Текст книги "Сказки нового Хельхейма"

Когда призрак сказал про плохие дороги, Штехнер запоздало испугался за Ирену. Она-то не знала, что после смерти бывают такие опасности! Куда угодно пойти могла. Иренка вообще оптимистка. И доверчивая. Была.

– Да хорошей дорогой твоя пани Ирена ушла, чего ты всполошился, – утешил его дед Аркадий. – Я ей самую лучшую из всех дорог подсказал.

– Ты подсказал?

– Ну да. Это моя работа. Для того и нужны сторожа, чтобы подсказывать умирающим, какая дорога хорошая. А к плохим даже близко не подпускать. Как по мне, они от плохих дорог сами должны бы шарахаться. Сразу же видно, что добра там не будет. Но нет! Некоторых на плохую дорогу как магнитом притягивает. Иногда, не поверишь, до драки доходит. Ты ему: «Даже не вздумай, сюда нельзя, поворачивай», – а он невменяемый и прёт как танк. Ну, я только в самом начале два раза подрался, пока был неумелый, неопытный, а потом научился самые худшие пути запирать.

– На замок, что ли? – изумился Старый Штехнер. – Как дверь в сарай?

– Что-то вроде. На самом деле, невелика премудрость. Запер и запер, подумаешь. Это умеют все сторожа. А вот что действительно трудно – это успеть заранее, к самой последней минуте, пока человек ещё жив. Если развернуть умирающего лицом к хорошей дороге, ему будет не страшно, не больно, а весело, легко умирать.

– И ты развернул мою Иренку к хорошей дороге? То-то она так улыбалась.

– Ну да. Но, по правде, с ней было совсем нетрудно. Я только чуть-чуть помог, а дальше она всё сама.

– А говоришь, не ангел, – вздохнул Старый Штехнер. – По мне, тот и ангел, кто от самого страшного спас. Я, знаешь, раньше, когда Ирена была жива, иногда думал, что лучше бы сам два раза перед смертью помучился, если бы так было можно – за неё и за себя. Но и без меня хорошо получилось! Я теперь твой должник навсегда.

– Да ну, никакой не должник, – отмахнулся от него дед Аркадий. – Ты же меня ни о чём таком не просил, я сам. Сторожа вообще для себя стараются. Когда кто-то уходит хорошей дорогой, сторож его радость, как свою чувствует. Ух, красота!

– А куда она пришла по этой дороге? И как там теперь живёт? – спросил Штехнер, и вот тут ему наконец стало страшно, как до сих пор никогда в жизни не было. А вдруг дед Аркадий сейчас расскажет что-то ужасное? Про ад, или даже чего похуже? Ада, конечно, нет и не может быть, никогда в эту ерунду не верил, но вдруг призрачный дед Аркадий сейчас наврёт, или просто пошутит про ад? Кто этих призраков знает; в конце концов, они, вроде, для того и нужны, чтобы людей пугать. Обманет, голову заморочит: «В аду твоя Ирена томится!» – не верю-то я не верю, но как потом с этим жить? Не надо было его расспрашивать, – в панике думал Штехнер. – С другой стороны, он же мой единственный знакомый покойник. Другого шанса не будет. Я не мог не спросить.

– Да откуда мне про такое знать? – вздохнул дед Аркадий. – Я, сам видишь, тут сижу, как привязанный. А она далеко ушла. Но ты не волнуйся, говорю же, самой лучшей дорогой. Хорошие дороги никогда не уводят в плохие места.

– Самой лучшей дорогой, – повторил Старый Штехнер. Он, с одной стороны, чуть не плакал от облегчения, что призрак не стал пугать его адом. А с другой, обидно, конечно, что покойник не знает подробностей. Кому тогда вообще знать?!

– Это же, – мягко сказал ему дед Аркадий, – всё равно как если бы я в аэропорт работать устроился. В буфет, или багаж проверять. А пани Ирена, к примеру, улетела в Америку в тот день, когда была моя смена. Да, я с ней поздоровался, объяснил, где табло с расписанием рейсов, видел, как она прошла на посадку, знаю, что вылет был вовремя и сели потом нормально, без происшествий, всё у неё хорошо. Но это не значит, что я могу тебе рассказать, в каком она поселилась штате, в городе, или в деревне, как там устроилась, завела ли собаку и какой купила чайный сервиз. Так понятно?

