Текст книги "Дом, в котором…"

Совсем другой коридор

Возвращаясь к себе, она всякий раз удивлялась разнице двух коридоров и не могла понять, в чем секрет. Не в том, конечно, что их коридор был уже и короче, не в окнах (которых не было там), не в ковровой дорожке… И только в тот вечер она поняла. Разница была в том, что их коридор не был коридором.

Старый директор… бывший директор (белая борода, а лица она уже не помнила) благоволил к девушкам, и это отразилось в разнице между двумя коридорами – их и мальчиковым. Белобородого не было уже давно, а привилегии остались. Одна спальня на четверых – пусть маленькие комнатки-кельи, но только четверо, и всегда можно захлопнуть дверь. Это и ковровые дорожки, лысеющие по краям, шторы на шнурах и телевизоры. Когда-то белобородый поставил их в каждой спальне, но его не было уже давно, телевизоры ломались, пока не осталось только два… Сейчас один из этих двух светился у стены, а перед ним лежали и сидели на выуженных из спален матрасах и расстеленных пледах, внимая (чего они, интересно, ждут оттуда?), особи женского пола, собравшиеся из всех спален. Пробираясь в темноте меж их руками и ногами, наступая на подушки и в блюдца с яблочной кожурой, она наконец осознала разницу. Их коридор не был чем-то отдельным от спален, он был одной общей спальней, местом, где с наступлением ночи можно было заснуть.

Голубоватый свет прыгал по лицам. Она выбралась из гущи лежащих тел и, отворив дверь (если бы было светло, можно было бы разглядеть на ней смазанное изображение кошки), вошла в спальню. Горчичный сумрак, четыре матраса на полу и блеск глаз той, кого называли Кошатницей. Она включила свет. Швырнула на пол рюкзак:

– Это я. Почему так тихо?

– Гуляют, – ответил мягкий голос. – Разве ты не видела там?

«Там» чуть заметно подчеркнуто, чуткое ухо расслышит.

– Все рассосались по спальням, – ответила она нехотя. – Я никого не видела. А почему ты в темноте? У тебя болят глаза?

– У меня нет.

Подчеркнуто. Едва заметно. Имеющий уши сразу спросит: а у кого же они болят? И получит ответ. Кошатница обладала двумя способами воздействия на окружающих: голос и глаза. И оба использовала в полную силу. Не считая конечно, еще котов. В эти глаза – над ворохом одежды и тремя пушистыми шкурками, лучше не смотреть… Она вытряхнула содержимое карманов на матрас. Дары «оттуда», от «там» и от «тех». И каким бы они ни были хламом, храниться им в ящиках, бережно завернутыми в платки и в серебристую бумагу, потому что подарки не выбрасывают и не дарят другим.

Ночь бездонными дырами в окнах. Кошатница встряхнулась, и с пиджаком на матрас упали три одинаковых дымчато-серых кота, обнажая костлявые плечи. Лицо – длинное, как клинок, бесцветные волосы – секущими иглами. Коты полезли обратно, она отогнала их, свистом отослав одного в нужную сторону. Кот просеменил к окну, дернул штору за шнур – и черные дыры окон затянуло белым. Брезгливо потряхивая лапой, кот вернулся на матрас. Ах, если бы они еще умели варить кофе, как неоднократно повторялось жадными до зрелищ!

– Если бы они умели, – прошептала Рыжая. Она не различала котов, их никто не различал, кроме хозяйки. Сев рядом с дарами, Рыжая принялась их рассеянно перебирать. – У кого же болят глаза?

Кошатница обволоклась пиджаком и котами.

– У Крысы, – сказала она. – Которая вернулась.

Рыжая настороженно вытянула шею:

– Откуда на этот раз?

– Разве поймешь? Говорит, со дна реки. Где водоросли и песочные люди. Хватит с нас и одной Русалки, как ты думаешь?

