Текст книги "Древние Славяне. Соль. Книга вторая. Масленица"

Деревня Явидово. Среда-Лакомка. Братья Годи

Годя бродила по дороге, ждала гостей из Бабино. Самая маленькая в семье по возрасту и по росту, она с детства привыкла к опеке старших братьев.

Хромой Годя стала на третье лето жизни. Семья собирала на зиму грибы. В лесу шел мелкий дождь, и она поскользнулась, перелезая через мокрое бревно. И когда её, с переломанной ногой, тащили на руках из леса по очереди Ратимир и Ладимир на десять и двенадцать лет старше её, Годислава всем нутром почувствовала – её братья, это её защита.

Родителей той зимой забрала болезнь, когда человек весь горит, потеет и страшно, до крови, кашляет… и дети остались одни. Но выжили, помогла старшая сестра мамы, бездетная Людя. Она переехала в их дом и разрывалась меду хворым мужем в Корзово и племянниками в Бабино.

Сообразительная тётка посоветовала братьям особо не сеять зерновые, что делали большинство соседей, а завести как можно больше мясной скотины, и лучше всего свиней. От сада отказываться не стоит, яблоки, сливы и дули тоже пойдут на прокорм. На мясо можно сменять всё остальное. А уж за огородом они с Годей присмотрят, летом нанесут грибов-ягод, осенью наварят варенье, и на зиму заставят засолкой весь подпол.

Хотя были и ссоры, и даже мелкие драки и обиды на седмицу. Тогда девочкой Годя сбегала к соседке или ещё дальше, в соседнее Корзово в пустой дом Люди. Братья, жалея сестру, приходили мириться и Годя со слезами радостно их прощала. Особенно, если сама была виновата.

Так и жили братья с сестрой и с тёткой Людей несколько лет.

Когда у Годи появилась кровянка, братья поняли – сестра уйдёт в дом супруга и им придётся жениться. Не станет Годислава больше готовить на них, летом пропалывать огород и круглое лето стирать и мыть посуду с утра до вечера, пока они горбатятся на свином хозяйстве. И тётушка Людя не молодела, ей всё тяжелее работать, и она мечтала о внуках, моля о них всех богов и особенно Мокошь.

За Годей давали самое богатое приданое в их деревне, всё-таки сестричка хромая и худенькая. Но ей повезло. На смотринах во вторник на Масленицу в Явидово, она сразу же понравилась мощному Богуславу и его матери Снежане. Снежана из мяса больше всего любила поросят, которых за Годей давали аж двадцать штук, не считая тканого приданого, двух перьевых подушек, ящика железных гвоздей, топора и нескольких мешков пшеницы.

После смотрин Годя целую седмицу то сидела у окошка, то вяло хромала от печи до подклети с припасами для обеда и ужина. Тяжелые горшки размером с ведро она непривычно легко ставила ухватом то в печь, то на стол, кормя братьев, чем отвлекаясь от бесконечного ожидания.

Покормив родных, снова садилась у окошка или выходила на крыльцо. Высматривала на дороге сани свахи Разумеи. И они прибыли к обеду Недели вместе с самой Разумеей, её дочкой-ученицей Забавой и Снежаной с Богуславом.

Сидя рядом с полочками богов, Годя почти не дышала, с любовью глядя на высокого широкоплечего Богуслава, стеснительно сидевшего между своей матерью и свахой. Раньше Годя и мечтать не могла о любимом, как о женихе.

Три лета назад, на Купалу, оказалась она перед ним на берегу реки Осуги в одной исподней рубахе, пела, заглядывая в глаза, расплетала косу, пока рядом хохотали и плескались девки, бабы и мужики с парнями… Но Богуслав нагнулся, шлёпнул её по попе в мокрой рубахе и отправил домой:

– Береги себя, сыкуха. Что бы не говорили, но мужики ценят, когда супруга достаётся девственницей. Глядишь и я посватаюсь, когда подрастёшь.

Смотринами и сватовством были поражены все, от тёти Люди, ставшей к тому времени вдовой, до родных братьев с которыми Богуслав два раза сходился в кулачном бою на Масленицу.

После сватовства Годя успокоилась и два дня спала на печи, улыбаясь во сне.

* * *

– Тётя Годислава, – напротив стоящей на дороге Годи встала Оня. – А я не помешаю семье в доме? Всё-таки сейчас братья приедут, племянники, и ночью я на печке бабушке Снежане и Соте помешаю.

