Текст книги "Поцелуй женщины-паука"

Глава 7

– «Дорогая… Вновь пишу тебе… ночь приносит тишину, которая помогает мне говорить с тобой, и я думаю, помнишь ли ты грустные мечты… об этой странной любви…»

– Что это, Молина?

– Болеро, называется «Мое письмо».

– Только ты мог до этого додуматься.

– До чего? А что такого?

– Совсем рехнулся. Это какая-то романтическая чушь.

– Вообще-то мне нравятся болеро, а это очень красивое. Хотя прости, если я распелся невовремя.

– В смысле?

– Сегодня ты получил письмо, и сейчас у тебя плохое настроение.

– А при чем тут это?

– Ну, я сразу начал петь о грустных письмах. Но я не нарочно… правда. Не обижаешься?

– Нет, я знаю, что ты не хотел.

– Ты чем-то опечален?

– Плохие новости. А что, заметно?

– Не знаю… Ну да, ты подавлен чем-то.

– Да, очень плохие новости. Можешь прочитать, если хочешь.

– Лучше не стоит…

– Только не начинай, как прошлой ночью. Ты не имеешь отношения к моим проблемам, и никто тебя ни о чем спрашивать не будет. Все равно они вскрыли и прочитали его еще до меня. Какой ты, однако, щепетильный…

– Это точно.

– Если хочешь прочитать – пожалуйста. Вот.

– Написано словно куриной лапой. Может, сам прочтешь?

– Тупица, просто девушка не слишком образованна.

– Слушай, какая же я глупышка, никогда не думала, что здесь они вскрывают наши письма и читают сколько им угодно. Ладно, прочитай сам.

– «Дорогой, я уже давно не писала тебе, потому что не могла набраться смелости рассказать обо всем, что случилось, ты ведь понимаешь почему, правда? Ведь ты умный, не то что я, это правда. Я также не сообщала тебе новостей о бедном дяде Педро. Потому что мне сказали, что его жена сама отправила тебе письмо. Я знаю, тебе приходится нелегко. Но нужно как-то продолжать жить, и нам всем нужны силы продолжать нашу борьбу, чтобы преодолеть все жизненные трудности. И самое худшее во всем этом – стареть». Оно закодировано. Это заметно?

– Могу только сказать, что оно не совсем понятное.

– Когда она пишет «стареть» – это значит становиться членом движения. А «жизненные трудности» – это наша борьба. А дядя Педро, к сожалению… ему было всего двадцать пять лет, он был одним из наших товарищей. Я не знал, что его убили. То письмо так до меня и не дошло. Наверное, они уничтожили его уже здесь.

– А-а…

– Эта новость меня потрясла. Я ничего не знал.

– Мне очень жаль.

– Что поделаешь…

– …

– …

– Прочитай остальное.

– Так, сейчас… «…стареть. По крайней мере, в тебе еще много сил. Хотела бы я быть такой. Так что надеюсь, у тебя все нормально. Мне же очень не хватает дяди Педро. Потому что он оставил на меня семью, а это ведь большая ответственность. Слушай, лысенький, я слышала, тебя там обрили. Какая досада, что я не могу на тебя посмотреть. Жаль твои кудри. Но я все время вспоминаю наши с тобой разговоры. Например, о том, что нельзя позволять себе раскисать ни при каких обстоятельствах Так что я стараюсь придерживаться твоего совета и принимать все как есть». Когда она пишет, что он оставил на нее семью, это значит, что она теперь главная в группе.

– А-а…

– Так… «Я все больше и больше скучаю по тебе, поэтому, особенно после смерти дяди Педро, мне пришлось взять всю ответственность на себя. Я позволяю моей племяннице Мари встречаться с одним милым парнем, которого ты не знаешь. Он частенько заходит к нам, похоже, приличный человек, хочет найти стабильную работу. Но я предупредила ее, чтобы она не воспринимала все уж так серьезно, потому что из-за этого одни неприятности. И чтобы она не заходила дальше милых, приятельских отношений. Что, в конце концов, нужно нам всем, чтобы преодолеть жизненные трудности». Племянница Мари – это она сама, а то, что парень хочет найти стабильную работу, значит, что она продолжает наше общее дело, понимаешь? Нашу борьбу.

