Текст книги "Дом, в котором…"

– Смешно, когда глядя, ты не находишь никаких кусков, чтоб подобрать, – обычно он говорит это своему неоседланному инструменту.

Боб Дилан. Тарантул

[Табаки]

Дни пошли, как туго натянутые струны. Каждый следующий – туже и звонче предыдущего. Я ощущаю себя сидящим на такой струне, в ожидании, пока она лопнет. Когда это случится, меня забросит далеко-далеко, то есть намного дальше, чем можно представить, хотя при этом я останусь там же, где был.

Ожидание – вещь неприятная, особенно усугубленное жарой.

Небо – пронзительно голубое, и до самых спасительных ночей я нервничаю в его присутствии. Иногда мне кажется, что с такого неба должны сыпаться дохлые птицы. Переломанные и потерявшие цвет. Иногда мне даже мерещится их запах, и кажется, если как следует поискать, где-нибудь всплывет протухший воробей.

Я спасаюсь от жары, собирая ничейные вещи и рассылая письма.

Шестьдесят четыре письма уже отправлены известным личностям, письма с предложением взять Дом на содержание, со всеми нами, в нем находящимися. Милейшему человеку, решившемуся на такое, будут предоставлены мои советы в любых областях и по любому поводу, совершенно бесплатно. Я также предложил использовать себя в качестве гадалки, астролога, секретаря, укротителя домашних животных, мастера на все руки, шамана, талисмана и оригинального настольного украшения. Пока никто не откликнулся. Я, собственно, на это и не рассчитывал. Писем всего шестьдесят четыре. Это немного. А вот то, что никто из адресатов не ответил даже шутливым посланием – настораживает. Возможно, я был недостаточно убедителен. Годы все же берут свое.

На выезде в коридор я пропускаю всех вперед и выезжаю последним, скромно опустив глаза. По сторонам не гляжу, хотя мне тоже интересно, как выглядит при свете дня то, над чем мы трудились ночью.

Восхищенные восклицания стаи вгоняют меня в краску.

– Ого! – кричат они. – Ого-го! Вот это да!

Как все-таки приятно делать сюрпризы. Как это волнительно, и как жаль, что нечасто выпадает такая возможность.

Нет больше чистых стен цвета жирных сливок.

Мы трудились на пределе человеческих возможностей, приводя их в соответствующий вид. Все – что писалось, писалось с размахом, но мы не халтурили – каждая надпись обработана очень тщательно. Рисунков, конечно, могло бы быть больше, но нельзя требовать одновременно и качества, и количества. Выше головы не прыгнешь.

– Ура! – кричит Русалка и убегает вперед, размахивая рюкзачком.

Курильщик переписывает в свой дневник какой-то лозунг. Разбухшие метровые буквы сверкают на полстены, как обсосанная карамель. Я и сам потрясен тем, как грандиозно это выглядит. Правда, не совсем понятно, о чем речь. Но это ерунда. Зато теперь просветами между надписями и рисунками займутся остальные, и через пару дней, нет, какое там, через несколько часов там уже будут и важные объявления, и новости, и договоры, и стихи, словом, все, без чего мы и наши стены не можем обойтись. Главное – начать.

Русалка возвращается и возбужденно сообщает, что дальше все еще интереснее.

– Там шесть слонов бредут цепочкой… большие такие… один даже в шашечку. Что это означает, как вы думаете?

Курильщик не думает никак, а Сфинкс считает, что слоны, скорее всего, просто заполнили пространство.

– Должно быть, кто-то вырезал трафарет.

– А там, случайно, нет такой малюсенькой тли? – спрашивает Курильщик. – Рядом со слонами. Такой зеленой?

Тли там нет, зато есть симпатичный дремлющий лантанозух с задранными кверху лапками, но не открывать же все секреты разом.

Русалка послушно ищет тлю. Все мы уже идем, и проезжаем мимо слонов, и все высматривают тлю.

– Ой, мертвый крокодил, – говорит Русалка огорченно.

Все соглашаются. Никто, как выяснилось, не в состоянии отличить спящего лантанозуха от мертвого крокодила.