– Так понятно, – вздохнул Старый Штехнер. И, помолчав, добавил: – Хотел бы я тоже в ту Америку улететь.

– Твой рейс нескоро ещё, – заметил призрачный дед Аркадий. – Долгожителя сразу видно. Понимаю, что тебе от этого мало радости. Но тут ничего не попишешь, каждой жизни свой срок. Всё, что я могу сделать, чтобы доживать веселее было – помочь тебе устроиться на работу в аэропорт.

Старый Штехнер так запутался в этих метафорах, что сперва сдуру подумал, речь про настоящий аэропорт. Призрак обещает устроить его туда на работу – проводку, к примеру, чинить. Чёрт его знает, как, но мало ли. Чего только не бывает. У него там, к примеру, знакомые призраки пассажиров, умерших в ожидании отложенных рейсов, так запугали начальство, что их во всём слушаются, поэтому могут с устройством помочь. Даже успел прикинуть: а может и правда устроиться на работу? Всё-таки, когда занят делами, жить веселей, – и привычно оборвать эти бодрые мысли унылым «зачем?» Только потом сообразил, откуда взялся «аэропорт» в разговоре, вспомнил, что просто такое сравнение. Но тогда совсем непонятно, что означает «устроиться на работу». Призраком, что ли, тоже слоняться и пугать по ночам прохожих? Так сам же сказал, «долгожителя сразу видно». Это пока я ещё помру…

– Сторожа, по уму, должны быть живые, – сказал дед Аркадий. – Нас, призраков, на весь штат сейчас только трое таких. Живые гораздо лучше работают, у них больше сил. Мне после смерти контракт продлили, потому что работать особо некому. А я как раз хотел посмотреть, как внуки вырастут. Рядом с ними подольше побыть. Но теперь они уже такие большие выросли, что скоро старыми станут. Незачем мне здесь сидеть.

– Марюс твой, вроде, лет семь назад уехал в Ирландию, – вспомнил Штехнер. – А Линочка замуж вышла и тоже уехала. Не знаю, правда, куда.

– Далеко не уехала, – отмахнулся призрак деда Аркадия. – У них с мужем дом за городом. Большой яблоневый сад. Двое мальчишек, погодки. Хорошо живут, дружно, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Я пару раз заходил на них поглядеть… Так я это всё к чему. Я уже давным-давно мёртвый. Работать устал. Но просто так уходить – не дело. Сторожей и так не хватает. Нас всего девяносто восемь на весь город сейчас.

– А это мало? – удивился Штехнер.

– Очень мало, – пригорюнился призрак. – Чтобы нормально справляться, надо хотя бы три раза по столько ещё. Даже на все больницы нас не хватает, а там сторожа нужнее всего. А, к примеру, на всю огромную Новую Вильню одна Элоиза, которой уже девяносто четыре, чудом каким-то до сих пор жива. И новостройки сторожить некому, с ними совсем беда. Но то дело такое. Не моя ответственность. Сколько нас есть, столько есть. А свой квартал я пустым не оставлю. Так и сказал начальству, когда помер: лучше уж я тут пока подежурю, чем совсем никого…

– Начальству? – опешил Штехнер. – Так у вас и начальство есть?

– Ещё бы! – подтвердил дед Аркадий. – Без начальства такие дела не делаются. Кто-то должен работу организовывать и поддерживать. И новичков обучать.

– А кто они? Ну, начальство? Ангелы?

– Дались тебе эти ангелы! Ты же, вроде, моего старшего сына ровесник. Перед самой войной родился? Ну я так примерно и думал. Вы же атеисты неверующие все как один!

Призрак рассмеялся и снова отчасти утратил форму, стал как оплывающая свеча. Но потом собрался, принял облик деда Аркадия и серьёзно сказал:

– На самом деле, может, и правда, ангелы. Кто их знает. Я не узнавал, как они называются. Начальство себе, и начальство. Не догадался спросить. И не факт, что спрошу, когда опять повстречаемся. Они, понимаешь, такие прекрасные, что рядом с ними все мысли, которые можно думать словами, вылетают из головы. И совсем не похожи на ангелов, которые на картинках. Да ни на кого не похожи. Их человеческими словами вообще нельзя описать… Ты мне вот что скажи, у тебя найдётся, что выпить?