– Ага, но я не понял про эти отношения.

– Это значит, что она очень по мне скучает, и мы пытаемся, как товарищи, избегать очень близких отношений, потому что они могут только помешать, когда придет время действовать.

– Как действовать?

– Решительно. Рисковать жизнью.

– А-а…

– Мы не можем позволить себе думать о том, что кто-то нас любит. Ведь нас любят живыми. Если думать, то можно начать бояться смерти. Не совсем бояться, но… больно, когда из-за того, что ты рискуешь жизнью, страдает другой человек. И чтобы избежать этого, она начала встречаться с другим нашим товарищем… Я продолжу. «Я думала, говорить тебе или нет. Но я достаточно тебя знаю, чтобы понимать – ты бы хотел, чтобы я все рассказала. К счастью, сейчас все хорошо. И мы все надеемся, что наш дом однажды опять станет процветать. Уже ночь, и я думаю, что, может, ты сейчас тоже думаешь обо мне. Обнимаю тебя, Инее». Когда она говорит «дом», она подразумевает страну.

– Но я не понял, что ты сказал прошлой ночью о том, что твоя девушка не такая, какой ты ее описал.

– Черт! Опять голова закружилась. Оттого, что читал…

– Ты, должно быть, очень ослаб…

– Меня немного тошнит.

– Ложись и закрой глаза.

– Проклятье! Мне ведь уже было лучше.

– Отдохни, это оттого, что ты напрягал глаза. Закрой их.

– М-м, похоже, постепенно отходит…

– Тебе не надо было есть. Я же говорил.

– Но я проголодался.

– Тебе и вчера было хорошо, пока ты не поел, а потом снова стало хуже. Сегодня опять, и в этот раз целую тарелку! Обещай, что завтра не притронешься к еде.

– Не говори о еде, меня от этого…

– Прости.

– Знаешь, я смеялся над твоим болеро, но в этом письме говорится о том же.

– Думаешь?

– Да… Думаю, я не имею права смеяться над болеро.

– Может, это потому, что оно очень трогательное, и ты смеялся… чтобы не заплакать. Во многих болеро поется об этом. Или в танго.

– Как там было? В том, которое ты пел?

– Какая часть?

– Все целиком.

– «Дорогая… вновь пишу тебе… ночь приносит тишину, которая помогает мне говорить с тобой, и я думаю, помнишь ли ты грустные наши мечты… об этой странной любви… Моя дорогая… хотя, может быть, мы никогда не увидимся вновь, и нам – такова судьба – суждено жить далеко друг от друга… Клянусь, мое сердце всегда будет принадлежать тебе, мои мысли, вся моя жизнь – навеки твои… так же, как и эта боль… принадлежит… тебе». «Боль» или «страдания» – я точно не помню. Либо одно, либо другое.

– Не так уж и плохо.

– По-моему, божественно.^{5}

– Как оно называется?

– «Мое письмо» Марио Клавеля.[11]11
  Марио Клавель (р. 1926) – аргентинский композитор.


[Закрыть] Он из Аргентины.

– Правда? А я подумал, что он мексиканец или кубинец.

– Я знаю еще много стихов Агустина Лары,[12]12
  Агустин Лара (1900–1969) – мексиканский певец и композитор.


[Закрыть] почти все.

– Мне уже не так плохо, только опять начинаются колики.

– Отдохни.

– Я сам виноват, не надо было есть.

– Если сможешь, не думай о боли, постарайся расслабиться. Когда напрягаешься, становится только хуже… Поговори со мной немного. О чем хочешь…

– Вчера вечером я тебе сказал, что та девушка, она из буржуазной семьи. Вообще-то она не моя девушка, не она мне написала.

