Текст книги "Сказки нового Хельхейма"

Как всегда

Часа за полтора до заката вышел из дома за хлебом – ну, то есть, как бы за хлебом, понятно, что просто предлог. Но не каким попало, а луковым из пекарни, которая за рекой. Во-первых, он там правда вкусный, во-вторых, хозяйка пекарни отличная тётка, ему было не всё равно, у кого покупать, а в-третьих, когда ты завален работой и на носу сразу два дэдлайна, чтобы выйти из дома нужен какой-то житейский повод, ритуальная взятка совести, которая, по идее, сама давно понимает, что в жизни важнее, но по привычке нервно косится на компьютер: «Так я ничего не успею». Короче, «за луковым хлебом» (и заодно мусор вынести) – нормально, сойдёт.

Вышел в сад; ладно, на самом деле, во двор, просто бывают такие дворы, что садов не надо, вот и этот – окружённый кирпичными стенами старых домов, заросший мелкими хризантемами и высокой, некошеной с лета травой, засаженный дикими сливами и старыми клёнами, которые здесь, сразу ясно, хозяева; он относился к дворовым деревьям с подчёркнутым, даже немного преувеличенным почтением, чтобы точно знали: уж он-то в курсе, как всё на самом деле устроено, пусть будут довольны, им надо, деревьям в человеческих городах непросто живётся, пусть хоть этим будет легко.

Оставил мусорный пакет у подъезда, чтобы руки освободить, прошёл по двору охранной спиралью, не какой-нибудь замысловатой, а самой простой, которая принципиально не изменяет свойства пространства – вот уж спасибо, где мне тогда, интересно, работать? место в коворкинге, что ли, арендовать?! – а только поддерживает его в равновесии и гармонии, чтобы во дворе ничего не ломалось, деревья не сохли, раньше срока не увядали цветы, а соседские дети, упав, не расшибали до крови локти, коленки, носы, и чтобы не заходили чужие – угрюмые, полумёртвые, от которых сразу всё портится, нормальным-то людям можно, пожалуйста, калитка не заперта.

Вообще-то, конечно, мог бы не заморачиваться, бабка Анна из третьей квартиры ходит охранной спиралью каждый день по утрам, и хватает до позднего вечера, мог бы только на ночь двор обходить; на самом деле, они с бабкой Анной, когда он сюда переехал, так сразу и договорились, поделили работу, он на ночь, она с утра. Но почему бы не пройтись по двору лишний раз, если вдруг захотелось. Лучше много, чем мало, всегда так считал.

Напоследок слегка боднул лбом ствол ближайшего клёна – с ним иногда позволял себе фамильярные нежности – и пошёл, только что не вприпрыжку (на самом деле, ещё как вприпрыжку, благо во дворе никого). Вышел на улицу, почти дошёл до угла, хлопнул себя по лбу, рассмеялся, вернулся – мусор же! Ну, как всегда. Вечно я его забываю, это уже ритуал какой-то эзотерический. Вот и сейчас забыл.

Выбросив мусор, пошёл через сквер, потому что пока светло, удобнее смотреть на реальность обычно, глазами, а там – ну, понятно, что может быть осенью в сквере. Невыносимая, нечеловеческая, убийственная красота, от которой ходишь потом как пьяный, натурально шатаешься, но, слава богу, всё же не падаешь, потому что ты непрошибаемый, стойкий чувак. Рассмеялся вслух, примерив на себя это определение – непрошибаемый, даааа.

В общем, путь через сквер – просто дополнительное удовольствие, особенно если идти не по специально проложенным для прохожих дорожкам, а по газонам и клумбам, по зелёной, как летом траве, неторопливо и аккуратно, внимательно глядя под ноги, вдумчиво ощущая, даже, можно сказать, по-гурмански смакуя каждый свой шаг, потому что – это открытие он сделал совсем недавно, хотя всю жизнь его смутно предчувствовал – когда есть возможность пройти там, где люди обычно не ходят, её надо брать. Наступая на землю в том месте, на которое никто никогда, или просто достаточно долго не наступал, ты, во-первых, доставляешь ей удовольствие. А во-вторых, получаешь удовольствие сам. И заодно демонстрируешь – земле и себе, как минимум – что идёшь своим, а не общим путём. Это не абстрактная метафора, а твоё поведение, образ жизни и способ действия. Мелочь, но правда о нас складывается именно из таких мелочей.