– Найдётся, – кивнул Старый Штехнер. – Водка ещё с поминок осталась. Думал, буду на ночь цедить помаленьку, чтобы уснуть помогала, но что-то она мне совсем не идёт.

– Я бы коньячку сейчас врезал, – мечтательно сказал дед Аркадий. – Но ладно, водка тоже сойдёт.

– А ты что, водку пить можешь? – запоздало удивился Штехнер. – Как живой?

– Не совсем как живой, – недовольно поморщился призрак. – Но лучше хоть так, чем совсем ничего. Короче, ты налей водку в блюдце, или в тарелку, поставь там, где я стою, и она в меня понемножку впитается. Не сама водка, конечно, а её пьяный дух. И себе возьми рюмку. Выпей хоть глоток для компании. Не такое у меня воспитание, чтобы пить в одиночку. Как-то это нехорошо.

– Ладно, – кивнул Старый Штехнер. – Сейчас принесу. Я быстро.

И пошёл в дом.

Пока возился на кухне с посудой, слегка опомнился. Подумал: что я делаю? Как? Зачем? Собираюсь среди ночи поить призрака водкой? Совсем спятил дед.

С другой стороны, спятил, так спятил, что теперь делать. Это не повод хорошего человека, соседа, который, спасибо ему, помог легко умереть Ирене, без угощения оставлять.

Вышел в палисадник, поставил в траву тарелку с водкой – суповую, глубокую, чтобы от души угостить. Дед Аркадий, довольный, заклубился над ней. Штехнер слегка качнул рюмкой, как если бы собирался с ним чокнуться. Сказал:

– Не знаю, что у призраков вместо здоровья. Но за него!

– Так тоже здоровье, – заверил его дед Аркадий. – Просто не такое, как у живых. У призраков ничего не болит, и простуду не заработаешь, не говоря уже о другой заразе. Зато бывает упадок сил. Это как будто холодно стало и очень хочется спать. Если поддаться слабости, можно развоплотиться и окончательно, по-настоящему умереть. Так-то большой беды в этом нет, мы, сторожа, все дороги отсюда знаем, можем любую из них выбирать. Я себе уже давно присмотрел дорогу, в конце которой такая весёлая жизнь – ты представить не можешь! И рассказать не сумею. Сам бы раньше не понял, о каком таком особом веселье речь… В общем, ты уже, наверное, догадался, чего я тут перед тобой полночи хвост распускаю.

– Нет, – простодушно признался Штехнер. – Думал, просто скучно тебе. Не с кем по-человечески поговорить.

– Есть немного, – согласился призрак. – Но мне просто так, без дела живых нельзя беспокоить. Я замену себе ищу. Мало кто для этой работы подходит. А ты подойдёшь.

– Я? – опешил Штехнер.

– Ты, – подтвердил дед Аркадий. – Ещё как подойдёшь! Я давно это понял. Ещё когда ты приволок из леса ландыши и подснежники, и они во дворе прижились. Вроде, баловство – цветочки, подумаешь! Но это, как начальство моё говорит, зарождение в человеке высшей воли. То, что называется «творчеством» – когда человек своими делами изменяет мир. Без такой воли в нашем деле карьеру не сделаешь. А с ней научишься, нормально всё будет. Ты ещё удивишься, как это легко.

– Легко? – переспросил Старый Штехнер. – То есть, я могу стать сторожем? Помогать людям хорошо умирать, как ты Ирене? И не пускать на плохие дороги, где мука? Ты серьёзно? Да я хоть сейчас!

По идее, призрак деда Аркадия должен был обрадоваться его согласию. Но он, наоборот, помрачнел.

– Есть один нюанс, – сказал он. – Тебе не понравится. Но о таком надо заранее предупреждать. Если согласишься занять моё место, для мира ты станешь совсем пропащий. Люди будут тебя, в самом лучшем случае, брезгливо жалеть. Это же только для умирающих сторож – кто-то вроде доброго ангела. Ну и для начальства большой молодец. А со стороны – довольно жалкое зрелище, будем честны. Помнишь, каким я был при жизни в последние годы?

