Текст книги "Древние Славяне. Соль. Книга вторая. Масленица"

На крыльцо выскочила крепенькая девочка, за нею, вперевалочку, вышел мальчишечка.

– Мамка на лавке лежит, болеет, – серьёзно объяснила семилетняя Кулачина. – Папка к соседу пошел.

– За молоком, – пробурчал двухлетний сынуля.

– И за медовухой, – не улыбаясь, добавила девочка.

– Пусть мама лежит. – Василиса старалась не улыбаться. – Кулачина, малявка, скажи мамке – её дядья вечером придут, ужин принесут.

– Вкусное? – строго спросила девчушка.

– Вкусное. Пшенную кондёру.

Деревня Явидово. Масленица. Снежный городок

Встав у общего костра Ведунья махнула в сторону Снежного Городка.

– Пора начинать Широкую Масленицу, наши Разгуляй и Обжорку. Княжьи люди сейчас выкатят сюда бочку медовухи и принесут много-много печенья, блинов, хлеба и жареной птицы!

Вокруг костра стояли жители деревни и их гости и улыбались, что бывало нечасто.

– Мы и сами не бедные! – Пискляво крикнула Снежана. – Поросят копчёных нанесли! Гулять, так гулять! Пусть боги нас похвалят и помогут!

Она развязала свой узел и на широком принесённом блюде оказались копчёные поросята и шматы серого хлеба. А платок смотрелся скатеркой.

– Да, пускай оценят! – За трёх тёток из Рудых Болот, чей достаток позволил привезти сыновей-женихов и невесту, говорила Калиния. – Мы с болот уток варёных выставляем, хоть и с осени замороженных!

Три бабы развязали платки с подношениями и на новых скатерках, на каждом блюде торчали кверху лапками по две небольших варёных уточки.

– А мы кругляшей-ватрушек с начинками много напекли! – Крикнули несколько женщин из Глин. Они с удовольствием выложили на столы выпечку.

– А мы с соседушкой творожников нажарили! – подала голос круглая Тихомира, и толкнула бедром подругу.

– Целую ночь у печи стояли, слюной исходили! – поддержала подругу такая же круглая Ладимира.

– И я хлеб напекла! – напомнила о себе девица Болеслава. – Вон сколько караваев на общий стол поставила.

Остальные семьи помалкивали.

И тут на княжьем холме появились трое княжичей и Творемир. Все на конях, лоснящихся сытостью, празднично одетые и краснеющие от удовольствия видеть себя такими яркими. За ними тащились сани с бочкой и корзинами еды. Кобылой, толстобрюхой Катушкой, правил воротник Тимослав. Он среди всех мужиков и баб выглядывал Годиславу и так на неё смотрел, что соседки по обменным столам стали переглядываться и хихикать.

– Ой, гляньте, бабоньки, – громко завопила Ладимира и показала на спуск с холма. – Княжичи соизволили к нам спуститься. А то всё в усадьбе, со своими дворовыми пировали.

Четверо явидовских парней прискакали на площадь на лошадях. Из других деревень несколько мужиков тоже прыгнули в сёдла, выгуливали застоявшихся в общей конюшне лошадей. Большинство парней из ближайших деревень, откуда их семьи шли пешком, отводили глаза, не решаясь гневить богов завистью.

За снежной стеной Городка, сбоку от десятка розовощёких девушек видных только по пояс, особняком стояли Дива и Мила, грызли печенья-жаворонки, смеялись, глядя на подружек, на парней, на всех жителей, собравшихся на торговой площади и, особенно на подъехавших княжичей.

– Что за девицы вон там, одинаковые? – заинтересовался Милояр. – Уж очень пригожие.

– Близняшки Домославы и Ведогора. – Откусив печенье, Гранислав оглянулся на усадьбу. – Одна говорливая, другая молчаливая… Хоть бы моя Маланья сейчас не появилась, измучает ревностью.

– Она учит повариху Радмилу пирог с капустой и грибами печь, – хохотнул Творемир. – А учить Маланья любит.

– Нравятся мне сёстры эти. – Перебил парня Милояр и крепче взялся за поводья лощёного Ситича. – Ну что, поскакали вперёд?

Гарцующий на своём коне Святослав веселиться не спешил, оглядывался, ища Василису. Смотря на младшего брата и понимая его настроение, Гранислав приостановил уже нагнувшегося вперёд для галопа Милояра.