– А от кого же письмо?

– Она присоединилась к движению вместе со мной. Но потом решила все бросить и уговаривала меня сделать то же самое.

– Почему?

– Она слишком любила жизнь, была очень счастлива со мной. Ей хватало наших отношений. Тогда и начались неприятности. Понимаешь, она очень расстраивалась, когда я уезжал на пару дней, а когда приезжал, она все время плакала. Но это еще не все. Она перестала говорить мне, когда звонили мои товарищи, потом даже перестала передавать их письма. И это было последней каплей.

– Ты давно ее не видел?

– Почти два года. Но я все еще думаю о ней. Если она только не стала такой… кастрирующей мамашей… В общем, не знаю… похоже, нам было суждено расстаться.

– Потому что вы слишком друг друга любили?

– Похоже еще на одно болеро, Молина.

– Слушай, умник, ты разве не знаешь, что в них – правда жизни? За это я их и люблю.

– Но что мне в ней нравилось – так это то, что она была очень самостоятельной. У нас были отличные отношения. Она никогда… как бы объяснить? Она не позволяла собой манипулировать…

– В смысле?

– Черт, Молина, друг… мне опять плохо.

– Где болит?

– В животе…

– Не напрягайся, Валентин, а то будет еще хуже, успокойся.

– Да.

– Ложись.

– Мне просто так грустно, даже не передать.

– В чем дело?

– Бедняга, ты бы только знал. Он был классным парнем, бедный…

– Кто?

– Тот, которого они убили.

– Но он попал на небеса, это точно…

– Если бы я мог в это поверить, это было бы таким утешением – знать, что хорошие люди всегда получают свою награду. Но я не верю в такие вещи. А-а, Молина, сейчас я опять тут тебе устрою – быстрее, позови охранника.

– Секунду… я сейчас…

– А-а… а-а, все, уже можешь не звать…

– Не волнуйся, я найду тебе что-нибудь вытереться.

– А-а… а-а-а, так больно, будто взорвусь сейчас…

– Расслабься, не сдерживай себя, я потом замою простыню.

– Сверни ее в несколько слоев, похоже, там у меня совсем жидко.

– Да… конечно, вот так, вот, не волнуйся. Не сдерживайся. Я потом просто отнесу ее в душ. Сегодня же вторник, забыл?

– Но это твоя простыня…

– Не важно, твою я тоже буду стирать, к счастью, у нас полно мыла.

– Спасибо, Молина… Похоже, мне уже лучше…

– Не волнуйся. Ты и так уже все здесь загадил. Скажешь, когда закончишь, я помогу тебе вытереться.

– Все?

– Вроде да… Что-то я замерзаю.

– Возьми мое полотенце. С ним хоть как-то согреешься.

– Спасибо.

– Но сперва перевернись, чтобы я мог тебя вытереть. Если ты и вправду закончил.

– Лучше подожди немного… Молина, прости, что смеялся над тобой, когда мы говорили про болеро.

– Нашел время обсуждать…

– Слушай, похоже, все, но давай я сам вытрусь… если только не начну терять сознание, когда подниму голову.

– Давай медленно…

– Нет, я слишком слаб, придется тебе…

– Я все сделаю, не волнуйся. Полежи.

– Спасибо…

– Ладно… вот здесь, и немного еще вот здесь… повернись аккуратно… вот. На матрас ничего не попало, так что все не так уж и страшно. К счастью, у нас много воды. Я могу намочить простыню и вытереть тебя, это просто.

– Даже не знаю, что сказать.

– Ладно тебе. Так… приподнимись немного. Вот так… замечательно.

– Даже не представляешь, как ты мне помог, потому что у меня совсем нет сил дойти до душа.

– Ну и что, можешь просто обтереться водой здесь.

