Текст книги "Мария Валевская"

Кастелло: Допускаю, что император был настолько ослеплен страстью, допускаю, что в результате прежних легких побед проявил такую наивность и такое непонимание натуры Марии, но разве все это оправдывает факт, что он использовал обморок – отнюдь не притворный, как это бывало у Жозефины, а настоящий обморок, – чтобы повести себя как дикарь? Неджентльменское поведение, вот самое мягкое, что можно об этом сказать. Кроме того, что еще меня коробит: патриотизм Марии был использован как противовес ее добродетельности. Император шантажировал Валевскую, чтобы принудить ее к свиданию, непрестанно выдвигая в качестве приманки аргумент – воссоздание польского государства, в то время как думал только о том, как заключить соглашение с Россией. Он же отлично знал, что это соглашение будет достигнуто ценой Варшавского Княжества.

Деко: Я также верю, что окружение графини Валевской использовало, если можно так выразиться, «польский» аргумент, чтобы преодолеть сопротивление Марии, однако Наполеон абсолютно не знал, что именно было предпринято, чтобы ускорить минуту, когда жена старого графа Валевского очутится в его объятиях.

Кастелло: Но он же был первый, кто воспользовался этим аргументом. Вы забываете о фразе в одном из писем Наполеона к Марии: «Ваша родина будет мне дороже, когда вы сжалитесь над моим бедным сердцем».

Деко: Когда Наполеон писал эти слова, он был вполне искренен, как бывает искренен каждый влюбленный. Он действительно хотел видеть Польшу глазами Марии, которой жаждал и которую, как ему казалось, любил. А клятвы и обещания в письмах… тут часто пожимаешь плечами, когда страсть уже погасла, воспоминания поблекли, а желания утолены.

Кастелло: Несомненно. И часто человеку бывает стыдно. Я хотел бы верить, что, когда император вспоминал о событиях той ночи в Варшаве, это не наполняло его особой гордостью.

Деко: Как бы то ни было, Мария – а дальнейшее ее поведение подтверждает это – никогда не корила императора этим насилием. Не будем более строгими, чем заинтересованное лицо, даже если некоторые, как вы, скажем, считают ее жертвой.

Такова была последняя публичная дискуссия о «деле Валевской». Я привел эту беседу не только как пример свободного и легкого отношения французов к самым щекотливым вопросам, но и для того, чтобы показать читателям, с каким удивительным доверием относятся современные французские историки к исповеди «польской фаворитки», опубликованной семьдесят лет назад Фредериком Массоном. Некоторые высказывания Валевской, взятые из ее воспоминаний, время от времени подвергаются мелким коррективам благодаря новым материалам, обнаруживаемым во французских архивах. Но первый и самый важный «польский этап» вот уже семьдесят лет без всяких изменений повторяется во всех книгах о Наполеоне. Рассеянные но журналам открытия и предостережения польских наполеоноведов не доходят до французских коллег. Наполеон по-прежнему встречается с Валевской в Блоке 1 января 1807 года, хотя польские историки считают это невозможным. Князь Юзеф Понятовский и другие члены временного правительства и далее предстают в неправдоподобной роли наполеоновских сводников. Сокрушительные рецензии Мариана Кукеля на книгу графа Орнано не привели к никаким изменениям в последующих изданиях этой книги. Не дошли до Парижа и семейно-бракоразводные открытия Мауерсбергера 1938 года. Жозеф Валензееле, автор отличного труда «La descendance naturelle de Napoleon I» – «Внебрачное потомство Наполеона I», изданного в 1964 году, пишет: «…Со времени связи Марии с императором (до смерти Анастазия Валевского в 1815 году) супруги фактически жили врозь, но не были ни разведены, ни официально разделены». А ведь Адам Мауерсбергер уже тридцать лет назад доказал, что в 1812 году брак Валевских был формально расторгнут решением двух варшавских трибуналов: духовного и гражданского.