Пересёк сквер по кривой, причудливой диагонали – какой антоним у выражения «срезал путь»? Чёрт его знает, но именно это и сделал, прошёл, как минимум, раза в два больше, чем если бы по дорожкам, обычным путём. Вышел на одну из широких центральных улиц, по которой ездят троллейбусы и автобусы, ходят деловые люди в костюмах и хозяйки с кошёлками, бегают школьники, носятся на самокатах курьеры, короче кипит то, что считается жизнью; ладно, ладно, как скажете, жизнь. Пошёл по улице самым обычным образом, только привычно следил, чтобы все встречные с особо пустыми глазами – в последнее время таких, к сожалению, больше и больше – оставались с правой стороны; на самом деле, это не имеет принципиального значения, они ничего этакого не предвещают, тем более, не опасны, ещё чего не хватало, просто – ну, некрасиво. Неаккуратненько, – подсказывает насмешливый внутренний голос, и он совершенно прав. Короче, быть слева им не по чину, и точка, всё.

В общем, по улице шёл как нормальный прохожий, только соблюдал протокол «нежить – справа», перешагнул две скамейки, потому что никто так не делает, да загрустившую липу на ходу приобнял – мужайся, дружище, ты лучше всех в мире, на центральной улице такая огромная выросла, я бы не смог. Ну и дорогу перешёл в неположенном месте, всегда так делал, если проезжая часть пустая, примерно из тех же соображений, как в сквере скакал по газонам – здесь не ходит почти никто. Когда уже сворачивал за угол, в переулок, к любимой кофейне, в кармане – более чем своевременно, лучше сейчас, чем в любой другой момент прогулки – завибрировал телефон; естественно, Лиза, работодатель, вернее, представитель работодателя, профессионально волнуется, правильно делает, совсем без контроля нельзя.

Взял телефон, благодарный Лизе, что так вовремя позвонила, не надо выходить ни из транса, ни на улицу из кафе. Сказал таким специальным успокоительным голосом, который даже в юности, по уверению мамы и тётушек, действовал на собеседников как валокордин: «Я помню, дэдлайн в четверг, вы всегда нарочно на несколько дней раньше его назначаете; ладно, чёрт с вами, имеете право, сам бы так делал, закончу в четверг, самое позжее, в ночь с четверга на пятницу, так нормально?» – и Лиза, всегда профессионально готовая к худшему, выдохнула: «Да-а-а-а».

Прогулка складывалась удачно; ну, положим, прогулки всегда складываются удачно, тут ничего необычного нет. Однако сегодня «Гидраргирум» был на месте, а это уж точно случается не каждый день. Иногда на этом месте появляется лавка, торгующая вязаными кофтами и носками, впрочем, закрытая в любое время дня, иногда пустое пыльное помещение с полустёртой табличкой «Ломбард», а иногда – кофейня, маленькая, на три стола, ничем особо не примечательная, даже кофе там не шедевр, скажем так, на четвёрку с минусом по пятибалльной системе, ориентирован на местные вкусы, всю эту вашу новомодную хипстерскую обжарку бариста на нок-боксе вертел. Но он, конечно, любил это место за уютную атмосферу и зыбкость его природы, в которой не мог и даже не особо рассчитывал разобраться; всегда следовал принципу: не можешь понять – люби.

В общем, сегодня «Гидраргирум» был на месте, он обрадовался и, конечно, зашёл. В кофейне сейчас было пусто; впрочем, здесь почти всегда пусто, он только несколько раз заставал какого-то серьёзного мужика в рабочем комбинезоне с погасшей трубкой в зубах и макбуком на одном и том же месте в дальнем углу, влюблённую пару с разноцветными волосами, всегда в домашних рейтузах и шлёпанцах на босу ногу, видимо где-то совсем рядом живут, и ещё однажды при нём зашла девица, с виду то ли русалка, то ли утопленница, в мокрой одежде, с тиной в распущенных волосах; впрочем, она держалась, словно ничего не случилось, читала что-то в таком же мокром, как всё остальное у неё телефоне, а потом заказала латте с каким-то веганским молоком.