– Да… – Рыжая подобрала с пола волос. Бесконечный Русалочий волос. Выуживая его, она подняла руку, но конец так и остался на паркете, невидимо поблескивая, скручиваясь и убегая под матрас. Коты хищно следили со своих мест. Они и глаза их хозяйки. Рыжая встала.

– Пойду поищу ее. Хочу послушать про реку.

Коридорный выключатель – у каждой двери. Еще одна привилегия. Возмущенные крики встретили свет – и стихли, недовольно пришепетывая. Осмотревшись, она нашла. У стены, за спинами смотревших телевизор, горбилась одинокая фигура в кожаной куртке. Свет погас. Рыжая пробралась сквозь тела и зыбкий дух парфюмерии и, присев, затрясла Крысу за плечо.

– Крыса! Эй, проснись!

– Зачем ее будить? Не стоит, – застонали голоса у экрана. – Пусть себе спит. Пусть видит сны…

Рыжая тряхнула сильнее.

Даже в темноте они обожгли, сумрачно горящие глаза.

– Зачем отпугивать сны? Зачем рвать одежду? Зачем?

Девушка, худая, как скелет (о том, что это девушка, надо было суметь догадаться), черные лужи глаз, черный лак прилипших к голове волос, черная куцая куртка с эполетами, бледные губы. Крыса, та, что Летун – уходящий в Наружность – с полумесяцем бритвы (под каким из ногтей?), – встала с пола, затуманенно глядя на экран.

– Боже! – сказала она. – Просвещаются…

Перед телевизором виновато завозились, скрипя половицами.

– Пошли.

Рыжая дернула Крысу за рукав куртки. Та покорно пошла следом, круша каблуками встречные части тел. Но… ни писка, ни крика, потому что никто не знает, во-первых, в своем ли уме, а во-вторых, под каким из ногтей?

– Мы ждали, что ты вернешься без носа и без пальцев. Что ты их отморозишь, и они отвалятся.

– Как когда-то хвост?

Крыса упала на матрас под шведской стенкой, каждую перекладину которой украшал выводок колокольчиков на шнурах, и они разом запели, как будут петь теперь каждую ночь, едва она шевельнется во сне.

Встрепенулись коты, отвыкшие от старой песни.

– Тебя не было целый месяц. А ведь уже пошел снег.

– Правда? – Крыса шарила по карманам. – Я принесла оттуда подарок. Подожди… где-то здесь. Вот, – она протянула кольцо на открытой ладони.

Рыжая присела рядом.

– Бери. Это аметист. Можешь вытащить и вставить куда угодно.

– С кого ты его сняла?

– С трупа, – хихикнула Крыса. – Бери. Он приносит счастье.

Они прислушались к крикам из телевизора. Кошатница сидела, закрыв глаза. По стенам четырехстрочными куплетами и подтеками краски сползали слова песен.

Вошла Русалка (где кончаются ее волосы?) с гитарой, на которой играла, как на мандолине, – нежный человек, говорящий шепотом (у нее под ногтями уж точно ничего нет), – и выжидающе посмотрела на них.

– Расскажи, Рыжик, – попросила она. – Как там было сегодня.

Рыжей не хотелось говорить о «тех» и о «там», но она знала: деваться некуда. Они ждали все трое. Тихо и терпеливо, никак не отозвавшись на ее «так же, как вчера», даже та, что вернулась, не зная ни о чем и не понимая, о каком «там» идет речь, – даже она ждала. Рыжая села, обхватив колени.

– Шли бы вы туда сами. Чего вы меня мучаете?

Они смотрели пристально, не шевелясь. За дверью самозабвенно вскрикивал телевизор. Десять пар глаз, считая котов.

– «Там», – начала она со вздохом, – все по-другому…

Дары лежали на матрасе, жалкие, если кому-то вздумалось бы над ними смеяться.