– А-а… а-а, мокрая простыня такая холодная.

– Раздвинь-ка немного ноги… Вот так.

– Тебе не противно?

– Лежи тихо. Сейчас намочу простыню… Вот так…

– Ну вот, совсем чистый… Теперь сухим концом… Жаль, что у-меня не осталось талька.

– Ничего. Оказывается, так здорово быть сухим.

– Хорошо, остался еще один сухой кончик простыни, которым можно обтереться… Вот так. Теперь ты сухой и довольный.

– Мне правда лучше. Спасибо, дружище.

– Погоди… вот… дай заверну тебя в полотенца, как грудничка. Вот так… Приподнимись немного.

– Нормально?

– Нормально… Подожди… а теперь другую сторону, чтобы ты не простудился. Тебе удобно?

– Угу, здорово… Спасибо тебе.

– И не шевелись, пока головокружение не пройдет.

– Посмотрим. Я думаю, скоро должно стать лучше.

– Если чего надо будет, говори. А сам не рыпайся.

– Обещаю больше не смеяться над твоими болеро. Мне понравились слова той песни, что ты пел… Они ничего.

– Мне особенно нравятся «И я думаю… помнишь ли ты грустные мечты… об этой странной любви…». Чудесно, правда?

– Знаешь что?.. Я как-то менял пеленки маленькому сыну нашего товарища. Того, которого убили. Мы все прятались в одной квартире: он, его жена и их сын… Кто знает, что с ним сталось? Ему сейчас года три, не больше. Такой симпатичный малыш… А самое плохое, что я никому не могу об этом написать, потому что любое мое высказывание может их скомпрометировать… или, что еще хуже, выдать.

– А ты не можешь написать своей девушке?

– Это еще опасней. Она сейчас возглавляет группу. Нет, ей писать нельзя, никому нельзя. Как пелось в твоем болеро: «потому что жизнь уже не вернет тебя», потому что я уже никогда не смогу написать тому приятелю или поговорить с ним.

– Вообще-то там поется: «хотя, может быть, мы никогда больше не увидимся…»

– «Никогда»! Какое ужасное слово. До сих пор я и не предполагал… каким ужасным… оно… может быть-прости…

– Ничего, Валентин, сбрось груз с сердца, поплачь, это полезно.

– Так погано на душе… А я ничего не могу поделать, заперт здесь, не могу даже… позаботиться о его жене, ма… маленьком… ребенке… Дружище, это так… ужасно…

– Что же мы можем поделать?

– Молина, помоги мне… высунуть руку… из-под полотенца…

– Зачем?

– Дай мне… дай мне свою руку.

– Давай, держись.

– Просто меня всего трясет.

– Ну и что, пусть трясет, если тебе от этого легче…

– Но есть еще кое-что, что меня беспокоит. Нечто ужасное, отвратительное…

– Расскажи, сбрось груз с плеч.

– Это та… от которой я бы очень хотел получить письмо… с которой я бы хотел быть вместе, обнять ее… она не моя девушка… не моя. Это та, другая… про которую я тебе рассказывал, говорил, что хочу ее видеть.

– Это ведь просто твои чувства…

– Да… потому что я много говорю… но где-то глубоко внутри я… мне по-настоящему нравится… совсем другая женщина. Внутри я точно такой же, как те ублюдки-реакционеры, что убили нашего друга… Я ничем от них не отличаюсь.

– Это неправда.

– Да, правда, зачем себя обманывать?

– Будь ты как они, ты бы не сидел здесь.

– «… грустные мечты… об этой странной любви…». Знаешь, почему меня поначалу так взбесило твое болеро? Потому что оно напомнило мне Марту, ту, другую, не мою девушку. Вот почему. Я даже думаю, что она привлекает меня только потому, что… потому, что в ней чувствуется шарм… да, шарм, как говорят все эти высокосветские снобы… в их сволочном мире.