– Поскачем, когда Ведунья даст отмашку.

Подойдя к княжьим саням, Ведунья заорала во всю мощь:

– Берём наскоком снежную крепость! – Рушим Зиму, даём проход Лету! Вперёд, мужики!

По-молодецки гикнув три княжича поскакали на снежную стену, а за ними другие парни на конях и пешие молодцы, готовые вручную пробить входы в крепости.

Милояр подскочил к снежной стене, ближе к близняшкам. Парни с ревностью смотрели на княжича, оценивая его нарядную одежду и сбрую коня в серебряных бляшках.

Копыта Ситича легко пробили заледеневшую стену, но завязли в снегу. Конь заржал, встал на дыбы и Милояр неловко упал под ноги сестёр. Он дёрнул за юбку Диву, и она оказалась рядом, на рыхлом снегу. Конь скакнул в сторону.

– Допрыгнул! – Весело крикнула Дива и захохотала, ощутив поцелуи княжича на холодных щеках. – Допрыгнул до нас!

– Да! – согласилась Мила, и сама упала в снег, в объятья княжича.

Отвернувшись от Дивы, Милояр стал целовать вторую сестру.

Чуть не ранив копытами сестёр и друга, рядом остановился конь Гранислава.

– Девок ещё много! Пойдём целоваться! – крикнул он Милояру и протянул руку, помогая встать.

Перелезшие через сугробные завалы парни и мужики, уставшие от семейной жизни, с удовольствием накинулись на молодок и девушек, отбивавшихся от них сначала плотными снежками, а после палками. Но все девицы оказались либо лежащими на снегу, либо прислонёнными к снежной разрушенной стене и зацелованными от души.

Отсмеявшись и поколотив палками Милояра и Гранислава по богатым шубам, сёстры убежали к обменным столам, к бабушке и тёте Годе.

– Ишь ты, какие у них сапоги боярские, – поглаживая пшеничные усы, улыбался Милояр вслед сёстрам.

– Это я близняшкам подарил обувку, через их сестрицу, Василису.

Взгляд Милояра стал ревнивым.

– И… как они, при любовных играх?

Погладив по морде фыркнувшего коня, Гранислав взял его под уздцы.

– Не-е, они не такие. Только в Купалу позволяют себе, как и все… по желанию. Кто ж из парней таким откажет? Только они вдвоём одного умучивают, по одной не хотят.

– Нашел, наконец-то. – С удовольствием выдохнул Милояр. – Моя мечта, две девицы одновременно. Я же тебе говорил, меня в юности на Купалу две бабы девственности лишили. Так я теперь по-другому не могу, не хочу… Из чьей они, говоришь, семьи? Кто такой Ведогор?

– Семья хорошая и с вами не в родстве. Эй, Котя! – крикнул Гранислав молоденькой девице, так зазывно певшей летние заклички в понедельник Масленицы. – Подойди ближе, давай я хоть тебя расцелую.

Быстро подбежавшая Котя, отчего беличьи хвостики на воротнике её шубы прыгали особенно высоко, остановилась рядом с княжичем.

– Твоя супруга Маланья вышла на крыльцо, спасайся, кто может. – И девушка побежала дальше, целоваться со средними братьями Бортниками, перелезшими через стену Снежного Городка.

Не оборачиваясь на раскрытые ворота усадьбы, через которые было видно крыльцо терема Переслава, Граня нарочно громко продолжил рассказ:

– Дива и Мила, они сёстры Василисы, которая учит Святослава стрелять из лука. Ты её вчера видел в усадьбе.

– А где Вася? – с тревогой спросил Святослав, так и не слезший с коня. – Заболела что ли?

– Она Оню повела к себе домой, обед готовить. – громко ответила Ведунья, запивая слова хмельной брагой. – Подругу спасает.

– Тогда я тоже полезу целоваться, пока Василисы нет. – Спрыгнув с коня, Святослав кинул поводья брату Граниславу и с наскока кинулся на близко стоящих девиц.

Достался он певуньям Коте и Тере. Те с удовольствием принимали обнимания и довольно хохотали.

