Текст книги "Восемьдесят четвертый 2.0"

Глава 4

1

Когда случилось Пробуждение, Барри было уже за сорок. Услышав по радио, что о Большой Брат мертв (разбился на вертолете, покидая резиденцию согласно первой версии; взорвался в самолете, пытаясь укрыться за океаном, согласно второй), они вместе с Янусом направились в Министерство Любви – выпускать на волю заключенных (так они думали в тот миг).

Огромное белое здание уступами древнего зиккурата поднималось в небо. Волна хаоса успела докатиться и сюда за считанные часы. Раздвижные входные двери заклинило, разбитые створки скалились льдистыми клиньями, под подошвами хрустело стекло. Безлюдное, здание вмиг лишилось прежнего величия – старческими морщинами проступили трещины на стенах, повсюду сколы на дверях, грязь на стеклах. Без ауры страха мощь обернулась немощью. В воздухе пахло пылью – бумажной перхотью долго хранившихся папок.

Здоровяк Янус, шести с лишком футов ростом, в длинном черном кожаном пальто (и где он только его раздобыл!), в башмаках на толстой подошве вышагивал, как старинный герой из запрещенной миниправом книжки. Таких книг давно не печатали.

«Но непременно будут», – подумал Барри, и от этой мысли холодок восторга потек меж лопатками. Он как будто помолодел лет на двадцать и чувствовал себя юнцом, почти ровесником Януса, которому едва исполнилось двадцать.

Янус нес на плече автомат, правда, к нему не осталось патронов – уже ни одного. Последнюю очередь они расстреляли в воздух на Площади Победы, которую вновь стали именовать Трафальгарской.

– Как это случилось? – раз за разом повторял шепотом Барри, не веря до конца, что система рухнула, хотя пару дней назад казалась незыблемой и неодолимой.

Они обнимались со всеми подряд у подножия памятника Кромвелю, и какой-то старик, указывая на конную статую, кричал всем встречным:

– А вы знаете, что это совсем не Кромвель? Это Карл, Карл Первый, которого Кромвель казнил! Это король, ясно вам, король!

Ему не особенно верили, но радостно подхватывали:

– Да здравствует король!

2

А еще за две недели до этого никто и помыслить не мог, что улицы захлестнут людские толпы. Что грядут баррикады, стрельба, сотни жертв, на Площади Победы круглые сутки будет стоять толпа. А потом внезапно объявят, что Большой Брат умер (не скажут, правда, когда), Министерства Любви и Правды распущены. Отныне нет мыслепреступлений и двоемыслия больше нет!

Теперь считается, что Пробуждение началось с судебной тяжбы из-за домика вдовы. На самом деле – на несколько лет раньше, когда члены внутренней партии стали обзаводиться машинами, особняками за городом, прислугой с Востока и дорогой одеждой из спец ателье. Человек жаждет обладать, и страсть эта бесконечна и неутолима. Казалось, много лет назад Ангсоц и подобные ему идеологии нашли выход, внушив людям, что всё принадлежит всем. Каждый жалкий прол, каждый подневольный клерк, носящий в кармане членский билет внешней партии, обладает в совокупности всеми богатствами Океании. Все эти здания и заводы – твои, и не имеет значения, что сам ты ютишься в бараке, в крошечной комнатенке, что работа изматывает и постепенно превращает в инвалида, помни и тверди себе каждый день: это всё – твое. Главное – в это верить. И люди верили годами и десятилетиями. Но постепенно кое-кому надоедало питаться вымышленными пирожными и любоваться с улицы «своими» комнатами в недоступном общем особняке. Нестерпимо, до сведения скул, захотелось всамделишного, своего, личного, того, на что можно положить свою руку, куда можно не пустить чужака, что никто не отберет и что можно передать своим детям. Эта страсть теплилась в обществе, как крошечная раковая клетка, как ни били по ней рентгеновские лучи пропаганды, как ни вытравливала ее химиотерапия Министерства Любви, вопреки всем усилиям клетка выживала. Неведомо кто и когда внезапно сделал открытие, что общее легко можно совместить с частным. Не всем, конечно, дозволялось такое, а только избранным. Можно жить в государственной квартире и владеть частным домом, пользоваться служебной машиной и владеть своей. Живучая раковая клетка собственности попала в питательную среду внутренней партии, и тут же начала бурно расти и делиться. И уже никакая сила не могла с нею справиться. Да и силы вдруг ослабли – не было ни прежнего рвения, ни прежней кровожадности, разве что самодурство расцвело пышным цветом. Подпольные предприниматели, прозванные «фабрикантами», снабжали избранных плодами своих трудов – одеждой, обувью, предметами быта: получение коврика или душистого мыла подпольного производства стало своего рода привилегией. Время от времени Министерство Любви находило фабрикантов и уничтожало их с не меньшим рвением, нежели потенциальных инакомыслящих. За право шить кофточки из трикотажа люди платили жизнями и кровью. Но на место распыленных тут же приходили другие – страсть заниматься бизнесом оказалась не менее сильной, нежели жажда творить. Тем более что в отличие от запретных стихов за запретные кофточки и коврики платили долларами, и платили немало. Черный рынок схлестнулся с карточной системой, и кровавая схватка двух чудовищ душила систему. Впрочем, черный рынок в Океании никогда и не умирал.

