Текст книги "Взрослые дети"

Даже выйдя в отставку, полковник заботился о своей форме, в то время как многие его сослуживцы отпустили брюшко и глотали бесчисленные таблетки. С Дальнего Востока он вез десять литровых бутылок… с домашней настойкой на корне женьшеня. Груз был не из легких, но багаж «вороны с паспортом» побил его рекорд.

– Прошу прощения, – извинился полковник, отрывая Сашу от разбора планов на ближайшее будущее. – Не могли бы вы помочь? Той милой женщине нужна помощь, – уточнил отставной военный.

Пассажирка не обрадовалась дополнительному помощнику.

– Спасибо, спасибо, – буркнула она, когда общими усилиями сумка была снята.

Она хотела поделиться сокровенным, но только с полковником. Он напомнил пассажирке идеал мужчины, так вдохновлявший ее в юности.

– Откройте, достаньте банку с желтой крышкой, – распоряжалась она из привычного горизонтального положения.

Полковник вынул большую банку с не менее внушительными огурцами внутри.

– Возьмите, это вам, – произнесла женщина с царским великодушием.

Последовали принятые в подобных случаях вежливости «не стоило», «не за что» и «спасибо» с «очень приятно».

Дама с паспортом была не столь учтива, наотрез отказавшись от женьшеневой настойки.

– По телевизору говорили, что от женьшеня появляется рак, – сказала она брезгливо.

«Телевизор телевизором, – решил полковник. – Надо попросить внука, чтоб почитал в интернете».

Полковник Груздев решил идти в ногу со временем, услышав однажды, что внук за глаза зовет его кондовым совком. Внуку он мог простить даже такое. А вот Саша имел возможность наблюдать всю силу его праведного гнева. Полковник отчитывал кассиршу, которая вздумала заговорить с ним о необходимости покупать билеты заранее. Саша стоял за Груздевым и от происходящего ощущал себя не в своей тарелке. Казалось, что вот-вот хлипкий деревянный вокзал, построенный еще пленными японцами, будет разнесен полковником в щепки.

Молодой человек в военной форме без звездочек стал для обиженной кассирши удачной возможностью отыграться.

– Поезд уже на путях, а им билеты подавай, – ворчала она.

Саша пытался спокойно объяснить, что приехал из пограничного гарнизона за триста километров. Он уже приезжал днем ранее, но вокзал был закрыт.

Кассирша вспомнила, что именно тогда ходила домой: должен был прийти человек, чтобы резать свинью, чего никак нельзя было пропустить. Тем не менее она стояла на своем:

– Я всегда на рабочем месте.

В итоге она демонстративно закрыла окошко. Когда в окошко стали долбить кулаком, кассирша по заведенной традиции хотела напустить страха волшебным словом «милиция». Но перед ней предстал рассвирепевший полковник, от злости у него на лбу даже выступили вены.

– Продай ему билет, быстро! – приказал Груздев и для пущей убедительности дал ногой по фанерной перегородке, которая отделяла кассу от зала ожидания.

На близком полковнику языке можно сказать, что кассирша была деморализована после массированной психологической атаки. Пока она под неусыпным контролем солдатского заступника вводила Сашины данные, с ее стола падали разные бумаги, на которые она то и дело наступала.

По старой привычке Саша отдал полковнику честь.

– Вот так с ними надо, – сказал отставной офицер, потрясая самым настоящим боевым кулаком.

В вагоне им попали места поодаль друг от друга, и Груздева это невероятно расстроило.

«Сидел бы он напротив, поговорили бы по душам», – вздыхал полковник, по давней привычке мочаля кончики своих усов.

Любители немецкой истории могли бы заметить его потрясающее сходство с кайзером Вильгельмом, но таковых в вагоне не нашлось. Дама с паспортом взялась читать бульварный роман в ядовито-желтой обложке, купленный перед отъездом по цене двух булок хлеба, да так и уснула с книгой на груди. Полковник со своей полки поглядывал на Сашу. «Эх, если бы он сидел здесь, а не с тем дураком». Говорун словно услышал его мысли и вздрогнул.