– А-а, вспомнил. – Милояр оглаживал своего коня, а сам всё смотрел вслед сёстрам-близняшкам, севшим на лавке у обменного стола. – Шустренькая такая Василиса, толстопопая. Забавная деваха, но сёстры мне интереснее.

– Глянь, дружбан, Маланья моя идёт сюда? – Отвлёк его от мечтаний Граня. – Боюсь повернуться.

– Идёт, твоя бешенная супруга. – Милояр весело хохотнул. – Но без скалки в руках и без дровины, в хорошем настроении. Граня, как бы познакомиться с сёстрами?

– Они хороши, – шепотом признался Гранислав. – А мне нравится Василиса.

– Да тебе все бабы нравятся. – Схватив бегущую мимо него Болеславу, Милояр обхватил её и крепко поцеловал. – Или сразу завести трёх супружниц?

Просунув ладонь под шапку княжича, Болеслава погладила его русые кудрявые волосы.

– Хороший ты, княжич, но в сердце у меня другой, так что больше не лезь с поцелуями.

– А зачем тогда стояла за стеной снежного городка? – удивился Милояр.

– Ревность хотела разжечь у своего ненаглядного, и губы потешить, а то Велемир давно не заходит ко мне.

* * *

Вытащив из житницы на двор тяжелый мешок с замёрзшим просом, рогожку для жмыха и деревянную дробилку, Вася и Оня затащили их на ступеньки заднего крыльца. Вышедшая к ним Домослава поставила для пшена чугунок и увидела на лице вдовушки синяк. Недовольно хмыкнула:

– Я бы на твоём месте огрела бы свёкра чем потяжелее и сбежала бы к родителям.

– Меня родители не примут. – Оня развязала серый платок. – Отцу до меня нет дела, а мачеха и вовсе ненавидит. У неё две дочери от отца. Одна головой больная и плохо ходит, другая то молчит, то как заорёт, и дерётся, горшки бьёт. Убогие они, мачеха и отец двоюродные друг другу. Отцу младших дочек жалко, а меня – нет.

– Везёт тебе по жизни, – снова хмыкнула Домослава. – Ладно, вы готовьте, а я пойду в конюшню. Уверена, мой Ведушка не столько коней оглаживает, сколько со свояками пьёт.

Девушки развязали мешок и в четыре руки высыпали первую горку проса в деревянную дробилку. Василиса крутила ручку и в чугунок посыпалась желтая пшенка.

– Мы полмешка быстро отшелушим.

– Куда столько? – Оня продолжала сыпать просо в дробилку. – Здесь же на полдеревни будет еды.

– А мы и будем делать на полдеревни. Ты посчитай…

Поправив на плечах платок, Оня с неохотой призналась:

– Я не умею считать. У нас в деревне ни Ведуньи, ни воротника нет, учить некому.

– Тогда загибай пальцы. Ведогор и два пальца на братьев мамы. На этом со взрослыми мужиками – всё. Теперь взрослые бабы. Мама, бабушка, Домослава и ты. Девицы – я и мои сёстры. А ещё…

– У меня пальцы кончились, – Оня стояла со сжатыми кулаками.

– Загибай на ногах. У нас ещё Сотя и пятеро племянников с племянницами.

– А у кого в семье меньше? – Оня осторожно потрогала разбитую губу. – У всех детей полно.

– Подожди. Мы готовим и для семьи Дубыни и Потаньи. Она ещё слабая после выкидыша, так что на кондёр ещё четыре рта. Любаше, маминой подруге, которой на днях рожать, принесут горшок на всю семью. А там ещё шесть человек.

Внимательно посмотрев на загнутые пальцы руки и на ноги, Она покачала головой:

– На ногах тоже пальцы кончились.

– Вот поэтому варить будем два раза по два вёдерных горшка со всеми обрезями мяса и птицы. А ты пока расскажи, как тебя угораздило попасть в семью Хомыча.

Насыпав в дробилку ещё несколько горстей проса, Оня села на ступеньку.

– Маму я свою не знала, она померла в родовой горячке… Потом отец взял вторую супругу. Чужие собаки так не грызутся, как мои отец и мачеха. Хотя женили их по родительскому сговору. В доме отца был достаток, и за мачехой богатое приданое дали. У нас на полях хороший лён растёт и в конце лета мы все семьёй ездили в город Сукромлю на обмен. По целой горе на санях возили чёсанного льна. Семена обменивали. Там меня и увидел Хомыч. Он заставил Здравита на мне жениться. Мы с супругом нормально жили. Только после его гибели мне покоя не стало. – Судорожно вздохнув, Оня снова стала насыпать в дробилку просо. – Не хочу об этом вспоминать.

