Текст книги "Дом, в котором…"

– И давно ты знаешь?

– С тех пор как они окончательно выбрали дату. С прошлого понедельника.

Розовые отражения лампы в глазах Слепого, два крохотных розовых абажурчика. Под ними кривится печальная усмешка, ногти скребут ладонь. Руки нервничают, лицо спокойно. Он разучился смотреть сначала на руки Слепого, и только потом на его лицо. Он очень многое перестал делать правильно.

– У нас сегодня Ночь Сказок, – говорит Слепой. – Она будет долгой. А потом наступит утро. Все однажды кончается.

Прислонившись к стене, Сфинкс закрывает глаза. С непривычки ему тяжело видеть сразу слишком многое. Любому, кто смотрит на него со стороны, он кажется задремавшим, но и с закрытыми глазами он ощущает на себе тревожные взгляды стаи. Кажется, даже Курильщика.

– Интересно, меня оставят в покое? – шепчет Сфинкс.

Открыв глаза, он видит, что столовая мерцает и расплывается.

Ветер звенит в прутьях ограды, возле которой он сидит. Словно кто-то играет на ржавой арфе из арматуры. Разбитая, заросшая травой дорога, убегающие за горизонт телеграфные столбы и бордовое предзакатное небо раскидываются перед Сфинксом прозрачной голограммой, через которую проступают очертания столовой и слоняющихся по ней фигур. От наложения друг на друга двух миров – призрачного и настоящего – Сфинкса начинает подташнивать. Он знает, достаточно сосредоточиться на одном из них, и второй исчезнет, но что-то мешает ему выбрать, и он старается удержать обе картинки, несмотря на усиливающееся головокружение и тошноту.

– Прекрати, Сфинкс! Что ты вытворяешь? Это не игрушки!

Привычка слушаться Слепого срабатывает, как рефлекс. Слишком давняя привычка. Столовая обретает яркость и объем, дорога и поля по обе стороны от нее исчезают.

– Извини, – говорит Сфинкс. – Как-то само собой получилось. Я не хотел.

– Вот именно, – вздыхает Слепой. – Надо или хотеть, или не хотеть. Сначала выбери направление, потом беги.

Сфинкс удивляется тому, что Слепой верно угадал его порыв. Он действительно хотел сбежать. Но не туда, куда мог бы завести его Дом.

– Мне просто невмоготу здесь торчать.

– Попросил бы меня. Чего проще?

Слепой решительно встает, увлекая за собой Сфинкса, и устремляется к проверочному столу, почти бежит, распугав своим стремительным перемещением совещающихся Логов. Сфинкс бежит за ним. Опасаясь, что Слепой сейчас врежется в кого-нибудь из воспитателей, и это сочтут диверсией. К счастью, Слепой тормозит в двух шагах от брюха Шерифа.

– Можем мы пройти без очереди? – вежливо спрашивает он пустое пространство над головой воспитателя. – У нас с собой нет рюкзаков.

Очередь не возражает, перенервничавший Шериф тоже. Их наскоро обыскивают и отпускают.

– Весь Дом в твоем распоряжении, – шепчет Слепой, едва мы оказываемся за дверью. – Кроме спальни Первой. Но ты ведь туда и не рвешься, верно?

– Не рвусь, – мрачно отвечаю я. – Я никуда не рвусь, кроме как в постель. Мне нужно выспаться и собраться с мыслями. Ночь будет длинной.

Перед столовой дежурят два сонных Ящика и бодрая Паучиха. Все трое провожают нас подозрительными взглядами, но никто не увязывается посмотреть, куда мы направимся.

И хотя в нашем распоряжении действительно весь Дом, мы, не сговариваясь, идем в родную спальню. Проверить, на что она похожа после обыска.

Дверь приоткрыта. Вспомнив про рюкзак Лэри, обгоняю Слепого, чтобы в случае чего спихнуть эту махину с дороги, но не успеваю даже понять, валяется он на привычном месте или нет, как Слепой сильным толчком в спину сбивает меня с ног, и я падаю.

А встаю на четвереньки уже совсем в другом месте. И дышу совершенно другим воздухом. Чего и следовало ожидать, к чему я был бы готов, если бы хоть немного соображал.

