Текст книги "Гайджин"

– Саймон!

Черт! Алекс. Она стояла в дверях в комнату Саймона и сердито на него смотрела. Взбешенная до белого каления. Ворвавшись в комнату, она вырвала фотографию из его рук.

– Никогда, никогда так больше не делай. Не дай Бог, я тебя снова застану ковыряющимся в моих вещах!

Козыряющимся в ее вещах! Господи! Он не стал бы ковыряться в них, если бы ему даже платили за каждый час, и она прекрасно об этом знала. Если бы этот болван не ошибся комнатой и не вывалил вещи, где не надо, Саймон никогда бы не увидел этого конверта. Может быть, жара и нервозность, связанная с переездом, так довели его мать. Психовать из-за ничего не было в характере Саймона. Он предпочитал владеть собой, потому что это единственный путь – владеть ситуацией. Самообладание давало ему возможность вытворять сумасшедшие вещи абсолютно безболезненно. Самообладание – вот благодаря чему он стал чертовски хорошим атлетом.

Он оперся на локоть и стал наблюдать, с каким выражением лица смотрит на него мать, готовая в тот момент его разорвать. Она злилась на него так, будто он прибил ржавыми гвоздями невинного младенца к дереву. Дать ей успокоиться. Только и всего, дать ей успокоиться.

Наконец она попыталась совладать с собой. Она подняла плечи, резко опустила их и долго выдыхала. Она отвернулась от него к окну и уставилась на китайских грузчиков, возившихся на лужайке у центрального входа.

– Если эти китаезы уронят еще одну лампу, то я спущусь вниз и вытащу у кого-нибудь из них сердце через задницу.

Она пошла к дверям, волоча ноги, теперь уже подавленная и вполне овладевшая собой. Она остановилась в дверном проеме и обернулась к Саймону.

– У твоей матери приступ никотинового голодания, который с ней иногда случается, когда она не покурит дня два. Пытаюсь бросить уже в который раз. Извини меня за то, что я не сдержалась.

– Ничего страшного. Ты хочешь поговорить – мы поговорим. Не хочешь – не будем. Только один вопрос: они поймали этого парня, Канна?

Он увидел, как у нее перехватило горло и она сжала косяк двери так, что побелели костяшки пальцев. Саймону не было необходимости смотреть ей в лицо: он и так знал, что она снова нервничает. Каждый ее жест кричал о том, что любое упоминание о Джоне Канна заставляет ее страдать. Очень.

– Нет, – сказала она. – Они не поймали его.

Потом она ушла. Без всяких дальнейших объяснений, ничего о том, что случилось с Канна. Только:

– Они не поймали его.

И все. До свидания.

Саймон сел на кровать. Что все это могло бы значить? Стоило задать вопрос – и его мать расстроилась и начала плакать. Именно это произошло, когда она вышла из его комнаты. Не стоит ли ей надевать шляпу, когда она находится столько времени на солнце, подумал он.

* * *

Ко времени, когда Саймон должен был кончать высшую ступень средней школы, он уже стал гавайским «золотым школьником», известным школьным атлетом, которому поступили предложения гимнастических и легкоатлетических стипендий от местных и материковых колледжей. Все, что ему надо было сделать – это выбрать один из них, потом бы его ожидали еще четыре счастливых и беззаботных года спортсмена колледжа, выступающего за их команды. Была ли это легкая атлетика или бокс, но спорт был для него незаменим. Так или иначе, спорт позволил Саймону узнать себя, понять, чего он достиг. Кроме того, в спорте была своя красота. Красота, с помощью которой его тело и разум достигли совершенства.

Его мать понимала это лучше, чем отец. Лучше, чем его друзья и некоторые из его тренеров. Годы, которые, он занимался боксом и легкой атлетикой, позволили ей понять, что чувствуют атлеты, когда занимаются спортом. Но хотя она и была горда достижениями Саймона в спорте, ничто не могло ее убедить позволить ему попробовать Банзай Трубу. Труба убивала и калечила серферов. Ну что из того, что некоторые прошли через нее и потом рассказывали сказки? Алекс запретила Саймону даже и думать о ней. Она вынудила его дать ей слово, что он никогда не будет кататься в этой трубе. Он дал ей слово, сделав так, как она хотела.