– Ой, да не думай ты об этом. Сейчас оттепель подходит, в сенях шкурами коровьими постелимся, дверь в комнату с печью откроем. Не замёрзнем.

– Тогда я пойду к Хомычам, попрошу свои вещи. – Оня тяжко вздохнула. – Если отдадут.

– Иди, иди, болезная, – отмахнулась Годислава. – Но сначала сходи к Ведогору на задний двор, ему помощь нужна. Скатаешь шкуру барана, которого сегодня освежевали, засунешь её в ларь в сенях, мясо по горшкам с соляным и чесночным рассолом разложишь, а то остальным некогда.

– Я помогу, – согласно кивала Оня.

* * *

Наконец-то Годя увидела двое саней, показавшихся на опушке леса. В первых сидел и правил лошадью Ратимир, за которым лежали мешки с подарками и сидели двое племянников лет по двенадцать, болтали ногами. В других санях развалился глава семьи брат Ладимир. Его старший сын Родя правил лошадью. В санях лежали плотные мешки и сидели две девицы, ещё не достигшие возраста замужества.

В животе Годиславы ёкнула радость встречи с родными.

– Ладушка, Ратушка! – закричала она и, раскинув руки, побежала навстречу саням. – Племяннюшки родные, наконец-то вас увидела!

Высокие, с седыми головами и бровями, но ещё с тёмно-русыми полосами в бродах, Ладимир и Ратимир, похожие на медведей, слезли с саней и по очереди обняли худенькую сестру.

– Здраве будешь, Годюшка, – бурчал Ладимир, – вот приехали тебя навестить, вместе встретить Масленицу, детей показать.

– Радость-то какая, – заплакала Годислава. – Два круглых лета вас не было.

– Ты ведь знаешь, дети на прошлую Масленицу болели, а моя супруга ходила на сносях – не работница. Тебя обижал кто, маленькая наша? – Нахмурился Ратимир.

– Что ты, Ратюшка. – Годислава прижалась к широкой груди брата и всхлипнула. – Никто не обижает, просто соскучилась….

– Ах, вы мои милые! – раздался вопль Снежаны с крыльца. – Племянники ненаглядные!

Пока хозяйка семьи добегала до саней, дети племянников прихватили мешки и понесли в дом.

– Снежана, ты же нам как тёща, как мать родная, как тётя Людя. Вот мы и приехали. – Поставив на снег очередной мешок, Ладимир обнял старую женщину. – До своих тёщь мы ехать не собираемся, далеко. Да и не терпим мы их, хотя подарки с супругами отправляем. А у тебя погостить нам в удовольствие. И к Большим Чурам нужно прийти, поклониться, пусть дают прибыток и берегут здоровье.

– Ой, только не надо мне в уши мёд лить. – Снежана целовала сначала Ладимира и Ратимира, а затем пятерых их детей, подходящих к саням за очередными посылками. – Вы богов не гневите – соскучились они обо мне. – Снежана по-молодому хихикнула. – Пить вы сюда приехали, да от хозяйства и супружниц отдыхать.

Первым засмеялся сын Ладимира Родя и даже не осёкся под строгим взглядом отца. Тут уж рассмеялись все остальные.

– Тётку Людю навещали? – забеспокоилась Годислава.

– Так я её в прошлое лето в дом взял, она теперь старенькая. – Ворчал Ратимир, выкапывая из-под сена в своих санях ещё несколько мешков с мясом. – Мы сказали своим супругам почитать за матерь.

– Людя тебе гостинец передала, скатерть и две рубахи. – Из своих саней Ладимир достал особый свёрток и передал сестре. – Василисе в приданое. Она сама ткала и расшивала.

– Ой, хорошо-то как, – снова прослезилась Годислава и тут же расплевалась в три стороны. – Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.

Все, стоявшие у саней тоже повлажнели глазами.

– Мы приехали не только на Масленицу, усмехнулся Ратимир. – старший Ладимир поедет в поход за солью. В Бабино её не осталось совсем, готовим всё на засоленных травах и квашеной капусте, а те кончаются. И хлеб у вас дешевле. Наши добрые соседи просят за него слишком много свинины, знают, что у нас нет выбора, а хлебушка-то хочется, даже несолёного.

– У нас тоже с солью беда, – вздохнула Снежана. – Осталось на пару дней. Мальчики, наш Ведогор на заднем дворе свежует барана для ужина, а то вам свои поросята надоели.