Перед носом серый дощатый пол, почти как на нашем дворовом крыльце. Но я на веранде совершенно незнакомого дома, вокруг которого, насколько видно глазу, расстилаются поля. Слепой сидит на стуле за круглым столом.

Это все, что я успеваю заметить. Чертыхнувшись, втягиваю воздух и с ужасом смотрю на свои руки. Красные, словно побывавшие в кипятке. Пальцы покрыты крупными волдырями ожогов.

– Черт-черт-черт! Что за свинство!

– Кофе хочешь? – спрашивает Слепой, не двигаясь с места.

– Ничего я не хочу. Только чтобы вот этого не было!

Смахивающие на сосиски пальцы не гнутся. Оттого что я оперся на руки при падении, блестящая кожа на месте ожогов туго натянулась и выглядит угрожающе, словно вот-вот лопнет. Я осторожно, без помощи рук, встаю и так же осторожно пересаживаюсь в продавленное плетеное кресло.

Слепой нагибается, выуживает из щели между досками пола связку ключей и отпирает стоящий в углу веранды сейф. Достает оттуда банку кофе, чашки и кофеварку, и перекладывает на стол. Потом возвращается к сейфу и достает из него удлинитель.

Я готов расплакаться от злости. Два раза в жизни я имел возможность восхищаться своими руками. Отдельно руками и отдельно тем, что на изнанке они выглядят так, словно я прожил с ними долгие годы. Что на пальцах откуда-то берутся мозоли и мелкие шрамики заживших царапин – явные доказательства того, что ими пользовались. Сейчас я имею такую возможность в последний раз, и никак не приду в себя от обиды на происходящее.

– А чего ты хотел? – спрашивает слепец. – Ловить драконов голыми руками и не обжечься?

– За это я уже лишился протезов там. А теперь здесь должен мучиться от ожогов?

– Любой безрукий на твоем месте был бы счастлив так мучиться.

Слепой возится с удлинителем. Он старше, чем в Доме, черты лица резче. Сломанный клык на месте, волосы убрались в хвост, а дракулий сюртук приобрел кожаный блеск. И он видит.

Я, наконец, отрываюсь от плачевного зрелища и оглядываюсь по сторонам.

– Чей это дом, Слепой?

– Я привык называть его своим, – говорит он. – Кажется, это так и есть. Во всяком случае, никто другой на него не претендует.

– Зачем ты меня сюда выдернул?

Он пожимает плечами.

– А где еще можно посидеть спокойно? Ты же и сам почти сбежал.

Я молчу. Что толку спорить? Мне здесь не нравится, и Слепому это отлично известно, но он прав – там, откуда мы пришли, времени на разговоры не осталось.

В маленьком дворике, на который выходит веранда, пусто, за исключением стоящего под навесом мотоцикла.

А сама веранда нуждается в срочной покраске. От прежней остались только редкие белые чешуйки на сером. Пол горбится отстающими досками. В углу древний пухлый холодильник, обклеенный переводными картинками, и еще более древний сейф, сейчас открытый – настолько громоздкий, что непонятно, как пол под ним еще не проломился. Все ветхое, со следами долгого употребления, но это раздражает даже сильнее, чем если бы все казалось новым. Ведь, как ни крути, это всего лишь театральный задник.

Слепой наливает в кофеварку воду из пластиковой бутылки и возвращает ее в холодильник.

– Знаешь, что меня бесит? – спрашиваю я. – То, насколько это место похоже на декорацию. Как будто его специально создали для нашей с тобой задушевной беседы. Полное уединение, два кресла, две чашки в сейфе, красивый пейзаж, тишина… сверчки… то есть, наверное, цикады. В жизни так не бывает. В реальности здесь обязательно объявился бы какой-нибудь пьяный сосед и не дал бы нам и словом перемолвиться.

Слепой постукивает ложечкой по крышке кофеварки, как будто от этого вода закипит быстрее.

– Или вот взять, к примеру, этот сейф. Ты прячешь в нем кофе и даже чашки. Напрашивается вывод, что здесь водятся воришки. А между тем мотоцикл стоит на виду, и никто его до сих пор не угнал.

– И что? – бесстрастно спрашивает он. – О чем это говорит?

Мне никогда не привыкнуть к зрячему Слепому. К его манере смотреть прямо в глаза, словно он не видит ничего, кроме них. Словно я состою из одних зрачков.