Полковнику можно было посочувствовать: он так хотел поговорить об армейской службе, которой отдал гораздо больше времени и сил, чем семье, порассуждать о пользе дисциплины, поучить юнца уму-разуму и даже пожурить. Между «пожурить» и «отчитать» была большая разница. На службе полковник обыкновенно журил любимцев-угодников и отчитывал всех остальных вплоть до начальства. Впрочем, он знал, где и кого критиковать, чтобы не быть отчитанным самому. Лейтенанту можно было учинить публичный разнос, так все рядовые узнавали – он не любимец и не угодник. По генералам же можно было пройтись лишь в приватной обстановке, сидя на кухне в компании всегда согласной жены.

Груздев снова раздраженно покряхтел. Просто он увидел «макаронину», говорившую с Сашей. В разряд макаронных изделий попадали молодые люди, которые помимо полковничьей нелюбви обладали худобой. Говорун довольно кивнул худосочному парню, уступил ему место напротив Саши, а сам забрался на полку.

– Мое имя Жан Тарле, – с сияющей улыбкой представился визитер.

Студент из французского Бреста ездил в российских поездах, собирая материал для магистерской работы. Он хорошо знал русский, но не настолько, чтобы всерьез огорчиться, когда его посылали очень далеко. Такое случалось, но являлось скорее исключением. Тарле был доволен, что настоял на своем методе.

– В поездах и на вокзалах встречаются люди, принадлежащие к разным социальным группам, – убеждал он своего научного руководителя. – Так мы получим объективную выборку.

Про таких энтузиастов говорят: «Он не ищет легких путей». Под шквалом аргументов профессор вынужден был уступить.

Его вместительный рюкзак был набит картами, исписанными тетрадями и стопкой анкет. На своем опыте Тарле убедился, что поиск принтера в российской глубинке может вылиться в настоящую экспедицию. Это неожиданное открытие побудило его запасать анкеты впрок.

Он гордился своим прапрадедом, белым эмигрантом. Но, к сожалению, тот умер за пятьдесят лет до его рождения, и в голове Тарле возник каламбур. В разговоре он обычно использовал слово «русский». Запомнить это слово было легче. К тому же оно походило на знакомое с детства «Russe», которым французы называют жителей большой северной страны, где, как некоторые из них считали, можно очень часто встретить «l’ours» и еще чаще «la vodka». Медведи и водка стали первыми стереотипами, которые Тарле поборол.

– Стереотипы субъективные, а следовательно, дают недостоверные сведения об изучаемом предмете, – напутствовал его профессор, когда они в очередной раз поспорили.

В анкете имелся один пункт, который научный руководитель считал крайне важным для изучения российской или русской ментальности. «141. Ваше отношение к коммунистической идеологии».

– Россия изменилась, – увещевал студента профессор. – Гражданское общество победило тоталитарную систему: теперь в России граждане, как и в других демократических странах, выбирают президента и парламент. Теперь можно свободно обсуждать проблемы коммунизма.

Спор по пункту сто сорок один случился за пару недель до той среды, когда Тарле осенило. Выцветшая и еще в Гражданскую войну обсиженная не то русскими, не то российскими, не то советскими клопами фотография предка на фоне паровоза пробудила его генетическую память. А фильм о природе Сибири и вовсе настроил парня на романтический лад. Профессор уже договорился об анкетировании по их объективной методике студентов нескольких университетов в Москве и Санкт-Петербурге, а тут его подопечный вдруг выступил со смелой инициативой поехать в глушь, да еще в какую!

В тот день, когда Тарле отправлялся в долгожданное двухмесячное путешествие, профессор был непривычно сентиментален. Обняв на прощание ученика, он пошел прямиком в ресторан, где употребил вина гораздо больше привычного бокала. Добравшись наконец и до «la vodka», он заплакал под влиянием собственных стереотипов.