– Не мучай себя… Закрой глаза и отдохни.

– Все равно голова кружится.

– Я заварю чай с ромашкой. Да, у нас еще немного осталось. Просто забыли.

– Да ну?.. Правда?

– Клянусь. Он был под моими журналами, поэтому мы его и не замечали.

– Но ведь он твой, а ты любишь пить чай по утрам.

– Слушай, он поможет тебе успокоиться. Полежи тихо. Вот увидишь, как тебе станет лучше…

– парень с планом в голове, парень, который принимает приглашение матери навестить ее в городе, парень, который лжет матери о своей непричастности к партизанскому движению, парень, который ужинает с матерью при свечах, парень, который обещает матери сопровождать ее в поездках на модные зимние курорты, как когда-то в детстве сразу после войны, мать, которая утомительно рассказывает о молодых красавицах невестах из европейской аристократии, мать, надоедающая разговорами о богатстве, которое он унаследует, мать, которая предлагает перевести часть состояния на имя сына, мать, скрывающая истинную причину своего отказа поехать с сыном в Европу, парень, который наводит справки о местонахождении бывшего управляющего, парень, который выясняет, что этот человек на самом деле – мозг службы безопасности, парень, который выясняет, что бывший управляющий возглавляет секретный отдел по борьбе с революционерами, парень, который убеждает мать у ехать с ним в Европу, парень, который хочет вступить во владение своим состоянием и, как в детстве, отправиться в Европу, чтобы кататься на лыжах со своей милой матерью, парень, который решает бросить все и уехать со своей матерью, парень, чье предложение отвергнуто матерью, мать, которая признается, что у нее другие планы, мать, которая хочет наладить свою личную жизнь, мать, которая провожает его в аэропорт и признается, что скоро выйдет замуж за бывшего управляющего, парень, который делает вид, что рад предстоящей свадьбе, парень, который покидает самолет во время первой посадки и берет билет на обратный рейс, парень, который присоединяется к партизанам в горах, парень, намеревающийся вернуть отцу его доброе имя, парень, встречающий ту самую девушку, что однажды провела его по горам к партизанам, парень, который видит, что она беременна, парень, который не хочет ребенка-индейца, парень, который не хочет мешать свою кровь с индейской кровью, парень, который стыдится своих чувств, парень, который не желает заботиться о матери своего будущего ребенка, парень, не знающий, как исправить свои ошибки, парень, который возглавляет отряд, нападающий на плантацию, где должны быть его мать и бывший управляющий, парень, который с партизанами окружает особняк, парень, открывающий огонь по собственному дому, парень, стреляющий в свою собственную мать, парень, приказывающий обитателям дома сдаться, парень, который видит, как из дома трусливо выходит бывший управляющий, прячась за его мать, парень, приказывающий своим людям открыть огонь, парень, который слышит душераздирающие крики матери, когда она просит о пощаде, парень, который откладывает казнь, парень, который требует рассказать, как на самом деле умер отец, мать, которая отталкивает охранника и признается во всем, мать, которая объясняет, что ее любовник придумал план, чтобы все выглядело так, будто отец убил надзирателя, мать, которая признается, что отец на самом деле был невиновен, парень, который приказывает своим людям казнить его мать, предварительно казнив бывшего управляющего, парень, который окончательно сходит сума и, видя агонию матери, хватает пулемет и убивает всех, кто изрешетил ее пулями, парень, которого тоже немедленно казнят, парень, который чувствует, как пули горят у него в животе, парень, который вдруг ловит осуждающий взгляд крестьянской девушки, что стоит среди стреляющих, парень, который перед смертью хочет попросить прощения, но уже не в силах вымолвить ни слова, парень, который видит в глазах девушки вечное осуждение.