– Помню, – кивнул Старый Штехнер. – Все думали, ты спя… Ох, извини.

– Да ладно тебе. А то я не знаю.

– Всё равно звучит как-то нехорошо. Но ты и правда выглядел психом. Игрушечным ружьём всех пугал, матерился. И глаза совершенно безумные, страшно было смотреть.

– То-то и оно, – кивнул дед Аркадий. – Когда ты умом, и сердцем уже за смертным порогом, а тело с живыми осталось, оно с перепугу вытворяет хрен знает что.

Сидели, молчали. Водки в тарелке осталось совсем на донышке, и свою рюмку Штехнер давно допил. Думал: вот оно, значит, как. Вот кто они – «психи» и «маразматики». Может, не все подряд, но некоторые от самого страшного нас сторожат. И, кстати, ясно теперь, почему рядом с ними так жутко. Это же мы, получается, сами того не зная, чувствуем, как дует из послесмертного мира страшный нездешний сквозняк.

Наконец спросил:

– Слушай, а можно чокнуться только наполовину? Не окончательно? Ну, чтобы еду приготовить, изредка в доме прибраться. Да хотя бы просто под себя не ходить!

– Да можно, конечно, – оживился призрак деда Аркадия. И признался: – Я в своё время первым делом тоже про это спросил. Ты одинокий, так легче, а у меня же Татьяна была жива, дочка с мужем и внуки, жили все вместе, квартира большая, а всё равно друг у друга на голове. Жалко было их всех, особенно внуков – будут бояться сумасшедшего деда, прятаться, убегать. Но оказалось, никто не работает круглосуточно. Можно и даже нужно передышку себе давать. Так что я работал только на улице, пока моих рядом нет. Они ещё поначалу не хотели меня выпускать из дома, вот это была проблема, без ругани не уходил. Но, слава богу, Татьяна быстро сообразила, что меня надо просто оставить в покое, так будет лучше для всех. Дома-то я практически не работал. Поэтому не ругался и не чудил. Сидел в своей комнате, не отсвечивал, книжки читал…

– А какие? – зачем-то спросил Старый Штехнер. Как будто это сейчас было самое важное, а всё остальное – ерунда, решённый вопрос.

– Про приключения, – признался призрак деда Аркадия. – Фенимор Купер, Жюль Верн…

– Слушай, и я! – обрадовался Штехнер. – Всего Жюля Верна раз десять наверное перечитал. А самая любимая книжка у меня была «Кон-Тики». Потому что там всё чистая правда. Единственный человек, которому я в жизни завидовал – Тур Хейердал.

– Я тоже, – кивнул дед Аркадий. – Но теперь пусть он нам завидует. Ты даже не представляешь, какие приключения впереди.

* * *

– Видишь этого деда? – спросила Марина.

Аста кивнула:

– Я через этот двор почти каждый день хожу, и он тут всё время болтается. То в кресле сидит, то у подъезда стоит. Иногда что-то бормочет. Вроде, тихий, чистенький, аккуратный, но я его, знаешь, побаиваюсь. Какой-то жутью от него веет. По-моему, чокнутый он.

– Да не то слово, – горячо подтвердила Марина. – Я однажды в глаза ему посмотрела, чуть сама от ужаса ума не лишилась, там какая-то прямо комическая пустота. А раньше был такой классный дед! Я с ним лет десять назад познакомилась. Фотографировала здесь ландыши, он увидел, подошёл и рассказал, что сам их когда-то, ещё в восьмидесятые во дворе посадил.

– Да ты что!

– Ага. Для жены. Она тогда сильно болела, никуда не ходила, так дед для неё разбил палисадник. И ландыши для неё посадил. Говорил, что привёз их из леса. И подснежники тоже. Ты знаешь, какие в этом дворе подснежники? Видела?

– Ещё бы не видела! Они здесь первыми в городе расцветают, иногда вообще в конце января. Так это он посадил?