– Теперь понятно, почему Лорда не добудились, – говорит Рыжая. – И почему он воняет краской и растворителем, – она поправляет панамку на голове Толстого и увозит его вперед.

Мы настигаем их в районе третьей, где толпится народ. Все стоят, молча глядя на стену. Я проталкиваюсь ближе и переживаю потрясение наравне с остальными, потому что этот участок был слишком далеко от моего, ночью я его не посетил.

Здесь только пустые, обведенные черным, прямоугольники, с мелкими пояснениями в центре каждого: здесь была антилопа работы Леопарда. Мел, охра, бронза. Сохранившийся фрагмент диптиха «Охота».

Над пустыми траурными рамками змеится единственная крупная надпись: «ПРОХОЖИЙ, ОБНАЖИ ГОЛОВУ!»

Рыжая медленно стягивает с Толстого панамку.

Я надеваю темные очки и уезжаю. Я еду, грохоча Мустангом, распугивая спешащих в столовую и никуда не спешащих: и те, и другие отскакивают не зря, потому что Мустанг с каждым днем все тяжелее и неуклюжее, и им все труднее управлять, а темные очки мешают вовремя различать препятствия. Снять я их не могу, от солнечной погоды у меня портится настроение, а в очках эта солнечность не так заметна, в очках можно даже увидеть пасмурное небо вместо ярко-голубого, и я не снимаю их уже неделю, обманывая сам себя и попадая в аварии, но лучше две-три аварии, чем депрессия, которая обязательно начнется, если долго жить под безоблачным небом.

Кто-то такой же нервный, как я, своротил сигнальный звонок, рассудив, наверное, что для звонков на уроки он уже не употребляется, а обед и так никто не пропустит. И ошибся. Многие пропускают. Опаздывают или приходят раньше времени. Завтраки особенно пострадали, теперь в столовой по утрам сплошные Фазаны, перемалывающие травяные салатики. Глазу не на чем отдохнуть. Я никогда не любил звонки, я вообще не люблю временные отметки. Но, пока звонок работал, в столовой было веселее.

Я подъезжаю к столу и повязываю себе салфетку.

Напротив Курильщик цедит свой чай, как отраву. Рядом Лэри кромсает тупым ножом хлеб. И больше никого. За Крысиным столом – четверо, за Птичьим – трое, от Псов один представитель загружает рюкзак продуктами, и только Фазаны в полном составе, при желании можно послушать хруст, с которым они разгрызают свою утреннюю морковку.

Делаю бутерброд, чтобы показать Лэри, как их надо делать, но он не глядит в мою сторону. Пыхтит и мучает хлеб.

На втором бутерброде вбегает Македонский, катя перед собой Толстого. По жалобному виду Толстого заметно, что он не очень-то рвался сюда. Подогнав его коляску к столу, Македонский начинает загружать беднягу пищей, чему Толстый вовсе не рад, а Македонский, обычно внимательный, почему-то этого не замечает. Работай звонок, он бы уже сейчас звенел, но, если он не зазвенит, зачем же спешить? Достаю из рюкзака походный котелок и перекатываю через стол Македонскому.

– Кидай все сюда, не мучай ребенка.

Македонский еле успевает поймать котелок, но все-таки ловит, хотя и роняет при этом ложку.

– Вот, – говорю я. – Сам еще толком не проснулся, а уже кого-то кормишь. А он, между прочим, угостился булкой с утра, так что может и задохнуться от такого отношения. Знаешь, сколько людей от таких вещей перемерло?

Толстый слизывает с подбородка майонез и как будто в подтверждение моих слов придушенно икает. Македонский вертит в руках котелок, должно быть, дивясь его вместительности. Уже хочет обратно под душ, ясное дело, он уже третий день не вылезает из душевой кабинки, как будто решил постепенно смыть с себя Македонского.

– Давай-давай, – говорю я ему. – Не теряй времени.

Лэри бубнит, что от меня слишком много шуму. Что от меня вообще много шуму, а по утрам особенно.

– Занеси это в свою тетрадь, – предлагаю я Курильщику. – «Он был шумен всегда, а по утрам особенно».

Гляжу, как Македонский заполняет котелок, складываю салфетку и уезжаю. В гробу я видел такие скучные завтраки.