– Это точно! Надоели! – обрадовался Ладимир. – Давай, братуха, распрягай лошадей, будем заводить их на конюшню и пожелаем здравия свояку. – И он похлопал себя по груди, проверяя есть ли под тулупом берестяная бутыль с двойной ягодной настойкой.

Выйдя к гостям, первым делом Ведогор подошел к коням, огладил их.

– Ладные коняки, ладные. Вы, как разгрузитесь и пристроите коней, сразу ко мне.

Почти не хромая, Годя радостно бегала по двору между двумя домами – старым и новым, недостроенным, забирала оттуда телячьи шкуры для постелей гостей. Домослава привычно покрикивала на всех, но, не получив должного полуиспуганного ответа, ходила тихая, недовольная и всё больше прислушивалась к ребёнку внутри себя.

Зато часть радостного настроения Годиславы и Василисы, досталась Снежане. Она давно не видела столько внимания к ней, к хозяйке дома. А уж как Ведогор был рад собутыльникам! Тем более мало привычной ягодной настойке. Быстро сложив свежее баранье мясо в горшки с соляным рассолом и на бересту, он прихватил голову барана, перевязал верёвкой и отдал подошедшей вдовушке.

– Оня, по дроге к Хомычам зайди в дом Мирена и отдай баранину Любаве, у них опять есть нечего. И сразу приходи обратно, праздновать будем… Боишься? – Неожиданно спросил Ведогор.

– Боюсь, – призналась Оня. – но идти нужно. Я на них два лета горбачусь после смерти моего супруга Здравита, хоть что-то они должны за мной в приданое дать. Пойду.

Выйдя со двора, Оня поплелась по дороге, зябко и нервно ёжась под холодным дождём. Ей было страшно, но позвать с собой сестёр-близняшек или Василису было неудобно. Ей представилось, как сейчас они радуются приезду гостей, пристраивают подаренные продукты на морозную ночь в новом доме, готовят обед, и заносят в сени широкие доски для постелей на ночь. Зачем своим несчастным лицом портить им настроение?

* * *

Оттерев снегом кожаный передник от бараньей крови, Ведогор, приняв из рук Ладимира стопочку и сладко её выпил.

– Хорошо! – Ведогор легко выдохнул. – Соскучился по настойкам. А то у нас медовуха кончилась, осталась только брага. Да и с моими-то бабами особо не разопьёшься. Идём, покажу, чего мне нужно, если не очень устали с дороги.

– Да какое там – устали. Отдохнули в пути, – улыбался Ратимир.

Ведогор широко зашагал на хозяйственный двор.

В завозне[57]57
  Завозня – сарай для саней и детских салазок.


[Закрыть] стояли сани – ездовые и дровни[58]58
  Дровни – сани для перевозки из леса стволов деревьев для дров или строительства.


[Закрыть]. На стенах висели конские удила, ремни, повода, два седла и загнутые еловые полозья.

– Саней у меня двое, а лошадей ни одной. – Скрипел голосом Ведогор. – Кобыла лето назад ногу сломала, я её сдуру прирезал, чтоб не мучилась, выхаживать не стал. А конь осенью пал, нажрался желудей, не углядели… отравился, сдох. Я его выводил из дубовой рощи, а там как раз пошли желуди, мы их для свиней заготавливали по туесам, так он туда три раза сбегал, глупый, животом маялся… жалко его. Есть у кого обменять на что угодно коня или кобылу?

– Извини, Ведогор, – сочувственно кивал Ладимир. – Но у нас в деревне никто лошадь перед посевной не отдаст. Мы от себя можем привести только пару свиней и кабанчика, но на них далеко не уедешь. – Совершенно серьёзно добавил Ладимир и не выдержал, рассмеялся. – Мы на праздники кабанчиков в сани запрягаем, для ржачки… Тебя могу взять с собой в поход за солью.

– Хватит смеяться. В поход я главным поеду, в княжьих санях. – Скромно похвалился Ведогор. – Конь мне нужен свой. Ладно, придумаю что-нибудь.

– Ты извини меня, сват, – посерьёзнел Ладимир. – Сейчас мы съездим на торжок, обменяем свинину на хлеб, мороженые овощи и хмельной квас. Есть одну свинину, без всего – нутро портить. А когда нам, да и где, сеять хлеб? На наших полях сквозь белый и розовый трилистник[59]59
  Трилистник – трава клевер.