– Ну. Тоже привёз из леса луковицы, и они прижились. Я потом долго специально сюда заходила, чтобы с дедом поздороваться и поговорить. И с женой его познакомилась. Такая, знаешь, как куколка. Как будто не по-настоящему постарела, а нарядилась старушкой на маскарад. Они мне оба ужасно нравились. А потом она умерла. Лет семь назад, что ли? В общем, уже давно. И дед моментально сдал. Поначалу ещё со мной здоровался, а потом перестал узнавать. Ужас, что с людьми старость и одиночество делают, – заключила Марина. – Не дай бог до такого дожить.

9 ноября 2021 г.

Поле превращения

Первый ход

Маше три года, больше всего на свете Маша любит гулять, особенно в парке и с папой, потому что мама и бабушка всё время крепко держат за руку, а папа иногда отпускает, он не боится её потерять. Папа вообще ничего не боится, рядом с ним хорошо. Бабушка много чего боится, но слабо, как будто притворяется понарошку, словно играет роль, как дядя в костюме волка на новогоднем спектакле, рычит и зубы показывает, а всё равно сразу видно, что никакой он на самом деле не волк. А мама очень сильно боится, взаправду, часто, почти всего, поэтому Маша не любит быть рядом с мамой. Ей неприятно чувствовать взрослый страх, это примерно как в лужу упасть в новом платье, только гораздо хуже, потому что вода обсохнет, грязь отстирают, а взрослый страх пробирается внутрь и там остаётся, пачкает тебя навсегда.

Когда Маша гуляет с папой, отпущенная на волю, высвободив ладошку из сильной взрослой руки, она сразу бежит до ближайшего дерева, потому что слышит что-то вроде: «Шии-ко!» – не ушами, как всё остальное, а непонятно, чем; но ладно, неважно, главное, Маша слышит, это дерево так зовёт, предлагает к нему подойти. Маша подходит, крепко его обнимает, стоит и думает хорошее взрослое слово из мультфильмов: «дружить». Маша знает: «дружить» – это самое лучшее, что может случиться. «Дружить» это значит быть вместе – не потому, что заставили, крепко взяли за руку, или усадили на колени и держат, а потому что мы так сами хотим.

Маша стоит, обнимает дерево и обо всём этом думает, шепчет: «дружить», – ему в ствол, а дерево соглашается, деревья знают, что такое «дружить». Иногда деревья просто ей радуются, а иногда они что-то рассказывают; Маша всё понимает, но пересказать, конечно, не может, на языке деревьев Маша пока умеет только молчать.

Потом, по дороге домой, Маша иногда говорит папе, чтобы разделить с ним радость, как с лучшим другом: «В космосе знаешь, как хорошо?» Папа кивает: «Да, там отлично, я знаю. Звёзды, кометы, туманности – красота!» Он доволен, что дочка уже знает слово «космос», умная подрастает девица; может быть даже, – растроганно думает папа, – она у нас вундеркинд.

Второй ход

Маше шесть лет, Машина бабушка умирает, хотя при Маше это слово не говорят. Взрослые думают, смерть это плохо и страшно, детям знать про такое нельзя. Но Маша-то знает – и что бабушка умирает, и что это совсем не страшно, а здорово, потому что бабушке трудно и скучно живётся, а после смерти с человеком случаются чудеса.

Бабушка умирает не в больнице, а прямо в квартире, лёжа на выцветшем красном диване, на котором спала много лет. Взрослые думают, что детям не следует видеть, как умирают, поэтому Маша живёт у тёти Арины, в четырёх троллейбусных остановках от дома (пока ехали, она сосчитала), в странном розовом доме, невысоком, зато очень длинном, загнутом буквой «Г». В доме всего три этажа, огромные окна, деревянные лестницы и длинные-длинные коридоры, похожие на лабиринты, там можно подолгу плутать. Тётя Арина ей разрешает гулять по подъезду, с условием, что одна на улицу не пойдёт. Маша действительно не выходит на улицу, потому что, во-первых, раз обещала, слово надо держать, а во-вторых, в этих коридорах с деревянными лестницами и хитрыми переходами так интересно, что уже никакого двора не надо. Ходить по тёти-Арининому подъезду даже интересней, чем книжку читать.

Маша медленно идёт по подъезду, поднимается по деревянной лестнице со второго на третий этаж, кружит по коридорам и представляет, как будто бабушка ходит тут с ней, крепко держит за руку сухими горячими пальцами; она сейчас не боится, что Маша сбежит, как иногда убегала, вырвавшись, в парке, а просто очень соскучилась. Бабушка любит Машу. Держат, – вдруг понимает Маша, – не только от страха. От любви тоже можно так крепко держать.