В коридоре оказывается, что от меня действительно слишком много шуму. Дает о себе знать удаление из рюкзака такого крупного предмета, как котелок. Что-то там внутри сдвинулось и побрякивает, что-то, что котелок, по-видимому, прижимал. К тому же Мустанг начал поскрипывать, неприятно напоминая тележку-призрак, ту, что проезжает мимо Дома на рассвете, ближе к прошедшей ночи, чем к наступающему утру.

С этой тележкой вообще ничего не ясно. Может, это просто бомж, возвращающийся с ночной охоты за пустыми бутылками. А может, колясник, восставший из могилы, где его погребли вместе с коляской, заржавевшей под землей до полного непотребства. Или одинокая коляска, которая разъезжает вокруг Дома, как Летучий Голландец, погромыхивая косточками истлевшего седока.

Проверить, какая из этих версий соответствует действительности, невозможно. В узком промежутке между ночью и утром спится слишком сладко, чтобы вылезать из постели, да и вылези я, все равно бы ничего не разглядел, потому что проезжает ЭТО, когда еще темно. Так что я решил записать таинственный скрип и прослушать потом запись в бодром состоянии, но, сколько ни ставил магнитофон на запись у распахнутого окна, ничего похожего на знакомое скрипение не услышал. Испорченные кассеты я сложил в коробку и спрятал среди ничьих вещей.

А теперь вот сам скриплю, как та неуловимая тележка, призрак колясника или коляска из-под призрака. Это означает, что Мустанга пора смазать и проверить, не расшатались ли его крепления. Муторное, малоинтересное занятие.

Все необычное в Доме так или иначе стягивается на Перекресток или в Кофейник. Если не ищешь что-то конкретное, лучше сидеть там и ждать, пока то, что тебе нужно, найдется само. Не я один охочусь там в определенное время суток. Территория Кофейника строго поделена между ловцами того и этого. Мы стараемся не мешать друг другу и не вторгаться в зоны чужих интересов, но это все же иногда случается, поэтому каждый из нас в курсе, что собирает другой. Время от времени в Кофейнике появляются девушки в поисках драк, тогда надо срочно уезжать, пока сам не сделался чьим-то трофеем.

Мы сидим за крайним столиком у стены, я и Русалка, и ждем. На мне солнечные очки, помогающие справляться с солнечной погодой, пиратская майка-предупреждение, флаг на Мустанге ядовито-желт и пахнет дохлыми воробьями. Русалкины волосы шатром укрывают ее и стул, и спускаются ниже сидения, на полруки не доставая до пола. В них струятся ленты, шнурки и цепочки из крохотных колокольчиков, а сквозь жилет прорезается ряд вопросительных знаков, одни вопросительные знаки, двадцать «почему», выстроившихся один за другим. Она тоже ждет, терпеливо и молча, по ее волосам что-то стекает, бисерно поблескивая, а вопросительные знаки на майке капают перевернутыми каплями.

Ради Русалки мне очень хочется удачи именно сейчас, пока она рядом. Последнее время мне везет все реже и реже, ведь я уже довольно много всего набрал, возможно, с каждым удачным днем я исчерпывал свой охотничий лимит, и он уже почти закончился. Поэтому я слегка нервничаю и, чтобы успокоиться, достаю из рюкзака папку с бумагой и начинаю писать шестьдесят пятое письмо из серии «В Поисках Сумасшедшего Благодетеля». Раньше я пользовался образцом, но после двадцатого письма в нем отпала надобность, и потом, переписанное всегда получается менее одушевленным, хотя и не отличается по содержанию от составленного по памяти.

Русалка пьет свой кофе и следит за дверью. Когда я прячу очередное послание в конверт, провожает его недоверчивым взглядом.

– Ты и вправду веришь, что из этого что-то получится?

– Ну как тебе сказать, – убираю папку обратно в рюкзак и вытаскиваю оттуда конверт. – Вообще-то, не верю. Такие вещи случаются один раз, если вообще случаются. Вероятность повторения ничтожно мала. Но игнорировать даже самую малюсенькую вероятность все же не стоит.

– Хочешь сказать, что однажды такое уже было? Когда?