Молодая рептилия

Молодая женщина в бирюзовой куртке с откинутым капюшоном медленно идет по коридору второго этажа, останавливаясь перед настенными рисунками – теми из них, которые различимы. Она рассматривает их, приподнимая очки, и, хмурясь, читает надписи. Лицо она при помощи сложных ухищрений заставила выглядеть на несколько лет старше, чем на самом деле, но строгое выражение и поджатые губы выдают замаскированную молодость. Немногие встречные кажутся ей настолько странными, что она не решается заговорить ни с кем из них, а когда наконец обращается с вопросом к мальчику в ошейнике, он просто пробегает мимо с закрытыми глазами.

– Простите, вы не скажете…

Вопрос женщины повисает в воздухе. Уловив пронесшийся вместе с удаляющимся пареньком музыкальный шум, она догадывается, что он был в наушниках, и, пожав плечами, возвращается к настенным рисункам. Она идет вдоль стены, но чем темнее становится коридор, тем хуже видны рисунки. Наконец она останавливается и устало вздыхает, оглядываясь в поисках окон, которые вроде бы должны были здесь быть, но их почему-то нет.

Перед ней дверь с жирной меловой четверкой посередине. Женщина рассматривает ее так же внимательно, как до того рассматривала рисунки и, толкнув, входит.

Она в крохотном темном коридорчике. Из-за полуприкрытой двери музыка и голоса; она входит в эту вторую дверь – и на мгновение зажмуривается от яркого света. А открыв глаза, видит ворону. Ворона сидит на блестящей спинке кровати и смотрит на нее. Ворона и диковатого вида молодые люди.

– Здравствуйте, – говорит она им. – Вы здесь живете?

– Чтоб я сдох! – отвечает писклявый голос.

[Сфинкс]

«Чтоб я сдох!» – сказал Табаки. А Лорд даже соизволил приподнять черные очки, за которыми прятался третий день.

Дамочку как будто принесло с улицы. Будь она по другому одета, я бы так и подумал. Что в Доме образовалась дыра, и в нее втягивает случайных прохожих. Лорд, наверное, тоже представил что-то в этом же роде, потому что посмотрел сначала на нее, а потом на стену за ее спиной. Проверил, есть ли дыра.

– Я, кажется, с вами поздоровалась, – сказал мелодичный учительский голос.

Табаки закатил глаза.

– Представь, Курильщик, – он повернулся к Курильщику, – у меня послеобеденный отдых. Я весь такой расслабленный и нежный. И вдруг – вваливается. Чужая! Наружная! На каблуках! С часами! Тетка! И здоровается! По-твоему, это нормально?

Женщина подошла ближе и уставилась на Шакала.

– И смотрит! – взвизгнул Табаки. – Тычет в меня свои лупарики!

– Мальчик, – начала женщина, – я вовсе не…

– Нет, смотрела! И сейчас! А у меня аллергия. Я иду пятнами! От тикалок, от гнусных циферблатиков! А вы навесили их и подкрадываетесь. И лупаете без стыда! И грязючите свежемакедонскомытый паркет!

У него так здорово получалось, что я даже испугался. А Табаки разошелся вовсю. Натянул на голову одеяло и всерьез пошел пятнами. Лорд утешал его, приподнимая одеяло с разных сторон, а Табаки вырывался и сердито шипел.

Женщина ошарашенно оглядывалась. В это время с ней все же поздоровались, хотя и не так, как ей хотелось. Ей под ноги подкатился Толстый, в полосатом, расшитом бисером пончо, прогукал что-то на своем языке и пустил слюнки от удовольствия, а может, от удивления. Безобидный, домашний цилиндрик на колесах. Совсем недавно искупанный.

Реакция женщины была ужасной. Такого визга я не слышал, наверное, с тех пор, как два года назад в класс во время урока Мымры забежал крысенок. Бедняга тогда так и остался на месте. Умер от разрыва сердца.

В этот раз никто не умер. Открыв глаза, я увидел, что гостья стоит на нашей кровати. Вернее, не стоит, а подпрыгивает, потому что Шакал пытается согнать ее оттуда подушкой. Там же, поблизости, Лорд и Курильщик, первый в полуобмороке от ее вопля, второй истерично смеется, уворачиваясь от мелькающих над ним каблуков.