Бариста сразу спросил: «Как всегда?» – он с первого дня соглашался: «Да, как всегда», – и получал неизменно разное, то эспрессо, то капучино, то американо с карамельным сиропом, а однажды вообще, прости господи, сладкий лавандовый раф. Но платил и пил всё как миленький, без возражений, только прикидывал: интересно, это что-нибудь значит, или просто так, лотерея, где всё наугад? Но бариста никогда об этом не спрашивал, хотя они порой подолгу болтали. Иногда почему-то бывает приятно не понимать.

Взял кофе, сегодня – эспрессо-лунго, бариста, не спрашивая, добавил туда кленовый сироп; ладно, пусть будет, тем более, кофе сегодня – Колумбия суровой обжарки, с таким что ни сделай, всё будет лучше, перебьёт возмутительный вкус. Так и сказал, а бариста ухмыльнулся, страшно довольный, у них буквально с первого дня началось что-то вроде игры: давай я тебе сделаю кофе, как ты не любишь, ты его обругаешь, но выпьешь, спорим, с большим удовольствием. Ну, это правда, он здесь всё с удовольствием пил.

Взял чашку, вышел на улицу, где у входа в кофейню стояли столы и стулья – не всегда, но сегодня стояли, а узкий тротуар по такому поводу сделался шире – ровно на шестьдесят сантиметров, размер стола. Привычно подумал: наверное пространство не каждый раз раздвинуться соглашается, поэтому не всегда есть куда поставить столы. И это ему тоже нравилось. Он любил пить кофе на улице, но неопределённость ещё больше любил.

За одним из столов сидел Саймон, и за это, конечно, отдельное спасибо – улице, «Гидраргируму», стулу, миру духов, провидению и удаче, милосердному господу – всем, потому что два года уже не виделись, только в мессенджерах болтали, он по Саймону очень скучал. Очень ему обрадовался, и радость не стала меньше, когда он понял, что Саймон спит и видит его во сне. С другой стороны, ну а как ещё повстречаться? Телепортацию пока не изобрели. Сколько там сейчас у него в Сан-Франциско? Семь, восемь утра? Это я удачно зашёл в кофейню, и отдельно удачно, что Саймон «сова».

Пока он думал, Саймон его увидел, обрадовался и сказал: «Привет».

Сидели, болтали долго, больше часа, наверное, пока на улице окончательно не стемнело, а у Саймона там, в Сан-Франциско, будильник не зазвонил. Он даже услышал этот чёртов будильник, приглушённо, словно бы из окна, но всё равно будь здоров вой и рёв; спросил: «Это что за труба Апокалипсиса?» – и Саймон успел рассмеяться, а ответить уже не успел.

До пекарни потом добирался почти бегом, хотя в темноте это самое трудное – просто обычным образом очень быстро идти. Но пришлось: не помнил, в котором часу они закрываются, и сильно подозревал, что вот буквально прямо сейчас; в общем, был прав: успел за десять минут до закрытия, зато Виту, хозяйку застал и получил-таки луковый хлеб, которого на витрине уже не осталось, Вита ему свой отдала, сказала: «Ай, мне же лучше меньше съем на ночь, толстейте вместо меня», – и рассмеялась так заразительно, что он тоже вместе с ней рассмеялся, хотя всегда считал шутки про «толстейте» глупыми, а миф о какой-то особой мистической сверхкалорийности вечерних трапез – вообще полная ерунда. И хлеб взял, конечно. Грех от удачи отказываться, дают – бери. Расплатился, собирался идти, но тут Вита спросила негромко, чтобы помощница не услышала: «Вы же через старый пешеходный мост сюда ходите? Посмотрите, пожалуйста, там внимательно, мне показалось, с ним что-то не так. Я бы сама ещё раз сходила, да времени мало, моя очередь дочку с ушу забирать».

