Текст книги "Восемьдесят четвертый 2.0"

Глава 9

1

Он очнулся не в палате, как обычно показывают в кино, опутанный трубками, а на кровати в незнакомой квартире. Трубка, правда, была – из капельницы в его вену текла прозрачная жидкость, и половина флакона уже опустела. Рядом в кресле спала Юлия.

Уин попытался повернуться, боль тут же отдалась в руке, он застонал. Рот был по-прежнему как будто полон мерзкими мокрыми тряпками – разбитая внутренняя поверхность щек еще больше опухла.

Юлия тут же открыла глаза.

– Как ты?

– Дерьмово. Я могу умереть? – говорить получалось не особенно – все время зубы прихватывали гематомы на щеках, и оттого делалось еще больнее. К тому же острый обломок зуба впивался в щеку особенно зло.

– Тебе всего лишь оцарапало руку, даже кость не задело, а ты собрался умирать. Ну, ты и паникер!

– А бок?

Он осторожно попробовал ощупать пальцами рану. Похоже, там налепили какой-то пластырь.

– Кожу пробило. И немножко мяса. Не помрешь.

– Поэтому мне так хреново?

– Что? Ну, ты и шепелявишь. Черт, Огненный рыцарь, и не стыдно так стонать и ныть?

– Меня забанили. Вот и стенаю. Ведь меня забанили?

– А то… Бан от Пипетки в наше время – высшая проба правдивой информации.

– Где мы?

– Очередной заказ Роджера на ремонт. Семья уехала в Североамериканские штаты на полгода. Копят деньги на суперкрутой интерьер. Но зато полгода можно жить прямо в квартире. Считай, тебе повезло.

Уин оглядел голые стены. Прямо напротив него от потолка до пола змеилась причудливая трещина. Ее разбили, чтобы заделать, и теперь из трещины тянуло сквознячком. С потолка была смыта побелка, и жгут проводов висел, прихваченный скобами.

– Не слишком уютно.

– Зато не найдут. Будем надеяться, – добавила Юлия после паузы.

– У меня вообще-то квартира есть, – напомнил Уин.

– Ничего у тебя нет. Родж едва успел вынести комп и фотик из пустой квартиры, где ты ныкался. Ушел по крыше, а твою хату дэ-эсники всю обчистили – там только мебель старая да стены.

– Так фотик спасен? – что подарок Барри уцелел, его особенно обрадовало.

Она принесла ему чашку холодного чаю, и он стал пить с удовольствием через трубочку.

– Скоро все пройдет, – пообещала Юлия.

– А знаешь, меня один раз избили довольно сильно на заре моей журналистской карьеры. Сфоткал не того, – признал Уин и замолчал.

Потому что сразу же вспомнил другой эпизод, как пришел он в «Лохо», пришел с надеждой, окрыленный, что вот это точно его сподвижники и ему место здесь, и он сможет… Он тогда еще только поступил учиться в колледж, искал, где бы подработать.

– Спенсер? – переспросил главред, вертя в руках подписанную им статью, но, не читая, – Это ты доносик нам написал?

– Я – нет…

– Спенсер, Спенсер… я точно помню, что Спенсер, – повторял Редактор. – Прислал письмецо со списочком, кого надо люстрировать и в журналистику и политику не пускать. Помню, помню…

– Точно, – отозвался с ближайшего стула худой как спичка парень с узким, будто смятым в тисках лицом. – Меня туда вставил…

– Вы прочитали мою статью? – спросил Уин, чувствуя уже, что зря пришел, что эти ребята из какого-то своего, уже организованного и обросшего густой шерстью мирка, а он, Уин, пришлый.

– А… ладно… можешь оставить… потом… – вяло махнул ручкой редактор.

Уин схватил статью со стола, сунул в карман и развернулся к двери.

– Точно, он написал… – пробормотал ему в спину узколицый.

– Не, молодой слишком. Откуда ему тебя знать?