Но он обретал свободу, подвергая себя риску. Риск для него был наркотиком. Однажды испробовав, он уже не мог от него отказаться.

* * *

Саймону было восемнадцать, когда он попробовал Банзай Трубу. На рассвете одного декабрьского дня он уложил свою самую тяжелую доску в джип и отправился на Сансет-Бич, к местообитанию страшнейших волн на свете. В серфинге он мог за пояс заткнуть многих парней на Вайкики, он обладал холодной дерзостью – так зачем откладывать? Его отец улетел с буровым оборудованием для голландских нефтяников в Джакарту; мать преподавала в гавайском университете и в ближайшие пять дней принимала выпускные экзамены. Это означало, что она будет работать по восемнадцать часов в день без перерыва, поэтому можно было рассчитывать на то, что она будет спать в кампусе три ночи в неделю, нежели ездить домой вся измотанная. Саймон был зачислен в университет на двойную стипендию по гимнастике и легкой атлетике и уже предвкушал студенческую жизнь в кампусе, где ты можешь щеголять в шортах, футболке и босиком. И чувствовать себя спокойно.

Но сначала нужно было пройти через трубу.

* * *

Это было жутко.

Со скалы, выходящей на Сансет-Бич, Саймон и десятки других людей наблюдали за зимними волнами, молотящими океанский берег. Труба была мощной и дикой. Она с ревом обрушивалась на берег, сила этого удара была такова, что земля под ногами слегка колыхалась. Никто из наблюдавших не разговаривал. Все в молчании смотрели на гигантские волны, которые жутко закручивались перед тем, как удариться о риф. Людей на пляже не было. Никаких влюбленных, за руку прогуливающихся по усыпанному ракушками белому песку пляжа. Городские и окружные пожарные машины припаркованы в бурой грязи позади скал, желтые и красные проблесковые огни включены, экипажи всматриваются в бурлящее море, не нужна ли кому-нибудь помощь. Как всегда, штормовые предупреждения были расклеены, но они были бессмысленны. Ничто не могло остановить того, кто решился попробовать. А на это никто, кроме серферов, решиться не мог.

В прошлом Саймон приезжал на север во время зимнего серфинга понаблюдать за работой профессионалов во время Гавайского кубка мира или Дюк Каханомоку Классик. Каждый раз труба тянула его, как магнитом, но всегда он был всего лишь зрителем. Однажды он видел, как попробовала девушка и была буквально сметена. Пожарный вытащил ее из воды окровавленную и без сознания. Что больше всего поразило воображение Саймона – это ее доска для серфинга, которую выбросило на берег с глубокими уродливыми царапинами, оставленными острыми, как бритва, кораллами, скрывающимися под водой.

И сегодня труба выглядела ничуть не менее зловещей, чем в тот день, когда произошел несчастный случай с девушкой.

Наплевать и забыть. Сосредоточиться. Не психовать. Просто сосредоточиться на предстоящем деле. Саймон, у которого сосало под ложечкой, прошел сквозь толпу и вернулся к джипу. Он достал с заднего сиденья «хобот слона». Эта доска была около десяти футов длиной, сделана из пластика, покрытого бальзой, нос ее был загнут вверх, чтобы легче скользить по водной поверхности, а сзади находилось «оперение», которое работало как вертикальный стабилизатор. Вес тридцать пять фунтов. Никакого труда нести ее под мышкой не составляло, и он спокойно пошел по грязной колее вниз слева от скалы.

У подножия скалы он спустился на уклон, служащий как бы скатом, ведущим на пляж. Пять или шесть человек стояли на уклоне, жертвуя своей одеждой ради того, чтобы поближе увидеть трубу. У двоих были доски, но Саймон, взглянув на них, мог точно сказать, что никто в воду не собирался. Может быть, даже вчера эти ребята были ого-го какими серферами. Но сегодня им пришлось столкнуться с чем-то таким, что смутило их души.