Профессор долго не отпускал руку официанта, повторяя:

– Коммунисты… понимаешь, мальчик мой? Знаешь, кто такой Сталин? Боже мой, красные коммунисты… Красные… от крови человеческой покраснели. Что же там будет?..

– У него в роду офицер белой армии… Что же будет с этим мальчиком? – бился в истерике почтенный профессор, ведомый к белой машине отрядом людей в белых одеждах.

Но зря профессор так переживал. В России Тарле многому научился. Прежде всего, он узнал, что столь нужные принтеры могут скрываться в самых неожиданных местах, как то в игровых клубах, интернет-кафе, фотосалонах, а иногда распечаткой здесь промышляют даже туристические агентства. Его стереотипы рассеивались один за другим. Он уже стал ощущать духовную близость, которая бывает исключительно субъективной. Наконец, в один прекрасный день, когда пошел первый снег, а температура опустилась до минус пятнадцати, Тарле представил, насколько туго приходилось в России армии Бонапарта. Впрочем, этот день был примечателен не столько этим «катарсисом», как написал Тарле в SMS своей девушке, сколько знаковой встречей. Ведь именно тогда коренной житель Самарканда, который ехал к семье в Рязань, предельно вежливо и на разборчивом русском объяснил будущему магистру Тарле, что его, самаркандца, ментальность совсем не русская.

Отставной полковник хрюкнул, стоило Саше сказать, что к политике он интереса не имеет и на коммунизм ему по большому счету чихать.

– Читали работы Карла Маркса? – осмелился спросить Тарле и сразу покраснел от человеческой крови, приливающей к щекам при волнении.

– Нет.

Студент снова ощутил невероятную духовную близость этой стране и свои российские корни, услышав искренний Сашин смех.

– А вот я думаю, душегубы эти ваши коммунисты… – свесив вниз голову, заявил говорун.

Хотя произведений Солженицына он не читал, но много чего слышал и читал о нем самом еще во времена «дорогого и всеми любимого» Леонида Ильича. Потому и решил для придания своим словам весомости сослаться на писателя-диссидента. Крамолу сию слышал не только полковник, но и бывшая учительница, тосковавшая по советской колбасе. Как говорилось, педагогическое образование накладывало на нее множество нравственных ограничений. Подойдя к столику, за которым творилось антикоммунистическое безобразие, она с многозначительным видом положила ладонь на Сашину анкету и произнесла:

– Молодые люди, пожалуйста, не шумите, ваши разговоры мешают спать мне и моей подруге.

Добавив всем известное волшебное слово, она удалилась и продолжила с интересом слушать «крамольный» шепот, который доказывал, как сильно испортилась современная молодежь, не познавшая пионерии и комсомола.

Полковник кашлянул так, будто вишневая кость застряла в горле, и в этот самый момент решалось: жить ему или скончаться от удушья. Обратив на себя внимание Саши, он показал тому чудеса владения мышцами лица. С помощью одной только мимики он передал не столь уж старинную пословицу: «Болтун – находка для шпиона».

Рассказы Саши о службе на китайской границе побудили полковника к активным действиям. Он разбудил проводницу и, нагнав на нее страха красными корочками, под которыми скрывалось пенсионное удостоверение, потребовал доложить: «Откуда и куда едет французский подданный Тарле»? Как в калейдоскопе, перед дрожащей женщиной пронеслись разговоры со станционным доктором о «дизентерийном шпионе», банки браконьерской лососевой икры и копченые омули, которых она везла знакомым на конечную станцию.

– Он не из нашего вагона, – трясла она головой.

Полковник продолжил свою особой важности миссию в следующем вагоне, пока повеселевшая проводница повизгивала от мысли, что теперь «стерва Любка получит на орехи». В купейном вагоне полковник устроил разнос проводнику, вздумавшему выказать свое недовольство по поводу незапертых дверей в тамбуре.