Я вздыхаю. Никто не знает историю собственного обиталища. И знать не желает. Для них это заплесневелое старье, они и минуты не потратят на то, чтобы его обнюхать. Определенно, никто из них не станет археологом – любителем раскапывать и приходить в восторг от выкопанного.

– Жил-был когда-то давно такой человек, – говорю я. – Очень богатый и очень уродливый. А может, и не очень уродливый, но очень больной. Теперь уж не узнать, потому что он никогда не фотографировался, а если его снимали тайком, тут же начинал судиться с тем, кто это сделал. Он прятался от всех в своем доме, собирал коллекцию старинных музыкальных инструментов и знать никого не желал. Рассылал в разные журналы статьи, подписанные псевдонимом Тарантул, но их почти никогда не печатали, потому что он в основном ругал правительство и все организации, с которыми ему доводилось сталкиваться, в общем, «брызгал ядом», как он сам это называл, а такое никто не станет печатать. У него, по-моему, лет за десять только и взяли, что одну статью о старинных музыкальных инструментах. Все его родственники дождаться не могли, когда он помрет, чтобы поживиться его деньгами. Он об этом, конечно, знал, поэтому отыскал сиротский приют, который собирались прикрыть, потому что здание, в котором он располагался, было слишком ветхим. И он профинансировал ремонт этого здания и создал фонд, который должен был этот приют поддерживать после его смерти.

Я замолкаю и рисую на скатерти невидимого паука. Черенком ложки.

По ходу рассказа к нашему столу подсело еще несколько слушателей, но я ничего не имею против, пусть себе слушают, если им интересно.

– Он составил список всяких правил и ограничений для тех, кому жить в его доме и на его деньги. Только с тех пор прошло так много лет, что многие из этих правил перестали соблюдаться.

– А какие были правила? – нетерпеливо спрашивает Русалка. – Ты точно знаешь их. Расскажи!

– Ну там было что-то насчет ремонта не реже, чем раз в три года. И принимать стали в основном калек, это с тех пор началось. Слабоумных не принимали, потому что он сам составил учебную программу, а она была усложненной, слабоумному ее было не осилить. У него даже были неприятности из-за этого, его обвиняли в том, что он угрохал все деньги на один разваливающийся приют, хотя на них можно было построить двадцать таких приютов, а потом еще ограничил доступ в него самым богом обиженным.

– Табаки! – возмущенно говорит Дракон. – Откуда ты знаешь всякие такие штуки, да еще с такими подробностями? Признайся, ты все это выдумал!

– Признаюсь. Сидел и от нечего дела выдумывал. Разрабатывал фантазию.

Дракон бесцеремонно хватает мою чашку и отхлебывает из нее.

– Слишком все это романтично, – ворчит он, – в жизни так не бывает. Если и было что-то похожее, то ты все равно там от себя наукрашал.

– Зато тебя это взволновало. Вон как ты выхлестал чужой кофе от волнения.

Дракон возвращает мне чашку и глядит с укором.

– Так ты признаешь, что это были враки?

У него мохнатые брови, лоб зарос почти целиком, из ушей точат пучки жестких волос. Со всей этой шерстью он похож на черта из детских сказок. Так и мерещатся спрятанные рожки. За спиной у него томный извращенец Ангел к месту и не к месту закатывает глаза. А свободный стул оккупировал Гупи, с хроническим насморком и самыми большими в Доме, после моих, ушами. Думаю, если бы старик Тарантул мог нас видеть, он бы остался доволен.

– Это наверняка правда, – говорит Русалка убежденно. – Когда Табаки врет, он стоит на своем до последнего, а не признается, что все выдумал.

Дракон вертит кудлатой башкой.

– И кому из вас верить? Он говорит, что все выдумал, ты – что не выдумал.

– Архивы надо читать, дети мои, – вздыхаю я. – Историю надо знать. Насколько это в ваших силах.

Дракон, насупившись, молчит. Остальные тоже. С задумчивой Русалки капают вопросительные знаки, один за другим, и просачиваются сквозь паркет. В моей чашке пусто, и я незаметно придвигаю к себе Русалкину, хотя в ней маловато сахара.

Ангел возвращает застрявшие под веками зрачки на место.

