Текст книги "Дом, в котором…"

Потом иди. Не прощаясь, иди дальше, вперед – и вернись.

Кто в сентябре сентября не избегнет, останется здесь на сто лет за решеткой.

Альфред Гонг. Боэдромион

[Сфинкс]

Сфинксу снятся сны, в которых Дом идет трещинами, так что от него отваливаются обломки, самые крупные – размером с комнату. Обломки исчезают вместе с людьми, котами, надписями на стенах, огнетушителями, унитазами и запрещенными электроплитками. Он знает, что похожие сны видят многие. Вычислить их нетрудно. Они спят, не раздеваясь, подложив под головы набитые рюкзаки вместо подушек, стараются не заходить в пустые помещения и не разгуливать по Дому в одиночку.

Поэтому, обнаружив утром толстые кабели, оплетающие оконную решетку, тянущиеся одновременно в двух направлениях – к окнам третьей справа и к окнам шестой слева, Сфинкс не удивлен. Просто чей-то сон повторил его собственный. Он уважительно осматривает затянутые на прутьях решетки узлы – каждый размером с кулак, и думает, можно ли считать это признаком паники, или это пока только страхи. Македонский у него за спиной рассматривает палатки бритоголовых и тоже думает о чем-то грустном.

Он уже не так бел, как накануне. На нем старая футболка Горбача в оранжево-серую полоску, с капюшоном, который Македонский натянул на голову. Своеобразный компромисс между обычной завешенностью волосами и вчерашним открытым лицом.

– А я в первый раз на них смотрю, – говорит он сидящему на подоконнике Сфинксу.

– Знаю, – отзывается Сфинкс, не оборачиваясь. – Ты почти не подходишь к окнам с тех пор, как они здесь. Боишься?

– Нет. Просто меняюсь от их присутствия.

Сфинкс оборачивается, пытаясь поймать взгляд Македонского.

– Да уж, – говорит он. – Кардинально меняешься.

Македонский затравленно улыбается.

В спальне душно и жарко. День пасмурный, небо необычного песочного цвета. Цвета пустыни, на которую движется смерч. Сфинкс прислоняется лбом к решетке. Внизу, у палаток, только одна фигура, сидящая на складном стульчике с натянутым на голову капюшоном.

Русалка бродит по комнате, в отфильтрованных занавесками сумерках, и собирает свою одежду. Со стульев и со спинок кроватей. Одежду и шесть колокольчиков. Зажав их в горсти, влезает на стол. На то, чтобы причесаться и вплести их в волосы, у нее уйдет не меньше часа, хотя она никогда не снимает все сразу, а всегда только половину – шесть из двенадцати. С кровати на нее, подперев ладонями щеки, смотрит Курильщик. Стая любит следить за тем, как Русалка причесывается. Это зрелище им не приедается.

– Раньше она была совершенно невозможной, ну, ты понимаешь… Вечные попреки – что мы ее бросаем, что нам нет до нее дела, что лучше бы ей помереть, чем так… Когда мы стали ходить сюда, обзывала нас подстилками, сексуальными маньячками – все, что в голову придет. Вот ей, например, читаешь… Ты читаешь ей, сидишь с ней, составляешь ей компанию, чтобы она не грустила, а она на каждый твой вздох предлагает тебе уйти, потому что ей якобы видно, что ты только о том и думаешь, как бы поскорее сбежать. И так, пока на самом деле не начинаешь ее ненавидеть… Жалеешь, понимаешь, уговариваешь себя, но в душе ненавидишь. Это страшно. Жить там, где кто-то смотрит на тебя с завистью, где ты все время в чем-то виновата… Сначала перестала приходить Крыса. Не знаю, где она теперь ночует, но к нам она больше не ходит, даже днем. Потом Рыжая… Я их не виню, ее действительно трудно переносить. То есть было трудно. Недавно все изменилось. Она ничего не говорит, но видно, что что-то произошло, потому что она теперь совсем другая. Счастливая. Она сидит в своем углу, как раньше, вся в котах, но больше ей никто не нужен. Ни о чем не спрашивает, не завидует. Даже улыбается иногда… Я не помню, чтобы она раньше улыбалась, разве что очень давно…

Русалкины локти на моих коленях, а глаза цвета моря заглядывают в мои.