– Не трамвай же… Закрывать надо. Здесь швейцаров нет!

После этого наступил самый страшный момент в его жизни.

– В твоем вагоне едет иностранный подданный Тарле? Отвечай!

Проводник поклялся всеми своими родственниками, что с ним никаких подозрительных бесед не велось, иначе он бы сам обо всем доложил куда следует. Прежде чем скрыться от красных корочек в норке-купе, проводник рассказал полковнику о двух подозрительных гражданах из седьмого купе, о которых он не доложил лишь потому, что пристально за ними следил и хотел взять их с поличным сам, дабы облегчить работу «доблестным органам правопорядка».

Пришла очередь Любы, ставшей стервой после того, как отбила у коллеги «икорного клиента».

С ней полковник встретился в тамбуре. У нее потухла сигарета, и она попросила у Груздева прикурить. Вот он ей и дал, пустив в ход красные корочки, и суровым голосом объявив о подозрительном иностранном субъекте. Люба была женщиной сообразительной, она знала, как приманить покупателя и как вывернуться из щекотливой ситуации.

– Разверните корочки, – потребовала она.

Фыркая, полковник развернул удостоверение на пару секунд, поспешив спрятать его в карман.

– Э-э, не так быстро… Что там было про пенсию? – продолжала упорствовать Люба, чем привела собеседника в бешенство.

– Вы не понимаете, с кем имеете дело! – перешел к угрозам полковник. – К следующей станции уже выслан конвой. Там сговорчивее станете.

Блеф полковник считал самым последним средством, но чего не наговоришь в запале, когда благополучие родины под угрозой?

– С Хабаровска он едет, билет до конечной, – поддалась Люба.

На прощание полковник хлопнул дверью, на целую неделю отбив у Любы тягу к сигаретам. В следующем вагоне дверь он, памятуя о недавнем замечании, специально оставил распахнутой.

На свое несчастье навстречу Груздеву попался мужчина, весело проведший время в вагоне-ресторане.

– Представляете, в соседнем вагоне едет настоящий, живой француз, – по наивности похвастался он полковнику. – Хочет типа понять загадочную русскую душу. Смешной такой, все ему интересно…

Полковник уже скрежетал зубами от переполнявшего его возмущения, но собеседник был так впечатлен встречей с иностранцем, что не замечал, как тучи над ним сгущаются и из них вот-вот ударят молнии.

– Как бы они русский ни учили, а все равно им не понять… Вот я ему говорю: «Работал раньше на почтовом ящике», а он смотрит удивленно…

Пенсионное удостоверение в красных корочках возникло перед самыми его глазами. Буквы при этом расплывались, но мужчина осознал, что дело обстоит серьезно. Кулак полковника уже угрожающе завис на полпути к его лицу.

– Молчать! – рыкнул на жертву Груздев.

Эта команда применялась им на службе в исключительных случаях для рядовых-новобранцев, которые не желали забыть про вольности гражданской жизни. Однажды, вернувшись в часть после отпуска, Груздев застукал у ворот двух таких «салаг», дымящих сигаретами и громко смеющихся.

– Что ржете? – взвился тогда полковник.

Они только что прекрасно провели время с поварихой, и это их совершенно расслабило. Вопрос Груздева остался без ответа. «Бессовестные желторотики» ему даже честь не отдали. Прекрасные воспоминания об отпуске мигом прошли. В запале полковник накричал на жену, потому как долго не мог найти свой парадный китель с пятью орденами и девятью медалями.

– Что мне теперь, обезьяной штатской ходить? – вопил он, сжимая свои кулаки.

Потом он долго искал тех солдат. И, когда они стали оправдываться, что не увидели на его штатской одежде знаков отличия, Груздев свернул обоим носы. Новобранцы быстро уяснили правила груздевской дисциплины. Следующим утром в рапортах они написали, что исключительно по собственной оплошности не заметили бордюра и споткнулись. Из призыва в призыв солдаты той части передавали строчки:

 
«Груздь пробился чрез бордюр,
Не гундось, что самодур.
Коль Груздя не уважаешь,
Так споткнешься, что не встанешь».
 