– Предлагаю воздвигнуть на Перекрестке тотемный столб в честь нашего отца-благодетеля! – выпевает он хрустальным голоском. – Это просто позор, что личность, которой мы стольким обязаны, прозябает в забвении!

– А тебе только дай кого-нибудь почествовать, надо не надо, – бурчит Дракон, не сводя с меня подозрительного взгляда. – Ни в каких архивах не могло быть того, что он тут нам развешал по ушам!

– Но ведь было же! – изумляется Ангел. – И согласись, что культ паука существует в Доме, восходя к давнейшим временам. Взять хотя бы всем известные стихи…

Негодующий рев Дракона заглушает всем известные стихи. Русалка затыкает уши, а Гупи почему-то закрывает глаза. Наверное, потому что его уши двумя пальцами не заткнешь. Поглядев на него, я тоже закрываю глаза. Потом открываю и вижу Коня.

Он что-то говорит, но его не слышно, пока Дракон не перестает реветь и не отъезжает от нашего стола.

– …и стал отцом другим зверям! – нежно заканчивает Ангел.

– …сказал, что ты собираешь всякую такую пакость, – Конь кладет передо мной связку чего-то непонятного. – Тебе это годится?

Хватаю ее и вижу удивительную вещь. Крысиные черепки, нанизанные на ремешок-уздечку. Срываю очки, чтобы получше рассмотреть долгожданную добычу.

– Чье это, Конь?

– А хрен его знает, – отвечает Конь. – Валялось себе в обувном ящике. Я полез за сапожным кремом, смотрю, фигня какая-то…

Дрожащими руками распутываю узлы на ремешке. Черепков ровно семь, и только у одного обломаны клыки, в целом они в прекрасном состоянии. А ремешок украшен тусклыми медными бляшками и шипами, он сам по себе довольно красив. Если это не колдовской предмет, то уж и не знаю, что можно так назвать.

– Ужас какой! – восклицает Ангел. – Чьи это бедные обглоданные косточки?

– Крысиные, – ворчу я. – Что у тебя было по биологии, хотел бы я знать.

Конь доволен.

– Если тебе это нужно – бери. Мне эта штука ни к чему.

– Отвратительно! – причитает Ангел. – Это сколько же крыс сгубили ни за что! А может быть, кто-то так наводил порчу на вторую?

– Но-но, – Конь скрещивает пальцы, тревожно озираясь. – Ты, Ангел, придержи язык. Я их в нашем, между прочим, ящике нашел. Мы, что ли, по-твоему, порчу наводили?

Стучу ладонями по столу, чуть-чуть расплескав Русалкин кофе.

– Хватит! Уйдите все. Дайте спокойно рассмотреть добычу. Тебе, Конь, спасибо, я в долгу не останусь. Тебе, Ангел, тоже спасибо. За компанию.

Ангел обиженно закатывает глаза. Конь ухмыляется, салютует мне и откатывает коляску с временно ослепшим Ангелом в другой конец Кофейника. Гупи сидит неподвижно, изо всех сил прикидываясь, что его здесь нет.

Я достаю из рюкзака пакет с макетами, изображающими мою коллекцию в миниатюре, и раскладываю их на столе. Русалка подтаскивает стул поближе, и мы начинаем так и сяк переставлять макетики, учитывая появление крысиных черепков. Возимся мы долго. Гупи надоедает за нами следить, и он задремывает.

– Нет, – говорит Русалка. – Так ничего не получится. Надо хотя бы понять, что это такое.

Я вешаю ремешок с черепками на шею, потом обматываю им голову, потом пробую закрепить на талии.

– Это точно не на шее носилось. И не как пояс. Но вот здесь была раньше пряжка, видишь след?

– А может, это и правда порча? – спрашивает Русалка. – Тогда оно чье-то, но владелец ни за что не признается.

– Где ты видела такую порчу? Не проткнутые, не расколотые, целенькие черепушки в отличном состоянии!

– Откуда мне знать, какими они должны быть, я никогда ни на кого не наводила порчу.

– Тогда слушай тех, кто знает, не ошибешься.

Русалка подпирает голову ладонями и глядит на расставленные на столе макеты.