Кивнул: «Посмотрю, конечно, вообще не вопрос». Вита часто просит его о таких одолжениях – разберитесь, проверьте. Оно и понятно, Вита – тётка живая, чуткая, зрение может ещё и получше, чем у него, но времени и внимания как следует во всём разобраться ей пока не хватает: бизнес, семья, дочка-школьница; ладно, это не страшно, муж там, вроде, отличный, во всём помогает, а дети быстро растут, так что скоро полегче ей станет, всего через несколько лет.

С пешеходным мостом, кстати, всё оказалось нормально, он там долго стоял, ещё и сходил раза три из конца в конец. Ну, это было приятно, хорошее там пространство, освобождающее от сумрачных мыслей и глупых забот; то есть, не то чтобы каждый, кто пройдёт по мосту, на всю жизнь становился свободным и лёгким, так здесь ничего, к сожалению, не работает, но на пару минут там любому легчает, и это лучше, чем ничего. Случайно мост таким получился, или стал в результате неведомо чьих усилий, этого он не знал, да и неважно, главное, что мост есть. И реке он нравится, и старому вязу, и яблоням, которые рядом растут на берегах. А что Вита забеспокоилась, так это понятно, загадка на пол-сигареты, Холмс. Наверняка прямо перед ней по мосту прошёл один из тех, кто на улице должен быть справа. Как бы поделикатнее выразиться, чтобы не добить беднягу вдогонку неласковой мыслью? Недостаточно, в общем, живой.

Домой добирался – ну, как всегда добирался затемно, когда хочешь, не хочешь, а видишь всё, к чему до сих пор не привыкли, и никогда не привыкнут человеческие глаза. Весь этот неявственный, но ослепительно яркий свет, все эти жемчужные нити, из которых сплетена темнота, и следы на земле, которые остаются, когда по ней ходят – ну, просто живые. Люди, в которых много огня. И другие следы, которые оставляют незнакомые и прекрасные, непохожие на людей, чужие – кто? Он пока не знал. И разноцветные нити, не нити, потоки, сплетения, вихри, узлы – если за такой зацепиться, чёрт знает что может случиться, он был твёрдо намерен однажды проверить, во что тогда превратится, но не спешил, ему сейчас очень нравилось быть человеком, который полдня проработал и вышел в пекарню за хлебом, заглянул по дороге в кофейню, встретил там спящего друга, и всё остальное, причём в самый разгар всего остального не забыл вовремя свернуть к банкомату, потому что завтра придёт уборщица – коротко говоря, ему нравилось быть собой.

Во дворе встал как вкопанный, потому что в траве цвели не хризантемы, а маки, словно снова настал июнь – мелкие, самосевка, зато так много, что ему в первый миг показалось, это пылает земля. Потом заметил, что на лавке сидит бабка Анна, в новом спортивном костюме, цветастом платке и с сигарой – ну, как всегда. Спросила, кивнув на маки: «Твоя работа? – и, не дождавшись ответа, рассмеялась: – Да точно твоя!» Взмахнула сигарой, словно печать на указе поставила, встала и крепко его обняла.

В дом вошёл слегка обалдевший – всё-таки маки, не хрен собачий. И Саймона встретил. И Вита последний батон отдала. И липа – такая старая липа отличная, здорово держится, девочка. Надо, – сказал он себе таким специальным суровым внутренним голосом, какой обычно включал для работы, – почаще её навещать.

Отнёс хлеб на кухню, поставил чайник, вернулся, включил компьютер, где поджидала работа, которая не волк, к величайшему сожалению, а лучше бы, – весело думал он, – волк! Рухнул в кресло, страшно довольный собой и миром, всё ещё немного чересчур вдохновенный для рутинных рабочих дел. Но быстро взял себя в руки, выдохнул, вдохнул, успокоился. Ничего не случилось, – рассудительно сказал он себе. – Просто прогулялся нормально. Ну, то есть, отлично я прогулялся. Как всегда.

3 ноября 2021 г.