– Здесь всего два соседа, – он перебрасывает мне пачку сигарет. – Оба слегка не в себе, но у обоих мотоциклы куда навороченнее моего. Им и в голову не придет его красть. Но вот бесплатный кофе они выпьют с удовольствием. И чашку за собой не помоют. И поспят на кровати в ботинках, если их одолеет усталость, когда тебя нет дома, а дверь не заперта. То же самое с едой. Другое дело, если все закрыто и спрятано. Кстати, они знают, где я держу ключ от сейфа. Но это их не волнует, они не воры.

– А чужие? – спрашиваю я.

Слепой перегибается через стол, подбирает брошенную пачку, выуживает из нее сигарету и сует мне в рот. Щелкает зажигалкой. Я затягиваюсь.

– Никто не пройдет мимо моих соседей. Я же сказал, они не в себе. Очень болезненно относятся к нарушению границ своих участков. Вон то поле, – он кивает на расстилающуюся перед нами травяную ширь, – принадлежит одному из них. Не поверишь, для чего он его использует.

– Надо думать, для выращивания конопли, – предполагаю я. – И он, конечно же, бывший десантник, а поле по периметру заминировано. Все согласно сценарию.

– Не угадал, – вздыхает Слепой. – Он выращивает сусликов. Поле заминировано только их норами. Он больной на голову защитник живой природы.

– Сдаюсь, Слепой. Беру свои слова обратно. Насчет соседей.

– Бери и насчет чашек, – требует он. – Потому что там, в сейфе, у меня есть еще две. Можешь проверить, пока он не заперт.

– Не будь таким мелочным! – возмущаюсь я. – С моего места было видно только две.

– Тебе этого хватило, чтобы выстроить вокруг них теорию о нереальности этого места.

– Я взял свои слова обратно!

– Но не о чашках!

Смотрю на Слепого во все глаза. Он не шутит. Он абсолютно серьезен. Как это ни страшно признать.

– Я беру обратно все сказанное мною об этом месте, Слепой, – говорю я.

Он удовлетворенно кивает.

– Хорошо.

Чувствуя неловкость вместо него, отвожу глаза. Смотрю на лужицу посреди клеенки. Наверное, здесь часто идут дожди. А Слепой здесь не живет и некому отодвигать стол вглубь веранды, чтобы он не промокал.

Поймав себя на этой мысли, спохватываюсь. О чем я думаю? Какое мне дело до этого стола? Хоть бы его и вовсе смыло. Слепой затащил меня сюда не для того, чтобы хвастать своим потусторонним хозяйством. В его понимании уединенным местом для беседы может быть переполненный Кофейник, лестничная клетка или любой отрезок коридора – неважно, сколько народу будет толпиться вокруг. Но сейчас он расстарался, и даже слегка перестарался с уединением. Дает возможность задать все вопросы, какие я хотел задать? Вряд ли. Что-то подсказывает мне, старался он скорее для себя.

Сигарету пальцы удержать в состоянии, но она дотлела до фильтра, пока я не обращал на нее внимания. Кладу ее на блюдце и глубоко вдыхаю чистый, загородный воздух. Пахнущий травой. Единственное удовольствие, которое мне сейчас доступно. Я обязательно провел бы рукой по перилам веранды, по шероховатым хлопьям остатков краски. Отколупнул бы их. Подержал ладонь на нагревшихся за день досках пола. Поковырял плетеный стул, на котором сижу. Потеребил бы край свисающей со стола клеенки. На Изнанке я совершаю столько лишних движений, что наверняка всех вокруг нервирую. Я ненавижу это место, я с трудом его переношу, единственное, что примиряло меня с ним – живые руки.

Слепой придвигает мне чашку.

– Ну? – говорит он. – У тебя были вопросы…

Я смотрю на дорогу, пересекающую поля. Голая серая лента. Ни одной машины, никакого признака жизни. Интересно, это та же самая дорога, по обочине которой мы тащились в прошлый раз с Лордом?

Слепой терпеливо ждет. Но ему ли не знать, что на Изнанке все вопросы теряют смысл. А я так о многом хотел спросить. Стервятник. Лорд. Черный и его автобус. Македонский. Горбач. Лэри… Мне хотелось бы понять, думает ли он о них столько же, сколько думаю я. Просыпается по ночам с мокрыми щеками? Считает часы и минуты? Ненавидит лето? Живет наполовину? Превращается в чужака, абсолютно лишенного чувства юмора? Но это глупо. Конечно, он думает о них. По-своему. Слепой прагматик. Он не станет мучиться мыслями о чем-то, чего не в силах изменить. Или станет? Какими словами спрашивают о таком, и спрашивают ли вообще?