Уже на лестнице Уин понял – отец. Всплыл в памяти разговор, скорее не разговор, а монолог отца:

«Они никуда не уходят. Они по-прежнему все там: как сидели прежде, так и сидят, пробудились и пересели со стула на стул!»

Значит, вот он что сделал – составил список служивших режиму Большого Брата и отослал…

Гадостное мерзкое чувство охватило Уина – мерзкое до тошноты. В принципе это было правильно – выгнать прежних служителей режима из инфопространства. Но с другой стороны, в поступке отца было что-то схожее с прежними доносами, их слали сотнями бдительные граждане в Министерство Любви. Это было свидетельство не силы, а бессилия. Но ведь это всегда так – тирания в сердцевине своей всегда прячет слабость.

Он ни о чем тогда не стал спрашивать отца. Но тот визит в «Лохо» вспоминал не однажды.

2

Ему снился коттедж. Ему часто снился коттедж – будто упрекал в том, что его покинули, бросили. Ему снилось, что провалилась крыша, что все сгнило внутри, и в дыры льются потоки воды. Он бродит по затопленному полу и пробует хоть что-то спасти. Внутри никого. Просто пустой дом, в который он должен вернуться. Мечта о времени, где было много солнца, но где не было счастья. Он был вечным должником, которому никогда не удастся расплатиться.

Он проснулся, но лежал с закрытыми глазами, уже наяву переживая горечь приснившейся беды.

– Ты должен ему сказать, – услышал он возмущенный шепот Юлии. – Просто обязан.

– Ничего не изменить, – возразил Янус. Человек, который привык решать за других. – К тому же я все сделал, что надо. И как надо.

– Ты ему соврал.

– Нет. Ему не надо там быть. Это могло стать ловушкой.

Он понял, о чем они говорят, и стиснул зубы от внезапной боли.

3

На другое утро Уин встал очень рано. Юлии уже не было – у нее свои дела, не быть же ей сторожем бывшему пи-пишнику. Он надел рабочую куртку Роджера, что отыскал на вешалке, его брезентовые брюки (оказались малость коротки, как и рукава куртки), натянул нелепую вязаную шапочку. Лицо после избиения сделалось желто-зеленым, отеки еще не спали, глаза как щелочки, вряд ли его узнала бы даже родная мать.

До вокзала доехал на басе, билет на поезд купил на креды, что остались в бумажнике. Вышел за две остановки до своей, дедовой. От платформы дорога через лес вела на кладбище. Уин шел понурясь, пешком, с нелепой котомкой за плечами, будто бомжик, которых с недавних пор на дорогах сделалось много.

На могиле матери он не был уже несколько лет. В первые годы они постоянно ходили сюда с отцом, особенно часто, пока Уин не уехал в Лондон. Потом наведывался по весне один отец, а Уин от этой обязанности увиливал. Дорога была узкая, но то и дело приходилось уступать изрытую яминами полосу очередной машине. Не доезжая кладбища, машины сворачивали в лес. Видимо, где-то дубовой рощей разрастался очередной коттеджный массив, пожирая лес. Майский день выдался на теплым, Уин вспотел в брезентовой куртке. Сошел на тропинку, что тянулась вдоль наезженной дороги. В весенней траве повсюду синели колокольчики. Надо же, как быстро взялась за дело весна!

Выяснилось, что он позабыл дорогу и нарезал по кладбищу пару кругов, прежде чем отыскал старый кельтский крест, служивший ориентиром. Плющ обвил его, перекинувшись на соседние камни. В густой траве и лохматом папоротнике отыскал Уин квадратный камень с именем и датами. Только теперь таких камней было уже два, один подле другого, и на новом значилось почему-то только одно имя без дат: «Ричард Спенсер».

Уин опустился на траву и долго сидел. День был теплый, шумели сосны, растущие по краю кладбища. Уин сидел долго, пытаясь вызвать в памяти какие-то особо теплые воспоминания, но ничего не находил. Прошлое, и хорошее, и жалкое, затмевал один последний упрек: почему отец не доверил ему свою самую главную тайну? Побоялся? Не счел достойным? Теперь уже не получить ответа.