Глава 8

Министерство внутренних дел Аргентинской республики

Тюрьма г. Буэнос-Айреса

Рапорт начальнику Блока III, подготовленный особым отделом

Заключенный 3018, Луис Альберто Молина

Приговор вынесен 20 июля 1974 года его честью судьей Хусто Хосе Дальпьерре, уголовный суд Буэнос-Айреса. Приговорен к восьми годам тюремного заключения за совращение несовершеннолетних. Помещен в корпус В, камеру 34, 28 июля 1974 года с осужденными за изнасилование Бенито Харамильо, Марио Кар-лосом Бьянчи и Давидом Маргульесом. 4 апреля 1975 года переведен в корпус D, камеру 7, где содержится вместе с политическим заключенным Валентином Арреги Пасом. Поведение хорошее.

Задержанный 16 115, Валентин Арреги Пас

Арестован 16 октября 1972 года на шоссе номер 5, около Барранкаса, войска национальной гвардии окружили группу активистов, замешанную в беспорядках, учиненных совместно с забастовщиками двух автомобильных заводов. Оба завода расположены вдоль вышеупомянутого шоссе. Содержится федеральным правительством в ожидании суда. Был помещен в корпус А, камеру 10, с политическим заключенным Бернардо Гьясинти 4 ноября 1974 года. Принимал участие в голодовке в знак протеста против смерти во время допроса политического заключенного Хуана Висенте Апарисио. 25 марта 1975 года на десять дней был заключен в одиночную камеру. 4 апреля 1975 года переведен в корпус D, камеру 7, где содержится Луис Альберто Молина, осужденный за совращение несовершеннолетних. Ведет себя вызывающе, видимо, именно он был зачинщиком упомянутой голодовки и других актов неповиновения в знак протеста против отсутствия нормальных санитарных условий в корпусе и нарушения тайны переписки.

Охранник. Снимите головной убор перед начальником тюрьмы.

Заключенный. Да, сеньор.

Начальник. Не тряситесь, молодой человек, ничего плохого с вами здесь не сделают.

Охранник. Заключенного обыскали и не нашли ничего опасного, сеньор.

Начальник. Спасибо, сержант. А теперь оставьте меня с заключенным наедине.

Охранник. С вашего позволения, сеньор, я буду за дверью.

Начальник. Да, хорошо, сержант, можете идти… Молина, вы похудели, в чем дело?

Заключенный. Ни в чем, сеньор. У меня болел живот, но сейчас мне гораздо лучше.

Начальник. Тогда перестаньте трястись… Вам нечего бояться. Мы все устроили, будто к вам пришел посетитель. Арреги ничего не должен заподозрить.

Заключенный. Нет, он ничего не заподозрил, сеньор.

Начальник. Вчера вечером я ужинал с вашим поручителем, Молина, и он сообщил хорошие для вас новости. Поэтому я и вызвал вас сегодня. Я понимаю, еще рано… но, может, вы уже что-нибудь выяснили?

Заключенный. Нет, сеньор, пока ничего. Сейчас надо действовать очень осторожно… Но что сказал сеньор Париси?

Начальник. Очень хорошие новости, Молина. Ваша мать чувствует себя гораздо лучше с тех пор, как он поговорил с ней о возможном досрочном освобождении… Просто совсем другой человек.

Заключенный. Правда?

Начальник. Конечно, Молина, а вы чего ожидали?.. Прекратите реветь, в чем дело? Радоваться надо…

Заключенный. Это я от счастья, сеньор…

Начальник. Ладно, прекратите… У вас платка нет?

Заключенный. Нет, сеньор, ничего, я вытру рукавом.

Начальник. Возьмите мой платок…

Заключенный. Нет, не надо, все в порядке. Простите, пожалуйста.

Начальник. Знаете, Париси мне как брат, именно благодаря ему все это стало возможным, но, Молина, вы должны сделать то, о чем мы договаривались. Уже есть какие-нибудь сдвиги?

Заключенный. По-моему, есть…

Начальник. Вам сыграло на руку, что он физически ослаб, или нет?