– Караул! На помощь! – кричит Табаки.

От двери за происходящим мрачно наблюдает Горбач. Из-за его плеча выглядывает Лэри.

– Это еще кто?

– Не знаю, – говорю я. – Но приличные гости так себя не ведут. Я, во всяком случае, такого раньше не видел. Счастье еще, что здесь не было Слепого. Он бы не пережил этого визга.

– Помнишь крысенка? – спрашивает Горбач. Мы понимающе переглядываемся. – А тут еще Новый Закон приняли. Это же просто опасно, – заканчивает он свою, как всегда непостижимо разветвляющуюся мысль.

– Сфинкс, на помощь! – орет Табаки. – На нас запрыгивают!

– Цыц! – говорю я ему. – Не ори. Если этой даме угодно прыгать по нашим постелям, пусть себе прыгает. У них там, снаружи, маловато развлечений.

Женщина соскакивает в проход между строенной кроватью и кроватью Македонского, подальше от Толстяка, и стоит там, растерянно оглядываясь. Нанетта, вспугнутая криками и летавшая по комнате, пикирует мне на плечо. Я влезаю на спинку кровати и обозреваю произведенные на ней разрушения.

Женщина стоит рядом. Теперь, когда она наконец закрыла рот и открыла глаза, я вижу, что ей еще далеко до тридцати, и понимаю, что она не может быть ничьей матерью, как я решил вначале. Но если она воспитательница, почему ей позволили разгуливать по Дому без присмотра?

– Вы в порядке? – спрашиваю я. – У вас все нормально?

Ее самочувствие меня не очень-то волнует. Человек, реагирующий на Толстого, как на тарантула величиной со стул, не может вызывать симпатий, но если с ней что-то случится в нашей спальне, придется иметь дело с Ральфом, а этого мне бы не хотелось, поэтому делаю вид, что интересуюсь.

– Вы славно поразмялись, – говорю я ей. – Но можете еще попрыгать, если хотите. Только снимите туфли, без каблуков это намного удобнее.

– Диверсия! – не успокаивается Табаки. – Она пыталась меня затоптать!

– Я вовсе не пыталась…

Эта идиотка начинает нам объяснять, что не собиралась затаптывать Шакала. Табаки чуть не отдает концы от счастья, а Лэри – от удушья. Гогот Лога – явление не настолько компактное, чтобы уместиться в человеческом горле. Кроме того, заговорив, она выдает свое местонахождение Толстому, и он обрадованно и резво ползет в ее сторону, а она, не переставая оправдываться, идет ему навстречу, и их столкновение и взаимное узнавание происходит на стыке двух кроватей. Она имела целью дверь и, в общем-то, двигалась в верном направлении, а Толстый как раз, по своим понятиям, завернул за угол, и был очень рад обнаружить там ее ноги. Он взбулькивает и тянется к ним клешней, а ей некуда прыгать, поэтому она впивается ногтями в мою ногу и скребет по ней, обдирая джинсы. Молча.

– Нет, но вы видели? Он понял! Он врубился, наш Толстенький! – причитает Табаки, свешиваясь до самого пола, чтобы лучше видеть происходящее.

– Да, да, – обрадованно подхватывает Горбач. – Он в первый раз так, верно? Он обычно и не отличает.

Пока они обсуждают необычайный проблеск ума Толстого, блондинка пытается на меня вскарабкаться. Если я чего-то не выношу, так это когда дергают за протезы, к тому же глаза у нее совершенно сумасшедшие, и это пугает.

– Подбери Толстого, – кричу я Горбачу. – Бери его и держи, пока от меня еще что-то осталось!

Горбач подбирает Толстого. До блондинки наконец доходит, что она щупает не настоящие руки, и она, охнув, отскакивает.

– Что это? Что там?