Прошел, наверное, час, или даже больше, прежде чем Уин поднялся, отряхнул свежую землю с чужих брюк, коснулся ладонью неказистых камней и двинулся назад. Янус опасался, что дэ-эсники могут караулить Уина здесь, у могилы, потому ничего и не сказал о смерти отца.

Но, кажется впервые в жизни, Уин шел по дороге и не оглядывался.

4

«Мы многое можем принять в своей жизни, страдания, лишения, боль, если знаем, что это ради какой-то цели. Но весь парадокс в том, что в нашем мозгу изначально нет ответа на вопрос, зачем мы живем. Каждый ищет на этот вопрос свой ответ и зачастую не может найти. Гораздо проще довериться общепринятому тренду, принять навязанную цель, поместить в свой ларарий готового кумира. Но что происходит, когда этого кумира свергают с пьедестала? Не только цель исчезает, но все прожитые годы под вывеской этой всеобщей цели теряют смысл, жизнь ваших родных, ваших дедов, отцов и матерей становится бессмысленной. Есть смыл в том, что люди боролись с тиранией и пали. Но есть ли какой-то смысл в том, что вашего отца или деда загрыз страдающий паранойей людоед? И, самое страшное: умирающий, пока рвали его плоть, клялся в любви и преданности людоеду.

Не потому ли спустя двадцать лет после падения Большого Брата люди все так же продолжают цепляться за его кровавую куклу, покрытую толстым слоем позолоты? Не потому ли так греет нас рассказ о странной любви палача и жертвы? В искалеченном воображении рождаются странные образы: инквизитор, полюбивший ведьму, охранник концлагеря, воспылавший страстью к заключенной. В этих историях жертва обретает значение для палача, ее жизнь получает смысл – жертва передает ценность своей утраченной жизни палачу. Он забирает ее смысл, как одежду казненного. У наследников жертвы остаются только палач и любовь к палачу. Признав, что человек невинно убит, без сопротивления и борьбы, мы признаем убитого жертвой, но лишаем его жизнь смысла. Бессмысленная жизнь – это анти-бессмертие. Все кенотафы, надгробия и книги – борьба с бесконечностью за право на вечность. Не отдавайте палачу это право. Мы здесь, в «Девятом легионе», всем невинным жертвам даем свой страшный смысл прожитой жизни – не позволить людоеду вновь пожрать людей, присвоить их жизни, лишить их вечности», – читал Уин на ленте сайта.

Каждую минуту-две к легиону присоединялся новобранец, численностью Легион уже перерос стандартный римский. И если дело пойдет так дальше, то скоро дорастет до армии. Счетчик слева от ленты Легиона отмечал число выложенных дел. Счетчик справа – число подписчиков. Числа мертвых и живых были почти равны.

Наверху в эмблеме страницы глядел в прошлое и будущее двуликий Янус. Лик, обращенный в прошлое, был стар и скорбен. Чеканный профиль будущего – дерзок и юн.

Когда Рим начинал войну, двери храма двуликого Януса открывались.

Бог прошлого и будущего, открывающий входы, распахивал дверь для новой войны в Сети.

5

– Уин, тебе не приходила мысль, что ты предназначен для чего-то большего, а не для сидения в Пипетке и троллинге сайтов, – ехидно спросила Юлия.

После нападения Волчка она постриглась и теперь сделалась необыкновенно похожей на Лицинию с фото.

Сейчас она разливала свежезаваренный чай из большого пузатого чайника, и Уин с удовольствием вдыхал аромат. Юлия добавила в чашки молока. Каждый день в пять часов они пили чай.

– Ну, поначалу все было не так уж и плохо. И даже не мерзко. И я почти не кривил душой. Правда, приходилось хвалить проекты правительства. Сначала спорт, потом образование. Но я хвалил только то, что мне реально нравилось. Это было мило, по-семейному. Никакой ругани и оскорблений, один доброжелательный позитив, немного критики лайт. Я старался поначалу, казалось, моя задача – обеспечить поддержку хорошим начинаниям и сделать их еще лучше.