Полковник солдатского творчества не ценил. Его любимцы передавали, что стишок гуляет по части, но самому ему довелось услышать эти строки только однажды. Узнав, что Груздев скоро уходит в отставку, один ефрейтор озвучил их в казарме. Место оказалось неудачным, и ефрейтор споткнулся. «Множественные повреждения ушных хрящей» – было записано в его карточке. Полковник считал, что с «макаронин» довольно и этого.

Груздев выбирал кару для работника «почтового ящика», но несчастного спасло появление человека в мешковатом трико и генеральском кителе.

– Ну, где ты пропадал? – обратился генерал к мужчине, у которого налицо были все признаки медвежьей болезни.

– Вот, хорошего человека встретил… – отвечал тот заискивающе.

Груздев приглянулся генералу, и тот пригласил его на партию в шахматы. Планы пришлось срочно менять. Полковник всерьез намерился научить дисциплине кого-нибудь другого, не растрачиваясь на «игрушки».

Место Саши занял говорун. Позабыв про анкеты, Тарле слушал его сбивчивые рассказы и старательно их конспектировал в блокноте.

– Вот так вот этот Пашка городской забрасывал удочку да и поддел себя крючком за одно место.

– А что стало с девушкой, которая поехала в Москву? – постарался вернуться к прежней истории студент.

– Анька-то экзамены провалила… Что еще от нее ждать? С пятнадцати лет с мужиками на сеновалах кувыркалась… Двойки, тройки, а туда же… Институт, институт… Полы теперь драит в ресторане да юбкой перед старыми богатыми кобелями трясет…

В блокноте Тарле ясно было написано, что в Москву поехала Надя, окончившая школу с золотой медалью.

– Я вот что тебе еще скажу, – продолжал говорун. – Весь он был волосатый… Длинные лохмы такие… Кому его в лесу-то стричь? У нас в поселке одна Светка парикмахерша, и та умеет только под горшок оболванивать… Кому это надо в наше время? Правильно? Мода другая теперь, раньше можно было под горшок обстричься и ходить, как Вадька, бригадир из леспромхоза… Никто бы пальцем не показал… А теперь даже в деревне…

Тарле совершенно запутался, и ничего не мог разобрать в собственных записях. Там уже значилось около трех десятков имен, фамилий и прозвищ, взаимосвязь которых он отчаялся установить. «Аня. Дочь Параськи. Параська работала в колхозе сторожем», – пометил Тарле.

– Это дочь Параськи? – уточнил студент, вновь услышав про Аню.

– Да ты все напутал, – настаивал говорун. – Параська в детстве свалилась с моста в реку. Распугала бабкиных гусей и сама с перепугу спятила. И как тут не рехнуться? Бабка драла ее, как сидорову козу. Встанет старуха не с той ноги и давай девку за космы тягать. Она каждое утро вставала очень рано и всегда не с правильной ноги. Никаких петухов не нужно… Визг Параськи через улицу было слыхать… Слышишь, если визжит, значит, вставать пора. А Параська носилась от бабки по поселку ободранная, клочки только остались от лохм. Так и бегала, пока мамашка ее не обрила наголо. Представь лысую девку. Как тут не спятить? Это нам можно, а у них, у девок, если без волос, то и рожей, значит, не вышла. Правильно я говорю? – Тарле посмотрел на него помутневшим взглядом, и говорун продолжил: – Вот Лешачихины пацаны и прозвали Параську вшивой-паршивой… Дескать, вши у нее, вот и без волос. А мать их Лешачихой звали, потому что была на рожу страшнее атомной войны. Когда еще волосню свою распустит, тут любого кондрашка хватит. А еще у ней были усищи, у Лешачихи, как у председателя колхоза Калинина. Вообще-то Калинин был партийный вожак, и им назвали тот колхоз, а председателя звали Никифор Петрович Голубчиков, как сейчас помню. Такие веселые фамилии легко запомнить. Вот у нас за рекой жил пасечник, так он вообще был Счастливцев. От слова «счастье». Понимаешь? Пчелы его злющие перекусали всех за рекой. Потому однажды пасеку его и спалили… А скажи-ка, как называется та река? – неожиданно спросил он Тарле.