Маша рада, что бабушка рядом, потому что сама тоже немножко соскучилась, хотя жить у тёти Арины так интересно, что глупо о ком-то скучать. Но самое главное, пока бабушка тут гуляет, ей хорошо и не страшно, у неё даже дома, на старом красном диване, ничего не болит.

«Шии-клисс!» – слышит Маша, не ушами, как всё остальное, а чем-то ещё – животом? деревянной половицей? окном? или солнцем, которое там, на улице светит? Ладно, неважно, главное, слышит. И понимает. И говорит воображаемой бабушке: «Ты не бойся, что скоро умрёшь. После смерти интересно и здорово, как играть в незнакомом дворе. А ещё там есть одно хорошее место, как сад тёти Люды, но больше в тысячу раз, тебе точно понравится. Я знаю туда дорогу, расскажу, и ты сразу её найдёшь».

Вообще-то Маша такие вещи взрослым не говорит, не потому, что страшная тайна, просто они всё равно не поймут, только зря лишний раз испугаются, или просто поднимут на смех. Но воображаемой бабушке можно, она очень внимательно слушает и верит каждому слову. И никому не расскажет: та, которая дома лежит на диване, не может уже говорить.

Третий ход

Маше тринадцать лет, Маша лежит в больнице; то есть, она как раз не лежит, а ходит по коридорам, особенно по ночам. Иногда ей удаётся проскользнуть мимо нянечек и выйти в больничный двор, где растут деревья, рядом с ними Маше всегда хорошо. Когда она устаёт ходить, сидит с книжкой на стуле, потому что лежать сейчас – хуже всего, неудобно и больно, у неё перелом ключицы, такой сложный, что сделали операцию и практически на всё туловище намотали неудобный тяжёлый гипс; ладно, не страшно, ключица ещё болит, но уже заживает, доктора обещали отпустить послезавтра домой. Скорей бы, – думает Маша, слоняясь по отделению хирургии, сегодня дежурная нянечка строгая, мимо неё во двор не пройти.

Маше трудно, она ошеломлена и раздавлена своим недавним открытием: какая, оказывается, бывает сильная боль. Сама настрадалась, пока перелом пытались вправить без хирургического вмешательства, и потом, после операции, когда прошёл наркоз, а обезболивающего до ночи не дали; короче, жуть. Но бывает гораздо хуже, Маша тут на всякое насмотрелась и криков, и воя наслушалась, и натерпелась чужих ощущений, когда ночами бродила по коридорам, потому что невозможно лежать. Словом, Маша теперь на опыте знает, какой сильной бывает боль, и как долго она может тянуться, и как её в мире много, на всех хватает, никто не избежит. Это даже не то чтобы страшно, – думает Маша, пока идёт по больничному коридору, – это неправильно, невыносимо, так не должно быть, с людьми так нельзя.

«Шии-суу!» – слышит Маша звук, похожий на птичий свист, не ушами, а телом, особенно правой ключицей, тем местом, где уже понемногу срастается кость, но от звука в ключице ей не больно, а сладко, словно кто-то ласково гладит; «шии-суу», – понимает Маша, – это звук, от которого боль проходит, главное теперь его не забыть. Надо мне тоже так научиться, прямо сейчас и попробовать, только где? – думает Маша и оглядывается по сторонам. Никого в коридоре нет, а в подсобке, где уборщицы хранят вёдра и тряпки, слегка приоткрыта дверь, поздно вечером уборщицы не работают, значит можно там спрятаться и потренироваться высвистывать: «шии-суу».

Час спустя Маша выходит из тёмной подсобки, она очень довольна собой, потому что свист получился практически сразу, и он действительно убирает боль. Может быть, даже лечит, по крайней мере, Маше сейчас кажется, что она совершенно здорова, только мешает дурацкий тяжёлый гипс. Интересно, – думает Маша, – а на других свист подействует? Надо попробовать.