– Я ее спрашиваю, что случилось, а она только усмехается и молчит. Только один раз… Угадай, что она сказала?

– Ну… – смотрю в потолок, пытаясь представить варианты ответов абсолютно незнакомой мне Кошатницы. – Что к ней пришла любовь?

Русалка смеется.

– Нет. Она говорит, что к ней приходят гости. Только никаких гостей у нее не бывает, это я знаю точно.

– А что по этому поводу говорят коты?

– Они молчат, – серьезно отвечает Русалка. – Всегда молчат.

Она трогает струны гитары, оставленной на кровати.

– Как ты считаешь, она сошла с ума?

– Это слишком сложный вопрос, – говорю я. – Я ведь знаю ее только с твоих слов. Мне трудно судить.

Русалка вздыхает.

– Если да, то грустно, что сумасшедшей она мне нравится намного больше.

Я смотрю на фонарики, которые Горбач подвесил к потолку. Десяток разномастных фонариков. В центре наш самый старый, красный китайский с кисточкой. Слева от него тыквенный, с искусственной свечкой внутри, справа бронзовый, с разноцветными стеклами и вычурными завитушками. Длинный деревянный, похожий на футляр для зонтика, с узкими прорезями… Треугольная пирамидка, обтянутая ситцем. И на каждом – заклинания, висящие вниз головой. Чтобы прочесть их, надо снять фонарики и перевернуть их, так что каждый из стаи знает только то, которое писал сам. Каждую ночь они светятся под потолком, наши мечты и желания, слегка раскачиваясь от сквозняков и окуриваясь сигаретным дымом. Некоторые даже тихо звенят. Те, к которым подвешены колокольчики.

Вешать фонарики с пожеланиями – это ведь нормально, это вовсе не признак безумия.

А вот с наружной стороны подоконника длинной полосой лежит усеянная блестками вата. Изображает снег. Прямо под кабелями, страхующими дом от разрушения. Не знаю, кто ее туда положил, как не знаю и кто тот силач, обмотавший решетки кабелями, но знаю, что они намного ближе к сумасшествию, чем подвесившие фонарики. Хотя вполне может быть, что это одни и те же личности.

Из динамиков магнитофона, шелестя, струится бесплотный голос. Странный, немелодичный, но завораживающий. Трудно разобрать слова, они не складываются в осмысленные предложения, это просто декламация каких-то бесконечно повторяющихся обрывков фраз. Мне отчего-то нравится.

– Кто это? – спрашиваю я Русалку.

– Кошатница, – отвечает она.

– А гитара?

– Крыса, – так же коротко отвечает Русалка.

Я откидываюсь на подушку и снова смотрю в потолок, на фонарики. В ванной комнате шумит вода. Уже третий час. Шесть дней до выпуска.

– Знаешь, – говорю я, когда песня кончается. – Наверное, к ней в самом деле приходят гости. Хотя, думаю, пытаться встретить их не стоит. Это только ее.

– Да, – кивает Русалка. – Я знала, что ты так скажешь.

Мы лежим тихо. В динамиках шорохи и больше никаких песен. Русалка соскребает с ручки магнитофона Нанеттин помет. Белый, как ненастоящий снег за окном.

Во дворе ветрено, но ничуть не прохладнее, чем в Доме. Сфинкс сидит на пеньке посреди выгоревшего газона и глядит на палатки. После того как их обитателей посетил Акула, они слегка отодвинулись. Ненамного, на пару метров. Это не мешает их обитателям сбредаться к дворовой сетке и повисать на ней, цепляясь за проволочные ячейки. Это не мешает им подзывать каждого выходящего из Дома и вымаливать встречу с Ангелом, который «ведь у вас здесь обретается, мы знаем…».

– Чуть было не перестал обретаться, – говорит Сфинкс молодому бритоголовому, которого посылают вести переговоры чаще остальных. Бритоголовый радостно машет ему рукой, подзывая. Сфинкс не двигается с места.

За ночь двор занесло мусором. Среди целлофановых пакетов, пластиковых бутылок и бумажных обрывков Сфинкс замечает пару аляповатых брошюр, отпечатанных на дешевой бумаге. На каждой – крылатый ангел, простирающий к читателю руки, сообщая, что «приобщение к благодати возможно в этой жизни, брат мой (сестра)!». Меньше всего это создание похоже на Македонского. Румяные щеки, золотые кудри и бессмысленная улыбка – он напоминает Сфинксу только Соломона в детстве – более мерзкого ребенка Сфинкс не встречал и надеется уже не встретить. Он рассматривает прижатую к асфальту носком кеда брошюру, жалея, что у него нет волшебной палочки.