Непростой объект

В воскресенье Хенрик проснулся от жажды и ещё какого-то странного ощущения, скорее приятного, но стрёмного, как всё необычное: а вдруг это опасный симптом чего-нибудь страшного, типа опухоли мозга? Хенрик не то чтобы всерьёз боялся болезней, но думал о них постоянно, трудно не думать о том, о чём везде пишут и все вокруг говорят.

Встал, пошёл в кухню, почему-то не на автопилоте, придерживаясь за стену, как всегда по утрам, а вполне себе бодро. Даже не щурился, отворачиваясь от окон, свет его, вопреки обыкновению, совершенно не раздражал.

Только выпив воды, Хенрик понял, на что похоже это приятное ощущение, не необычное, как ему сперва показалось, просто давно забытое – он выспался, как не высыпался уже несколько лет. Удалёнка такое дело, только поначалу кажется, что из дома работать удобно, а потом выясняется, что с работы домой теперь хрен уйдёшь. Даже по выходным не получалось расслабиться, его всё время кто-нибудь дёргал, звонили, писали, а когда не дёргали, он сам подскакивал от малейшего шороха – вдруг это вибрирует телефон? По уму, надо бы его отключать в нерабочее время, многие так и делают, но Хенрик боялся, что тогда его быстро уволят, незаменимых нет, зато за безотказных держатся крепко; ладно, неважно. Главное, сегодня выспался наконец-то. Повезло, – сладко зевая, подумал Хенрик. И тут же встревожился: а который, собственно, час?

В кухне на стене висели часы в виде дорожного знака «Кирпич», оставшиеся от бывших хозяев квартиры, те, выезжая, не стали их забирать. Хенрик часы не любил, но почему-то никак не решался снять и вынести на помойку. Квартиру он купил прошлым летом, но до сих пор не ощущал своей собственностью, то ли с непривычки, потому что прежде недвижимостью не владел, то ли потому, что взял ипотеку, был должен банку – впервые в жизни и сразу такую огромную сумму! – и смутно опасался, что оттуда в любой момент могут прийти проверять, как он тут обращается с банковской собственностью, заметить недостачу, потребовать объяснений, оштрафовать; если вслух сказать, глупость ужасная, ясно, что с проверками по домам должников банковские служащие не ходят, тем более, не запрещают выкидывать хлам, умом Хенрик это, естественно, понимал, но чувствовал – так.

На часах была половина двенадцатого. Ничего себе я поспал! – удивился Хенрик. – Ну надо же. Неужели всё это время мне действительно никто не звонил? – думал он, пока машина варила кофе. – И не писал? Точно-точно? Так, стоп, погоди, – сказал он себе, заранее холодея от ужаса. – Телефон. Телефон! Вдруг я звук нечаянно выключил? А я его вообще с вечера зарядил?!

Бросился в комнату, заранее бормоча извиняющимся тоном, словно его могло слышать начальство: «Боже мой, чёрт-чёрт-чёрт». Однако телефон оказался заряжен, девяносто четыре процента, последний звонок с работы вчера в двадцать два тридцать пять. С тех пор ни единого сообщения в мессенджерах, ни писем, ни неотвеченных звонков.

Что там у них случилось? – растерянно думал Хенрик. – Так вообще не бывает, чтобы так долго не дёргали. Ни в выходные, ни даже когда я в отпуске, нет.

Вернулся в кухню, взял чашку с приготовленным кофе, сделал глоток. Снова взглянул на экран телефона и наконец понял, что с ним неладно. Не ловит сеть, зараза такая. Ну, пипец. Хенрик метнулся к компьютеру. Тоже ни писем, ни сообщений. Так, понятно. Интернета нет. Значит авария у провайдера, – с облегчением подумал Хенрик. – Это же, наверное, форс-мажором считается? Меня же не обвинят?

Надо просто пойти в какую-нибудь кофейню, – решил он. – В кофейнях обычно есть интернет. Проверю почту и мессенджеры, извинюсь, сообщу про аварию у провайдера, чтобы не думали, будто я просто сплю и на всё забил.