Ветер проносится над полем, разглаживая траву, овевает мне лицо, со скрипом раскачивает лампу на потолке веранды. Слепой влез на дряхлый стул с ногами и курит, тоже глядя на дорогу.

Об автобусе он говорить не станет. Дела Наружности его не касаются. Это я уже понял. В дела вожаков он тоже, видите ли, не лезет. Черта с два, конечно, он в них не лезет, но попробуй доказать, что это так. Значит, говорить о Стервятнике мы тоже не будем. Слепой примет его выбор, даже если этот выбор – петля, а то, что меня это не устраивает, – исключительно моя проблема.

Македонский… О Македонском спрашивать бессмысленно. Вряд ли даже сам Македонский сможет ответить хоть на один вопрос о себе. Горбач – Прыгун. Кажется, недавний. О Прыгунах я сам спрашивать не хочу. Толстый…

Вопросы, вопросы… Дом их не любит. Они должны быть простыми. Например, смогу я удержать эту чашку или придется пить, как обычно, нагибаясь и прихлебывая? Смогу ли задать хоть один вопрос?

– Знаешь, кто приехал в Дом? – спрашиваю я.

Слепой отворачивается от дороги и впивается взглядом в мои зрачки.

– Знаю. Седой. С ним все в порядке, не беспокойся.

В горле пересыхает. Все в порядке, по мнению Слепого. Ничего менее успокаивающего он сказать не мог.

– То есть?

– Я же сказал, с ним все в порядке.

– И что это означает?

Слепец тянет паузу, насколько возможно. Давая понять, что я слишком назойлив.

– Что он там, где хотел быть.

И опять затыкается. С многозначительным видом.

Я вдруг понимаю Волка. Хочется вскочить и встряхнуть Слепого так, чтобы его зубы разлетелись по всей веранде.

– А поконкретнее?

Слепой таращится. Потом тянется через стол и утаскивает мой кофе. Свой он, конечно, уже выхлебал.

– Куда уж конкретнее? Он на Изнанке.

Я взрываюсь.

– Это я понял! Не виляй, Слепой! Куда ты его засунул? Его могли найти во время обысков. Они прочесывали все этажи, ты об этом знаешь! И этот кофе ты, кажется, сделал для меня!

– Ты его все равно не пьешь. Я же сказал, не беспокойся. Его не найдут.

От его слов беспокойство только возрастает. Конечно, не найдут. То, что Слепой считает Седым, не найдут, а остальное его волнует мало. Я представляю, как тело Седого обнаруживают за дальними стеллажами в библиотеке, как извлекают на свет под истошные вопли Акулы, и что обо всем этом думает Р Первый, единственный в Доме, кто может Седого опознать.

Слепой слушает мое молчание, как будто это слова, внимательно и проникновенно.

– Его ниоткуда не вытащат, Сфинкс, – говорит он. – Седой – Ходок. Мог бы и сам догадаться.

Я немного расслабляюсь, но внутри по-прежнему все кипит. Черт бы побрал всех Ходоков Дома, вместе взятых! И Седого, и Слепого, и остальных. Почему они всегда самые невыносимые люди на свете? Почему окружают себя таким ореолом таинственности? Почему Седой не сказал мне правду, вместо того, чтобы морочить голову с поисками места для ночлега, когда ему не нужен был никакой ночлег?

Чтобы немного успокоиться, пересаживаюсь со стула на перила. Самое близкое к подоконнику, что можно здесь найти.

– Ходоков не любят, – просвещает меня Слепой. – Никто. Даже Прыгуны. Так что ни один Ходок никогда не признается, кто он, если не уверен в собеседнике.

Он успел вернуть мой кофе и положить рядом с чашкой еще одну сигарету. Я подцепляю ее непослушными пальцами и сую в рот. Пальцам не так больно, как я представлял. Может, они смогут удержать и чашку.

– Иногда я тоже ненавижу Ходоков, – признаюсь я в порыве откровенности. – И довольно сильно.