К нему подходит Горбач с огромным рюкзаком. Похожий на странника, возвратившегося из далеких краев. Загорелый и грязный. В разросшихся вширь и вверх волосах – листья и мелкие веточки.

– Переезжаю, – сообщает он мрачно. – Невозможно спокойно жить, когда эти типы толкутся поблизости. Сегодня ночью они мне приснились, так что с меня, пожалуй, хватит.

Горбач садится рядом со Сфинксом, опираясь локтями о рюкзак, и подслеповато всматривается в окна Дома.

– Что это там за веревки намотаны?

– Это не веревки. Это кабели, – отвечает Сфинкс. – Не одному тебе снятся плохие сны.

Горбач хмурится, пытаясь уловить связь между дурными снами и намотанными на оконные решетки кабелями.

– А вон там чего? – спрашивает он, указывая на окно Кофейника. Пустую раму которого веером обрамляют полосы сажи.

Сфинкс с интересом глядит на Горбача.

– Это следы пожара, – объясняет он. – Ты где был вчера вечером? Неужели ничего не видел?

Горбач не отвечает. Молча набивает свою трубку.

– Вот скажи, кого тебе напоминает этот мальчик с крылышками? – спрашивает Сфинкс, подталкивая кедом измятую брошюру.

– Соломона, – отвечает Горбач, даже не приглядевшись толком. – Кого же еще? Когда он был еще Пышкой.

– Мне тоже. А они, – Сфинкс кивает на палатки, – считают, что это похоже на Македонского.

– Не смешно, – говорит Горбач.

– Мне тоже. А меньше всех эта шутка смешит Македонского.

Горбач поворачивается к воротам, возле которых кивают и любезно скалятся уже четверо бритоголовых.

– Так они за Македонским сюда явились?

– Они думают, что да. Но при этом носят с собой изображения Пышки, так что, боюсь, сами не знают, кто им на самом деле нужен.

Горбач надолго погружается в молчание. Пыхтит трубкой, искоса поглядывая на Сфинкса.

– А чего ты без грабель? – спрашивает он наконец.

– Грабли пострадали при пожаре. Мы их вчера похоронили под твоим дубом. Ты и этого не заметил?

– Я был в Не Здесь.

– Знаешь, я так и подумал.

Следующие десять минут они молчат. Бритоголовые, сгрудившись возле ворот, из кожи вон лезут, пытаясь привлечь их внимание. В воздухе пахнет грозой. Небо почти оранжевое, низко летают стрижи. Сфинкс убирает ногу с брошюры, и ее уносит порывом ветра. Сфинкс начинает насвистывать «Дождевую песню». Из-за обгоревших ресниц и красных пятен ожогов на щеках и на лбу он выглядит веселее. Как деревенский парень, зацелованный солнцем. У Горбача вид куда более мрачный.

– Как ты теперь будешь без них обходиться? – спрашивает он. – Новых тебе уже не закажут.

Сфинкс кивает, не открывая глаз.

– Не закажут. Но я пока обхожусь. Даже отчего-то легче стало. Как будто я снова маленький и беспомощный, ни за что не отвечающий. Как будто меня – такого – нельзя обижать. Я ведь до того, как попал сюда, был абсолютно в этом уверен. Что меня никто не посмеет обидеть. Никогда.

Горбач кашляет и смотрит на Сфинкса с недоумением.

– Ты что, в свое наружное детство вернулся, что ли?

Сфинкс смеется.

– Почти. У меня что-то вроде маразма. Человек не может все время со всем вокруг прощаться. Просыпаясь, и засыпая, и даже во сне. С каждым лицом, предметом и запахом. Это невозможно. В один прекрасный день от этого так устаешь, что перестаешь вообще что-либо чувствовать. И вдруг впридачу остаешься без протезов. Торжественно прощаешься с ними и понимаешь, что с тебя хватит. Что пора уже начать хоть с чем-то здороваться. А поскольку ничего не можешь делать сам, здороваешься с собой – давним и беспомощным. С тем, которому все помогали и кого никто не смел обидеть. Чем плохо?

