто одна квартира пустует. Я… – на этом месте Джини растерянно умолкла, сообразив, что наверное надо рассказать про подарки, чтобы объяснить своё любопытство. Но тогда не будет сюрприза. Или всё равно будет? Если не показать?

– Обе версии в точку, – невозмутимо кивнул Михаил. – Пятая квартира стоит пустая. И одновременно в ней кто-то есть. То есть, не кто-то, а наша Валя. Валечка Карлсон.