На улице внезапно оказалось так хорошо, что Хенрик даже слегка захлебнулся непривычно острым ощущением удовольствия, словно не из подъезда вышел, а в тёплую воду нырнул, хотя объективно было довольно холодно, чуть выше нуля, как всегда в декабре. Словно вышел из дома впервые после долгой болезни, и ещё в детстве так иногда было, особенно утром первого января, когда все отсыпаются после застолья, и в городе пусто… Так, – наконец понял Хенрик, – а ведь действительно пусто! Ни прохожих, ни овощного рынка у супермаркета, даже машины не ездят. Их много, но все стоят.

Это было самое странное. Что нет прохожих – ну допустим, у нас тут всегда безлюдно, тихий район, специально квартиру здесь покупал, хотя мог сэкономить… Ладно, речь не о том. А о том, что машины стоят на проезжей части, как на бесплатной парковке, пустые, без водителей и пассажиров, если не все, то многие. Просто стоят!

Так не бывает, чтобы водители бросили машины посреди дороги и ушли, – растерянно думал Хенрик. – За такое штрафуют. Допустим, какой-то один дурак сумасшедший мог бы, но не десятки же. Не может столько народу одновременно сойти с ума, – говорил себе Хенрик, разглядывая автомобили. – Чёрт, не бывает так, хоть стреляйте. Я что, сплю?

Хенрик когда-то то ли читал, то ли от кого-то из приятелей слышал, что когда человек во сне понимает, что спит, сразу же просыпается. Вроде, психика так устроена. А может, не психика, а что-то ещё. Но сам он от своей догадки не проснулся. Хотя совершенно безлюдная улица и проезжая часть, хаотически заставленная пустыми машинами, могли быть только сном. Да просто обязаны! – в панике думал Хенрик. – Сон, конечно, чего сомневаться. Не бывает так наяву.

Однако пустые машины с проезжей части от его размышлений никуда не делись. И прохожие на улице не появились. И не заработал телефон.

Овощной рынок – чёрт с ним, может он давным-давно не работает, Хенрик был довольно рассеянный и на подобные мелочи внимания не обращал. Но супермаркет тоже оказался закрыт, а это уже ни в какие ворота. Он должен работать по воскресеньям, как все продуктовые магазины. Он даже в локдаун работал, только закрываться стал раньше на два часа. Ой, а может, пока я спал, объявили новый локдаун? – догадался Хенрик. – Срочным порядком, прямо с утра? Такой строгий, что все магазины закрылись? И на улицу никому выходить нельзя? И водители бросили свои машины и побежали прятаться, потому что штраф за нахождение вне дома больше штрафа за неправильную стоянку? А может, теперь за прогулки вообще будет расстрел на месте? – в ужасе думал он. И неуверенно себя успокаивал: – Да ну, быть такого не может. Если бы расстрел, всех бы предупредили заранее. А о новых штрафах вполне могли объявить неожиданно, так больше народу можно оштрафовать.

Он достал из кармана медицинскую маску, поспешно надел – может, если объявили локдаун, в маске штраф будет меньше, или вообще никакого? – развернулся и побежал обратно, скорее домой. Интернета нет, это плохо. Нельзя узнать новости. Но лучше уж дома без интернета, чем штраф и расстрел. Про новости можно спросить соседей, – убеждал себя Хенрик. – Выйти на балкон и позвать, может, услышат. Или просто в дверь постучать? В гости ходить наверное тоже нельзя, если снова локдаун. Но можно же, не выходя из квартиры, новости рассказать. Я бы рассказал, если бы меня спросили, – неуверенно подумал Хенрик. – Это же не страшно, наверное? Не запрещается поговорить через дверь?

* * *

Во дворе на лавке сидела соседка в ярко-красном пуховике; ну, то есть, скорее всего, соседка, зачем бы кому-то рассиживаться в чужом дворе. Дом был небольшой, четырёхэтажный, всего два подъезда, двадцать с чем-то квартир, но у Хенрика была плохая память на лица, переехав, он с соседями не знакомился и ни о чём с ними не говорил, просто здоровался со всеми, кого встречал возле дома, этого совершенно достаточно, чтобы прослыть нормальным и даже приятным человеком. Вежливость – удобная вещь.