Горбач качает головой.

– Что-то мне не нравится это твое настроение. Психушкой от него пахнет, вот что. По мне, так ты лучше переживай себе потихоньку, чем веселиться от каких-то невеселых вещей. Это будет более нормально.

Сфинкс смеется.

– В нашем положении ничего не будет нормально. А насчет веселья не беспокойся. Это ненадолго. Кстати, почему у тебя пальцы забинтованы? Ты забивал гвозди Отсюда в Не Сюда?

Горбач смотрит на свои руки. Большой палец на левой и указательный на правой забинтованы. Толсто и неряшливо. Черные от грязи бинты уже разматываются, может, только грязь их и удерживает на месте. Застеснявшись, Горбач начинает сдирать их.

– А-а-а, это так… покусала одна кроха…

Сняв бинты, он осматривает ранки. Сфинкс тоже наклоняется посмотреть, а когда поднимает голову, взгляд его заставляет Горбача отпрянуть.

– Ты сейчас пойдешь в Могильник, – говорит Сфинкс холодно. – Вернее, побежишь. Без душа и переодеваний. В спальню заходить не будешь, рюкзак оставишь в прихожей. Все.

Горбач вскакивает и прячет в карман трубку, чертыхнувшись, – она его обожгла. Путаясь в лямках рюкзака, взваливает его на плечо.

– Прямо так – босиком? – спрашивает он. Наткнувшись на взгляд Сфинкса, кивает и, бормоча что-то под нос, поспешно уходит.

Сфинкс сидит еще некоторое время неподвижно, потом встает и медленно бредет к Дому. Первая капля дождя клюет его в лоб, когда он поднимается по лестнице. Обернувшись взглянуть на бритоголовых, расходятся ли они, он с удивлением видит перед сеткой Рыжего. Крысиный вожак общается с бритоголовыми, улыбаясь от уха до уха, весь – очарование и непринужденность. В обрезанных джинсах, босой и без майки, но на шее – галстук-бабочка, а на голове – котелок. По своим – Крысиным – понятиям, он одет празднично, но бритоголовые, видимо, так не думают. Возможно, они принимают вожака Крыс за местного сумасшедшего. Сфинкс не различает выражений их лиц, но за три дня он привык к тому, что они не меняются. Эмоции палаточников скорее угадаешь по телодвижениям. Сейчас они слушают Рыжего, сбившись в кучку, и никто не липнет к сетке. Растеряны? Недоумевают?

Не переставая болтать и улыбаться, Рыжий снимает очки. Очарованных зомби тут же притягивает к сетке, а Сфинкс, раздираемый противоречивыми чувствами, спешит скрыться в доме. Он не осуждает Слепого, приславшего им совсем не того ангела, которого они искали, он сам недавно был готов на все, чтобы убрать их подальше, но ему отчего-то их немножечко жаль. Бедных, оболваненных, невесть чьим ядом отравленных чужаков.

На лестничной площадке между первым и вторым этажами кошачья сходка возле урны. Тут же сидит Курильщик. На стене рядом с ним – портрет, нарисованный углем. Гротескный, оскалившийся, уродливый, но вполне узнаваемый Стервятник. Сфинкс задерживается посмотреть на портрет, и пока он его рассматривает, группа Логов, грохоча сапогами, спускается со второго этажа, подгоняемая криками Шакала.

– Слушай мою команду! Группа А – обыскивает двор. Группа В – укрепляет обороноспособность двери!

Увидев потрет Стервятника, Табаки тормозит.

– Ох! – говорит он. – Какая мерзость!

Логи, толкаясь и стуча каблуками, тоже спешат посмотреть. Раздосадованный Курильщик затирает рисунок ладонью, размазывая его, но даже в очертаниях образовавшегося пятна угадывается Большая Птица.

– Ай-ай-ай, – вздыхает Табаки. – Какое неуважение к вожаку, вы только подумайте! Сфинкс, я надеюсь, ты ему все объяснишь, как полагается, потому что я сейчас страшно занят, – он указывает на Логов. – Вот. Добровольцы. Будем укреплять подступы к Дому. Запрем все так, что комар не пролетит!