– Если вы имели в виду «под пиджаком», то там то, что я называю граблями. Какие еще подробности вас интересуют? Вы трогайте, не стесняйтесь. Что там? Под чем? Все это очень интересно.

Она даже не извиняется. Проход свободен, и она поворачивается к двери, но там ползает на четвереньках Лэри, издавая непристойные звуки, и это ее отпугивает.

[Ральф]

Кабинет Акулы похож на писчебумажный магазин в день распродажи. Столы, стулья, кресла – все завалено папками и бумагами, Акула плавает в облаках пыли и табачного дыма, а за ним плывет секретарша Рыба-Лоцман с кучей бланков на картонном подносе.

– Что случилось? – Ральф оглядывается в поисках чего-то, на что можно сесть, не находит ничего подходящего и остается стоять.

– Вот и ты! – Акула пробирается к нему, сбивая по пути стопки папок и раздраженно отмахиваясь от пыли. – Хорошо, что пришел. Я ее потерял.

– Какую-то бумагу? – Ральф еще раз оглядывает комнату.

– Не бумагу, а новую воспитательницу! Только что она была здесь, я на секунду вышел, а ее уже нет.

Рыба-Лоцман выдвигается вперед, прижимая к груди поднос с бланками.

– Она сказала, что пойдет ознакомиться с территорией, пока мы не освободимся. И пошла. Вот ее сумочка.

Ральфу показывают маленький прямоугольник светлой кожи, покинутый среди настольных бумаг.

– Что же вы ее не остановили?

Пучеглазая секретарша смотрит на Ральфа с наигранным негодованием.

– С чего бы мне ее останавливать? В мои обязанности не входит следить за воспитателями. Если кому-то угодно шляться по Дому и совать нос во все углы, это их дело, пусть себя шляются.

Должно быть, новая воспитательница молода и симпатична, решает Ральф, уловив двукратное «шляться» в монологе увядшего Лоцмана.

– Хорошо. Я поищу ее.

– Вот и славно, – директор запихивает за щеку леденец. – А то ведь эта молодежь такая непонятливая. Минуту спокойно не просидят на месте. Все куда-то рвутся.

– Передайте мне ее сумочку.

Сумку Ральф вскрывает по пути во вторую. Воспитательница могла пойти куда угодно, но вторая для нее стала бы наихудшим выбором, поэтому он решает для начала убедиться в том, что у Крыс ее нет. Водительское удостоверение только усиливает его тревогу, потому что блондинка на фотографии слишком молода, чтобы внушить к себе уважение, и слишком миловидна, чтобы безопасно разгуливать по Дому.

– Ах ты, старая гадюка, – бормочет Ральф, подразумевая верного Лоцмана.

Присутствие в коридоре Логов из второй немного успокаивает его. Они не торчали бы здесь, если бы она вошла к ним в спальню. Но он все же идет проверить.

Спальня второй неповторима в своем безобразии. Кучи мусора гнездятся на тарелках, они же пепельницы, они же подсвечники; спальные мешки свисают с веревки на крючьях, как выпотрошенные туши гигантских рыб. На заплеванном полу четверо играют в карты, двое пожирают кукурузные хлопья, еще двое спят. У центрального зеркала расписывают чье-то тощее тело. Лица художников неразличимы под гримом, очками и шарфами, поддерживающими наушники.

Приход Ральфа никого не удивляет. Возможно, из-за тусклого света и заслоняющих его спальных мешков.

Ральф оглядывает комнату и, убедившись, что никого, кроме Крыс, в ней нет, уходит незамеченным. Почти. Мимо проскальзывает Лог Москит и спешит поднять тревогу, но, пока Крысы, закупоренные наушниками, догадываются их снять и послушать, что им кричат, Ральф уже далеко от них и от их спальни и стучит в запертую (черт бы побрал этого любителя ключей) дверь третьей.

Пауза перед тем, как дверь открывается, вызывает у Ральфа нехорошие подозрения. Вид облизывающихся и каких-то сонных Птиц эти подозрения только усиливает.