Увидев соседку, Хенрик обрадовался: ага, значит, во двор выходить всё-таки можно! Правда тут же засомневался: а может, нельзя, просто эта тётка вышла на свой страх и риск? Ладно, – подумал он, – в любом случае, она наверное знает новости. Это я один такой неудачник без интернета, а у людей дома телевизоры, радио, и что там бывает ещё.

Соседка тоже его увидела и взмахнула рукой, подзывая подойти поближе. Хенрик привычно смутился, он стеснялся незнакомых людей, но привычно же взял себя в руки, напомнил себе: самое худшее, что может случиться – я ей не понравлюсь, подумает, что я глупый, и у меня давно не мытая голова, может, потом домашним расскажет и, возможно, другим соседям насплетничает, но это не страшно, за немытую голову не убивают, даже здороваться не перестают. Он давно научился так с собой говорить, напоминать, что люди не особо опасные. А что неприятные, так это совсем не беда.

Соседка принадлежала к тому типу женщин, которых Хенрик инстинктивно побаивался; на самом деле, он всех людей инстинктивно побаивался, но тёток, вроде неё, больше, чем остальных. Такие, ещё не старухи, но уже и не женщины, бесполые от возраста и усталости существа. Прилично одетые, холёные, некрасивые, строгие, как училки; собственно, многие из них действительно работают в образовании, у него самого сперва в школе, потом в универе добрая половина таких была.

Хенрик подошёл к соседке и только тогда заметил, что у её ног сидит большая чёрная собака – он подумал тогда, что собака, разглядывать особо не стал. Ему было не до собаки, он пытался побороть парализующее смущение, усугублённое учительским видом соседки, и спокойно, вежливо, не заикаясь, расспросить её о новостях.

Сел рядом на лавку, как в прорубь ныряют; он-то сам никогда не нырял, но смотрел видео в интернете и понял, что многим бывает трудно решиться, но они всё равно ныряют, непонятно, правда, зачем. Вдохнул, выдохнул, заговорил, наверное, слишком тихо, но уж как получилось: «Добрый день, вы не знаете, что происходит в городе? Это, случайно, не новый локдаун? Я обычно читаю новости, но сегодня у меня с раннего утра интернета нет…» Про раннее утро ввернул нарочно, чтобы соседка не догадалась, что он спал почти до полудня, люди не любят тех, кто поздно встаёт.

Собирался продолжить, но осёкся под взглядом соседки, таким тяжёлым, словно она пришла его арестовать.

– Есть одна новость, – наконец сказала соседка. – Тебе, по идее, должна понравиться. Всё вышло, как ты хотел.

Пока Хенрик панически думал – а чего я хотел? Она-то откуда знает? И почему она ко мне на «ты» обратилась? Это значит, не уважает? Или наоборот, считает своим? – лежавшая у её ног чёрная собака сказала человеческим голосом, высоким и звонким, как у совсем юной девчонки:

– Поздравляем победителя Последней Мировой Лотереи! Кстати, маску можете снять, здесь нет полиции. Но если она вам нравится, можно и не снимать.

Хенрик во все глаза уставился на собаку и только тогда увидел, что никакая она не собака. Вообще не похожа. Скорее уж осьминог. То есть, не совсем осьминог, но если сравнивать это странное существо с чем-то хотя бы по картинкам знакомым, то всё-таки с осьминогами. По крайней мере, у говорящей штуковины были щупальца. Много щупалец. Гораздо больше, чем у настоящего осьминога. Их покрывал густой чёрный всклокоченный мех, примерно как у ньюфаундленда, только ещё длиннее. Из меха выглядывала небольшая голова, гладкая и блестящая, почти целиком состоящая из зубастой пасти. Причём пасть каким-то удивительным образом казалась гораздо больше, чем сама голова.

В сознании Хенрика одновременно возникли две взаимоисключающие идеи: «это всё-таки сон» и «мне конец». Попытался проснуться, но не проснулся; впрочем, в кошмарах так и положено. Даже с лавки едва привстал и тут же рухнул обратно. Ноги были как ватные, до сих пор с ним ничего подобного не случалось, только в книжках в детстве читал и считал, писатели выдумывают, преувеличивают. Но оказалось, нет.