Добровольцы вытягиваются по стойке смирно. В руках у Коня – огромный амбарный замок, у Мартышки – коробка с проводами, вероятно, сигнализация.

– Вольно, – говорит им Сфинкс. – Только там вот-вот начнется дождь.

Логи, радостно переглянувшись, с воем и топотом скатываются вниз по лестнице.

– Тишина! Соблюдать дистанцию! – верещит Табаки, съезжая за ними по скату.

На некоторое время воцаряется тишина, потом опять с грохотом распахивается и захлопывается дворовая дверь. Слонявшаяся вокруг урны Мона стрелой проносится мимо Сфинкса и ловит занесенный на лестницу сквозняком целлофановый пакет. Пока она с урчанием дерет его когтями, как что-то живое, что можно убить, мимо Курильщика и Сфинкса, насвистывая, проходит Рыжий, бросив на ходу Моне:

– Спасибо, детка!

В голосе его такая неподдельная благодарность, что глаза Курильщика становятся круглыми от изумления, а еще шире они раскрываются, когда Рыжий, не останавливаясь и вроде бы даже не поглядев на стену, снимает свой котелок и отвешивает поклон грязному пятну на месте портрета Стервятника.

– Я думал, здесь уединенное место, – говорит Курильщик уныло. – Думал, здесь можно посидеть спокойно.

– Посидеть, порисовать… – подхватывает Сфинкс. – Никогда больше не рисуй ничьих портретов на стенах, Курильщик, – добавляет он, отбросив шутливый тон. – Этого делать нельзя. Хочешь, чтобы пошли слухи, что ты наводишь порчу на Стервятника?

Побледневший Курильщик мотает головой.

– Тогда не делай больше такого. А если хочешь уединения, держись подальше от лестниц.

Сфинкс поднимается на второй этаж, слыша шорох поспешного и окончательного уничтожения портрета.

Живой оригинал портрета сидит у них в спальне, раскладывая пасьянс. На нем шикарный парчовый жилет с позолоченными пуговицами, в ухе золотая серьга, на пальцах столько колец и перстней, что они не сгибаются. Рядом на подушке – две плитки шоколада. Птица всякий свой визит старается превратить в событие с помощью разного рода мелких подношений. Для него вылазка из Гнезда на двадцать шагов по коридору – вполне достаточный повод для переодевания и вручения подарков.

– Прекрасная, судя по всему, намечается погода, – говорит Стервятник, сгребая с одеяла карты. Несмотря на праздничный наряд, вид у него невеселый.

Сфинкс садится напротив.

– Куда все подевались? Здесь что, совсем никого не было, когда ты пришел?

– Почти никого, – дипломатично отвечает Стервятник.

Сфинкс догадывается, что почти никто – это Курильщик, которого встреча с Птицей настолько вывела из равновесия, что он теперь отводит душу, изрисовывая стены Дома злобными шаржами. Ему грустно, что без граблей он не может приготовить им со Стервятником кофе, грустно, что Стервятник нервничает и, по-видимому, собирается его о чем-то попросить, но не решается, грустно, что Стервятник оделся, как на праздник, и принес шоколад, маскируя цель своего визита.

– Я хотел предупредить Слепого, – говорит Стервятник. – Мои Птички – двое из них – видели прошлой ночью Соломона. Думаю, Слепому следует об этом знать.

– Вернулся тайком? – удивляется Сфинкс.

Стервятник передергивает плечами.

– Не знаю. Может, и так. Рассказам Птичек нельзя доверять. Хотя они видели его по отдельности и сходятся в описании. Говорят, что вид у него был потрепанный.

Известие о том, что по Дому ночами шастает беглая потрепанная Крыса, Сфинкса не радует, но и не пугает.

– Грустная история, если вдуматься, – говорит он. – Спасибо, что предупредил.

Дождь постукивает по карнизу все чаще. В комнате быстро темнеет. Сфинкс встает с кровати и подходит к окну. Затянувшееся серыми тучами небо местами еще оранжевое. Двор залит потусторонним светом, в котором скачут под дождем ошалевшие от счастья Логи. Между ними кружит Мустанг с Шакалом. Сфинкс знает, что у Табаки сейчас самодовольный вид, внушающий Логам подозрение, что он как-то причастен к перемене погоды.