– А как оно, первый раз? – неожиданно спросила Василиса. – С мужиком…

Недовольно поморщившись, Оня пожала плечами.

– По первому разу больно. А потом ничего, привыкаешь.

– Н-да? А сёстрам нравится. Они иногда в деревню Непорово ездят. У них там мужик молодой есть, и они с ним в мыльне до утра милуются. И на лавке, и под лавкой, и стоя, и сидя и на вёдрах с теплой водой. – Встряхнув головой, Василиса освободилась от видения голых сестёр с распущенными волосами и похотливого малознакомого мужика. – Ладно, пойду отнесу этот горшок, принесу второй. До вечера придётся варить.

– Да чего ты суетишься? – удивилась Оня. – Я запросто могу одна справится. Иди, стреляй, ты же хотела.

– Хорошо, – тут же согласилась Василиса и убежала в сени снимать лук, тетиву в мешочке и тул со стрелами.

Город Сукромля. День. Четверг-Разгуляй. Широкая Масленица

– Дожили.

Воротник Турень огладил по плечам соломенную Масленицу намного меньше привычной. Она стояла в углу овчарни, в пустом от овец и баранов углу, наряженная в старый платок, рубаху с дырами, в две юбки и сношенные понёвы дворовых баб.

Тяжко пахло овцами смирно стоящими в соседнем загоне.

– Хоть поклониться есть кому, – Гаяна вытерла двумя пальцами кончики пухлого рта. – А то ж непонятно в какую сторону молиться. Ты молоко в подол ей лил?

– А то как же? – Развёл руки Турень. – И молоко лил, и просо сыпал, задабривал. Но немного. А то овцы через заграду сорвутся и подъедят нашу Масленицу, вместе с понёвами.

– Ладушки, – Гаяна завернула в гол подола понёвы соломенной бабы горсть чищенных орехов.

– Я ж нарочно поставил её в овчарню, сюда никто не заглянет. – Воротник поправил рубаху на соломенных руках Масленицы. – Дружинник Мстислав хотел в конюшню, там просторнее и потолок выше, но я подумал, что каждый из гостей лезет к лошадям посмотреть, огладить и похвалиться своими. А в овчарню кто пойдёт? Овца, она ж еда, а не похвальба… Пора вывозить Масленицу.

– Сейчас, только помощь позову. – И тут же Гаяна заорала так, что кобыла на дворе, запрягаемая конюхом, шарахнулась в сторону. – Куня! Печенье для детей! Пирожков для всех! Я отложила мешок под лавку в поварне! И бегом сюда, помогай!

* * *

Ранним утром в некоторых домах слышалось то веселье, то громкий плач. Приехавшие в гости родственники оплакивали сжегшихся при Крещении стариков.

Но прошедшие дни, крепкая брага и праздник Масленицы брали своё. В обед горожане пошли на торговую площадь к полупустым сегодня прилавками. Молодёжь присматриваться друг к другу, похвалиться удалью или богатством. Родители женихов и невест переговорить о возможном сватовстве.

У костров, разведённых по велению Волхва Ветра, люди стояли семьями, одетые в праздничные одежды, и не знали, как себя вести. Чуры стояли далеко, не было привычного Снежного Городка, не играли музыку. Дворовый мальчик купца Свири решил было засвистеть на дудочке, но на него так шикнули, что он тут же убрал её за пазуху.

– Вставайте в хоровод, – разрешил Волхов Ветер. – На Священный Холм пока не пойдём, Чуры на нас обиделись. Здесь цепляйтесь за руки и идите вокруг большого костра. Хотя бы с Четверга-Разгуляя отпразднуем великую Масленицу.

Соскучившись по праздникам, горожане встали в хоровод и затянули не самую весёлую песню: «Уходи зима трескучая, надоела до икоты. С голодухи мы опухли, веселиться неохота».

К полудню из княжеской усадьбы приехали сани с соломенной Масленицей. И, хотя она была невысокой и неопрятной, горожане искренно обрадовались. Бабы и девицы накручивали ей на голову и плечи свои старые платки, вешали деревянные обереги.