Все это утверждает меня в том, что открытия польских ученых надо распространять как можно шире и говорить о них громче, в особенности сейчас, в связи с двухсотлетней годовщиной со дня рождения Наполеона, когда все сомнительные откровения Валевской будут вновь перепечатываться в сотнях новых изданий, посвященных Наполеону.

И подумать только, со сколькими видными учеными историками легко «расправляются» воспоминания одной прелестной блондинки.

X

«С того времени это уже любовные отношения, если можно так назвать то, что она стала каждый вечер приезжать в Замок и покорно отдаваться ласкам, за которые по-прежнему ожидала награды. Ведь она же не отдалась, или, скорее, не позволила себя взять, за такие мелочи, как учреждение временного правительства, организация польской армии или присоединение двух рот легкой кавалерии в гвардии императора французов. Единственная награда, которая могла бы ее удовлетворить, которая могла бы искупить ее грех в собственных глазах, это Польша, возрожденная как государство».

Эта цитата взята из очерка Массона «Мадам Валевская». Именно так характеризует историк сожительство Марии с Наполеоном в течение двух недель, после второго свидания и до отъезда императора из Варшавы. Приписка к очерку заставляет поверить, что автор передает нам в объективизированной форме отрывок из воспоминаний Марии, строго ужимая ее пространный рассказ.

Эта цитата наводит на размышления. Если бы не некоторые (к счастью, несомненные) исторические даты, можно было бы предполагать, что Наполеон ставил организацию польской армии и создание временного польского правительства в зависимость от окончательного улаживания своих интимных отношений с Валевской. Что касается кавалеристов, то нет даже никаких оснований считать, что было иначе, так как идея создания польской гвардейской части родилась только спустя несколько недель после драматического эпизода в Замке.

Но шутки в сторону. В рассказе Марии, переданном Массоном, действительно проступает тревожный тон. Кажется, что под влиянием истерического окружения и любовных домогательств Громовержца у патриотичной Данаи что-то забрезжило в хорошенькой головке. Или, что еще вероятнее, тон этот появился позднее, спустя несколько лет, когда она заканчивала и ретушировала свой идеализированный портрет, предназначенный для родных и потомков. Во всяком случае это краткое извлечение из спокойного и как-никак научного очерка Массона заставляет несколько иначе взглянуть на разухабистую беллетристику графа Орнано и позволяет с большей верой принимать утверждения этого автора, что фактуру своего биографического романа он черпал из «собственноручных записок» прабабки. До сих пор критики Орнано считали, что только буйное воображение правнука раздуло до невероятных размеров политическую роль Валевской. Очерк Массона заставляет предполагать, что значительную часть того, что у Орнано кажется неправдоподобным, выдумала сама Валевская.

Массона удивляет то, о чем упоминает также Юлиан Урсын Немцевич и Анетка Потоцкая, – что Мария могла заставить Наполеона вести долгие разговоры о Польше. Искушенный наполеоновед считает поведение императора в данном случае «странным и поразительным, потому что не было никогда человека менее склонного к политическим разговорам с женщинами». Но молодая полька покорила недоверчивого любовника бескорыстием и патриотизмом – «и он… поверял этому искреннему, невинному дитяти свои секреты, так как чувствовал, что обычные женские склонности по сути своей чужды ей».

Массой приводит несколько политических секретов, которые Наполеон раскрывал Марии во время вечерних разговоров в варшавском Замке. Но в них нет ничего интересного или такого уж секретного. Они точно повторяют те же самые формулировки, которыми император пользовался в официальных обращениях к полякам. Но один я должен здесь привести, так как он выставляет в особом свете главного интерпретатора воспоминаний Валевской.

«Можешь быть уверена (говорит Наполеон Марии), что обещание, которое я тебе дал, будет выполнено. Я уже принудил Россию выпустить из своих рук часть, которую она присвоила, а время сделает остальное…»

Возможно, французский читатель принимает эту информацию вполне безмятежно. Но польский-то читатель знает, что Наполеон не мог сказать подобное Валевской, так как в январе 1807 года была освобождена лишь та часть Речи Посполитой, которую захватила Пруссия. Даже если предположить, что у лица, которому диктовали воспоминания, был неразборчивый почерк и Массой слово Prusse (Пруссия) прочитал как Russie (Россия), то повторение этой ошибки в двадцати трех изданиях исторического труда выразительно говорит о том, что с рукописным наследием Валевской имели дело люди, совершенно неразбирающиеся в тогдашних польских реалиях. Ничего удивительного, что они так некритично доверяли всем утверждениям мемуаристки.