Пришедший в партию молодняк охватила новая болезнь – жажда козырнуть перед приятелем дорогой машиной, отдельным домом, эффектной любовницей сделалась всеобщей. Равное распределение привилегий из общего котла быстро забывалось, каждый кинулся за добыванием личных вещей и престижных домов. Впрочем, общее тоже подвергалось сильнейшей стратификации: офисы, служебные машины и служебные дачи сделались визитными карточками влиятельности партийного эстеблишмента. Пока новоявленные партийные катоны клеймили в гневных речах жажду обогащения, кого-то из добытчиков успели разжаловать, кого-то даже распылили. Но эпидемию это не остановило. Сплошь и рядом ночью после окончания второй смены, когда пролы ужинали в кругу семьи или пили эль в пабах, из заводских ворот выезжали машины, груженные стройматериалами, краской, черепицей, кровельным железом. Где-то – рассказывали – за городом – потихоньку рос поселок партийных бонз с закрытой школой, закрытым колледжем и магазинами, где можно было купить волшебные вещи, о которых обычные жители только слышали, но никогда не видели ни на прилавках, ни в витринах.

Очередная война с Остазией внезапно обернулась чувствительным поражением. Вдруг все заговорили о потерях, о жертвах и перестали верить официальным сводкам.

Тем временем норму хлеба по карточкам снизили, масла выдавали в месяц по сто граммов на человека, еще полагалось опять же на весь месяц четыре яйца и два килограмма мясных полуфабрикатов, которые обычно заменялись соевой колбасой. Но и это все вскоре исчезло – в магазины завозили только хлеб, и то не регулярно. Люди часами стояли в очередях, чтобы отоварить карточки, и чем дольше стояли, тем громче становился ропот. Кофе выдавали только из обжаренного зерна, оно пахло жженной пробкой и оставляло на губах жирный налет. Какой-то умник отправил в переработку пшеницу, пораженную спорыньей, и тысячи людей отравились. Сползание к пропасти длилось больше года. А потом…

Историки правы в одном, уличное действо в самом деле началось с домика вдовы. Этот особнячок, рядом с которым много лет назад разорвалась ракета, превратился в руины, потом годами он стоял полумертвый, дожидаясь сноса. Но внезапно какой-то чиновник, то ли глумясь, то ли просто из равнодушия отдал развалины под жилье вдове с пятью детьми.

Муж ее погиб как раз во время падения одной из ракет (дом обрушился полностью, но в тот день женщина и ее дети были на улице), так что это решение было насмешкой вдвойне. В первый день, когда женщина явилась поглядеть на новое жилище, она просто села на развалины и разрыдалась. Работала она медсестрой, дежурила сутки через трое, жить ей было негде. На первых порах ее приютили какие-то дальние родственники. Наплакавшись, женщина решила, что дом восстановит. Сутки она работала, потом полдня спала, но все остальное время разбирала с детьми обломки кирпичей и перекрытий. Потом кто-то принес женщине фотографии этого особняка сразу после постройки.