На несколько секунд Саймона охватила тревога. Ближе к своему концу труба выглядела подавляюще. Непреодолимо. И оглушающе. Некоторые на уклоне зажали уши обеими руками. Они стояли там с облепленными мокрыми волосами головами, лицами, блестящими от соленой морской воды, и руками, зажимающими уши, похожие на тех обезьянок, которые ничего не хотели слышать.

Он вошел в поток. Прошел вброд как можно дальше в море, потом лег животом вниз на доску и, гребя руками, направил свою доску к «линии», месту на воде, откуда можно было войти в трубу. Ярость океана поразила его. Он начал сражаться с ней с самого начала, сражаться, чтобы его не утянуло в море. Он справился с этим, не дал утянуть свою доску в ложном направлении. Теперь он владел ситуацией. Он был готов.

Он стоял на доске, достигнув идеального равновесия, управляя ею своими ногами, как он это делал уже тысячу раз, и вот, наконец, «линия», он плавно втекает в трубу – восторг не передать словами – ощущение скорости, которое он раньше никогда не испытывал. Быстрый взгляд налево. Труба вздымалась, уходя из поля зрения, пугающая стена воды, тонны ее уже над его головой, они уже сходятся над ним – жуткое зрелище. Теперь уже слишком поздно что-либо предпринимать – только вперед, вперед навстречу опасности.

Солнечный свет становился все менее ярким, угасал – и вдруг Саймон оказался в темноте; он был в трубе из воды, полностью ею окружен, стремительно летя по проходу, который через секунду сожмет его в своих объятиях. Зажат со всех сторон водой, и только несколько секунд, чтобы выбраться через сужающееся пространство. Саймон визжал от охватившего его восторга. Он был внутри трубы и еще никогда в своей жизни не испытывал такого полного счастья.

Он согнул колени и вытянул руки в стороны. Для того, чтобы держать равновесие. Дневного света не было. Он сосредоточился на солнечном пятне где-то впереди и выше над ним. Невероятно, как быстро сужалась труба. Стало еще темнее. Паника.

Волна захлестнула его с ужасающей быстротой, сбила с доски и с силой втолкнула его в удушающую, колющую тысячей песчинок стихию подводной песчаной бури. Он перевернулся и попытался протереть глаза. Перед ним была только кромешная тьма. Он испытал приступ ужаса – и бросился выбираться из этой ревущей воды и смертоносного песка; в рывке, в который он вложил всю свою силу, он попытался достигнуть поверхности воды, того, что, он надеялся, просил и умолял Бога, должно было быть поверхностью воды. Но труба была неумолима, неутомима и безжалостна; она скорее распнет его, нежели выпустит из своих объятий. Она тянула, толкала и крутила его во всех направлениях, не давая ни глотка воздуха. Он наглотался морской воды и песка и понял, что погибает, идет в это вечное и ужасное неизвестное. Надо было послушать мать и держаться отсюда подальше. Дерьмо тупое. Вот что он такое, и вот почему он погибает.

Потом он почувствовал, как его потянуло под водой куда-то со скоростью пули, он не смог удержаться от крика, когда острые, как бритва, кораллы рванули его тело и сломали обе ноги. В последние секунды своего сознания он вдруг понял пугающую правду: его жизнь больше ему не принадлежит. Он проиграл в первый раз в жизни и, осознав это, Саймон вверил себя бурлящему морю и буйному ужасу морской воды, называвшейся Банзай Трубой.

* * *

В июле следующего года Саймон сидел на деревянном стуле на аэрарии дома, расположенного на вершине горы Маунт-Танталус. Пара металлических костылей покоилась на столе рядом с ним. Второй день он уже в этом доме, а все еще не встретился с человеком, которому он принадлежал. Друг его матери, единственное, что он о нем знал, и, судя по всему, у друга было не так уж много «капусты». Дом был в стиле ранчо, одноэтажным, построенным из кирпича, красного дерева и стекла. Комнаты в японском и западном стилях: с резьбой по тику, лакированными столиками, шелковыми свитками, рисунками в стиле Пикассо и клавесином. Циновки на полу и раздвижные двери из рисовой бумаги.