Почти до рассвета, пока ноги держат, Маша бродит по коридорам хирургического отделения детской больницы и тихонько свистит. Она не узнает – врачи пациентам о своих делах не рассказывают – что эта ночь оказалась на редкость спокойной, все больные спали так крепко и сладко, что утром во время обхода их едва смогли разбудить. Но Маша и так, в общем, знает, что у неё получилось. Ну или чувствует. Да какая разница, как это называть.

Свист «шии-суу» Маша запомнит, конечно. Никому никогда не расскажет, как про такое рассказывать, какими словами, да и зачем? Но применять его будет часто, потому что боли в человеческом мире действительно слишком много, рано или поздно достанется всем.

Четвёртый ход

Маше шестнадцать, она почти закончила школу, осталось сдать выпускные, и всё. Маша от этого не в восторге. Школу она не особо любит, но уже успела понять, что быть взрослой даже хуже, чем школьницей. Из возможного ей ничего особо не хочется – ни работать, ни замуж, ни куда-нибудь поступать. Хочется невозможного, – думает Маша, сидя на цветущем майском лугу, который начинается сразу за родительской дачей. – Чего-нибудь такого прекрасного, чего я сама заранее не представлю, не сочиню.

Маша ложится в траву и вдруг начинает плакать, чего с ней не было, кажется, лет с пяти. Ничего ужасного не случилось, никто её не обидел, Маше не страшно идти на работу, или поступать в институт. Просто очень жалко чего-то ей самой непонятного. Удивительной, чудесной, небывалой, невозможной судьбы.

Маша плачет и слышит – не ушами, а телом, почему-то особенно горлом долгий, певучий, одновременно высокий и низкий, переливчатый звук: «Шии-лэ». От этого звука Маше становится так хорошо, так безмятежно и сладко, что теперь она плачет уже от счастья. И повторяет вслух, то есть, поёт во весь голос, внезапно ставший сильным, глубоким, объёмным, одновременно высоким и низким, перламутровым, огненным – «Шии-лэ».

Маша сидит на цветущем майском лугу, плачет от счастья и поёт, повторяя за тайным, никому, кроме неё не слышным голосом: «Шии-лэ», – а потом уже просто знакомые песни и арии, всё подряд, что удаётся вспомнить, думает: «Господи, я же так раньше не пела, слух всегда был идеальный, а голос слабенький, даже в обязательном хоре при музыкалке только бормотала под нос. А теперь о-го-го как пою! Вот бы так и осталось! Вот бы не разучиться! Я на всё на свете согласна, если всю жизнь будет можно так петь!»

Пятый ход

Маше двадцать, она студентка консерватории и солистка лучшей в мире, она сейчас совершенно в этом уверена, полуподпольной рок-группы (главное, чтобы никто из преподов не узнал). Маша идёт с репетиции, не то чтобы поздно, в половине одиннадцатого; обычно её провожают, но сегодня ребята задержались, хозяева точки попросили помочь перетаскивать аппаратуру, а Маша не захотела их ждать. Маша не боится ходить одна в темноте, она иногда просто так по ночам гуляет, чтобы подумать и для удовольствия, а тут до дома, если напрямую, дворами, максимум, двадцать минут.

Даже когда в узком проходе между домом и гаражами на её плечо ложится чья-то рука, Маша не пугается, ей первым делом приходит в голову, что это кто-то из группы решил её проводить и вот наконец-то догнал. Маша оборачивается, видит лицо незнакомца, не то чтобы страшное, скорей, никакое, широкое, одутловатое, белеющее в темноте, как непропечённый блин. Происходящее становится похоже на сон, потому что так наяву не бывает, это не моя жизнь, – думает Маша. – Темнота, незнакомец, нож – это кино какое-то глупое, я тут при чём.

Маше совсем не страшно, она только растеряна, выбита из колеи; но растеряться бывает даже хуже, чем испугаться, от страха хотя бы можно бежать и вопить. Не то чтобы это гарантировало спасение, но иногда всё-таки может помочь уцелеть. Всяко лучше, чем покорно стоять и молча слушать безумца, подробно объясняющего, почему ты прямо сейчас должна умереть.