Заключенный. Вообще-то в первый раз я сам съел эту еду.

Начальник. Почему? Наверное, это была какая-то ошибка…

Заключенный. Нет, не ошибка, он не любит маис, а поскольку в одной тарелке его было больше… он настоял, чтобы я взял себе большую порцию. Откажись я, это выглядело бы подозрительным. Я знаю, вы предупреждали, что подготовленная еда будет в новой жестяной тарелке, но они столько положили, что мне самому пришлось все съесть.

Начальник. Что ж, отличная работа, Молина, хвалю. И простите, что так получилось.

Заключенный. Поэтому я так похудел. Мне было нехорошо два дня.

Начальник. А Арреги? Как его настроение? Нам удалось усыпить его бдительность, как считаете?

Заключенный. Да, но думаю, сейчас надо позволить ему поправиться.

Начальник. Ну, не знаю, Молина. Это уж оставьте на наше усмотрение. У нас в распоряжении есть подходящие методы.

Заключенный. Но если ему станет хуже, он больше не сможет оставаться в камере, а если его заберут в лазарет, у меня не будет ни малейшего шанса.

Начальник. Молина, вы недооцениваете опыт нашего персонала. Они в точности знают, когда остановиться, а когда начать заново. Подумайте хорошенько, дружище.^{6}

Заключенный. Простите, сеньор. Я просто хочу помочь по мере своих сил, вот и все…

Начальник. Конечно. И вот что: ни слова о возможности вашего досрочного освобождения. Попытайтесь не выдать свою радость, когда вернетесь в камеру. Как вы объясните свое отсутствие?

Заключенный. Не знаю. Может, подскажете что-ни-будь, сеньор?

Начальник. Скажите, что приходила мать. А?

Заключенный. Нет, сеньор, это невозможно. Нет.

Начальник. Почему?

Заключенный. Потому что мама всегда приносит какую-нибудь еду.

Начальник. Надо чем-то объяснить ваше приподнятое настроение, Молина. Это очень важно. Мы можем заказать вам какую-нибудь еду и упаковать ее как надо, что скажете?

Заключенный. Хорошо, сеньор.

Начальник. Этим мы также отплатим вам за самопожертвование. Я про тот маис. Бедный Молина!

Заключенный. Моя мама все покупает в супермаркете в паре кварталов от тюрьмы, чтобы не тащить сумки с собой в автобусе.

Начальник. Нам будет легче заказать все у службы снабжения. А упакуем здесь.

Заключенный. Нет, это будет выглядеть подозрительно. Не надо. Пусть сходят в супермаркет, он тут, совсем рядом.

Начальник. Погодите минуту… Алло, алло… Гутьеррес, загляните ко мне в кабинет.

Заключенный. Мама всегда приносит еду в двух коричневых пакетах, по одному в каждой руке. В магазине ей все упаковывают.

Начальник. Хорошо… Да, заходите. Видите ли, Гугьеррес, придется сходить в магазин, купить кое-какие продукты, я дам список. И завернете по-особенному. Заключенный вас проинструктирует, и все это должно быть сделано… скажем, за полчаса. Отметьтесь в журнале, и пусть сержант сделает покупки в соответствии с указаниями заключенного. Молина, продиктуйте, что, по-вашему, вам принесла бы мать…

Заключенный. Вам, сеньор?

Начальник. Да, мне! И побыстрей, у меня еще куча дел.

Заключенный… молочный пудинг в большой упаковке… Лучше две упаковки. Консервированные персики, два жареных цыпленка, еще теплых, конечно. Большой пакет сахара. Две пачки чаю, одну обычного, другую – с ромашкой. Сухое молоко, сгущенное молоко, хозяйственное мыло… полкусочка, нет, целый кусок и четыре упаковки туалетного мыла для чувствительной кожи… Что еще?.. Да, и большую банку рыбы в маринаде и… Дайте подумать, ничего в голову не приходит…