Говоруну было важно, чтоб его слушали, а не просто делали вид. Студент пролистнул десяток страниц своего блокнота.

– Гряз… Грязнушка, – наконец, выговорил он, рассмешив собеседника своим произношением.

– Да никакая она не Грязнушка, балда! А Грязновка. Это деревня зовется Грязнушкой. Там жила Фекла по прозвищу Гром-баба. Никому от нее покоя не было. Трех мужей угробила, одного до белочки довела. Как с такой не спиться? Последнего ее мужика звали Петькой, кажется.

Тарле всегда знал, что научные открытия легко не даются. Он был полон решимости разобраться хотя бы с драматической историей Параськи. А вот потом он получит грант и обязательно проведет еще несколько месяцев в российской деревне. Тогда-то можно будет полностью посвятить себя анализу сельской жизни со всеми ее драмами, комедиями и фарсом. Ему казалось, что это хорошая идея, и его труд может встать в один ряд с известными книгами по истории повседневности или даже совершить революцию в науке.

– Параська работала как сторож? – спросил Тарле в надежде распутать сюжет.

– Да не, – улыбался говорун. – Сторожиху звали Валька, и у нее был ребенок… залетела она по малолетству от одного дачника.

– Этот ребенок Аня?

– Да не, я ж тебе правильно говорил… У нее Андрей… Тот, который пошел с другом на рыбалку да еле живой пришел… Да и как тут быть, если увидишь человека всего в волосах? Правильно?

– Кого он увидел? – спросил Тарле. Удивительно, но его мозг еще продолжал работать. – Ту женщину, которая имела детей, которые обзывали девочку?

– Да кто поймет, баба то или мужик. Горилла, лохматая, не говорит, а мычит только… Да и кому надо разбираться? Живым бы уйти. Представь себе, такой здоровенный кабан на тебя прет. Какие тут вопросы?

– Я не понял, горилла или кабан? – простонал студент, потом его озарило. – Вы говорите, что видели йети?

– Да откуда мне знать, кто он. Говорю же, лось такой лохматый, здоровенный, как бык, с когтищами метровыми.

Тарле стало казаться, что он сходит с ума. Студент решил, пока еще рассудок не покинул его окончательно, пойти в свое купе, глотнуть прохладной воды и прилечь.

Говорун увязался за ним и на ходу успел привести еще одно веское доказательство существования снежного человека. Его остановил только полковник Груздев, решительно шедший на таран. Проявив незаурядную ловкость, говорун юркнул на пустую полку, и буря прошла мимо.

Полковник рыскал по вагону в поисках выбранной жертвы, но на привычном месте ее не оказалось. Но он бы не был полковником, не будь у него хваленой военной смекалки. Сашу он подкараулил около туалета.

– Поговорить надо, – грозно сказал Груздев.

Он уперся кулаком в стену рядом с Сашиным лицом, показывая, что даже попытки бегства исключаются.

Они вышли в тамбур. Грохотали колеса, но полковничьему голосу удалось пробиться сквозь этот шум.

– Где служил?

Груздев напустил строгости, но Саше это было не в новинку. Его командир тоже не прочь был хмурить брови, тем более что поводов для того хватало, один браконьер по прозвищу Бобр чего стоил.

– Пограничные войска.

Ответ растворился в шуме колес, но, помимо смекалки полковник обладал полезной способностью читать по губам. Раньше она ему служила для потехи, теперь же пришлась, как казалось, к делу.

– Звание, – продолжил Груздев.

– Сержант.