«Шии-хисс!» – слышит Маша; этот звук действует на неё как пощёчина и одновременно инструкция: «Повторяй за мной. Немедленно повторяй!» «Шии-хисс!» – кричит Маша во всю силу своего уникального, как говорят консерваторские преподаватели и фанаты рок-группы, голоса. «Шии-хисс!» – повторяет она так громко и звучно, что, кажется, поднимается ветер; ну или он дул в этом проходе всегда. Незнакомец, маньяк из кино, страшный сон, сумасшедший, да кем бы он ни был, падает то ли замертво, то ли в обморок, чёрт его разберёт, это Маше неинтересно, лишь бы подольше валялся, не очнулся и не бросился догонять.

Это тоже надо запомнить, – думает Маша потом, уже дома, выпив чаю и отдышавшись. Но сама уже знает, что никогда не забудет этот убийственный звук, свой невидимый яростный меч «шии-хисс».

Шестой ход

Маше недавно исполнилось двадцать девять; она не оперная примадонна, даже не рок-звезда, хотя и то, и другое было вполне возможно, само шло в руки, да она не взяла. Маше от себя и от музыки нужно что-то другое; сформулировать невозможно, таких слов просто нет, но всегда можно назваться «экспериментатором», причём это будет правдой: каждый твой новый шаг в немыслимом, неизвестном, но сознательно выбранном направлении – эксперимент.

Словом всё у Маши в порядке, главное, ей самой очень нравится, как повернулась жизнь. А что собирает не стадионы, а залы для камерной музыки, и боготворят её не миллионы, а всего лишь тысячи слушателей и коллег – так нелепо считать неудачей то, что выбрала для себя сама. Маша считает, у неё идеальная публика, умная, тонкая, восприимчивая, гонораров за выступления и редкие записи на жизнь худо-бедно хватает, а до всего остального ей дела нет.

Приехав на гастроли в далёкий северный город, где прежде никогда не была, спустившись с самолётного трапа на бетонную полосу, где ждёт пассажиров автобус, Маша слышит тихий, как шёпот, близкий, как никогда, почти обжигающий щёку голос: «Шии-та», – и понимает: в этом городе я останусь. Здесь моё место. Моя земля и судьба.

Седьмой ход

Маше сорок два года. Она певица и композитор (только певица, – уверена публика; в первую очередь композитор, – считает она сама). На самом деле, неважно, кто что об этом думает, нет никакого внутреннего конфликта, есть только Маша и музыка, а эти двое договорятся всегда.

Маша живёт в том самом северном городе, с которым её свёл тайный шёпот – кажется, вечность назад, бесконечно давно. Сто раз уже могла переехать, куда её только не звали и просто жить, и работать, и замуж, то ли семь, то ли восемь – теперь уже и не вспомнишь – раз. Замуж ей неохота, всё сразу – и мужа с детьми, и музыку – в одну короткую жизнь не вместить, а на работу Маша обычно с удовольствием соглашается, она легка на подъём. Но потом всегда возвращается – не из житейских соображений, даже не из какой-то особой привязанности, на самом деле Маше куда больше нравятся шумные южные портовые города. Просто здесь моё место, – смеётся Маша, когда объясняет друзьям, почему ей тут мёдом намазано. – Меня здесь, не спросив, посадили, как дерево, и я прижилась.

Иногда по ночам Маша, наспех одевшись, выходит из дома, потому что даже если окна закрыты, слышит – не ушами, всем телом, всеми домашними стенами, тапками, пледом, чашкой с чаем, или молоком, тихий, но властный зов: «Шии-гаш!» Это значит, что город Машу зовёт на помощь, кому-то она срочно понадобилась – древнему дубу, которому пришла пора умирать, или новому дому, который сердит, что его в неправильном месте построили, и изводит своих жильцов, храму, так уставшему от реконструкций, что мечтает рассыпаться пылью, старику, измученному бессонницей, или реке, тоскующей подо льдом. Короче, всё в мире живое, всем бывает непросто, потому что никто не железный, даже если формально железный, это Маша знает давно. И уж если так вышло, что её голос целительно действует не только на публику, а на всех, кому хоть каким-то образом больно и тяжело, нельзя не откликнуться, не выйти из дома, не сесть в машину, чтобы доехать до дальней окраины, откуда сегодня зовут, подойти, обнять, или просто коснуться, и – ну уж тут как получится – крикнуть, спеть, поговорить, нашептать.