[Закрыть] не пройдёшь, по берегам реки и пруда насажали донника и других нужных трав. Их свиньи жрут первым делом, остальную траву мы на зиму косим.

– И вся работа? – засомневался Ведогор.

– Не вся! – возмутился Ратимир. – Ты от говна ежедневно три загона очисть, воды в корыта нанеси, запарь овощей и крупы. Про песок в настилы не забудь, про солому.

– Для мяса наши бабы огород до самого небосклона засаживают репой, морковью, капустой и всякой другой овощью. А для роста косточек мы поросятам угли из печи скармливаем, катушки красной глины, рыбные кости перемалываем. – Поддержал брата Ладимир.

– А построй загородки, нанеси настилы из досок, корыта для жратвы и бочки для гниения навоза. И так каждые…

– Допивать медовуху будем? – перебил увлёкшегося младшего брата Ладимир.

– Будем! – обрадовался Ведогор.

* * *

Дива и Мила с удовольствием перецеловались с двоюродными братьями и сёстрами, съели, разогретой в печи, поросятинки с хлебом.

В доме была теснота и все подростки снова отправились на улицу, кататься с княжьего холма, прихватив салазки[60]60
  Салазки – особые небольшие саночки для катания детей.


[Закрыть].

– Дочи, остаёмся разбирать по подклетям подарки и готовить обед-ужин! – повысила голос Домослава. Мама и Годя не справятся, а я вообще не боец.

– Да, – согласилась Мила.

Сёстры вернулись в дом с завистью оглядываясь на дорогу с веселящимися племянниками, идущими на княжью горку.

– А я на заднице с горки катаюсь, тулуп не рвётся, – похвалился Родя. – И братья тоже, – добавил он, с угрозой взглянув на младших двоюродных братьев, уже размечтавшихся пролететь с ветерком на салазках.

– Ага, – с неудовольствием согласились братья.

– А я лопату для снега возьму, – серьёзно заявил Сотя. – Мне тулуп жалко и задница мёрзнет.

– Нам на лопатах и в тулупах нельзя по льду кататься, – назидательно сказала Жива, старшая племянница, тянувшая за собой салазки. – Мы девочки, застудится можем.

* * *

На княжьей горке по раскатанной ледяной дорожке гомонили и скатывались вниз местные ребята, поначалу из-подо лба смотревшие на приехавших. Но после первых же съездов на санках, животах и на задницах, когда свистело в ушах от ветра и хотелось радостно кричать, подростки подружились. Вспомнили прошлые Масленицы и, соблюдая традицию, стали вместе со всеми отмечать, кто из баб и девиц проехал с горки дальше. Ставили там ветки. По поверьям, в домах, где женщина съезжала дальше других, на полях уродится длинный лён.

На сельском торжке бабы, соскучившись по новостям из родных мест, выспрашивали Ладимира и Ратимира как идут дела в их Бабино, в Корзово, и в соседних деревнях. Братья, разложив на прилавке замороженных поросят, немногословно отвечали. А бабы взахлёб рассказывали о себе, похвалялись сытой жизнью в богатой деревне, или жаловались на трудности в чужой семье.

К замороженной свинине потянулась рука Щуки, но стоящая рядом Ладимира, со всей силой оттолкнула её.

– Не тронь, замараешь…

– Да обосрись! – взвизгнула Щука. – Меня сестра третьего дня мыла! Я теперь целый месяц буду ходить чистая!

Никто на площади не смог сдержать смеха.

– У тебя мыльня – не пропаришься, а пропаришься, так измажешься, а не измажешься, так угоришь. – Кричала Тихомира, на дух не переносящая Щуку.

По дороге бежал отставший от братьев и сестёр Сотя, и радостно хвалился на всю деревню, размахивая деревянной лопатой:

– Бабуля с мамкой варят барана! Тётя Годя напекла блинов аж до потолка! А я буду кататься!

Деревня Явидово. Среда-Лакомка. Вечер

Перед поздним обедом мальчишки-племянники гоняли по двору Пса и Серого и кидались в них мягкими снежками. Оба пса, заливались беззаботным лаем, с зубовным стуком ловили пастями снежки и были готовы играть до заката.

С братьями хотел бегать и старший Родя, но стеснялся. Зайдя за дом он, глядя на северную сторону бревенчатой стены, с завистью рассматривал прибитые втесовиками[61]61
  Втесовики – длинные деревянные гвозди. Втёсывались между брёвен.