– К вам сегодня не заходили посторонние?

Птицы радостно кивают и ухмыляются.

– Где?

– Что – где? – сочувственно спрашивает Дракон, распластанный на полу в позе раздавленной лягушки.

– Где посторонние, которые заходили?

– Да вот же, – Ангел тычет в Ральфа отрощенным ногтем. – Вот вы. Вы и есть посторонний.

Птицы заходятся в сладком ворковании.

– Кроме меня, – сдерживаясь, уточняет Ральф.

Птицы переглядываются.

– Кроме?

– Почему вы заперли дверь? Где Стервятник?

– Где папа? – спрашивает Ангел Дракона. – Он хочет знать.

– Мы создавали интим, – кокетливо объясняет сухоногий Бабочка. – Закрытый интим. Поэтому дверь…

Птицы веселятся, перемигиваясь и подталкивая друг друга локтями. Лампа с зеленым абажуром раскачивается на цепи, придавая их лицам землистый оттенок. Лошадиный череп скалится с внутренней стороны двери. Возможно, не мешало бы заглянуть в шкаф. Вдруг там лежит эта несчастная, с кляпом во рту, подготовленная к очередному пятничному жертвоприношению?

– Ладно, – Ральф поворачивается к двери. – Я искал новую воспитательницу. Если вы ее не видели…

– Это случайно не та дамочка, что прочесала в четвертую? – уточняет Дракон. – Я еще подумал, чего она там потеряла? Такая вся из себя наружная.

Не дослушав, Ральф выскакивает за дверь, игнорируя Птичий хор, умоляющий его погостить до прихода «папы». Подслушивавшие Птицелоги, сбитые дверью, отлетают, потирая ушибленные носы. В несколько прыжков Ральф добегает до четвертой, врывается в спальню, и она действительно там. Чуть менее симпатичная, чем на фотографии, потому что близка к обмороку.

Горбач, с Толстяком на руках, стоит вплотную к ней.

– Хочешь к тете, да? Красивая тетя? – шепчет Горбач, баюкая Толстого. – Ну что ты в ней нашел? Ну, подумаешь, желтые волосы…

Толстяк, совершенно не согласный с Горбачом, нежно обнюхивает желтые волосы, булькает, и веерочек его слюны разбрызгивается по бирюзовой куртке воспитательницы.

Женщина не падает в обморок (хотя Лэри с готовностью подставляет руки), она просто не успевает (только не на этого, щерящего желтые зубы). Она так и стоит, покачиваясь, пока Лэри с нетерпением ждет (вроде бы падала?), и вдруг оказывается одна посреди комнаты. Горбач с Толстяком на руках исчезает, Лэри отползает под кровать.

[Курильщик]

…Я вправду испугался, когда он вбежал. Сразу вспомнился изолятор. Табаки, который загибал пальцы, «свалится – не свалится», рухнул в подушки и притворился спящим. Сфинкс, который так и не слез со спинки кровати, разглядывал дырку в джинсах. Он поднял голову, посмотрел вокруг и опять склонился к колену.

– Надо было ее вывести, – прошептал Лорд. – Надо было ее сразу вывести…

Про Горбача с Лэри я даже не понял, куда они подевались. Больше всего это было похоже на вестерн. Когда герой врывается в притон с огромным кольтом и все падают замертво, а белокурая красавица спасена.

Р Первый подошел к ней и протянул платок. Платок она не взяла, но вроде бы очнулась. Я это понял по ее спине, лица мне не было видно.

– Вас ждут у директора, – сказал ей Р Первый.

Блондинка тоже что-то сказала, но очень тихо.

– Что здесь произошло? – спросил Р Первый, поворачиваясь в нашу сторону.

– Это вас надо бы спросить, – сказал Сфинкс, и схлопотал затрещину.

Табаки сразу проснулся.

– Ну, это уже полный беспредел! Это уже гнусность! – заорал он, бултыхаясь в подушках. – Приходят, запрыгивают на чужие кровати! Скачут и орут! Разбивают Толстякские сердца! А потом нас же еще и бить?