Десять лет женщина и ее подрастающие дети воссоздавали дом по найденным в архиве чертежам. Поначалу люди усмехались, глядя на женщину с малышней среди руин. Потом стали помогать, и потихоньку, камень за камнем, все восстановили: эркеры, балкон на втором этаже, вестибюль и маленькую стеклянную веранду. И палисадник перед домом тоже обустроили. Дом стал известен тем, что вечером по выходным на маленькую площадку у входа выносили столик и плетеные кресла, и соседи, помогавшие упорной женщине и ее детям, любили здесь посидеть в свое удовольствие. История эта, похожая на сказку, закончилась отнюдь не волшебно.

Как-то проезжал мимо особняка солидный чин внутренней партии, ему приглянулся домик, сияющий свежей краской. Узнав, что тут живет семья пролов, чиновник немедленно приказал оформить документы на их выселение в крошечную квартирку на окраине. Женщина ни за что не хотела отдавать свой дом и так расхрабрилась, что подала заявление в суд. Суд все решил в пользу города (то есть чиновника, которому приглянулся особняк) и подтвердил выселение. Тогда еще не было Сети, люди узнавали новости друг от друга. Рассказывали, что вернувшись из суда, женщина легла у порога и долго лежала, не двигаясь, лишь изредка всхлипывая. Ее дети обступили ее и стояли понурясь. Никто не знал, что делать. Новость быстро разнеслась по округе. Накануне все были уверены, что суд вынесет решение в пользу вдовы, что по справедливости иначе быть не может. Вердикт ошеломил всех. Народ начал стекаться к дому с криками: «Не позволим!» А еще кричали: «Люди! Пробудитесь!» Что делать дальше, никто не ведал. В итоге собралось человек двести, кто-то предложил идти на Площадь Победы и там требовать помощи Большого Брата. В Большого Брата еще верили, как в бога. Идея всем понравилась, люди двинулись. Через два квартала их встретили секураты – боевой отряд из затянутых в кожаные доспехи агентов Министерства Любви, в шлемах, со щитами и палками.

Палки появились и в руках демонстрантов. Выкрикивая по-прежнему: «Не позволим!», толпа внезапно ринулась на секуратов. Расстояние между ними казалось ничтожным, но никто не добежал. Грянули автоматные очереди, толпа рассыпалась, многим не удалось спастись. Человек пятьдесят так и осталось на мостовой, и секураты продолжали поливать улицу из автоматов и ручных пулеметов. Сыпались гильзы, пули выбивали осколки штукатурки из стен, каменные брызги – из мостовых. Грохот заставлял гнуться к земле. Зажать уши, забиться в угол, упасть на мостовую! Но люди не скрылись в подъездах, а перебежали в соседний квартал, собрались здесь, народу заметно прибыло.

Колонна снова двинулась к площади, выкрикивая утробно: «Пробудитесь!»

В этот раз их встретили пожарные машины и потоки воды. Была ранняя весна, ледяные струи сбивали людей с ног, кто-то из секуратов палил поверх голов из ручного пулемета. И не только поверх – крики ужаса и боли доносились то с одной стороны, то с другой. Народ не выдержал и кинулся бежать.