Помимо секретов, поверяемых императором Марии, Массой упоминает и о тайнах, которые император вытягивал из Марии. Требования Наполеона были куда приземлённее, а интересы – конкретнее и отчетливее.

«От этих великих мыслей, – меняя тему так, что это ошеломляет его собеседницу, – переходит (Наполеон) к салонным сплетням, разным скандальчикам и интимным анекдотцам, хочет, чтобы она рассказывала ему о личной жизни каждого, кого он встречал. А любопытство его ненасытно, он вникает в мельчайшие подробности. Такова его манера составлять мнение о господствующем классе страны, в которой он пребывает. Из этого собрания мелких фактов, запечатлевшихся в его памяти, которые он обожает, и так, что даже поражает своими познаниями в этой области слушающую его женщину, он делает выводы, а она замечает, что дала ему оружие против самой себя, и протестует, возмущается мнением, которое он изрекает, ссора кончается тем, что он пошлепывает ее по лицу и говорит: „Моя сладостная Мари достойна быть спартанкой и иметь родину“.

В том фрагменте очерка, который я привел в начале главы, поражает одна фраза. Массой дает понять, что Валевской очень важно было «искупить грех в собственных глазах». Мне кажется, что в этой фразе находится ключ всем загадкам, не дающим покоя биографам «польской супруги Наполеона». Как из рассказа Массона, так и из рассказа Орнано можно легко вычитать, что Мария считала свою «капитуляцию» перед императором тяжким грехом против веры и нравственности. Она не скрывала этого в разговорах с Наполеоном, признавалась в этом в письме к мужу и в «Записках», которые набросала после второго свидания с Наполеоном в Замке. Из ее французских заметок, цитированных в книге Орнано, точно крик отчаяния, выделяется одна фраза, написанная по-польски: ЭТО НЕ МОЯ ВИНА (ТО NIE МОЛА WINA). Чувство вины не оставляют Валевскую все последующие годы, оно навязывало ей необходимость постоянно реабилитировать себя в собственных и чужих глазах, определяло содержание ее воспоминаний, поэтому в воспоминаниях она допускала переделки и мистификацию.

Мне кажется, что Марии довольно часто напоминали об ее грехе, особенно в начале. Массой явно старается пренебречь реакцией большого света столицы на «падение» камергерши. «Ее приключение, – пишет он, – не содержало в себе ничего шокирующего для общества, в котором нравы восточной полигамии сочетались с элегантным скептицизмом, импортированным из Версаля… В те времена не было ни одного вельможного владыки, у которого помимо жены не было бы официальной великосветской любовницы и который не содержал в каком-нибудь из своих замков одну или несколько грузинских фавориток… Подобное поведение не только казалось польскому дворянству естественным, но и просто обязательным. Поскольку император прибыл в Варшаву на длительное время – ему также необходимо было обзавестись любовницей, и нужно было предоставить ему ту, которая больше всех понравилась…»

Не знаю, из каких источников черпал Массой информацию о варшавской жизни первых лет XIX века, но его обобщающая оценка польских нравов кажется мне несколько упрощенной. Во всяком случае в истории с Валевской она ничего не стоит.

Это правда, что в высших светских кругах Варшавы, как и в высших кругах всей тогдашней Европы, не особенно строго блюли нормы нравственности. Это правда, что первые недели свободы варшавский свет просто «с ума сходил» от своих французских освободителей. Это правда, что именно тогда сложили фривольную польско-французскую песенку:

 
Помнишь ли, ма шери,
Душку колонеля?…
Ах, ком же вудрэ
Быть в его постели!..
 

Но все это, вместе взятое, не исключает факта, что случай Валевской был случаем исключительным, выходящим за рамки всех принятых условностей – и как таковой должен был вызвать немалое потрясение в обществе.