Ни одной фотографии или портрета владельца. Абсолютно ничего, что могло бы дать представление, как он выглядит. Ни жены, ни детей, ни родственников. Только один-единственный слуга-японец, который приходил и уходил по своему усмотрению. В конце концов Алекс сказала Саймону, что хозяин – японец, но это было все, что она сказала. Саймон скоро с ним встретится, и тогда все прояснится.

Маунт-Танталус был самым высоким местом в Гонолулу и одним из самых привилегированных его районов. Район людей при деньгах, как сказала Алекс. Прибежище тех, кто владел Гавайями. Того типа людей, которые сидят, развалившись, и шепчут, потому что, как она говорила, они уверены в том, что ты подашься вперед и будешь ловить каждое их слово. Танталус находился всего в часе езды от центра Гонолулу, но до вчерашнего дня Саймон никогда не бывал здесь. Веселенькое местечко, особенно если ты ищешь, где бы поскучать.

Старый добрый Танталус! Гаражи на четыре машины, ухоженные лужайки, таблички «нет прохода» – и все прячется в тропической зелени гигантских филодендронов и папоротников. Зато нет магазинов, кинотеатров, химчисток и газетных киосков. Тоска. Но не надо столько критики, как говорила Алекс, Танталус был достаточно прохладным и влажным местом, чтобы здесь можно было выращивать розы, единственное место на Оаху, где можно было заниматься этим. К тому же здесь можно было походить по лесным тропинкам и пособирать плоды гуава и пассифрута. Саймон сказал, что это действительно классно, если можешь ходить, а так как он не может, то ничего в этом классного и нет. Теперь он нуждался в костылях, инвалидном кресле и скрепах для ног. По утверждению докторов, его ноги могли стать немножко посильнее, но немножко. Ему придется носить эти скрепы до конца жизни.

Труба не убила его. Хотя можно сказать, что убила. Она лишила его ног, его быстрых колес, навсегда покончив с ним как со спортсменом. Были и другие раны: сломанная рука, сломанные ребра, страшные порезы о коралл, инфекция от ядовитых морских ежей. Но ничто не могло сравниться с тем, что произошло с ногами. Обе были переломаны и буквально искромсаны. Несколько месяцев Саймону пришлось провести в гипсе, а когда его сняли, он взглянул на свои ноги и заплакал. Они ссохлись до костей, ноги, которые когда-то были, как крылья орла, которые когда-то носили его, как по воздуху, и слушались его во всем. От одних только шрамов на них его мутило. Все зажило на нем, кроме ног, и доктора утверждали, что надеяться на что-либо бесполезно.

Суки эти доктора. Они гнали обычную туфту:

– Ты должен быть благодарен, сынок, за то, что ты хотя бы остался жив. Постарайся принять случившееся как данность и подумай о будущем. Ведь могло быть и хуже, ты же знаешь.

Хуже быть не может, доктор, и единственная причина, почему вы так думаете – это то, что у вас дерьмо вместо мозгов. Когда его привезли в госпиталь, доктора хотели отрезать ему ноги.

– Единственное, что остается, чтобы спасти ему жизнь, – заявили они. – Кости переломаны, нервы и хрящи повреждены. К тому же, инфекция. Угроза для жизни налицо, миссис Бендор, нам необходимо ваше разрешение на немедленную ампутацию.

– Никогда, – сказала Алекс. – Вы не знаете моего сына. Он скорее убьет себя, чем останется жить калекой, и потом, кто вы, черт возьми, такие, чтобы говорить, что я должна это сделать ради него? Я должна? Нет, ничего я не должна. И не буду.

Доктора понижали голоса, переходили на шепот и продолжали урезонивать эту истеричную женщину. На Алекс это увещевание не действовало.

– Только через мой труп, – сказала она.