– А теперь скажи, с чем ты на самом деле пришел, – просит Сфинкс, оборачиваясь.

Птица прикрыл глаза и застыл, как умеют застывать только хищные птицы. Его янтарного цвета жилет словно светится в сумерках.

– Ты – моя последняя надежда, Сфинкс, – говорит он спокойно и ровно.

От несоответствия его тона произнесенным словам Сфинксу делается не по себе.

– Что случилось? – спрашивает он.

– Случилось давно. Для меня как вчера, а для всех остальных – уже давно. Все мы хотим чудес, Сфинкс. Некоторые чудеса осуществимы, а некоторые нет, поэтому мы выбираем возможное. Но вот ты выбрал, и оказывается, что у тебя недостаточно сил, чтобы достигнуть хотя бы этого. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Сфинкс понимает, хотя предпочел бы не понимать.

– Шакал – близкой друг тебе, – говорит Стервятник тихо. Его слова почти заглушает дождь и доносящиеся со двора крики. – Попроси за меня. Тебе он не откажет.

Сфинкс возвращается к кровати и садится рядом со Стервятником, так, чтобы не видеть его лица.

– Он откажет, – говорит Сфинкс. – В такой просьбе он откажет, поверь. Он сделает вид, что не понимает, о чем я прошу. Он будет просто Шакалом, ему это не трудно. Это даже нельзя будет назвать отказом или притворством, потому что то, что раздает билеты в обратный конец, вовсе не Шакал. Он – оно – собаку съело на таких ситуациях, еще до нашего с тобой рождения. И… честное слово, поверь мне, отсюда, с этой стороны, к нему подхода нет. Только с изнанки.

Стервятник ссутуливается, уткнувшись подбородком в ладонь. Он уже смирился с поражением, но все же говорит:

– Тебе довольно трудно отказать, когда ты о чем-то просишь.

На самом деле больше всего ему хочется оборвать этот неприятный разговор, уйти подальше от Сфинкса и пережить свое горе в одиночестве. Больше всего ему хочется этого. Но он сдерживается.

– Тебе тоже, – грустно говорит Сфинкс. – Поэтому я сделаю то, о чем ты просишь.

– Но он откажет.

– Но он откажет.

Стервятник смотрит на Сфинкса желтыми сатанинскими глазами.

– Тогда, – говорит он с усилием. – Если ты так в этом уверен… можешь не тратить на это время. Я тебе верю. Если бы все было так просто, чудеса не были бы чудесами. Но знаешь… иногда мне кажется, вернее, казалось, что я именно тот, с кем это могло бы произойти. Я и Макс…

В этот момент в спальню въезжает Лорд, и Сфинкс готов убить его за несвоевременное появление, но Стервятник продолжает говорить, словно ничего не изменилось:

– Мы с ним были слишком одно, чтобы кто-то остался жить после того, как не стало другого. Мы были не просто близки, мы были одним целым, и после того, что с ним случилось, мне казалось, что, раз половина меня осталась жить и прожила так долго, в этом должен быть какой-то смысл. И он бы был, если бы не моя бездарность. Я всего лишь Прыгун, чем бы ни травился. На той стороне события управляют мной, а не я ими.

Лорд остановился, так и не отъехав от двери. Слушает Стервятника, глядя в пол. Мельком взглянув в его сторону, Сфинкс преисполняется сочувствия. Судя по виду Лорда, он вряд ли способен оценить тот факт, что Стервятник включил его в ближайший круг друзей, которым позволено выслушивать его откровения. Скорее, он думает, что Стервятник его не заметил.

– А самое обидное, – говорит Стервятник. – Самое обидное во всем этом то, что, будь он на моем месте, он бы с этим справился. Ведь он был намного сильнее.

Дождь усиливается, заглушив доносящиеся со двора вопли. За окнами – сплошная серая завеса. Капли отскакивают от карниза, подоконник уже весь мокрый, на полу перед ним скоро образуется лужа. Сфинксу хочется просто смотреть на все это. Или высунуться из окна, под бешено секущую мокрость, и попробовать подышать ею. Смыть с себя чужую боль.

– И вот я все думаю, – вздыхает Стервятник. – Тот ли из нас умер, кто должен был умереть?