– Номер части!

– Тысяча сто девяносто восемь.

У полковника с невероятной силой зачесались кулаки. Если «этот молокосос» с такой легкостью выдавал сведения незнакомому человеку, пусть даже и с красными корочками, что ж он тогда мог наплести иностранцу?

Саша выглядел совершенно спокойным, и это только больше сердило Груздева. Полковник думал, что бы такое ему отбить, дабы не получить проблем с законом. Пока он вел допрос, его ум выбрал два самых удачных удара «кулаком в печень и головой в грудь». Чтобы выбрать окончательно Груздев задал контрольный вопрос:

– Кто командир?

– Полковник Клячин.

«Бить головой, – подсказал внутренний голос. – А потом…»

Полковник издал протяжный клич, что-то вроде индейского. Чего только не вырвется у человека, встретившего головой железную стенку. Груздев не ожидал, что «макаронина» может увернуться, как не ожидал и того, что в решающий момент поезд намерится повернуть. Все слова, которые полковник выдал за полминуты, уместились бы убористым почерком на стандартном листе писчей бумаги, причем с обеих сторон. А прочитавший их сразу бы оценил все многообразие речевых оборотов, которые едва ли появятся когда-то в толковых словарях.

Звучное прозвище Железная Голова могло быть заслуженно присвоено полковнику Груздеву, если бы не было занято одним шведским королем, которого тот не любил еще со школьных уроков истории. Мало того, что оный король вторгался в искренне любимое Пашей Груздевым государство, он был еще чрезмерно активен, и по его вине в учебнике появилось множество битв и дат, которые надо было запоминать. Одно полковник уяснил: крепкие головы полезны не только бодливым животным. Впрочем, как показывал опыт шведского короля, они плохо защищают от пуль.

Для военной науки создание пуленепробиваемых голов оказалось задачей крайне сложной, вот уже много веков она топталась на месте, а короли, императоры и простые полководцы получали пули, от которых не спасали самые крепкие головы. Хотя ходили упорные слухи, что в Третьем рейхе пытались вывести породу людей с «железными головами». Опыты якобы были продолжены под покровом строжайшей секретности в Советском Союзе. Ученые уже были близки к созданию непобедимых солдат с бронированными головами, когда страна распалась, и все разработки были прекращены по требованию американцев. Пассажирка с паспортом «слышала это по телевизору», как и то, что снежные люди действительно существуют. Она бы с радостью поговорила с полковником о славной пуленепробиваемой армии будущего и заговорах зарубежных разведок, но тогда она мирно спала с раскрытым бульварным романом на животе. Ей снился прекрасный сон о том, как ее невестка подцепила триппер и стала похожа на сушеную воблу.

Недолго полковник мучился головной болью. Встреча с металлом лишь встряхнула файлы памяти под его крепким черепом.

– Клячин? Юрка? – спросил он Сашу уже не столь грозным голосом.

– Юрий Сергеевич, – ответил тот, внимательно следя, как бы Груздев еще чего-нибудь не выкинул.

В будущность свою старшим лейтенантом Клячин входил в разряд «макаронин». От тех времен ему на память осталось примечательной формы ухо, как у столь любимых его дочкой шотландских вислоухих кошек. В части, где теперь служил полковник Клячин, легенд о Железном Грузде не знали и считали переломанное ухо плодом любви командира к вольной борьбе. Уроки дисциплины по-груздевски Клячин усвоил на отлично и довольно быстро перешел в разряд «нормальных людей». Груздеву пришлось придумать эту новую категорию солдат, уже не бывших «макаронами», но по тем или иным причинам не добравшим баллов для попадания в «любимцы».