– Да чего ты трясёшься, – раздражённо сказала женщина в красном. – Возьми себя в руки. Ты же мужчина, тебя, по идее, храбрым должны были воспитывать. У вас же ещё сохранилась эта традиция? По крайней мере, мне так говорили, я-то по здешним обычаям не специалист. Короче, давай, соберись, тем более, что бояться нечего, да и поздно. Жизнь закончилась, опасностей больше нет.

– Как – «закончилась»? – пролепетал Хенрик.

– Да так, взяла и закончилась. У всего на свете бывает конец. Ну и чего ты так вылупился? Нет, ты не покойник и не в… эй, как это у них называется? – обратилась она к осьминогу. – Представляешь, забыла опять!

– В раю! – подсказал тот. И подумав, добавил: – Или в аду.

– В аду, – эхом повторил Хенрик, который теперь был совершенно уверен, что умер. Во сне, например, от тромба. В интернете читал, так часто бывает: тромб, о котором ты даже не знал, отрывается, попадает в мозг, или в сердце, и всё, поминай как звали, мгновенная смерть. А от вакцины же тромбы бывают, – с ужасом вспомнил Хенрик. – Об этом все пишут, а я не верил. Думал, врут. Зачем я вообще сделал прививку? Мне же было не надо. Я работаю дома, всё покупаю по интернету, не хожу в рестораны. А теперь не исправить, всё, я умер. И попал к осьминогам в ад!

– Твоя персональная жизнь пока не закончилась, – устало, с типичным учительским отвращением к туповатому троечнику сказала женщина в красном. – Закончилась только жизнь человечества на Земле. Причём не абы как, а по твоему же сценарию. Все люди исчезли, а ты остался жить один, со всеми удобствами, как и хотел. Радоваться надо, а не закатывать нам истерику. Сбылись твои мечты!

Точно сон, – уже в который раз подумал Хенрик. Сидел во дворе на скамейке рядом с ужасным чудовищем и строгой училкой и повторял про себя: сон, сон, сон.

– Со всеми удобствами это вы молодец, – встряло ужасное чудовище, в смысле, меховой осьминог. – Хорошо придумали! По крайней мере, вам не придётся жечь мебель, чтобы сварить себе кофе, и делать на улице… – он замялся и продолжил с неуместной для адского головоногого моллюска деликатностью: – …те естественные для органических форм жизни, но интимные процедуры, ради которых люди изобрели туалет.

Упоминание туалета почему-то стало последней каплей. Хенрик внезапно утратил спасительную веру в то, что ему снится сон, и взвыл от горя и ужаса. Сам испугался кошмарного звука, который издал, и от этого взвыл ещё громче. Сидел на лавке рядом с жуткой тёткой-училкой и выл.

Сквозь собственный вой Хенрик слышал далёкие, словно звучали где-то за толстой стеной голоса, тонкий девичий, объяснявший: «Ну а чего ты хочешь, реакция в пределах нормы, горе у человека, стресс», – и неприятный женский учительский: «Я не могу вести диалог с таким идиотом, пожалуйста, сделай с ним что-нибудь».

Хенрик увидел, как к нему тянется чёрное мохнатое щупальце, он бы сейчас с удовольствием грохнулся в обморок, но почему-то не вышло, поэтому пришлось просто зажмуриться, чтобы не видеть, как щупальце приближается к его голове. Но прикосновение он, конечно, всё равно ощутил. Был уверен, когда это случится, точно сразу умрёт на месте, если не от ужаса, то от омерзения, но щупальце оказалось неожиданно приятное, тёплое, меховое, и слегка электрическое, так иногда бывает, если погладить кота.

Это мягкое электрическое прикосновение оказало на Хенрика удивительное воздействие. Во-первых, он мгновенно успокоился. Во-вторых, у него удивительным образом, как в фантастических сериалах от фантастических же веществ бывает, прояснилась голова. Таким умным Хенрик себя никогда в жизни не чувствовал. И ещё никогда так отчётливо не понимал всё происходящее сразу. Обычно даже в самые лучшие, редкие моменты ясности – только какую-то часть.