Двое мальчишек-погодков, сыновья молодки Тони, такие же шустрые, как и она, с удовольствием огладив княжью кобылу, вытащили из саней мешок с печеньями-жаворонками и второй, с пирожками с капустой и яйцами. Подскочившая Тоня в ладном козьем тулупчике, в ярком платке, не выпуская из рук корзину с укутанным по бровки грудным мальчонкой, отобрала у сыновей мешки.

– Я присмотрю, а то всё надкусаете.

– К осине сухой привязывай Масленицу! – кричала старая Обяза, низенькая нянька воеводы Горыни. – Сжигать её в Неделю будет удобно.

– Всем печенья и пирожков хватит! – радовалась молодка Тоня, поставив корзину с сыночком на стол, рядом с мешками и заглянув в них. Подходи, детишки, тяни ручки! – И стала раздавать подбежавшим детям печенье, а бабам пирожки.

Поняв раздачу еды, как сигнал к началу праздника, мужики передвинулись к саням и с их помощью Турень скатил на снег бочку с пивом. Закусив пирожками, городские бабы дружного заголосили, устав печалиться:

 
Ой ты, Масленица да въезжаешь,
Широкая, да взъезжаешь.
А мы, бабоньки, тебя встречаем,
Мы, красные, тебя встречаем.
Ой ты, Масленица, погостюй седмицу,
Широкая, погостюй другую!
 

Не переставая петь напевные частушки, горожане пошли в хороводе.

– Где оладьи, тут и ладно, – напевали бабы. – Где блины, тут и мы. Где кисель, тут и сел, где пирог, тут и лёг…

Но пели негромко, без искренней радости.

Монахи и послушники монастыря, в длинных тёплых рясах, стояли у строящейся церкви, смотрели на горожан у костров кто с ужасом, а кто с радостью, вспоминали детство с привычными обрядами Масленицы.

В мыльне каждый день служили службы. Пели молитвы, обходили новоявленную церковь крёстным ходом с хоругвями и кадильницей. Горожане из любопытства приходили по вечерам, закусывали с общего стола, на который князь присылал еду и слушали проповеди и песнопения.

Городские дети, глядя на кругленького княжича Ларика поющего псалмы у крыльца с закрытыми от удовольствия глазами, иногда ему подпевали, заучивая не совсем понятные слова: «Иже еси, славься господь» и многие другие.

А игумен Николай, облачившись в солнечные одежды, говорил с высоты крыльца непонятные вещи, которые раздражали, но и щекотали душу:

– Бог есть любовь, покаяние, всепрощение. Возлюби ближнего своего, как самого себя.

– Возлюби? Это что же, можно с любой бабой договориться? – Сомневался кожевенник Копыто. – Даже не в Купальную ночь?

– Или мужика, как у диких, – смеялся княжий дружинник, подошедший взять пирога с общего стола.

– Совсем голову пропил? – возмутился воевода Горыня на своего подчинённого. – Иди на конюшню, скажи, что я тебя наказал пятью ударами плетьми. Охренели от питья. Не о том говорите. Отец Николай говорит, что мы должны быть друг другу братьями и сёстрами. А жениться можно только один раз, если по Православному. И детей нужно крестить, отгонять от них упырей… то есть бесов. Светлых Ангелов привечать.

– Скучно-то как, – расстроилась молодуха Тоня, взявшая на руки из корзины младенца, укутанного в три овчинных одеяла.

– Если скучно, – заворчал подошедший к ней неказистый мужичок. – То я приведу в дом вторую жену.

– Ну-ну, – не оборачиваясь, ответила Тоня и только передёрнула плечами под лёгким козьим тулупчиком. – Иди, Шишка, поправь дверь в конюшне, а то она на одной петле висит, кобыле холодно, а она жерёбая.

– Ты, Тонюшка, вино из браги что я перегнал, куда дела? – боязливо воспротивился супруг.

– Вот в конюшне его и возьмёшь, в углу денника[71]71
  Денник – отличается от стойла большей площадью, где может спать крупный конь, или разместиться кобыла с жеребёнком.