[Закрыть] распяленную огромную медвежью шкуру и две оленьи. Богато и ветер дом не продувает.

Пятеро девиц: близняшки Мила и Дива, Василиса и Теря с Котей, сидели на скамейке за воротами у открытой калитки, щёлкали орехи, разговаривали о парнях, так гордо вчера ходившие мимо них на маленькой площади. Кроме Василисы всем хотелось замуж, но было страшно, всё-таки начнётся новая жизнь в чужом доме, и какой она будет – неизвестно.

Вася слушала остальных без интереса. Её сердце исходило радостью и болью только о княжиче Милояре. Она так его любила, что готова была полжизни отдать, лишь бы быть с ним хоть какое-то время. Хоть месяц, хоть седмицу.

* * *

В доме Снежана скатывала длинные половики, о которые могли споткнуться племянники. Ладимир сидел на лавке рядом с Ведогором, ждали обеда. Ратимир маялся на скамейке у стола. Годислава отдыхала после утренней суеты на своей лавке и устало улыбалась.

Нужный разговор начала не Годя, а Снежана.

– Новый дом, мальчики, так и стоит непокрытый. Крыша недостелена.

– А чего так? – Седой «мальчик» Ладимир жадно принюхивался к печи, в которой томился вёдерный чугунок с бараниной. – Что, в деревне некого нанять строить дом?

– Летом всем некогда. Посевы, сенокос, жатва, да хозяйство тянет, а зимой холодно, смола леденеет, кору с бревна не содрать. – Снежана перенесла скатанные половики в угол у залавка.

– Поможем, – уверенно пообещал Ратимир. – Есть ещё бражка?

– А как же! – И Ведогор показал под свою лавку. – Вытаскивай сам, свояк, а то на меня орать будут. Бражки много, а медовуху придётся на мясо менять.

Ратимир тут же грохнулся на колени и стал шарить рукой под лавкой.

Вошедшая Домослава присела на скамейку у стола и обхватила живот.

– Бьётся наш мальчишка? – с радостным испугом спросил Ведогор, делая вид, что не имеет отношения к бочонку браги в руках Ратимира.

– Дерётся, – ответила Домослава, прижав ладонь к животу, которая ту же вздрогнула от внутреннего удара. – Самый буйный ребёнок, – с улыбкой добавила она.

– Вот и ладушки, защитник растёт, – улыбнулась Снежана. – Сейчас я стол накрою.

Она наливала тёплый взвар из кувшина, на который что братья Годиславы, что Ведогор смотрели с сомнением.

– Я сама услужу братьям и племянникам! – Вскочила с лавки Годислава. – Ты, мама, садись.

При её словах в комнату ввалились все три сестры, Сотя и племянники с племянницами. Снимая тулупы, они голосили:

– Мила дальше всех проехала!

– Вася понравилась парню из Рудых болот! – спешила крикнуть племянница Жива. – Зовут Красавень!

– Мне дворовая Олеся, дочка Клади, на ногу, на валенок, салазками наехала! – веселился Сотя. – А Дива ей по уху дала!

За поздним обедом Снежана сама разделывала мясо в большом чугуне и все жадно ели редкую по сегодняшнему дню баранину, шлёпая её на куски серого хлеба.

– А где мы будем спать? – Племянница Соня оглядывала комнату и полати. – Спать у вас негде и станок ткацкий мешается.

И все стали переглядываться.

– У нас станок хотя бы стоячий, а вот у ткачихи Славуньи он сидячий и полкомнаты занимает, – оправдывалась Дива.

– Братья Годи на полу в сенях на коровьих и телячьих шкурах расстелятся, мальчишки тоже, а вот девочкам уже застужаться нельзя, – нахмурилась Снежана. – На печке мы с внучком потеснимся, вместе с Оней, ей-то деваться некуда.

Оглядев комнату. Годислава решительно заявила:

– Племянников без крыши над головой не оставлю! Прямо сейчас к Любаше пойду. – Она тут же стала одеваться и засовывать в рукава и за пазуху небольшие свёртки, забирая их с залавка.

Родные с удивлением наблюдали за её приготовлениями.

– Моей Они давно нет. Может, случилось что? – обеспокоилась Василиса.

– Поверь, её сегодня никто не выпустит, – с тяжелым вздохом сказала Снежана. – И пусть за неё борется Итир, а не ты. Это его дело, как мужика.