– Но разве ты не понимал, что это ложь?

– Ложь началась потом. А сначала – только лесть. Порой весьма умеренная. Аванс, так сказать. Ну да, я знал, что не все проекты айс. Но блевонтином еще не пахло. Кстати, я ведь устроился поначалу в группу мониторинга – типа, выяснять, что хвалят, что ругают. Это реально было нужно и правильно. Я с азартом взялся за дело, проводил опросы, голосования, писал провокационные комменты, составлял отчеты. Полгода мои доклады читали, стиснув зубы, каждый раз сомневаясь в результатах. А потом отдел распустили, и меня направили на продвижение спортивного проекта.

– Почему ты не отказался?

– Не знаю. Кажется, подумал тогда: черт, куда же я пойду! Вес в долгах, не расплатился за эту паршивую квартиру во вторичке. Стать бездомным, но ради чего? Мой прежний товарищ по школе выискивает дома без оформленной земли и выгоняет людей на улицу, чтобы снести трущобы и застроить их новыми билдингами. Или другой – вымогает, сидя в мэрии, взятки и даже хвастается тем, сколько взял и с кого. А третий – ныне депутат якобы возрожденного парламента. Этот вообще обаяшка – миллионер, прежде был строителем. Теперь стал крышевать строительные фирмы, выступает на конференциях, рассказывает, какой он успешный. Я, получается, должен быть среди них самым честным и самым нищим? В принципе я так и остался самым нищим. Только уровень честности стал другим. Черт, я бы хотел быть кристально честным, красивым и умным. И заниматься делом, от которого все приходят в восторг – но желания наши огромны, а возможности – так себе.

– А может быть, ты жаждал собственного унижения? А? Никто тебя не ломал, ты сам себя согнул о колено. Вспомни, подростком ты кидался на бывших секуратов с голыми кулаками, ты готов был умереть в драке с ними. – Откуда она знает о той драке с Джоном Ривером? Разве он ей рассказывал о том детском порыве? – А потом так унизительно сдался. За что? За квартиру во вторичке? За кусок хлеба? Тебе понравилось собственное унижение?

– Иногда деньги нужны, чтобы поесть. Это настоящая пытка – считать каждый цент.

– Ты так никчемен, бесполезное создание?

– Я опоздал на сражение.

– Все можно исправить, пока ты жив.

Он проснулся, но так и не понял, с кем разговаривал в своем сне – с Юлией или с таинственной девушкой с фотографии.

Поднялся, подошел к окну. Вид открывался захватывающий – старый Лондон умирал на глазах, и на его месте в тучах пыли и под грохот экскаваторов строился новый, серый, безликий город, с частоколом небоскребов-офисов и жилыми сотами для рабочих муравьев. Сити, уцелевший в годы Большого Брата, пал под натиском строительного бума. Офисы соперничали друг с другом высотой и уродливостью форм. Построенный самым первым «Початок» выглядел теперь маленьким и почти милым зданием. Казалось, что в центре Лондона высадились марсиане и построили свои стекло-бетонные термитники. Где-то вдоль Темзы, не видимая для людей, стоит день и ночь их стража на ходячих треножниках.

Уин прошелся по комнате, мебели почти не было – только диван, пара стульев и низкий журнальный столик, остатки прежней хозяйской мебели. Телекран на стене (куда же без него), но выключен. В картонных коробках лежали вещи. В одной – остатки его былого существования в Доме Победы, коробка с какими-то вещами Юлии, коробка с книгами. Он взял верхнюю наугад. Это была книга Эммануила Голдстейна «Теория и практика олигархического коллективизма». Помнится, в годы Пробуждения эту книгу издали миллионными тиражами. Все кинулись читать ее как некое откровение. И увидели лишь объяснение принципов, на которых построен мир Большого Брата. Помнится, это вызвало недоумение, потому что многие если и не знали, что понимали суть системы, в которой жили. В пухлом томе не было главного: рецепта, как этот мир сокрушить и вернуться к обычной человеческой жизни.