[Закрыть] жбанчик стоит, я его сеном прикрыла. Занеси жбанчик в дом, к печке, пусть греется. И перепрячь, чтобы мальчишки не нашли, и не напились вечером. А я ещё с бабами постою. В конюшне сделай петлю для двери не из верёвки, а из кожи. Иди, родной.

С любовью глянув на миловидную Тоню, Шишка послушно потрусил в сторону дома. Стоящая рядом баба в тяжелом овчинном тулупе и в сером пуховом платке улыбнулась и покачала головой.

– Послушный он у тебя. Мне бы такого супруга, а то мой как перепьёт, так драться лезет.

Молодка ничего не ответила, теснее прижала к себе укутанного сыночка и вздохнула. Баба в тулупе тоже вздохнула.

– И как тебе теперь без свекрови, тяжело?

– Не очень, – призналась Тоня. – Я, конечно, уважаю её выбор – не креститься, а сжечься вместе с остальными стариками, но какого хера-уда она потащила с собой маленького? – Нежно поцеловав крохотный носик глядящего на неё мальчонки, Тоня поправила на нём тёплый платочек. – Радость мою нечаянную. После второго сына я пять лет не беременела, думала всё, обиделись на меня боги, а вот он, желанный.

– Да, Тоня, плохо вы со свекровью жили. Когда ругались, половина города слышала. А я бы барана отдала бы богам, если б моя свекровь тогда с остальными пошла в дом Волхва Ветра. Такая у меня змеюка! В семейные щи ссытся, я сама однажды видела. Она встала над чугунком, он на скамейке остывал, и юбки поправила. Пришлось заново варить. Гнида моя свекровка редкостная.

– Тьфу на тебя, – сплюнула через левое плечо молодка. – Нельзя так говорить… хотя очень тебя понимаю. Мой супруг Шишка каждый день плачет по матери. А я не плачу. Ходила свекровка за мною, нудела: «Это не так делаешь, это не туда ставишь», а сама даже каши с утра внукам не варила. Только пряла целыми днями, со скамьи под окнами летом не вставая, зимою и того хуже – у стола сидит и поносит тухлыми словами моих родных… но это ладно, так ещё и всех соседей, которые ей из жалости, помогают. Я и сбегала при первом случае к подружкам на посиделки. Так она меня блядью ни за что ославила. А я своему супругу ни разу не изменила… – Чуть тише она добавила: – день и ночь Купалы не считается… Где теперь живёт Волхов Ветер?

Разведя руки с недоеденным блином и кружкой с пивом, соседка поджала губы.

– Где? В княжьей мыльне в усадьбе, а летом ему новый дом поставят. Ой, смотри, снова монахи из мыльни выходят, угощать будут.

Детям и горожанкам нравилось, когда после проповеди им давали круглый хлебец-просфору и глоток красного малинового вина. Причащались на улице, в мыльне было не протолкнуться.

* * *

Строительство церкви продвигалось туго. К концу зимы монахи и послушники, живя в монастыре, отощали и носить брёвна им было тяжело. На ослабшего монастырского коня Коша надежды не было и потому князю пришлось выделить своих коней для перевозки брёвен, чему застоявшиеся животные были только рады. А Коша определили на довольствие в княжью конюшню, давали отдохнуть и откормиться. Конь чуть не улыбался, глядя на конюхов, благодарил за тёплую и сытую жизнь.

Сначала монахи ночевали в длинном доме дружинников, в дальней подклети. Но через седмицу перебрались в мыльню.

– Почему твои подопечные переехали? – Спросил воевода Горыня отца Николая, дождавшись, когда после службы монахи спустятся к горожанам и раздадут круглые просфоры. – Как они всей дюжиной там помещаются?

– Помещаются, – смиренно ответил отец Николай и, подоткнув под себя ежедневный серый стихарь[72]72
  Стиха́рь – (греч. στιχος – стих, строка, прямая линия) – одежда, богослужебное облачение священно– и церковнослужителей, прямая, длинная, с широкими рукавами.


[Закрыть], надетый поверх рясы, сел на брёвна, приготовленные для церкви. – Твои дружинники, Горыня, каждое утро ругаются непотребными словами. И девок таскают в свои клети… Моим послушникам и монахам этого видеть нехорошо. И то, как они с утра дерутся на боевых мечах мне совсем не нравится, хотя понимаю – это необходимо.