Тогда думалось, что все кончено. Барри сам в этих первых столкновениях не участвовал, проходную в их конструкторском бюро закрыли, наружу никого не выпускали, но на первом этаже в мастерских высадили окно, инженеры и рабочие ринулись на улицу. По городу растекались сизые струи порохового дыма. А вслед за дымом ползли страшные слухи: будто убитых уже две тысячи, и трупы свозят не в морг, а на газовый завод, чтобы ночью сжечь. В тот вечер Барри долго ходил по улицам или прятался в подъездах вместе с незнакомыми людьми, которые неожиданно стали почти друзьями. Несколько человек безостановочно говорили, перебивая, рассказывали, что раненых добивали выстрелами в голову, и что боевые отряды секуратов прячутся в канализации, выскакивают оттуда стаями и убивают всех, до кого могут дотянуться. Секуратов окрестили крысами и обещали всех выловить, облить бензином и сжечь. Разошлись только к полуночи. Спать Барри не мог, он поднялся часа в три утра, отыскал старый парусиновый жилет, распорол подкладку и зашил куски оцинкованного железа на грудь и спину жилета. Есть в доме было нечего, все последние дни он питался только в столовке в бюро. Пришлось выпить пустого кипятку и идти. В предрассветном сумраке (фонари не горели) крались вдоль домов тени, со всех сторон стекался народ к перекресткам. Людей становилось все больше, кто-то принес палки, кто-то обрезки труб. На рассвете почти все улицы окраин были запружены народом.

С Янусом Барри столкнулся у паба – двери против обыкновения в ранний час были открыты, и оттуда Янус вынес два обрезка стальных труб. Делиться своей добычей Янус отказался, зато не пожалел совета.

– Самое страшное – это крысы. Они разгуливают по подземных проходам, выскакивают где угодно, врезаются в толпу и валят людей направо и налево. Запомни: бояться надо крыс.

Едва рассвело, толпа снова двинулась к площади Победы. Их уже ждали отряды солдат в касках, бронежилетах и с автоматами. Никто не сомневался, что в рожках боевые патроны. Без предупреждения началась стрельба. Люди кинулись врассыпную, сталкивались друг с другом, падали. Грохот выстрелов наполнял улицы, пороховой дым стлался над тротуарами синим туманом. Барри бежал, закрывая руками голову, каждый миг ожидая выстрела в спину. Но, добежав до перекрестка, свернул в переулок и, выскочив на соседнюю улицу, вновь кинулся в сторону площади, а не от.

Толпа все густела.

Неведомо, как бы все повернулось, если бы в тот час, в ту минуту, когда света стало достаточно, чтобы видеть лица, не вышла из ближайшего дома девушка и не направилась легкой танцующей походкой к солдатам. На ней было летнее зеленое платье – оно струилось дорогим шелком, хотя наверняка это был дешевый сатин – у девушки из кварталов пролов не могло быть платья из шифона или шелка. Но она двигалась так, будто облачена в роскошный наряд из лучшего ателье, и при каждом шаге волна ее русых волос вскидывалась и опадала. Она знала, что прекрасна. И все смотрящие на нее это знали. В руках она несла охапку цветов – кажется, это были тюльпаны, она брала их горстями, как берут свежевыпавший снег, и протягивала солдатам. Кто-то брал, кто-то отворачивался, но большинство принимали цветы и улыбались. Между шеренгой солдат и толпой демонстрантов лежала свободная полоса метров в двадцать. Толпа медленно накатывала, задние давили на передних, расстояние до вооруженных шеренг становилось все меньше, и было уже не повернуть назад. Да никто и не собирался поворачивать.

– Армия с нами! Без насилия! – выкрикнула девушка и обернулась к толпе.

– Без насилия! – крикнул Барри.

– Без насилия! – загремела толпа.

А потом неизвестно откуда выскочили трое – Барри показалось, что из-под земли.

– Крысюки! – ахнул кто-то.

Один крыс замахнулся дубинкой и ударил девушку сзади по голове с такой силой и яростью, что Барри, увидев это, невольно вздрогнул все телом. Девушку швырнуло вперед, она рухнула плашмя, безвольно раскинув руки – так падают мертвые – не живые. Толпа взревела и ринулась вперед. Загрохотали автоматы, зазвенели, разлетаясь, стекла. Барри бежал, не соображая даже, что стреляют не по людям, а поверх голов, потому и звенят стекла, потому и стекают потоком осколки, и люди кричат и визжат от боли, когда эти осколки их ранят. Он подбежал, нагнулся, рискуя быть сбитым с ног, ухватил безвольно лежащую на тротуаре девушку за руку и потащил. Один из крысюков огрел его дубинкой по спине, загрохотало зашитое в жилетку железо. Барри споткнулся, едва не упал, но продолжал тащить девушку за руку по мостовой, за ней тянулся кровавый след и вспыхивали ярко-желтые огоньки рассыпавшихся из охапки тюльпанов. Потом подскочил Янус и схватил девушку за второе запястье. Какие-то парни сцепились с крысюками, отбивались от дубинок, орудовали трубами. Тогда кто-то выстрелил. Наверное, один из крысюков, потому что когда Барри вскинул голову, то увидел, как падает высоченный парень, а крысюк целится из пистолета в другого. А потом солдат поднял автомат и короткой очередью скосил секурата в упор.