– Мне интересно только одно. Откуда берутся знатоки подобных вещей. Которые все на свете знают, ну буквально все.

– Не все, – скромно поправляю ее я. – Но многое. Они выковываются в кузницах жизненного опыта.

– Ага, – кивает Русалка. – Только для такого жизненного опыта нужно прожить лет сто и завести совершенно необъяснимые знакомства. Вот мне и интересно, откуда он берется, этот опыт?

– Вырастешь – узнаешь. Или не узнаешь. Как повезет.

– Только это и слышу со всех сторон, – кривится она. – От тех, кто прямо жуть насколько старше меня.

Я смешиваю картонные игрушки и убираю их обратно в рюкзак.

– Пошли. Сегодня уже ничего интересного не будет. Дважды в день не везет по-крупному. Так что можно съездить проверить, как это будет смотреться со всем остальным.

Русалка собирает чашки и несет их к стойке. Я вожусь с завязками рюкзака.

Время в Доме течет не так, как в Наружности. Об этом не говорят, но кое-кто успевает прожить две жизни и состариться, пока для другого проходит какой-нибудь жалкий месяц. Чем чаще ты проваливался во вневременные дыры, тем дольше жил, а делают это только те, кто здесь давно, поэтому разница между старожилами и новичками огромна, не надо быть очень умным, чтобы ее разглядеть. Самые жадные прыгают по нескольку раз в месяц, а потом тянут за собой по нескольку версий своего прошлого. Пожалуй, таких жадин, как я, в Доме больше нет, а значит, нет никого, кто прожил бы столько кругов, сколько прожил я. Гордиться тут нечем, но я все же горжусь, ведь выдающаяся жадность – это тоже в своем роде достижение.

Русалка возвращается и выжидающе глядит. Я говорю, что готов, и мы покидаем Кофейник, оставив Гупи дрыхнуть за опустевшим столиком.

Каждый раз, разбирая и собирая рюкзак, я понимаю, что занят чем-то абсолютно бессмысленным. Содержимое рюкзака почти не играет при этом роли, важен сам процесс. Вытащил, понюхал, отложил. Вытащил, поковырял, отложил. Потом пробуешь запихать все обратно, а оно не запихивается. Становится интересно, почему. И так далее. Почти медитация.

Когда-то такое называлось «синдромом одной сумки». Очень тяжелое заболевание. Наблюдая теперь у себя его признаки, я не совсем понимаю, чем оно вызвано. Размеры и вес багажа на выпуске никто не ограничивает. А я все равно ужасно расстраиваюсь из-за того, что в рюкзак ни в каком виде не влезает воздушный змей. Наверное, это такие игры ума. Отвлекающие маневры. Мучаешься, пыхтишь, пересчитываешь свое добро и незаметно забываешь, с чего, собственно, начал паковаться. Зато вспоминаешь много всего другого, потому что любой предмет – это времена, события и люди, спрессованные в твердую форму и подлежащие размещению среди прочих, себе подобных.

Рюкзаку моему лет сорок, сейчас таких прочных не шьют. На нем заплатки из настоящей кожи, тяжелые латунные пряжки, десять внутренних карманов, пять наружных и специальный чехольчик для ножа. Не рюкзак, а пещера Али-Бабы. У меня его крали два раза, но я оба раза его вернул, а сам украл так давно, что никто уже и не помнит, что он не был изначально моим.

Я рассказываю все это Лорду, выгружая содержимое рюкзака, похлопывая его по опавшим бокам и встряхивая.

– Вот здесь, смотри… в этом кармашке – бритва. Дергаешь змейку, она выскакивает, и – привет.

– Что привет?

– Без пальцев можно остаться. Так я вернул его оба раза после кражи. Смотришь, в столовой, у кого рука забинтована, подъезжаешь и говоришь: «Верни рюкзак, сука!» – и они отдают. А если не отдают, им же хуже.

Лорд с интересом заглядывает в рюкзак:

– Странно, что ты не намазал ее ядом. На тебя как-то непохоже – оставить вору шанс.