– Конечно необходимо. А почему ты, батюшка, против? – Горыня сел рядом с отцом Николаем и тут же на брёвна пристроился дружинник, княжич Мстислав, прислушиваясь к разговору.

– Грех это, готовиться каждый день для убийства.

– Для защиты, – жестко ответил воевода.

Отец Николай смиренно покачал головой.

– Всё равно для убийства.

– Слушай, батюшка, а если тебя на площади на за что ни про что, побьёт пьяный купец, или деревенский мужик сломает руку в драке, что будешь делать?

– Если он христианин, то не побьёт, а если нет – нужно простить. – Со смирением ответил отец Николай.

– Глупая вера, с такой не выживешь, – не сдержал недовольства Горыня.

– Это относится только к нам, к монахам. Вообще-то ратные воины для защиты от язычников и супостатов необходимы… Необходимы, – печально добавил он.

– А в какой стране, ты говоришь, отец Николай, родился их, то есть наш Бог? Я перед крещением не сильно понял, мы же по приказу в мыльню пошли.

Перекрестившись, отец Николай, глядя в небо, привычно-скучно стал рассказывать:

– В далёкой стране… Там реки тёплые, рыба крупная, овцы жирные и не бывает неурожаев.

– Зима длинная? – Мстислав потёр замёрзшие руки.

Часто задаваемый вопрос заставил отца Николая поморщиться, но он честно ответил.

– Греческий наш наставник говорил, что там, далеко от нас, совсем нет зимы, не бывает снега, только дождь. Иногда холодный.

– Тогда откуда он будет знать о наших трудностях? – хмыкнул Горыня и съел просфорку.

Отец Николай оживился, объясняя более для него привычные понятия.

– Дело не в погоде. Дело в совести. Дело в понимании других людей, в прощении им грехов, в надежде, что Господь никогда не оставить и поможет. А человек сам должен признаваться, если что сделал не так, не по совести… или даже подумал о таком деянии. И Христос простит и поможет.

Приняв с глиняной плошки от подошедшего Петьки просфору, Мстислав хотел её съесть, но подросток осуждающе покачал головой.

– Священный хлеб нужно есть стоя.

Нехотя Мстислав встал, сжевал просфору.

– … Не верю. Не может быть такого человека.

– Он же был. Он сын Бога, – испугался Петя и плошка в его руках задрожала, чуть не рассыпав круглые хлебцы. – Как ты можешь такое говорить?

Когда одного человека подзуживают, другим тоже хочется дразниться.

– И что? Не ел, не пил, не ссался? – уточнил Мстислав.

– Не нужно говорить о таком, – спокойно сказал отец Николай и встал с брёвен. – Не о том думать нужно. С крещением без мира в Сукромле не получилось, но в последние лета становится легче. Народ или смиряется, или понимает.

– Отец Николай, – тихо позвал Петька, отойдя на несколько шагов. Когда Николай подошел, он зашептал ему на ухо. – Ты пригляди, отец, за Додолом, он вино для причащения водицей разбавляет и остаток целой кружкой выпивает.

Тощенький Додол стоял на крыльце в длинной тёплой рясе, и довольно щурился на яркое солнце. Чёрный клобук на голове был сдвинут на затылок, рыже-белёсые волосы и бородка развивались от тёплого ветра.

– Молодой он ещё, – смиренно ответил отец Николай. – Растёт. Грехам подвержен.

– Я тоже расту, – привычно проворчал Петя. – И тоже…подвержен. Пойду остальные просфоры раздам.

Глядя в спину самого маленького послушника, отец Николай перекрестил его.

* * *

Горыня щедро отпил из кувшина вина, поднесённого ему монахом Викентием и вытер ладонью намокшие усы.

– Тяжелая выдалась Масленица. А ты что делаешь? – обратился воевода к мальчишке, сидящего на крыльце мыльни и стругающего что-то из отпиленного широкого бревна.

– Корытце свиное. – Серьёзно ответил мальчишка. – Не пропадать же дереву.

– Зачем? – не понял Горыня. – Пусть отец строгает.

– Так я же для него и мамки делаю.

– Зачем? – тихо переспросила подошедшая старая Обяза. – Горынюшка, тебя дома супружница с обедом ждёт. Так что ты строгаешь, мальчик?