Вы только представьте себе, как выглядела вся эта история для стороннего наблюдателя. Почти одновременно с великим императором французов, «спасителем Польши», появляется в столице молоденькая дама из-под Ловича. Красивая, слов нет, но, кроме этого, ничего особенного. В прошлые сезоны ее редко видели, поскольку престарелый муж «не любил бывать в свете». В обществе никто с нею особенно не считался. И вдруг извольте сенсация! На историческом балу именно эту провинциальную дурочку приглашает танцевать сам великий император. Назавтра во всех газетах появляются сообщения, что Наполеон протанцевал свой первый варшавский контрданс с супругой Анастазия Валевского, во всем городе говорят только об этом. Спустя несколько дней разрывается бомба! Молва разносит первые сплетни об интимных встречах в Замке. И вот на глазах варшавского света гадкий утенок преображается в королевского лебедя. Валевская становится центральной фигурой на всех балах и приемах. Император публично выказывает ей свою симпатию. К ней льнут французские генералы, польские сановники, немецкие герцоги. В довершение ко всему, старый муж, не зная или не желая знать ни о чем, покровительствует всей этой истории. Напрасно граф Орнано старается в своей книге спасти честь пана Анастазия и отправляет его на этот щекотливый период в Италию. Хорошо информированные польские мемуаристы решительно утверждают, что в январе 1807 года старый камергер пребывал в Варшаве и находился с женой в полном согласии. Об этом, между прочим, вспоминает Анна Накваская, которая в период первых светских триумфов Валевской часто наносила ей визиты и один из них запечатлела, изобразив такую пикантную картинку:

«Вспоминаю, как однажды, приехав к ней после обеда, я застала там баварского принца, двух помещиков из-под Ленчицы и несколько блистательных гвардейцев за круглым столом в салоне; муж этой первой красавицы беседовал в передней с двумя бородатыми евреями…»

Баварский принц, которого встретила мемуаристка у Валевской, принадлежал к числу наиболее пылких поклонников молодой Валевской. Людвиг Август Виттельсбах внешне был не очень привлекателен: глуховатый, заика, а варшавян он поражал прежде всего тем, что при любой возможности с величайшей готовностью целовал Наполеону руку. Но поскольку он представлял при императоре недавно созданный Рейнский союз, был отпрыском старой царствующей династии и со временем должен был унаследовать престол суверенного королевства, его принимали в Варшаве с величайшими почестями и считали одной из главных достопримечательностей исторического карнавала. Но все это вскоре кончилось именно по вине Валевской. Молодой немец без памяти влюбился в нашу русокудрую Марысю и принялся демонстрировать свою любовь настолько явно, что кто-то из окружения Наполеона вынужден был осторожно подсказать ему, чтобы он для своего вящего блага на какое-то время исчез из императорского поля зрения. Перепуганный принц, который, несмотря на все, куда больше был заинтересован в расположении протектора Рейнского союза, чем его фаворитки, быстро уложил вещички и тишком убрался из столицы дружественного государства.

Такого количества сенсаций из-за одной провинциальной «красоточки» Варшава еще никогда не переживала. Это уж было слишком, что могли выдержать нервы звезд тогдашнего столичного света: пани Анетки Потоцкой, Анны Накваской или Франтишки Трембецкой. Это явно чувствуется в их воспоминаниях. Сколько там неприязни и ехидства по адресу «нахалки», которая осмелилась увести у них из-под носа основную достопримечательность великолепнейшего варшавского карнавала. А ведь в воспоминаниях, написанных спустя годы, сохраняется только бледная тень прежних страстей и обид.

Можно представить, сколько убийственных взглядов, замаскированных гадостей и ядовитых шпилек приходилось сносить Валевской в начале своей карьеры императорской фаворитки.

Но обо всем этом нет ни малейшего упоминания ни в «Воспоминаниях», переданных Массоном, ни в «Записках», которыми пользовался Орнано.