В столовой празднично. Весело, шумно и сыро. Пол весь в грязи и испещрен отпечатками шин. Побывавшие под дождем явились на обед обмотанные полотенцами или прямо со двора – мокрые. У Крыс орет включенный на полную громкость магнитофон, а посреди стола установлена вырезанная из плаката и наклеенная на картон фигурка Игги Попа. Своего рода тотем. Он же орет из динамиков магнитофона. Птицы щеголяют накинутыми на головы черными полотенцами и согреваются таинственными жидкостями из передаваемых друг другу под столом пузырьков.

За столом четвертой атмосфера скорее лирическая, чем праздничная. Лэри, в полосатом тюрбане из полотенца, хлебает суп, изящно оттопыривая мизинец. Курильщик строчит в своей знаменитой тетради, отгораживая ее от любопытных взглядов локтем. Толстый жует салфетку. Табаки, целиком закутанный в купальную простыню, сидит на стуле, а Мустанг его сохнет рядом, и сохнуть ему, судя по всему, предстоит еще долго.

Не успевает Сфинкс сесть, Табаки подползает к нему по краю стола.

– Я приготовил для Русалки отличное приворотное зелье, – сообщает он, перекрикивая Игги Попа. – Стопроцентный результат гарантирован.

– Зачем оно ей?

– Как зачем? – изумляется Табаки. – Для попугаихи!

За окном все льет и льет. Сквозь грохот струй доносятся ликующие вопли.

– Все ринулись во двор освежиться, – сообщает мне Табаки в перерыве между куплетами «Дождевой песни». – Запирание двери, понятное дело, пришлось отложить.

Ну да, и первый ринувшийся под дождь был он сам. Какие уж тут замки и запоры.

Из прихожей доносится грохот. Это Лэри в стомиллионный раз пытается затолкать на полку свой походный рюкзак. Рюкзак, размером с небольшой дом, там не помещается, но Лэри человек упорный и верит в чудеса.

Всматриваюсь в шелестящую молочную серость, пытаясь разглядеть становище бритоголовых. Мне кажется, что я различаю в той стороне мутное оранжевое пятнышко света, но, может, оно намного дальше, чем палатки.

– У тебя случайно нет бомбы? – спрашиваю я Шакала.

Он оживляется.

– Случайно, прямо сейчас, нет. Но ты только скажи. Соорудить маленькую бомбочку – минутное дело! Тебе правда нужно?

– Нет. Это была шутка.

– Смотри, – вздыхает Табаки. – Если надо, я справлюсь в кратчайшие сроки.

Отрываюсь от окна и иду к кровати, с ощущением, что успел отрастить жабры. Курильщик смотрит так, словно ему хочется подстелить под меня клеенку, которой у него, к сожалению, нет. Табаки включает кофеварку.

Не успевает вода закипеть, как появляется усталый Лэри. Он явно хочет поделиться с нами подробностями своей победы над рюкзаком, но из прихожей доносится звук падения чего-то тяжелого, и мы понимаем, что рюкзак опять рухнул.

Лэри зажмуривается, мы с Табаки деликатно молчим, чтобы окончательно его не расстроить. Курильщик собирается сказать что-нибудь, по его мнению, утешительное, и тут кто-то начинает барабанить в коридорную дверь. Судя по всему, кувалдой.

– Это еще что? – изумляется Шакал. – Свои так не стучат!

Гость, не дожидаясь приглашения, вваливается в прихожую и, чуть не убившись по пути об рюкзак Лэри, воздвигается на пороге. Заурядный Ящик в черном халате. Обведя нас мутным взглядом, спрашивает:

– И который из вас тут Кузнечик?

Табаки роняет гармошку. Лэри таращится так, что косоглазие полностью сглаживается.

Ящик вздыхает.

– В соседней комнате сказали здесь спросить. Так который?

– Ну, допустим, я. А в чем дело?

Перехватываю недоумевающий взгляд Курильщика, который понятия не имеет о наших старых кличках и не понимает, с чего мне вдруг вздумалось морочить Ящика.

– Пошли. Там узнаешь.

Не дожидаясь ответа, Ящик удаляется, даже не посмотрев, иду ли я следом. Я, конечно, иду.

Несколько мокрых Птиц в мокрых колясках, размахивая полотенцами, раскатывают по Перекрестку. Возможно, это танец. При виде нас с Ящиком веселье резко стихает. В сопровождении Ящиков обычно отправляются в Клетку, поэтому я ловлю сочувственные взгляды, а кто-то даже успевает накинуть мне на плечи сырое полотенце.