– Армия с нами! – закричал Янус, и толпа подхватила.

Что торилось дальше на площади, Барри не видел. Вдвоем с Янусом они разбили двери в ближайший паб, сломали столик, соорудили из него носилки и понесли девушку в больницу. У двери госпиталя стояло несколько парней и девчонок – все в крови. Они с Янусом вошли и остановились. Весь пол вестибюля был завален телами. Люди лежали друг подле друга, повсюду алели лужи крови. Почти у самого входа на полу скорчился парень с раной на голове, глаза его были полуприкрыты, и он как будто наблюдал на Барри. Не сговариваясь, они положили девушку на пол. Они уже точно знали, что она мертва, просто не хотели себе в этом признаться.

– Говорят, на Стрэнде народ давят танками, – сказал сидевший на полу парнишка с разбитым в кровь лицом.

Янус повернулся и пошел назад.

Барри кинулся за ним.

– Постой, ты куда?

– Убивать крыс, – огрызнулся Янус.

Весь тот день они носились по улицам. Собирались в толпу, пытались пробиться либо на площадь Победы, либо к зданию Парламента или к Вестминстеру, но всюду их останавливали полицейские машины с водометами, отряды крысюков или солдат. Домой никто не уходил. Не уходили даже поесть – будто кто-то заколдовал их и теперь они просто не могли оставить эти улицы с площадями и укрыться в своих жилых норах.

С крыш стреляли по толпе, народ разбегался, чтобы собраться снова. Люди кружили по улицам, время от времени кидались вперед – пробовали силу, смогут ли прорвать оцепление. Всякий раз их встречали струи ледяной воды и пули. Однако теперь солдаты стреляли только поверх голов, а порой и вообще не стреляли. Уже после полудня на Стрэнд прибыла вереница автобусов. Гармошки дверей раздвинулись в злобных ухмылках, и на мостовую стали выпрыгивать люди – коренастые, в серо-черных свитерах и брезентовых брюках, в касках. Шахтеры с севера.

– Ну, все, капец, эти нас за пять минут положат, – шепнул Янус. Секураты, не скрываясь, выдавали шахтерам здоровенные куски арматуры и указывали на толпу парней и девчонок, на стайки школьной ребятни. Кажется, на улицы в этот час вышли все жители Лондона – мужчины из офисов и лавок, секретарши, домохозяйки, студенты, старики…

И вдруг произошло то, чего не ожидал никто – шахтеры пошли молотить секуратов, да еще с такой яростью, что положили всех за несколько минут. Толпа взревела и ринулась вперед.

Через полчаса шахтеры и лондонцы вперемежку прорвались на Площадь Победы. Армия не препятствовала. Несколько танков, что стояли на площади, были тут же захвачены толпой, и на них взгромоздились бунтари и солдаты. К вечеру были окружены Парламент и Вестминстер.

Всю ночь Барри с Янусом стояли на площади, ожидая новых атак. Все были уверены, что утром армия пустит в ход танки и вертолеты. Вертолет прилетал несколько раз, его встречали криками и свистом. Орали и свистели так громко, что заглушали шум лопастей, заглушали страх в ожидании пуль. Помолотив несколько минут воздух в вышине, вертушка улетала, но ей на смену прилетала другая. И опять народ свистел, визжал, кричал.

Из столовых привозили им коробки с едой – бутерброды, стаканчики с чаем, какой-то ресторатор (Барри отродясь не бывал в ресторане) раздавал бумажные тарелки с закусками и бутылки с элем.

После полуночи приехал грузовик с краном и с бетонными плитами.