Мемуаристка верна своим посылкам. Она стала любовницей Наполеона «по велению родины» и потому думает лишь об одном: старается как можно лучше выполнять обязанности политического посла при человеке, который должен спасти Польшу.

Орнано уделяет много места политической деятельности прабабки. Деятельность эта начинается с разговора с военным министром князем Юзефом Понятовским. Валевская добивается, чтобы тот подробно информировал ее о числе и размещении польских отрядов. Когда князь Юзеф противится разглашать военную тайну, она резко призывает его к порядку, напоминая, что именно он уполномочил ее быть посланником при Наполеоне. Сраженный этим аргументом, военный министр послушно сообщает все нужные ей сведения. Обстоятельно разобравшись в военном положении, Валевская произносит свое решение: поляки должны активно участвовать в наступлении, подготавливаемом Наполеоном. И приказывает князю «как можно скорее и любой ценой» сформировать несколько хорошо экипированных боевых отрядов. В конце разговора она раскрывает Понятовскому свои планы на будущее (цитирую дословно по книге Орнано): «Польша должна быть освобождена, князь! Раньше вы безустанно повторяли это, теперь это говорю я. Вот уже сорок восемь часов я не думаю ни о чем, только о том, как этой цели добиться. И я могу вам сказать больше: недавно царь предложил нам соглашение… Что ж, я не питаю к царю особой симпатии, но если Наполеон будет и дальше оттягивать, я поеду к царю, потому что Польша должна обрести свободу. Вы меня слышите? Она должна обрести свободу – и немедленно!»

Орнано пытается убедить нас, что это не художественный вымысел, а подлинный исторический разговор, точно воспроизведенный на основе «собственноручных записок» Валевской. Польскому биографу, для которого имя Понятовского не пустой звук, трудно во все это поверить.

Вскоре за всем этим мы узнаем о другом проявлении политической активности Валевской. Непосредственно перед отбытием Наполеона в армию он посылает свою фаворитку в Вену с тайной миссией (так во всяком случае утверждает граф Орнано). Необходимо расположить Австрию к восстановлению Польши. Мария для видимости едет со своей матерью. Прибыв в Вену, обе должны заняться пропагандой в пользу Наполеона среди знакомых поляков и австрийцев.

Что ж, могло быть и такое. Известно, что Наполеону в ту пору было очень важно добиться благожелательного нейтралитета Австрии. Послать в качестве политических эмиссаров двух польских дам известного дворянского рода было не так уж плохо придумано. Неизвестно только, удалось ли бы такую миссию сохранить в тайне: австрийская разведка в Варшаве тщательно собирала светские сплетни и должна была знать о романе Наполеона с Валевской. Но не стоит особенно этим заниматься, потому что дамам все равно не дали возможности выполнить их обязанности. Едва они прибыли в Вену, как Марии вручили через французское посольство письмо от Наполеона:

Эйлау, 9 февраля 1807 года

Моя сладостная подруга!

Читая это письмо, ты уже больше будешь знать о случившемся, чем я могу тебе сейчас сказать. Сражение длилось два дня, и мы остались на поле битвы победителями. Мое сердце с тобой; если бы от него зависело, ты была бы гражданкой свободного государства. Страдаешь ли ты, как и я, из-за нашей разлуки? Я имею право в это верить. Я так в этом уверен, что намерен просить тебя вернуться в Варшаву или в свое имение. Я не могу вынести такого громадного расстояния между нами. Люби меня, моя сладостная Мари, и верь твоему

Н.