Клячина подвела его тяга к независимости. Он был из потомственных военных и еще до встречи с Груздевым имел представления о дисциплине, перенятые от отца и деда. Дед был фронтовик, и слово его ценилось превыше всего. Война не располагала к лишним сантиментам, о чем дедушка говорил очень часто, дополняя повествование примерами из богатого жизненного опыта. Так что с Клячиным Груздеву долго возиться не пришлось. Дедушкина наука оказалась благодатной почвой для последующих учений. Ведь первым правилом в ней было уважение к командирам. Но в одном авторитетный дедушка и командир Груздев расходились. Груздев заподозрил что-то неладное, когда Клячин не явился на новогодние торжества в узком офицерском кругу.

«Отщепенец, – подумал Железный Груздь. – Так вроде нормальный, а тут… как не родной».

В этом полковник был прав. Кровного родства между ними не было, если не считать общего предка, крестьянина калужской губернии Петра Филимонова по прозвищу Баламошка, участника войны 1812 года, известного тем, что он лично видел государя-императора с расстояния трех саженей и даже сказал при этом: «Рад служить Вашему Величеству!» Вроде бы даже император обратил на него внимание и кивнул августейшей головой в знак одобрения. Впрочем, фамильные деревья не были тогда в таком почете, и история Петра Филимонова затерялась в архивной пыли.

Основным правилом дедушки Клячина было широко известное «на войне как на войне». Может, командир и зовется среди солдат отцом родным, но данное правило действует лишь во время службы, к которой семейные праздники, баньки и охоты не относятся. Вот так наука дедушки Клячина помешала дальним родственникам ощутить истинное родство. Однако Клячину удалось почти невозможное – завоевать уважение Груздева одной лишь хорошей службой. Это и спасло Сашу от удара в печень, который отставной полковник намеревался провести после тарана «железной» головой.

– Пойдем, – ласково произнес Груздев, совершенно оправившись от последствий собственной бодливости.

Он приятельски похлопал Сашу по плечу, что заменяло извинения, которых полковник страшно стеснялся. Совершенно позабыв теперь о воинственности и шпионах, Груздев предвкушал беседу в вагоне-ресторане, в тесном кругу, как он любил. Она должна была обогатить его путевые заметки новым ценным материалом. Груздев даже подумал, что сей материал можно будет вставить и в мемуары, которые он закончил на 5059-й странице. После отставки у Груздева неожиданно появилось много свободного времени. Рыбалки и баньки стали для него теперь рутиной, но он нашел себя в новом деле, вспомнив, как в школе получал пятерки по сочинениям о жизни Ленина и на тему «Как я провел лето».

Полковник решил, что в ресторане прежде всего закажет большую порцию мяса для нового знакомого сержанта, «уж слишком он тощ, как макаронина».

Обретя безмятежность, Груздев даже не стал закатывать скандал из-за того, что жаркое пришлось ждать целых двадцать минут.

– Ешь, ешь, Александр Александрович, – приговаривал он, когда ему казалось, что Саша уж очень медленно жует.

Обращение «по батюшке» в сочетании с «ты» говорило при этом о крайней степени уважения, которой могли быть удостоены младшие чины.

– Значит, дослужился-таки Юрка до полковничьих погон.

Это был не вопрос, а повторение приятной новости, которую полковник узнал от Саши. Груздев радовался, что его наука о дисциплине была Клячиным усвоена и принесла свои плоды.

– Что собираешься делать дальше? – спросил Груздев с отеческой интонацией.

– Хочу вернуться в спорт… У меня разряд по беговым лыжам… Потом мне предложили уйти в биатлон, но… В общем, не получилось тогда, и я вылетел отовсюду…

Ему не нравилось пустословить. Да, спорт оставался его главной целью, но в отсутствие четкого плана по возвращению разговор становился, как многие говорят, «ни о чем». Но раз уж спросили… К тому же имелась микроскопическая вероятность, что полковник может иметь нужные связи. Без связей можно было легко устроиться дворником или грузчиком или на прочие должности, не избалованные вниманием публики. Что-то более весомое часто предполагало наличие знакомств и рекомендательных писем. А тот вид спорта, в который хотел вернуться Саша, предполагал еще ощутимые денежные траты.