Слепой кивает, словно я лишь подтвердил то, о чем он прекрасно знал.

Некоторое время мы молчим.

По дороге, фырча и завывая, проезжает какой-то драндулет. Весь перекошенный, с единственной целой фарой. Слепой, не глядя на него, чуть склоняет голову, прислушиваясь. Он видит, но все привычки незрячего остались при нем. Пальцы тихонько постукивают по столу.

– Если у тебя больше нет вопросов, – начинает он, – может, ответишь на мой?

У меня еще много вопросов, но я слишком устал. От попыток их сформулировать, от предполагаемых ответов Слепого, от этого места, от своих никчемных рук, даже от ветра и тишины.

– Ухожу я или остаюсь?

Пальцы Слепого замирают, оборвав постукивание, лицо каменеет.

Я подавляю желание потянуть время и, как могу, мягко говорю:

– Я выбираю Наружность, Слепой. Прости.

Он по прежнему спокоен, только дыхание чуть перехватывает, как будто я его ударил. Отвожу глаза.

– Почему? – спрашивает он.

– Не хочу однажды проснуться стариком.

Он смотрит с таким удивлением, словно я сказал невозможную глупость. Как будто ищет слова, выражающие сочувствие моему состоянию, и не находит.

– А что, в Наружности этого не произойдет?

– Произойдет. Если доживу. Но постепенно. И ключевое слово тут «проснуться».

– Не понимаю, – говорит он.

Конечно, не понимает. И никто не поймет. Никто из тех, кто не просыпался из одной жизни в другую, то есть вообще никто. Слепого не преследуют видения, где он тупо улыбается в палате для умалишенных, пребывая в иных мирах, в то время, как тело существует само по себе, без присмотра, дряхлея и воняя мочой.

Я не смогу ничего объяснить. Для него реальность здесь. Для меня – только там.

– Помнишь, когда мы были маленькие, я не мог растолковать тебе, как выглядят цвета? Синий, оранжевый, желтый…

Он еле заметно усмехается.

И я вдруг понимаю, какой я идиот. Я знал, что на Изнанке он видит не хуже любого другого. И знал, что он бывал здесь задолго до моего появления в Доме. Почему же никогда не думал об этом раньше? Значит, когда он в детстве часами просил описывать ему то одно, то другое, а я старался из всех сил… он притворялся? В это невозможно поверить, ведь он был совсем ребенком. Или для Ходоков возраст не имеет значения? А может, возраст не имеет значения для Дома? Посланцам Изнанки надо быть хитрыми и изворотливыми… И тем, кто имеет с ними дело, тоже. Поэтому, пока в голове у меня крутятся эти мысли, я заканчиваю начатое предложение и почти без запинки перехожу к следующему, а потом к следующему, я на удивление спокоен и ни разу не сбился, хотя внутри звучат уже изрядно надоевшие призывы срочно ставить фургоны в круг. Я заглушаю их, как могу, но паника все растет.

Зачем он привел меня сюда? Только чтобы задать свой вопрос? Чтобы соблазнить ветром, цикадами и пусть обожженными, но целыми и настоящими руками? Если он подозревал, каким будет ответ… Он уже показал мне, где хранятся ключи от сейфа, на той же связке болтаются и ключи от дома, рассказал о соседях, в холодильнике наверняка есть еда… Собирался оставить меня здесь с самого начала, еще не услышав ответа на свой вопрос? А самое страшное – он уверен, что для меня так будет лучше. И мне его не переубедить.

Объяснения иссякли.

Слепой молчит. Не смотрит, только слушает, низко склонив голову. Указательным пальцем рисует на клеенке мелкие спиральки, которые постепенно становятся все шире. Одновременно раскручивается живущая в нем пружина, о которой знает даже Курильщик. Внимательно слежу за рисующей рукой и догадываюсь, что зря старался. Слух Слепого – страшная штука. Его почти невозможно обмануть.

– И все же попробуй, – предлагает он. Слишком бесстрастно. По коже пробегает холодок. Я пугаюсь уже по-настоящему.

– Попробуй объяснить, – говорит он. – Все это время ты рассказывал, почему мне невозможно объяснить, за что ты так любишь Наружность. Привел уйму примеров, но толком ничего не сказал. Так что попытайся еще раз. Закидай меня словами, спрячь за ними свой страх. Может, получится лучше. Может, в этот раз я не услышу, как бросаю тебя здесь с чокнутыми соседями и парой консервных банок в холодильнике, а сам исчезаю с демоническим хохотом, потому что так велел мне мой Господин Серое-Здание-в-Три-Этажа!