* * *

Забор-плетень в доме старика Мирена отличался от соседей резным, в полный рост медведем из светлого дуба, которого вырезал Ратибор. К медведю крепилась калитка. И сама калитка выглядела непростой, узорчатой.

Сидя на крыльце дома, в домашней шерстяной рубахе, обтягивающем выпирающий живот, щурясь на закатное солнце, беременная Любаша лущила одну головку чеснока за другой. Зубчики складывала в горшочек, а шелуха разлеталась по двору.

Десятилетний Кислень в ношеной одежде отца и маленький Мотя, в ветхой одежде после брата, помогали бабушке Ясыне вынимать из подклети под крыльцом корзины. Из них они выкладывали на расстеленные рогожи[62]62
  Рогожка – грубая ткань, сотканная из растения рогоз, который часто путают с камышом.


[Закрыть] сморщенные репу, редьку и свёклу на выгонку зелёного листа.

– Рядками кладите овощи, – учила Ясыня, поправляя рассыпанную чёрную редьку. – Но не впритык.

Мальчики бабушку слушались, но было видно, что им скучно и они посматривали на открытую калитку, в которую как раз зашла Годислава.

Свёкор Мирен с сыном Ратибором и седым соседом Крепконогим Долгушей орали друг на друга, осматривая ледник, вырытый в земле особенно глубоко, на случай богатого урожая. Долгуша кричал снизу, Мирен и Ратибор сверху.

– Лужа тут стоит по колено! – топтался сосед в холодной воде, держа в руках два ведра.

– Так вычерпывай, долбоёб ты Крепконогий! – Кричал Мирен, держась за больную поясницу. – Бери черпак и сливай воду в ведро! Не зря же я тебе даю последнюю редьку и проса отсыплю! Блядь, как же у меня болит спина!

Крикам мужиков вторил козёл Боец, стоящий у плетня и смотрящий в сторону соседей, где через двор, у Журы с Ладимирой, привязанная к колышку топталась коза Белянка.

– У меня в леднике столько воды не бывает! – ворчал полуседой Долгуша с короткой бородой, быстро переливая черпаком талую воду с глиняного пола в ведро. – Кто к вам припёрся?

– Годислава пришла, – брюзжал Мирен. – А ты черпай воду, черпай!

– Здрасьте всем! – С улыбкой прокричала Годя в открытый лаз ледника. Руки она держала задвинутыми в рукава тулупа.

– Привет! – ответил Мирен. – Видишь, ледник чищу, продуктов у нас нет совсем, так что пускай пока дышит и сохнет.

Приветственно кивнув соседке, Ратибор вытащил на верёвке ведро с грязной водой:

– Старики орут с самого утра, а воду за околицу[63]63
  Околица – ограда на краю участка или всей деревни.


[Закрыть] ношу я.

– Бывает, – кивнула Годислава. – А я к вам по делу.

– Это хорошо, – вместо приветствия ответила старая Ясыня, откладывая подгнившие овощи. – Видишь, последнее стараемся сохранить, а эта… – Ясыня кивнула в сторону невестки на крыльце, – с утра на всех злится.

На подошедшую к крыльцу Годю Любаша старалась не смотреть.

– Чего такая смурная? – улыбнулась Годислава.

– А ты чего весёлая? – отвернулась от соседки Любаша. – Чего ты ко мне зайти решила, а не к свое й подружке Дуне? Голову баранью и то через Оню вчера отправила, а не сама донесла.

– Спасибо тебе, Годя, за баранью голову. Мы её с полудня варим, ужинать ею будем. – Крикнула Ясыня.

– Свояка моего, Ведогора благодарите. – Годя села на край ступеньки, рядом с Любашей. – Я по делу.

– И чего это ты до меня дошла, бедной и нищей? У вас и так дом полной чашей, да ещё братья приехали с подарками, с поросятами… – Из глаз Любаши покатились слёзы, нос покраснел. – Хожу еле-еле, со дня на день рожать и работница из меня никакая. Хорошо, если кто из соседок зайдёт, кто кусок хлеба занесёт, кто рыбу сушеную. Но ведь стыдоба. Мой Ратибор за всех ломается, и дрова рубит, и сани чинит, и блюда с бокалами режет на обмен, вон сейчас вёдра с утра таскает… Ты даже обнять меня не хочешь, Годя, а ещё считаемся подругами.

И Любаша расплакалась в голос. Обняв подругу, Годислава похлопала её по спине.