Голдстейн утверждал, что нынешнее поколение властителей оказалось куда аскетичнее, менее алчными и нетребовательным к роскоши. Как он ошибался! Стоило этой своре сбросить наложенную на них коллективную узду, так они просто обезумели, вцепляясь в материальные богатства. Она хватали, хватали и хватали, и никак не могли насытиться. Ни одному прежнему капиталисту не снилась подобная бешеная жажда обогащения. Но слова Голдстейна из недавно запрещенной книги, многих жестоко обманули. Все надеялись на пророчество, а услышали избитую истину.

Впрочем, стоит признать, что во многом старина Эммануил оказался прав: властям куда легче отстаивать свои интересы, сомкнув ряды и став сплоченной неразделимой группой. Это, во-первых. А во-вторых, в момент свержения старого строя народ мечтает о справедливости, однако новая элита, закрепившись у власти, превращает остальных людей в рабов, используя смесь насилия и обмана. У раба нет сил восстать, он боится хозяина до безумия, но не может всю жизнь считать себя трусом, и потому склоняется перед силой, энергией и жестокостью, перед этими остриями властного трезубца, и воображает, что сжимает его рука бога. И еще Голдстейн прав: «Сражаться больше не за что».[4]4
  Дж. Оруэл «1984». Глава третья Книги «Война – это мир».


[Закрыть]

Возможно, что строительство «Ангела» – это как раз тот случай, когда необходимо потратить ресурсы, дабы такие люди как Уин, вели полунищенское существование и держались за свое жалкое место, готовые продаваться и угождать. Опасность Ангела не более чем опасность ядерного оружия. Но надо помнить, что ядерные бомбы все же рискнули взорвать.

5

Две недели Уин провел в тайной квартире. После поездки на кладбище ему строго-настрого запретили не только выходить из дома, но и выходить отсюда в Сеть, а так же включать телекран (он и не собирался), так что унылые дни тянулись долго. Он чувствовал себя деревянной игрушкой, которую один мордатый хулиган пытался сломать, а другой, куда более дерзкий, украл у первого из-под носа, положил в картонную коробку и поставил в шкаф. И шкаф запер на ключ. Он вдруг вспомнил, что планировал купить билет в реконструированный «Глобус» на новую постановку «Кориолана», но так и не собрался.

Он пробовал что-то записывать в тетрадку, но быстро уставал, начинало ломить виски, и он откладывал карандаш.

Закрывая глаза, он видел себя на берегу реки, близь развалин монастыря. Здесь растущий Лондон сходил на нет, вокруг редких построек простирались поля и сады. Толчея каменных домов, особняки аристократов – все это осталось выше по реке. Зажатый в теснину средневековых зубчатых стен, под присмотром сурового Тауэра, растущий Лондон рвался наружу, к окраинам, к новой незнакомой кипящей жизни, оставляя позади Лондон средневековый, где дома лепились вплотную друг к другу. Их годами строили одинаково – каркас из дубовых бревен, глинобитные стены, поверх беленая штукатурка. Верхние этажи домов нависали над нижними, смыкаясь над кривой улочкой. В полумраке кипела жизнь, стоял немолчный шум: выкрики торговцев, ссоры и споры, ржание лошадей. Суетливый мир подмастерьев, прачек, штопальщиков чулок, разносчиков снеди, что сновали по улице с деревянными лотками. Уличные певцы на разные голоса выкрикивали баллады, перебивая друг друга. Мусор выбрасывали тут же, вонь гниющих отходов смешивалась с вонью выгребных ям, и в этой грязи играли дети. Мусорщиками служили стервятники, их темные силуэты то и дело мелькали на фоне лоскутков голубого неба, разрезанного остриями плотно сбившихся крыш.

Новый Лондон жаждал открытий – заморских чудес, невиданных земель, пышности и богатства, ярких представлений.

Над зданием театра уже реял флаг, звучали трубы, и молодой лорд вместе с безграмотными лондонскими подмастерьями устремлялся к воротам «Куртины», чтобы успеть занять место с подушками за три шиллинга на галерее.