Я вскакиваю, опрокинув кресло. В жизни не слышал, что бы Слепой так орал. Вернее, чтобы он вообще кричал.

Он тоже вскакивает. В распахнутых глазах по крохотному зеленому светлячку. У людей так не бывает. Я почти уверен, что он бросится на меня, но вместо этого он с такой силой врезает кулаком по столу, что вся веранда вздрагивает. Вместе со мной. Отчетливо слышен треск. Что это было – стол или кость?

Мы оба дышим так, словно только что дрались, но его трясет сильнее. Я почти уверен, что он сломал себе руку.

– Слепой, – говорю я шепотом.

– Заткнись! – кричит он. – Идиот!

Потом опускается на стул и закрывает глаза. Сидит неподвижно. Скручивает обратно соскочившую пружину, медленно, виток за витком, укладывает ее обратно.

Я подбираю свой стул. Сажусь. Ноги дрожат. Едкий сосновый дух, заполнивший веранду, постепенно слабеет.

– Я не смог бы этого сделать, – говорит Слепой, не открывая глаз. – Даже если бы захотел. Ты – самый придурочный из когда-либо существовавших Ходоков. И один из самых сильных. Все дороги открыты перед тобой, ключи от всех дверей у тебя в кармане, но ты гордо отправишься покорять Наружность, потому что хочешь прожить жизнь безруким калекой. Иди, живи, делай, что хочешь. Но хотя бы знай, кто ты на самом деле.

Не знаю, что хуже. То, что он сказал, или то, какими словами воспользовался. Он никогда так не говорил, и никто другой в Доме не позволил бы себе подобного. Я сижу, оглушенный его словами и его злобой, глотая воздух, и пытаюсь представить, какого Слепого я сегодня еще не видел. Знаю ли я вообще этого человека или это существо, или только думал, что знаю, а на самом деле не знал ничего, даже о себе самом. Потому что он не соврал, так не врут даже Ходоки, то есть мы, ведь я, получается, тоже Ходок, причем из изощренных, если я хоть что-то понял в этой тираде о дорогах, дверях и ключах.

Незнакомец напротив обхватывает голову руками, одна из которых распухает на глазах, и горестно шипит:

– Ходоки, мать вашу! Я тоже вас ненавижу. Пятеро на весь Дом, и четверо из них, видите ли, сделали свой идиотский выбор. Один слишком влюблен, чтобы соображать, другому приспичило искупать какую-то воображаемую вину, третьему надо повидать мир и он чихал на всех, четвертый ненавидит Изнанку! А что прикажешь делать мне? Сколько, по-твоему, у меня жизней в запасе, чтобы отыскивать и перетаскивать всех по одному?

С каждым его словом меня все сильнее терзает чувство вины. Ничего не уточняю и не переспрашиваю. Кажется, я больше не имею на это права. Я знал, что он будет уговаривать, может, даже просить, но не ожидал, что это будет так. Еще немного, и я передумаю. Надо держаться. Рано или поздно это закончится.

В изнаночном мире почти стемнело. Блеклая полоса заката потухла, телеграфные столбы растворились в сумерках. Я знаю, что скоро небо усеет крупными, как пуговицы, звездами, и это будет очень красиво.

Слепой наконец замолкает. Видимо, тоже полностью иссяк. В сумерках он еле различим.

– Ты руку не сломал? – спрашиваю я.

– Не знаю.

– А лед у тебя в холодильнике есть?

Слепой встает и шаркает к холодильнику. Щелкает выключателем. Лампа в зеленом абажуре заключает стол в круг света, и сразу оказывается, что уже совсем темно. Чашки, как ни странно, уцелели, но дождевая лужица разлилась по всем направлениям и перестала быть лужицей; теперь клеенку испещряют тонкие грязные полосы.

Я тянусь к своей чашке. Кофе тоже не расплескался. Руки почти не болят, или я этого уже не чувствую. Слепой достает из холодильника лед.