– Тише ори, друженька. Хотя, когда я была беременная, тоже всё время стервилась. Эх, не поговорить нам здесь.

Не вынимая рук из рукавов ежедневного тулупа, Годя поднялась по ступеням и вошла в сени. Звериным чутьём бабы на сносях, Любаша унюхала запах еды, шедший от одежды Годи.

– А ты по какому делу, Годиславушка? Я ведь даже не спросила, заговорила тебя… – затараторила Любаша в спину подруги. – Ты проходи, проходи в комнату.

Не останавливаясь, Годя сразу подошла к столу, встряхнула рукавами. На стол выпали свёртки бересты. Затем Годя оттянула ворот рубахи и достала из-за пазухи два увесистых мешочка и плетёную бутыль.

– Это чего? Это что ж за дело такое? – испугалась Любаша и тут же заранее на всё согласилась и тяжело села за стол. – Сделаю, что скажешь.

– Двум племянницам и трём племянникам братьиным негде спать, а у вас дом просторный… – Привычно приложив ладони к печи и прошептав: «Будь здорова Печь, сердце дома», Годя села на лавку и сидя же поклонилась божнице, где стояли чуры. – Устала за три дня – мочи нет. У нас в сенях взрослым, да пьяным на полу можно ночевать, а дети простудятся. Братья которую зиму обещают крышу нового дома досками застелить, но как только обтешут десяток брёвен, так и начинают праздновать.

По всей комнате тянулся запах варящейся бараньей головы. Любаша внимательно слушала Годиславу. Вроде бы и попрекнуть нечем, а всё равно обидно и Любаша нашла новый повод поворчать:

– И что же ты не поведёшь племянников к своей друженьке вышивальщице Дуне? У неё дом пустой, только супруг да крольчата, детей нет.

Вспотев, Годислава расстегнула тулуп и снятым платком обтёрла лицо:

– Грязно у неё, Любаша, у тебя лучше. И окна у вас больше, светлее.

– Да уж, я стараюсь. И свекровка Ясыня аккуратная, и мужики наши не дикие…

Вдыхая запахи от принесённых свёртков с едой, Любаша еле сдерживалась, желая развернуть их и наброситься голодной волчицей.

– Резьба у вас во всём доме богатая. Молодец твой Ратибор, делает красоту для родных и услаждения богов. – Говорила Годислава, оглядывая резные полки для посуды над залавком, полочку для семи божков и матицу[64]64
  Матица – основная деревянная балка к которой крепится настил крыши.


[Закрыть] через всю крышу с вырезанными на ней крылатыми зверями. – Надо братьям показать, может, возьмут, что на обмен. – И тут Годя изменила тон. – Или мне самой у Дуни комнату вымыть? Тогда я и еду туда понесу. – Помолчав, Годислава стала надевать тулуп… – Вижу, не пришлась я сегодня ко двору.

– Да что ты, Годюшка, это я так, по дурости ворчу. – Испугалась Любаша. – Чего ты принесла? Чем так пахнет?

– В бутылке масло конопляное, льняного уже нет, пшеничного хлеба каравай, ячменя мера[65]65
  Мера любого зерна – чуть больше 200 грамм.


[Закрыть], колбаса из оленины… И вот…

Торжественно развязав широкий зимний шерстяной пояс, Годя быстро стала его разматывать, и Любаша увидела свёрток. У Любаши чуть руки не потянулись к нему, но она остановила себя, помня заветы предков – терпение.

– Половина копчёного поросёнка, – торжественно заявила Годислава. – Старшие братья привезли из своего хозяйства.

– Кормилица ты моя, – неожиданно раздалось в комнате, и за собой прикрыла входную дверь свекровка Ясыня. – Благодарила она не Годю, а Любашу. – Чем же ты столько наработала?

– Ещё наработает, – перевела внимание на себя Годислава. – Вечером приведу племянников. Приду с братьями, так чтобы вам перед ними пустым столом не позориться нанесла, что смогла. Свинину оставьте себе, они ею объелись.

– Да мы в лепёшку расшибёмся… – начала лебезить Ясыня, нервно оглаживая старую юбку.

Вот этого Годислава никогда не любила.

– Не надо расшибаться, лучше поставьте резную посуду, пусть братья удивятся.

– Да мы всё вынем, да мы наготовим, да мы расстараемся, – сыпала обещаниями Ясыня.

Приложив палец к губам, Годислава нахмурилась:

– Братья будут совать вам подарки, вы отказывайтесь два раза, только потом берите.