– Ну уж нет, – кладу обратно шерстяные носки и кружку со своими инициалами, – одним из похитителей был Лэри. Можешь себе представить его нытье, когда он порезался. А если бы там был яд…

На самое дно идет архивный альбом с наклейками и вырезками, в кружке размещаются глиняные свистульки. Походный котелок, бинокль, малиновая жилетка, коробка с бисером…

Лорд подтаскивает к моей кучке подушку, ложится на нее животом и глядит.

Хватает его минуты на полторы. Когда я в следующий раз отрываюсь от упаковки, он дрыхнет. Ощущение, сходное с тем, что бывает, когда вдруг захлопнут дверь перед самым твоим носом. Вот только что был собеседник, а вот его уже нет.

Со вздохом снимаю с Лорда очки-зеркальца. Конверт с наклейками еще не упакован. Перебираю хранящиеся в нем образцы. Нахожу два подходящих, отколупываю с бумажек и приклеиваю на одно зеркальное стеклышко большую клубничину, а на другое – человечка со спущенными штанами. Вдеваю дужки обратно за Лордовы уши и опускаю очки ему на переносицу. Вид у Лорда сразу становится более праздничным.

– Душа моя просит музыки, – говорю я Курильщику. – Но ничего нового и не заслушанного у нас нет. Значит, надо оживить обстановку яркими красками.

– Можешь раскрасить меня, – уныло предлагает Курильщик. – Или устроить пожар.

Он лежит на спине и глядит в потолок, но иногда переводит взор на более низменные предметы. Как-то нехотя, словно на потолке в любую минуту может произойти что-то важное. Возможно, в детстве он мечтал стать летчиком. Складывается такое впечатление.

– Знаешь, – говорит он после долгой паузы, – я никогда в жизни не полезу в твой рюкзак. Никогда.

И замолкает. Очень категоричное, даже угрожающее заявление. Как будто я много лет подряд умолял его пошарить там, и вот сегодня он, наконец, сказал мне свое твердое нет.

– Что же так? – спрашиваю.

Молчит. Многозначительно. Осуждая, надо полагать, мои противоугонные приспособления. Никто из моих знакомых не умеет так многословно молчать, как Курильщик. Так всесторонне охватывая тему.

Я пакуюсь дальше, с уважением вслушиваясь в перегруженную тишину. Лорд продолжает спать. Колода карт, лампочки для фонариков, компас, солонка, ушные затычки, перо на шляпу, подтяжки…

Да, я меркантилен, кровожаден, склонен к паранойе и вообще далек от совершенства. Но и у меня бывают светлые периоды, когда я становлюсь милым, а в прокурорском молчании Курильщика ничего этого нет. Наслушавшись его, я в конце концов теряю терпение и говорю ему, что он вопиюще несправедлив и пристрастен.

Курильщик лениво приподнимает голову.

– Да ну? Я так не считаю.

Собираюсь объяснить ему, почему это так, но тут входит Македонский, от вида которого все мои мысли и слова разлетаются с воем и стоном.

Македонский садится на кровать и улыбается нам с Курильщиком. Он в белоснежных брюках и в белой майке, а мокрые после душа волосы зачесаны назад. Впервые со дня моего знакомства с ним он оделся во что-то ярче половой тряпки. И открыл всегда завешенный волосами лоб.

– Ну что вы так смотрите? – нервно спрашивает он, ерзая по краю постели.

– Ты – как снежинка, Македонский, – говорю я. – Что с тобой стряслось, признавайся.

Вообще-то на снежинку он не похож. Скорее, на белую спицу. Потому что нынешняя одежда сидит на нем нормально, а раньше все всегда висело мешком. Это, по-своему, не менее странно. Как будто человек всю жизнь прятался по углам, и вдруг выскочил оттуда, завывая, облаченный в парадный смокинг. Но если он выскочил, значит, ему это позарез понадобилось, вот что важно.

– В принципе очень мило, – говорю я, – непривычно только. Обещаю привыкнуть.

Лорд уже проснулся и пережил свое потрясение молча. Как и клубнику с бесштанным отроком. Содрал отрока с очков и бросил в пепельницу.

– Поиграй на гармошке, – просит он меня.