– Это для баррикад, – сообщил шофер, улыбчивый парень лет тридцати. – Сэм, – шофер пожал Янусу руку. – Если нужны еще плиты, звоните. Это телефон транспортного агентства. Мы за вас! – Он вручил Янусу карточку с телефоном.

Но атака так и не началась. Утром объявили, что Большой Брат мертв, разбился на вертолете. Но в самом ли деле он умер или куда-то сбежал и затаился, неведомо. Барри всегда считал, что Большой Брат – универсальный портрет, а за вывеской Ангсоца прячется команда бюрократов, чей мозг давно окаменел, но продолжал генерировать постановления от имени внутренней партии.

Режимы рушатся всегда неожиданно. Даже для тех, кто предсказывал их падение.

3

Теперь Барри с Янусом шли в Министерство Любви, не зная даже, есть ли там охрана или нет. Автомат Януса, пускай и без патронов, придавал их маленькой группе мрачную силу. У Барри имелся трофейный пистолет, и к нему два патрона, но, если честно, он не знал, сумеет ли выстрелить в человека.

Несмотря на белую облицовку, фасад Министерства навсегда запечатлелся в памяти Барри антрацитовым зиккуратом.

В холле Министерства гулял ветер, стаей кружили листы бумаги. Барри поймал один на лету – просто лист белой бумаги, – а он уже подумал, что это документ под грифом «секретно». Лифт не работал, и они двинулись наверх пешком. Узкие лестницы, белые стены, стальные двери. Замки на всех были открыты. На втором этаже в первой же комнате они встретили обитателя Министерства – седоватый узкоплечий клерк спешно запихивал что-то в сумку.

– А ну дай! – подскочил к нему Барри и ухватил потертую брезентовую сумку за лямку.

Человек уступил, не подумав сопротивляться – и сам Янус, и его автомат произвели неизгладимое впечатление. Барри заглянул внутрь котомки. Вместо секретных папок увидел пачки печенья в прозрачном целлофане, коробочки конфет, сахар, кофе.

– Может, что-нибудь оставите? – спросил человечек покорно.

Барри не стал ничего брать, отдал мешок назад. Янус оказался не столь снисходительным, тоже проинспектировал сумку, забрал коробку конфет, упаковку печенья, после чего вернул остатки.

– А на каком этаже кабинет главного? – спросил Янус, тут же запихав в рот пару печенек.

– Шестой. До самого конца по коридору и налево. – Человечек заискивающе улыбался и часто-часто кивал, будто благодарил, что его обобрали самую малость.

На шестом все было прилично, по-буржуазному – толстые ковровые дорожки, хрустальные люстры, массивные дубовые двери, блестевшие лаком.

Клерк со второго этажа не обманул – кабинет начальника находился в конце коридора, о чем свидетельствовала бронзовая табличка. Дверь нараспашку, секретарша отсутствовала, так что Янус беспрепятственно проник в приемную и толкнул дверь кабинета. Портрет Большого Брата в золоченой раме на стене. Длинный стол буквой «Т». Сбоку небольшая ниша в стене. Нет, не ниша, это открытый сейф, министр что-то спешно перекладывал из его стального чрева в кейс. Заслышав шаги, обернулся.

– Привет, – сказал Барри.

– Доброе утро, – отозвался глава Министерства. Загорелый крепкий человек лет сорока пяти в ладно скроенном темном костюме.

«Как же они все схожи, будто по одной форме отлиты», – подумал Барри.

Слова министра рассмешили Януса:

– Доброе утро? Оно что, в самом деле для вас доброе?

Главный не ответил, внимательно следил за Янусом и его автоматом.

«Скорее всего, в сейфе у него пистолет», – подумал Барри.

Барри на всякий случай достал свой, демонстративно снял с предохранителя.

– Вы зачем? Что вам нужно? – Главный побледнел, несмотря на загар, и поглядел на дверь, не появится ли еще кто.

– Инспекция, – ответил Янус.

– Пришли все опечатать, – уточнил Барри.

– Хорошо, – покорно кивнул глава Министерства.