Не встревая в разговор подруги и свекрови, Любаша то поглядывала в вынутое по случаю оттепели оконце на детей, голодно грызших мокрую репу на дворе, то на еду на столе. Она уже придумывала, как обрадует Ратибора, прошедшего мимо окна с вёдрами воды из ледника.

Ясыня улыбалась синими от старости губами и тремя торчащими зубами.

– Мы правила знаем. У нас и грибы сушеные остались для навара, и чеснок Любаша начистила…

– Лады, побежала я… – Годислава прервала разговор, ставшего ей в тягость.

– Мы постараемся, тебе не будет перед братьями стыдно… – пришепётывая, уверяла Ясыня.

– Да! – опомнилась Годислава, уже подошедшая к входной двери. – И не говорите Домославе о нашем договоре.

– А когда мы с ней говорили? – Подала голос Любаша. – Она с нами через губу, и мы с нею не целуемся, хотя она и родственница моему Ратибору… Но дальняя.

* * *

Трёх племянников, обеих племянниц и братьев Годислава привела в дом Мирена и Ясыни ближе к полуночи. Сыновья Любаши давно спали на печи. Сама Годя сразу убежала обратно, помогать отяжелевшей к ночи Домославе стелить постели.

В распахнутых тулупах, сняв шапки и держа их в руках, Ратимир и Ладимир, потоптались у стола, выпили по две кружки браги вместе с Ратибором и свёкром Миреном. Любава, наготовив к этому времени много вкусного, плотно сидела на своей лавке и сыто оглядывала блюда с закуской. Она так объелась, что ребёнок внутри неё дремал и не беспокоил. Рядом с Любашей сидела Ясыня, смотрела, как угощаются дорогие гости и довольно улыбалась блёклыми губами.

Усталые от беготни племянники Годи, скинув у лавки валенки и тулупы, сразу уснули на постеленной тонкой перине под волчьим одеялом. Девочки, Жива и Соня, ещё немного пошептались, косясь на взрослых, и устроились на лавке, аккуратно сложив в ногах свою одежду. Они не знали, что Ясыня застелила им бывшую обрядовую свадебную постель Любаши и Ратибора.

Дед Мирен, приодевший по приятному случаю заячью безрукавку, показал корявым пальцем на блюдо на столе:

– На обмен сыном резаное, льняным маслом пропитанное.

С уважением рассматривали деревянную резьбу на полках и столе, и блюдо с прорезанными насквозь листочками для хлеба и пирогов, Ратимир взял его и засунул за пазуху рубахи.

– Возьму домой. Гарная посуда. Дам половину поросёнка.

– Да бери! – Обрадовалась Любаша. – Ратиборушка ещё нарежет.

– Мне тоже, – решил Ладимир. – Иначе моя супружница съест поедом, что в доме брата есть такое блюдо, а у нас нету.

– У него в сенях стоит, – вскочила с лавки Ясыня. – Я его работу отдельно храню, в лыковом коробе с сушеной мятой и ноготками, чтобы мыши не погрызли.

Свекровка резво выбежала из комнаты и сразу вернулась, держа в руках блюдо с хитрым узором.

– Это ж на стол поставить и красота, – похвалилась она.

– Значит, с нас целый поросёнок, – решил Ладимир. – А ещё что есть? А то мы много свинины навезли.

– Да я, мужики, – обрадованный и обычно молчаливый Ратибор разулыбался щербатым ртом, – вам и братины нарежу, и кружки. Наших, Явидовских, я уже не удивлю.

– Гарная[66]66
  Гарный – (др. славянский). Красивый, удивительный.


[Закрыть] посуда, – подтвердил Ладимир.

Мужики выпили ещё по кружке, дружественно похлопали друг друга по плечам. Но вечерять браться отказалась, чем сильно обрадовали Ясыню и расстроили Мирена с Ратибором, решивших и дальше пить не бабский напиток, а бражку.

– Сестрица ждёт, обидится, если мы у вас засидимся. – Уверил Ратимир, поглаживая резное блюдо под рубахой. – Мы завтра на торжке насидимся, наменяем поросят на медовуху.

Глаза старого Мирена заблестели, и он с удовольствием оглаживал бороду и причмокивал губами. Ратибор был сдержаннее, но пошел провожать гостей до калитки, где братья налили ему в широкую пробку от берестяной бутылки крепкой настойки.