Здание театра, снаружи – неказистое, внутри отделано было пышно. Даже дерево здесь лицедействовало, изображая мрамор. Театр был уже полон. Ждали новую пьесу, и вся толпа внизу, числом более тысячи, грызя орехи, через четверть часа будет ловить каждое слово, а, вернувшись домой, повторять удачные шутки. Будет звенеть сталь мечей, будут звучать трубы.

Это был его роман, первая глава, написанная лет пять тому назад и исчезнувшая в недрах старого компа. Он проживал ее раз за разом, будто редактировал текст. Но дальше яркой картинки и этой первой сцены дело не шло.

Уин как будто угодил в ловушку, не мог выйти из старого театра и все смотрел, смотрел чужую пьесу.

6

Утром и днем в полудреме он лежал на старом диване, порой часами глядя на изувеченные голые стены. Кирпичная плоть выглядела изъязвленной и страдающей. Вечерами приходила Юлия, приносила еду, чистую одежду. Делала ему перевязку. Вдвоем они готовили нехитрый ужин так, чтобы осталось что-то на завтрак. Ели, почти не разговаривая. Без Сети Уин оглох и ослеп. Интересно, как поживает их отдел в Пипетке? Сильно ли влетело Майклу за самобан? Странно, но Пипетка не отпускала Уина, снилась каждую ночь под утро, тюрьма зазывала назад сбежавшего узника. Ему хотелось назад, доказать Майклу, что он умнее Фредди, изобретательнее Дени. Но в следующий миг накатывало понимание нелепости фантазий – ни ум, ни изобретательность Майкл никогда не ценил. Шеф искал исполнителей своих задумок, тех, кто поможет ему, Майклу, продвинуться наверх, а для этой роли Уин не годился.

После ужина Юлия играла на флейте. Он слушал. Вечера походили на репетицию первой сцены спектакля. Сцена не удавалось, что-то сбоило, и они повторяли ее раз за разом. Как его злосчастный роман не мог перетечь в следующую главу, так их встречи ограничивались музыкальными фразами.

– Жаль, что я не умею играть на гитаре. Мы бы выступали с тобой на площадях, – заметил как-то Уин. – Может, я смогу бить в бубен?

– Бродячие музыканты теперь повсюду, – фыркнула Юлия. – На улицах мы пока не играем, но если нынешние богачи перестанут звать музицировать на свои обеды, то придется устраивать представления на улицах и пускать шапку по кругу. Ты будешь ходить по кругу, идет?

– Вам надо завести дрессированную мартышку, это привлечет зрителей.

– Это мы поручим тебе.

– Мартышка, хорошо. И еще маленький песик в плоеном воротничке. Я могу украсть где-нибудь песика. Еще добавим кота в нарядной переноске, котов народ любит.

– У тебя какой-то бродячий зоопарк получился.

Юлия поставила на столик чашки с кофе и коробку с бутербродами. Уин вдруг понял, что ему не хочется никуда уходить из этой чужой квартиры с чужой старой мебелью, дареными бутербродами, только что сваренным кофе.

Потому что здесь была эта девушка с русыми волосами и дерзкими светлыми глазами. И у нее была восхитительная шея, которую хотелось целовать. И грудь, которую хотелось целовать, и…

– Ты был женат? – спросила она, как видно, решив, что режиссером этой пьесы придется становиться ей.

– Когда-то давно. Полтора года.

– Что так долго?

– Ну, я постирал ее мылом за двадцать кредов свои носки. – Это была чья-то чужая история, вычитанная им в Сети, но ему не хотелось рассказывать нудную реальную повесть, которая выглядела теперь, спустя годы, как пасмурный зимний день, и была лишена остроты и юмора.

– Надо ходить без носков, – предложила она. – Это признак гениальности.

– Без носков я всегда натираю пятки. У меня очень нежные пятки. У тебя кто-то есть? – спросил он.

– Что? А, ты об этом. Сейчас нет. А у тебя?

– Тоже никого. Но я надеюсь. – Он посмотрел ей в глаза.