Р Первый развернулся к Табаки и посмотрел на него по-птичьи, одним глазом.

– Эй! – крикнул Лорд. – Его не трогайте!

Блондинка в запотевших очках все это время отрешенно смотрела на Ральфа. По-моему, он казался ей еще одним фрагментом того фильма ужасов, в который она угодила. Потом, медленно, очень прямая, она направилась к двери. На этот раз ей никто не помешал, и она вышла. Ее уход отметили только я и Толстый. Толстяк, спрятанный Горбачом на подоконнике, вдруг начал выть. Он выл, скуля, покачиваясь и дергая занавеску, оплакивал уход белокурой дамы в очках, только так это можно было понять, и мы поняли – все, кроме Ральфа.

– Это что еще такое? – спросил Р Первый с ужасом.

– Он влюбился, – грустно сказал непонятно откуда возникший Македонский, снимая Толстого с подоконника.

Как огромная полосатая улитка, оставляя за собой блестящий слюдяной след, Толстяк, не переставая страдать, пополз к двери. Его плач был невыносимо тосклив. Это вообще был мерзейший звук из всех, какие мне доводилось слышать.

Ральфу, наверное, тоже.

– Нет, это невозможно! – сказал он и, обогнав ползущего Толстого, выбежал из спальни.

– Возможно все! – крикнул ему вслед обиженный за Толстого Табаки. Горбач поспешно включил музыку, заглушая его.

– Пронесло, – выдохнул Лорд. – Спасибо Толстому.

Сфинкс подошел к Толстяку и опустился перед ним на корточки.

– Спасибо тебе, Толстый, – сказал он серьезно. – Ты спас наши лица. Слышишь?

Обрадованный, что на него обратили внимание, Толстяк начал жаловаться уже конкретно Сфинксу.

– Зачем было нарываться, Табаки? – спросил Лорд.

– Затем. Надо было разъяснить ему, что к чему. У нас есть права, и их надо отстаивать, не то эти Рептилии сядут нам на головы. Но, конечно, нехорошо стало, когда он вошел. Эта тетка. Потом Ральф. Теперь Толстый. Сплошные стрессы.

Табаки уставился на Толстого. Сфинкс сидел возле него, иногда облизывая рассеченную губу, и Толстый уже не плакал, а пытался что-то ему втолковать. За грохотом музыки никому не было слышно, о чем они говорят, но, судя по виду Сфинкса, он вникал во все, что объяснял ему Толстый на своем птичьем языке. Они сидели рядышком, кивали друг другу, смотрели друг другу в глаза и не обратили никакого внимания на Македонского, который подкрался к ним с платком, вытер обоим рты и незаметно отошел.

[Ральф]

Р Первый догоняет женщину в бирюзовой куртке, которая, конечно, идет совсем не в ту сторону, куда следовало бы. Любопытные прохожие комментируют ее внешний вид и походку.

– Эй, смотрите, какая! Ее, что, подстрелили?

Ближайшая спокойная комната – кабинет Ральфа. Он втаскивает ее туда и сажает, почти укладывает, на диван. Наливает воду из бутылки, потом вспоминает о сумочке, все еще торчащей из кармана его пиджака, и кладет ее рядом с женщиной, предполагая, что у любой женщины в сумочке должно иметься средство против истерик.

– Ваша сумка.

– Благодарю.

Она зажимает нос платком и некоторое время сидит неподвижно, потом залпом выпивает воду и открывает глаза.

– Благодарю. Вы пришли вовремя. Еще немного, и…

– И вы бы расплакались.

Она бросает на него гневный взгляд.

– Вас это, кажется, смешит?

– Я не смеюсь. Не нахожу ничего смешного в том, что с вами произошло.

Женщина снимает очки, близоруко вглядываясь в лицо Ральфа.

– Простите. Я все еще не пришла в себя. Они что, сумасшедшие?