Я знаю, что время разговоров прошло, знаю, что сейчас любой мой вопрос его только взбесит, но не могу удержаться, потому что, когда мы вернемся, он опять будет изображать безмятежного Слепого, и я никогда не узнаю…

– Почему ты так упорно расспрашивал меня о цвете, Слепой? Когда мы были детьми. Ты же здесь прекрасно видишь.

– Тебя отфутболить обратно? – устало спрашивает он.

Да. Этап откровений явно миновал.

– Нет, – отвечаю я. – Пока не надо. Можно еще кофе?

Он проверяет кофеварку и включает ее. Снимает пиджак и прикладывает к руке лед, примотав его какой-то подозрительной тряпкой, похожей на кухонное полотенце. Держит эту безобразную муфточку на весу. Теперь у нас одна здоровая рука на двоих, и самые простые действия усложнились.

– Тогда не видел, – вдруг говорит Слепой. – Я бывал только в Лесу и только по ночам. И не в том виде, чтобы различать цвета. А ты что подумал? Что я виртуозно играл роль слепого малютки?

Счастливый оттого, что он соизволил ответить, я отвечаю:

– Вообще-то, если честно, то да.

Он кривится.

– Ну, конечно. Юный эмиссар Изнанки. Ты параноик, Сфинкс.

– Знаю.

Слепой кое-как разливает кофе, и мы кое-как его пьем. Зеленый абажур такой глубокий, что освещает только стол, все остальное остается в тени. Мотыльки со стуком бьются о лампу.

– Значит, Лес, находится где-то еще? Не здесь?

Он смотрит угрюмо.

– Это разновидность терапии или светская болтовня? А может, тебя совесть замучила? С каких это пор ты интересуешься Лесом?

– Не будь таким мстительным, Слепой, – прошу я. – Мне и так хреново.

Он пожимает плечами.

– Лес не здесь. Туда не попадешь вот так, запросто. Не найдешь дорогу. Он или приходит к тебе сам, или нет. Лес ни под кого не подлаживается.

Глаза Слепого все еще отсвечивают зеленым. Хотя сейчас эти отблески можно счесть отражением лампы. Я хочу спросить о сосновом запахе, но сдерживаюсь. Что-то непривычное прозвучало в голосе Слепого, когда он говорил о Лесе. Уважение? Нежность? Вот чего я сегодня еще не видел.

– А это место, значит, подлаживается? – уточняю я.

– Можно сказать и так.

– Можно ли считать реальным место, которое под кого-то подлаживается?

Слепой вздыхает.

– Что ты вообще считаешь реальным, Сфинкс? Дом?

– Да, – отвечаю, не подумав, и тут же понимаю, что попался. Причем по-дурацки. Реальность, в которой состайник оборачивается огненным ящером и сжигает тебе протезы до каркаса?

Слепой усмехается, но не пользуется возможностью ткнуть меня носом в очевидное. Вместо этого вдруг делается серьезен.

– А Русалка? – спрашивает он. – Ты спросил, чего бы хотелось ей?

Я настораживаюсь.

– Она сказала, что примет мой выбор.

– А вдруг она не может выбирать? Вдруг она вообще не из нашего мира?

– Что это значит, Слепой?

Он опять усмехается.

– Мало ли что… Но если она из другого мира, в Наружности ей места нет.

– Так не бывает, – отвечаю я, стараясь сохранять спокойствие. – Ты это выдумал прямо сейчас, на ходу.

– Ну, разумеется, – он утыкается в чашку. – Чего я только не придумаю, лишь бы тебя удержать.

Я понимаю, что по-человечески нам с ним уже не поговорить. Он так и будет меня запугивать. Допустим, я параноик, но зачем на этом так безжалостно играть?

– Прекрати, Слепой, – говорю я. – Уважай мой выбор, как я уважаю твой.

– Конечно, – он устало прикрывает глаза. – Как скажешь.

Но мне теперь уже не избавиться от ускользающего образа Русалки, которая грустно машет мне из-под толщи воды, исчезая в неведомом мире. Черт бы побрал Слепого… Есть на свете хоть что-то, что для него недопустимо?

Чуть погодя он встает и выключает свет. Мы оказываемся в кромешной темноте. Но ненадолго. Крупные звезды проступают на черном бархате ночи. Если приглядеться, они разноцветные. Я отодвигаюсь от стола и закидываю ноги на перила. Слепой облокачивается о них. Мы сидим молча и смотрим на звезды.