Дураку понятно, зачем. Чтоб я замолчал. Но я на самом деле настоящий друг своим друзьям и не отказываю в просьбах, даже когда меня просто хотят заткнуть. Поэтому достаю гармошку и начинаю играть. Лорд отползает к спинке, распластывается там, подтаскивает к себе гитару и кладет ее на брюхо.

Легче гармошке вторить гитаре, чем наоборот, поэтому сначала мы сбиваемся и не можем подладиться друг к другу, шипим и переругиваемся, потом, с грехом пополам, что-то изображаем и рады тому, хотя ничего особенного не звучит, но в этом деле главное процесс, как и в упаковке, так что мы погружаемся в него и основательно застреваем. Через какое-то время во мне начинает зарождаться вопилка. В Лорде, наверное, тоже. Он начинает подпевать и насвистывать. Я очень завожусь от таких вещей, и мои голоса-вопилки тоже. Честно давлю их, пока хватает сил, а когда силы кончаются, роняю мокрую гармошку, зажмуриваюсь и визжу: «Трап на воду! Фургоны в круг! Орудия к бою! Пли!» На чем наше с Лордом музицирование заканчивается.

В тикающей после вопилки тишине открываю глаза и вижу Сфинкса, сидящего на тумбочке.

– Опять, – говорит он.

– Опять, – обреченно соглашаюсь я.

Разного рода выкрики поселились во мне с недавних пор. Иногда, наездившись по Дому и насмотревшись того и этого, очень хочется мужественным голосом рявкнуть: «Женщины и дети, в укрытие!» Какие женщины? Какие дети? Подсознание не уточняет. Хочется согнать их всех в укрытие, и все тут. Наверное, срабатывает аварийная служба генетической памяти. Или, скажем: «Орудия к бою!» И представляются какие-то дряхлые катапульты. С потрясающей навязчивостью. Вообще-то, когда мне хочется что-то проорать, я ору, не сдерживаюсь. Лучше крикнуть пару раз и успокоиться, чем все время хотеть это сделать. Вот только стаю мои вопли нервируют. Никак они к ним не привыкнут.

– Где такое видано, чтобы трап спускали на воду? – умирающим голосом спрашивает Лорд. Немного позеленевший оттого, что сидел слишком близко, когда на меня накатило.

– Вот именно, где? – возмущаюсь я. – Подсознание совсем отбилось от рук. Вдруг позарез понадобилось его спустить. И фургоны поставить в круг. А то нам всем пришел бы конец.

– Ты его спустил? – интересуется Сфинкс.

– Да.

– Фургоны поставил, как надо?

– Да.

– Ну и слава богу. Расслабимся до следующего раза.

Я вытираю гармошку. Удивительно душный день. Совсем нечем дышать. Лорд лежит, обмякший, под гитарой. Человечка без штанов он содрал, но клубничину оставил, и она торчит у него на глазу, как красная клякса. Курильщик ждет новостей с потолка. Македонский испарился.

– Эй, – говорю я Сфинксу, – ты видел Македонского в белоснежных одеждах? Такого чистенького и белого-пребелого, как жасмин?

Он кивает.

– И как тебе его вид?

– По-моему, он похорошел.

– Он еще волосы прилизал. Такое поведение ему не свойственно. Не говоря уже о том, что он всегда ненавидел белый. Подчеркнуто не переносил. Так что не притворяйся, что не понимаешь, о чем я.

– Может, он дает понять, что ему осточертело убирать за всеми? – не отрываясь от лицезрения потолка, предполагает Курильщик.

Опять этот прокурорский тон, подразумевающий океан не затронутых тем. К нашему счастью, не затронутых.

– Никто его не заставляет убирать, – говорю я. – И никогда не заставлял.

Курильщик молча усмехается. Даже не глядя в мою сторону.

Во втором пункте я, конечно, соврал, но ведь не специально, а по забывчивости. Уже не в первый раз за сегодняшний день хочется придушить Курильщика. Скоро это желание войдет в привычку.

– Я его заставлял, – говорит Сфинкс. – И Лорда тоже. И Лэри, если уж на то пошло. Только тебя почему-то пропустил.

– Интересно, почему? – вежливо любопытствует Курильщик.

– Действительно, интересно. Может, в связи с изменением имиджа Македонского самое время попробовать? Как насчет сегодняшней уборки?