– А… ну, это не запрещается.

– Сыграй еще что-нибудь.

Как ни странно, она согласилась. Печальная и одновременно необыкновенно легкая мелодия разлилась по просторной квартире. Уин почему-то подумал, что музыка не может лгать, пускай она говорит сложно, пускай каждый может истолковать ее по-своему, но она только то, что есть. Бравурный марш призывает взбодриться и двинуться вперед, но мелодия не может указать цель похода, не может назвать врага. Какова бы она была, наша жизнь, если б люди общались друг с другом только мелодиями. Наверное, тогда бы в Пипетке придумали, как солгать с помощью музыкальных фраз.

Закончив играть, Юлия уселась на диван рядом с ним.

Он потянулся к ней губами, она – к нему. В следующий миг они уже срывали друг с друга одежду.

7

– Мне казалось, ты меня презираешь. – Нотка самодовольства против воли закралась в его голос.

– Ты мне нравишься, есть в тебе что-то. Но изъян присутствует, как во всех. Так что в принципе мне почти все равно, с кем быть. Просто так сложилось. Ты – симпатичный, мне этого достаточно. Прости, но героев в наше время нет. Все изувечены. В лучшем случае кто-то способен на краткий порыв, загипсовав перебитые конечности. Достойно прожитая жизнь – вещь непозволительная. Герои – они остались там, в архиве Министерства Любви.

Ему хотелось возразить, доказать, что это не так, собрать все свои дерзкие и порой безумные поступки, и швырнуть к ее ногам россыпью блестящих даров. Но вдруг понял, что один факт обесценит все, любой самоцвет превратится в осколок бутылочного стекла, и виной тому его работа в Пипетке. Это было как тавро, навеки обезобразившее его душу. Помнится, кто-то продал свое право первородства за чечевичную похлебку. Нам всем приходится продавать себя за миску жратвы, печальная истина, которую мы стараемся забыть. Ведь если покопаться, каждый вынужден если не лгать, то обслуживать лжецов, цепь не расторжима.

Она как будто угадала его мысль и торжествующе усмехнулась.

– А было бы здорово жить здесь, – сказал он, закладывая руки за голову и глядя на грязный потолок. – Не надо ничего ремонтировать. Вот так мне нравится, голые стены, трещины, и равнодушный город внизу. Мы с тобой пьем кофе за этим колченогим столиком. Ты играешь на флейте, я пишу роман о мастере, создававшем миры.

– Нет, мы не получим этого.

– Почему?

– Потому что желаемое можно получить на день-другой, не больше.

– Но ведь это так просто: хорошо делать свое дело, которое любишь, общаться с теми, кто тебе мил и дорог, наслаждаться рассветом в окне и…

– Непременно появится урод, которому захочется все пустить под откос, – обрезала его мечтания Юлия. – И за то, что ты любишь, редко можно получить хотя бы цент.

– Лициния бы так не сказала.

– Поэтому она умерла.

– Нет, не умерла, пока я готов за нее биться!

– Как высокопарно!

– Иногда не стоит стесняться красивых слов. Что мне остается? Ведь я не могу разговаривать с помощью музыки. А ты, ты можешь быть циничной. Ты – циник. Романтичное в тебе – только твоя флейта.

Хитиновая оболочка его жалких страхов дала трещину в тот день, когда он вступился за Юлию. Первый шаг на этом пути он сделал сам, а дальше ему помогали другие. Янус, Юлия. Или это была не только помощь?

– Да, я играю восхитительную музыку, но слушают ее уроды.

Он вздрогнул, потому что произнесенное в гневе «уроды» относилось к нему тоже.

Когда она ушла, он выключил свет и долго стоял у окна, глядя на свое отражение в темном стекле. Оскалился. Разбитые губы, осколки зубов – он походил на монстра. Наверное, так чувствует себя вольноотпущенник среди римских аристократов. Он искал друзей, а нашел… Мысленно Уин запнулся, не ведая, как назвать Януса и тех, кто с ним.

«Тюремщики», – пришла неведомо откуда подсказка.