Барри вдруг сообразил, что пистолет не нужен, что они и так победили. И только сейчас понял, что это такое – победа. Эйфория жарким потоком захлестнула его с головой. Ничего подобного никогда прежде он не испытывал. Они победили! Нет, не так. Справедливость победила!

Главный, повинуясь жесту Януса, покорно отступил от сейфа. Главным он сделался три недели назад, когда всё уже накренилось и падало – только пока беззвучно и медленно, но с каждым днем набирая скорость, инфернальный запашок ощущали все, только одни сильнее, другие совсем чуть-чуть. Внутренняя партия спешно меняла кадры, надеясь выправить ситуацию.

– Личные вещи?

– Да, часы, портсигар, дневник.

Он вынул из кейса ежедневник в кожаном переплете и потряс им в воздухе. Барри протянул уже руку, чтобы взять ежедневник, но тут главный сказал:

– Секретный архив в подвале. Архивные дела. Все дела. На самом нижнем этаже за железной дверью.

– А заключенные?

– Их выпустили еще вчера.

Врет? Нет?

Министр медленно вынул из кейса ключи и осторожно протянул Барри.

– Я думал, что дела были уничтожены, – сказал Янус.

– Нет-нет. Все в сохранности. Все до единого. На них же гриф «хранить вечно». Я принял их под расписку.

Пока Барри с изумлением рассматривал ключи, главный спешно захлопнул кейс, щелкнули золоченые замочки.

– Только ключи? И никакого пароля? – уточнил Барри.

– Ах, да, вот. – Главный кинул на стол пластиковый прямоугольник. – Это пропуск, если там осталась охрана.

Что там было в этом ежедневнике в черной обложке с золотым обрезом? Коды банковских счетов? Или номера телефонов? Каналы связи? Что? Почему за свой дневник Главный с такой легкостью отдал ключи от архива? Эти вопросы пришли в голову Барри много позже и порой томили по ночам. Догадка превращалась в уверенность – их в очередной раз надули. А тогда они с Янусом посмотрели в спину министру – как тот не торопясь, но весь сжавшись, будто ожидая выстрела в спину, шел к двери. Потом, не сговариваясь, обернулись к открытому сейфу. Внутри осталась початая бутылка коньяку, они ее забрали, долго рассматривали, как маленькое чудо, украшенную золотыми медалями этикетку. Достали из серванта хрустальные фужеры. Налили.

Янус опрокинул коньяк залпом, будто пил джин «Победа».

Они обошли кабинет, обнаружили дверь в маленькую личную комнатку, там нашлись огромный махровый халат и такая же огромная махровая простынь, и то, и другое несвежее. В душевой подтекал кран. Ни халат, ни простынь они брать не стали, а направились к лестнице, спустились вниз на минус девятый этаж. Насчет охраны Главный опасался напрасно – никакой охраны в здании не осталось. К тому же решетка на этаж оказалась распахнута, так что не понадобились даже ключи. Они двинулись по коридору, облицованному грязно-синим мелким кафелем. Лампы под потолком, забранные железными решетками, часто-часто мигали. Барри оглядывался, почему-то опасаясь, что под ноги бросятся крысы или из-за двери выпрыгнет секурат с автоматом наперевес. Барри не сразу понял, что дверей в коридоре нет. Есть просто коридор. Они дошли до конца, где синяя кафельная кишка поворачивала; в этом ответвлении обнаружились двери-решетки, в этот раз запертые. Они долго перебирали связку ключей, пока не нашли нужный. Еще один коридор, параллельный первому. И вдоль него – стеллажи, и на них плотно стоящие рядами папки грязно-рыжего цвета. Барри вытянул одну наугад. На обложке бросился в глаза расплывшийся лиловый штамп – на рыхлом картоне проступало клеймо «хранить вечно».

Барри открыл папку. Внутри оказалось всего два листка и притиснутое скрепкой пожелтевшее, пошедшее пятнами фото какого-то молодого парня годами чуть старше Януса.