– Корытце для родителей. – Мальчишка сидел в старом заячьем треухе на голове, в отцовском тулупе и залатанной рубахе над великоватыми портами. – Они, когда старенькими будут, я из их него кормить буду, как они сейчас деда с бабкой. Но мои ещё ничего, их родители в доме держат, в сенях, в дальней подклети. Дед с бабкой мышей там гоняют, и очёсы шерсти и льна чистят. А у соседей старики в овчарне живут. Их сын ждёт, когда замёрзнут, чтобы лишнего не ели.

– Откуда знаешь? – начала закипать Обяза. Низенькая и толстенькая, она отличалась пронзительным голосом и склочным характером.

– Друган мой, сказал. Он иногда старикам свой хлеб носит.

– Люди добрые! – закричала старая нянька на всю площадь и бабы, пришедшие обменяться продуктами, оглянулись на неё. – Спасите Боги! Грех какой! Родителей убивают!

– Пойдём разбираться, – нахмурился Горыня. – Княжич Мстислав! – позвал он. – Пойдём со мной. А ты, мальчик, иди, показывай, где над родителями измываются.

За воеводой потянулись любопытные горожане, которых с каждой хвылиной становилось всё больше. Обяза всё никак не могла успокоиться и всю дорогу ворчала: «Ни стыда, ни совести. По-человечески родителей покормить не могут».

В дом неблагодарного сына воевода вломился, не постучавшись. А дом оказался богатым. Лавки застелены не только телячьими шкурами, как у бедняков, а сверху тканными покрывалами. На залавке за печью стояли накрытыми рушниками караваи, и с потолка свисали копчёные свиные и бараньи окорока.

– Где родители? – Строго спросил Горыныч бабу, некрасивую и нервную.

– В овчарне, – не стала врать хозяйка. Домашняя рубаха на ней была вся в заплатах, на ногах рваные носки. – Им там хорошо.

Со двора в дом вошел толстый, до жирноты мужик. Одет он был в такую же, как у супруги, залатанную рубаху и старые порты.

– Зачем пришли? – Недобро спросил он.

– Решили проверить, как ты со стариками обращаешься, – встряла в разговор Обяза. – Как ты морда свиная, их совсем не кормишь.

– Я их кормлю, – взвизгнул мужик и даже отпрыгнул от Обязы. – От себя хлебушек отрываю.

– Негоже так с ними обращаться. – Высокий Мстислав зашел в комнату, толкая впереди себя худющего старика.

– Им и так неплохо… – Не унимался мужик. – Никому не жалуются.

– Вот что я нашел в овчарне. – Мстислав кинул на отскоблённый стол ободранное поросячье корытце. – Вместе с овцами родителей кормят. Старуха так даже встать не смогла, я только деда привёл. Оба вшивые, в старых тулупах в темноте сидят.

– Посуду поставь на стол! – Зарычал Горыня и тёмная, с проседью, борода его затряслась от гнева. – Старики будут есть и жить в доме!

– А что такое, что ты взбеленился, воевода? Это мои отец с матерью, что хочу, то с ними делаю. Знаешь, как меня отец в детстве бил?

– Мало бил! – Крикнула Обяза и даже замахнулась, хотя ростом была по пояс толстому мужику.

– Принесите старуху сюда. – Приказал воевода. – Как вам перед детьми не стыдно, скупердяи? Они с вами так же поступят. Буду проверять вас каждый день! Иначе сожгу дом, а детей себе заберу.

Мужик покрылся красными пятнами, а хозяйка тряслась от злости.

– Садись, отец, – толкнула Обяза мужичка к столу. – Сейчас тебя по-человечески покормят.

В дом набилось человек десять, и все осуждающе смотрели на мужика.

– Да у него снега зимой не допросишься. – Возмутился небогато одетый мужичёнка, с интересом и завистью смотрящий на богатую обстановку в доме соседа. И залавок у печи у него был со многими ящиками, и глиняная посуда стояла на полках расписная, и стол гораздо шире, чем у него. – Самый жадный тварюга на всю Сукромлю. Он и детей недокармливает.

– Вот ты и будешь за ним присматривать. – Велел Горыня, ткнув пальцем в говорливого соседа. От удовольствия тот аж сглотнул что-то внутри себя. – А сейчас бери любого соседа и идите за старухой, занесите её на спальную лавку… нет, лучше на печь.