И снова биограф озадаченно становится перед неразрешимой загадкой. Граф Орнано публикует в своей книге шестнадцать писем Наполеона к Валевской. Пять из парижского архива графов Колонна-Валевских (четыре первые письма связаны с началом романа, а письмо от 16 апреля 1814 года написано перед отъездом Наполеона на Эльбу). Эти письма признаны достоверными преопытнейшим Массоном, он опубликовал их как подлинные в своем очерке о Валевской. Но что же думать об остальных одиннадцати письмах, которых Массой не видел? Их оригиналы якобы покоятся в таинственном, недоступном для исследователя архиве замка Браншуар. Граф Орнано публикует их как подлинные документы, и многое говорит за то, что подлинные они и есть. Ведь не могла же переписка Наполеона с Марией ограничиваться только пятью письмами, опубликованными Массоном. Известно, что после смерти Валевской оставшиеся после нее бумаги поделили путем жеребьевки между ее сыновьями. Часть писем попала тогда в архив Валевских, другие могли очутиться в архивах Орнано. Но уже не раз установленная бесцеремонность, с которой правнук-биограф обращался с бумагами прабабки, заставляет относиться к этим документам с большей долей недоверия. Пока подлинность архивных документов не установят компетентные специалисты, об одиннадцати письмах Наполеона к Валевской можно повторить только то, что написал в рецензии на книгу Орнано Мариан Кукель: «Если они выдуманы – то это превосходная работа, если настоящие – то говорят о большой любви Наполеона и его действительной озабоченности будущим Польши».

Пока что сочтем письмо из Прейсиш-Эйлау подлинным и пойдем дальше по следу Валевской, проложенному ее правнуком.

Послушная требованию своего царственного любовника, Мария покидает Вену и возвращается в Польшу. Но не в Валевицы. После того, что произошло, она уже не может жить с мужем и его семьей. Она поселяется у матери в Кернозе. Но живет там недолго. Вскоре история постучит в дверь «посланницы народа», принуждая ее к новым политическим деяниям.

Однажды в Керзоне появляется старая приятельница Марии – Эмилия Цихоцкая. Она привозит с собой необычного гостя – генерала Юзефа Зайончека, одного из трех дивизионных командиров нового польского войска. Зайончек ищет у императорской фаворитки протекции. Он хочет послать часть своей дивизии на театр военных действий в помощь императору, но этому противится военный министр Понятовский. Пылкий генерал осыпает Марию комплиментами и буквально смешивает с грязью князя Юзефа, после чего излагает свое конкретное предложение, Наполеон должен в ближайшее время оставить неудобную квартиру в Остероде и на длительное время перебраться в замок Финкенштейн (ныне Каменец Суский), там можно будет его навещать. И вот Зайончек предлагает, чтобы Валевская поехала в Финкенштейн и поддержала его проект перед императором. Мария вначале колеблется. Она очень хотела бы помочь Зайончеку в его патриотических планах, но не хочет докучать любовнику. Конец ее колебаниям кладет неожиданный приезд брата-офицера. Лончиньский так рьяно поддерживает Зайончека, что Мария на минуту задумывается, уж не является ли вся эта история интригой с целью заманить ее в штаб-квартиру Наполеона. В конце концов она все же решается на поездку.

Чудесная работа – ничего не скажешь! Ничто в этом биографическом эпизоде не упущено. Надлежащим образом выпячена патриотическая миссия Марии, подчеркнута сила ее политического влияния, достаточно убедительно оправдана необходимость поездки в главную квартиру любовника. Орнано утверждает, что сведения о визите Зайончека он почерпнул из «интимных записок» прабабушки, но мы опять-таки имеем дело с характерным для этой биографии «смешением субстанций». Описание встречи Валевской с Зайончеком, занимающее в книге Орнано целых три страницы, кажется столь же невероятным, как описание предыдущей встречи с Понятовским. Зато сама основа события кажется правдивой. Ведь известно, как яростно дрались между собой три польских дивизионных командира; известно, что старые заслуженные генералы Зайончек и Домбровский делали все, чтобы вырваться из-под власти молодого и менее опытного «князя-министра». Сохранилось письмо этого периода от Зайончека к Понятовскому, начинающееся словами: «Господин Военный министр! Я устал от переписки с Вами. Тон Ваших писем мне не нравится; было бы умнее вообще не переписываться…» Так что Зайончек мог искать поддержки против Понятовского и у Валевской. Более того, соглашение генерала-склочника с Валевской и ее братом подполковником Бенедиктом Юзефом Лончиньским могло быть прологом серьезной политической интриги, которая разыгралась спустя некоторое время в главной императорской квартире в Финкенштейне.