«Томас Ф. Шеппард. Двадцать пять лет, образование низшее. Прол, по специальности медник. Работал на заводе «Возрождение». Не женат. Доставлен в Министерство 25 ноября 1984 года».

Несколько лет спустя после Пробуждения пролов стали именовать простаками, под этот разряд подпадали уже не только работяги с разбитыми тяжким трудом руками, но и все те, кто не успел схватить кусок пожирнее при дележке наследства внутренней партии и отныне вынужден был жить своим трудом. Но в тот день Барри уверен был, что все они отныне – граждане.

На втором листке значилось всего две строки:

«С 27 ноября по 12 декабря проведена воспитательная работа.

14 декабря ликвидирован. Тело направлено в крематорий № 1 для утилизации».

Барри поставил папку на место и окинул взглядом стеллажи. От обилия корешков рябило в глазах.

– Они что… здесь все… ликвидированы? – спросил шепотом, запинаясь.

Янус не ответил. Да Барри и не ждал от него ответа.

Он вынул новую папку.

«Фредерик М. Кавендиш. Член внутренней партии. Тридцать семь лет. Работал в Министерстве Правды. Разведен. Двое детей. Бывшая жена Марта Кавендиш ликвидирована 17 марта. Доставлен в Министерство 11 декабря 1984 года».

Далее чуть более пространно о заговоре и о чистосердечном признании этого неизвестного никому ныне Кавендиша.

«Распылен 2 января 1985 года. Тело отправлено в крематорий № 1 для утилизации».

– Помнишь телефон того парня, что привозил нам бетонные плиты на баррикады? – спросил вдруг Барри.

– Ну да, Сэм.

– Надо ему позвонить, пусть подгонит грузовик. Вывезем это все отсюда. Иначе агенты минилюба вернутся и уничтожат дела.

– Они не вернутся.

– Вернутся. Дай срок! Это сейчас они разбежались, перетрусив. Но скоро поймут, что бояться им нечего. Тогда жди.

Они кинулись наверх – звонить. Телефоны еще работали. Они быстро нашли парня с грузовиком. Тот прибыл через час. Огромный монстр едва поместился на грузовой площадке Министерства. Сэм оказался парнем сообразительным – прихватил с собой пяток крепких ребят (лица знакомые, все они вместе с Янусом и Барри провели последние сутки на баррикадах). А так же притащили кипу новеньких хозяйственных мешков – в них сгружали пахнущие пылью одинаковые папки, брали охапками, не открывая. Глаза вскоре стало саднить от мелкой бумажной пыли, будто прах распыленных оседал им на руки и лица. Жег, горчил. Они носили и носили эти мешки, забили все нутро грузовика, и он уехал. Пока ждали нового рейса, таскали новые мешки с делами из подвала наверх, на погрузочную площадку. К тому моменту, как грузовик вернулся, из мешков образовалась целая груда.

– А что если кинуть сюда спичку. Ра-аз, и нет. Вообще ничего. Только пепел. Зачем нам эти папки? Не надо людям про это знать. Зачем этот ужас помнить? Не было этого, и всё, – сказал один из парней Сэма. – Может, так лучше, а?

– Только посмей! – прохрипел Барри внезапно севшим голосом. – Только посмей, и я…

– Да я просто так, ну, предложил, а ты сразу кипятишься. Да чего там! – на всякий случай отступил на шаг парень. – О таком и думать-то страшно.

Барри снова вынул дело наугад. Открыл. Ему в глаза дерзко глянула девушка с широко распахнутыми светлыми глазами. Немного растрепанные коротко остриженные волосы будто взвихрил ветер. «Лициния Невилл», – прочитал Барри. Когда ее распылили, ей было двадцать семь. Суки. Почему-то в деле были две совершено одинаковые фотографии. Барри подумал, что следователь приказал сделать одно фото для себя. Может, по ночам дрочил на портрет. А может, зачарованный дерзким взглядом, надеялся состряпать поддельные документы и спасти девушку. Но то ли не смог, то ли не отважился. История, на миг обретя великолепие неопределенности, снова свелась к неизбежному финалу. Барри вынул одно фото из папки и спрятал в нагрудный карман.