– Дали бы хоть переодеться человеку! – кричит Ангел.

Ящик оборачивается.

– Псих на психе, – бормочет он. – Вроде увечные да больные, а как промокнуть или там в грязи поваляться, так всегда с превеликим удовольствием…

– В снегу, – машинально поправляю я.

– Ладно, в снегу, – соглашается Ящик. – Какая разница?

Мы спускаемся на первый этаж и останавливаемся возле приемной.

– Вечно заявятся в неположенные часы, – ворчит Ящик. – Говори не говори… раз уж приехали, так подавайте им, это… кузнечиков. Или еще кого. А что время обеденное, на это им наплевать. А мы ведь тоже люди…

Я молчу. В голове каша. Там зовут на помощь, ставят фургоны в круг, отдают швартовы и велят отстреливаться до последнего патрона. Неужели Шакал постоянно живет в таком паническом ожидании? Неужели нас, чуть что, выкрикивающих пугающие инструкции, теперь будет двое?

– Шевелись, – бросает мне Ящик. – Чего застрял?

Я, внезапно ослабев, прислоняюсь к стене возле двери приемной.

– Меня там кто-то ждет?

Квадратная рожа Ящика, кое-как отскобленная от щетины, но все равно синеватая, выражает только скуку.

– Ясное дело, ждет. Братишка твой. Просил сразу не говорить, пусть, мол, будет ему – тебе, то есть – сюрприз. Хорош сюрприз получился, вон как тебя перекосило!

– Братишка, говорите? – тупо уточняю я.

Ящик смотрит на меня, как на полоумного, и открывает дверь. Я вхожу и роняю на пороге одолженное полотенце.

Он сидит в коляске у низкого журнального столика. Беловолосый, белокожий как гейша альбинос. Вертит в руках черные очки и смотрит на меня.

Я понимаю, кто это, но поверить своим глазам не могу.

Седой был намного старше, он был почти стариком, а я вижу перед собой ровесника. Этот Седой мог бы жить в Гнезде или носить ошейник, мог разъезжать по Дому, празднуя приход дождя, никто не заметил бы разницы между нами, и все-таки это тот самый Седой – колдун и шаман моего детства. Это он, потому что никем другим это существо быть не может. Это его руки, глаза и лицо, вот только я с последней нашей встречи прожил целую жизнь, а он не изменился, словно время Наружности его не коснулось.

Он смотрит на меня снизу вверх из коляски, я смотрю сверху вниз, с высоты своего роста, и проходит целая вечность, прежде чем мы дружно переводим дыхание. Мы умеем смотреть. Правда, в моем случае это умение едва меня не подводит. Потому что я вижу двух разных людей там, где на самом деле один.

Два этих образа, свой и чужак, не сливаются воедино, мешая мне разобраться в собственных эмоциях и понять, как себя с ним вести. Еще мешает то, что уже давно, а может, и вообще никогда, меня не разглядывали с такой жадностью. Взгляд Седого ссасывает с меня пылинки, выворачивает наизнанку одежду, изучает содержимое моих карманов и чуть ли не строение скелета. Я тоже умею так, он сам меня учил, и все же, как выяснилось, мне до него далеко.

Позади раздается восхищенное сопение.

– Ну и семейка, – выдыхает Ящик, прежде чем скрыться за дверью. – Это ж умудриться надо!

Интересно, что он имел в виду?

– Наверное, счел нас жертвами одной катастрофы, – делает предположение Седой.

Его тихий, шелестящий голос выводит меня из оцепенения. Это голос, доносившийся из сумрака зашторенной комнаты, где пахло сандалом, свечным воском и засохшими апельсиновыми корками. Голос Логова Сиреневого Крысуна – места, где обитают тени.

Мне становится не по себе. Наверное, иногда легче быть Слепым. Особенно в таких ситуациях, как эта, когда достаточно голоса, что бы узнать кого-то и принять. Пусть даже этот кто-то одет в майку с голубкой Пикассо вместо привычного халата и выглядит моложе, чем следовало бы.

– Страшная, должно быть, была катастрофа, – откликаюсь я. – Если вызвала такие последствия. Сложно даже представить.