– Я бы на вашем месте не употреблял таких выражений.

– Они чуть не разорвали меня на куски! – губы женщины начинают дрожать. – Чуть не съели меня. За что?

– Кто-нибудь из них до вас дотронулся?

Она хмурит брови, покусывая край платка.

– Вроде бы нет. Я почти уверена. Только этот страшный. Ползающий. Он все пытался меня потрогать. И трогал!

– Они оскорбляли вас?

Женщина закрывает глаза.

– Они издевались надо мной! Этого страшного… они сунули его мне прямо в лицо! И… и его слюни… размазались…

Губы ее кривятся, она вот-вот разрыдается. Вода колышется в стакане, зажатом в ее руке.

– Успокойтесь, пожалуйста. – Ральф встает. – Этот страшный, которого вы все время упоминаете, безобиден, как котенок. Он не причинил бы вам никакого вреда. Допускаю, что его вид может быть неприятен, но вы же знали, куда идете и что можете увидеть.

Он берет с дивана пустой стакан и вертит его в руках.

– Сейчас я отведу вас к директору. Хочу заранее договориться. Надеюсь, мы друг друга поймем…

Женщина тоже встает. Поправляет прическу, одергивает свитер.

– Да, конечно. Я все поняла. Вы хотите, чтобы я не упоминала при директоре ваш поступок, не так ли?

– Поступок?

– Вы ударили ученика по лицу. До крови. Я видела. Конечно, вы не хотите, чтобы об этом стало известно директору. Не беспокойтесь, я ничего не скажу. В тот момент я сама готова была сделать нечто подобное. Хотя вам, конечно, не следовало. Вы можете остаться без работы, если…

Ральф сдерживает улыбку.

– Вы не угадали. Я совсем не это имел в виду. Хотя мне и хотелось бы, чтобы все было именно так.

– Тогда я не понимаю.

– Не упоминайте при директоре о том, что с вами произошло.

Ее руки замирают; в каждой – по шпильке, выуженной из прически.

– Простите? А что я тогда, по-вашему, должна ему сказать?

– Скажите, что прошли до конца коридора и посетили наш прекрасно оборудованный лазарет и что вы в восторге. От лазарета, персонала и прочего. Ему это понравится.

– Вы издеваетесь? Чего ради я должна болтать какую-то чепуху?

Она идет к двери и нервно дергает ручку.

– Выпустите меня отсюда! Откройте сейчас же!

– Не заперто.

Ральф не делает ни шагу, чтобы помочь ей.

– Тяните на себя. Но учтите. Вы идете к директору, я иду в четвертую. И жду там его прихода. Со своей версией произошедшего. Включая запрыгивания на кровати и неадекватные реакции. Я уточню подробности. Боюсь, это сильно уронит вас в глазах директора. А позже я позабочусь, чтобы эта история дошла до всех ушей, сколько их есть в этом заведении. Возможно, я даже кое-что приукрашу. Но поверят все равно мне, а не вам. И вы будете выглядеть… глупо.

Она краснеет, подбирает слова, чтобы сказать что-нибудь уничижительное, но он опережает ее.

– Я воспитатель той группы, куда вы зашли. Вам ни в коем случае не следовало этого делать. Я их не оправдываю, но вы виноваты сами. Вам не понравилось бы, если бы в вашу спальню ворвался, как к себе домой, совершенно чужой человек. Я в вашем присутствии наказал того, кто, по моему мнению, был виноват больше других. И хватит. Директор может со мной в этом не согласиться, а я не хочу, чтобы кого-то из моих воспитанников наказывали только потому, что вам не терпится поведать миру о своих переживаниях.

Она слушает, растерянно ощупывая свитер в том месте, где он еще влажный от слюны Толстяка.

Ральф открывает дверь.

– Так вы идете?

Женщина вздыхает.

– Да. Проводите меня до кабинета. И расскажите про этот ваш лазарет, чтобы я хотя бы знала, о чем говорю.