Потом она вообще перестала с ними разговаривать, а связалась с Вашингтоном, благодаря чему прибыли хирурги военно-морских сил из Перл-Харбора, классные специалисты своего дела, которые присоединились к хирургам, оперировавшим Саймона. Операция длилась семьдесят два часа. В госпитале Алекс за глаза называли «железными воротами». Но она спасла Саймону ноги.

И сделала это она одна. Шиа Бендор погиб в Индонезии, его тело было найдено на заливном поле в Богоре, городишке в сорока милях к югу от Джакарты. Его лицо было так разбито, что идентифицировать тело смогли лишь по стоматологическим снимкам. Никаких подозреваемых на момент расследования, и, как заявила полиция Джакарты, вряд ли они появятся. Алекс сказала, что его убили из-за его груза, который был отнюдь не буровым оборудованием. Шиа Бендор вез стрелковое оружие: карабины, минометы, автоматические пистолеты 45 калибра, гранаты. Новая международная валюта.

Его предыдущие разведывательные полеты были очень простыми. Все, что должен был сделать любой летчик аэролинии – это поговорить с иностранцами, бизнесменами, журналистами, лидерами союзов, а потом передать отчет американским разведывательным службам. Просто. Если не учитывать, что мир с каждым днем становился все менее простым. Алекс думала, что смерть Шиа могла быть предупреждением Америке не совать свой нос в индонезийские дела, или, может быть, кое-кто подумал, что Шиа знал гораздо больше, чем было на самом деле. Может быть, кто-то пытался провернуть сделку с оружием, а Шиа мешал. Саймон думал, что американцы и их индонезийские друзья решили поменять ход игры в последнюю минуту, а его отец ничего об этом не знал и попал впросак. И явил собой доказательство тому, как трудно стать героем в этом новом жестоком мире.

* * *

С аэрария перед Саймоном открывался захватывающий вид на большую часть Гонолулу, от Даймонд Хед до Перл-Харбор. Было девять часов утра, а уже почти все были в воде. Серферы. Пловцы. Винд-серферы, стоя на своих досках и прижавшись к многоцветным парусам, отдавали себя во власть ветра, готовые вместе с ним лететь куда угодно. Саймон смахнул непрошенные слезы.

Он встал сегодня пораньше, не желая, чтобы кто-нибудь в доме видел, как он из комнаты в комнату таскался на костылях. Унижение от сознания того, что тебя видят калекой, сродни унижению действительного одиночества. Он не хотел больше визитов жалости от своих друзей. Сочувствие не придавало сил Саймону. Оно чертовски бесило его, потому что он знал правду: люди, глядя на него, видят только то, что может случиться с ними самими. Вот почему они больше сочувствуют себе, чем Саймону Бендору. Его новый смысл в жизни? Сидеть в своем инвалидном кресле и своим живым примером демонстрировать другим, что в мире может быть и еще в чем-то хуже – не забывайте об этом.

Он не был против, что его мать была рядом с ним. Она взяла неоплаченный отпуск в университете, чтобы ухаживать за ним, массировать его ноги, готовить и читать ему. В госпитале она спала в одной комнате с ним, чтобы, как она говорила, защитить его и быть уверенной в том, что врачи не попытаются что-нибудь сделать с ним. Она была с ним в самое трудное время, в те дни, сразу же после «выброса» из трубы, когда боль и депрессия были настолько нестерпимы, что он хотел только умереть. Но ни на мгновение не иссякавшая ее любовь дала ему силу жить.

Саймону тогда позвонил Пол Анами, японский парень, который вытащил его из воды на Сансет-Бич. Это был звонок вежливых соболезнований.

Саймон оглянулся и увидел свою мать с каким-то японцем, направляющимся к нему. Оба были в кимоно и сабо. Глядя на них, Саймон подумал, что эта парочка больше чем друзья. Его мать выглядела гораздо более успокоенной, чем еще совсем недавно. У нее даже хватило времени подкрасить губы, тщательно причесать волосы и вплести в них ленту. Ну что ж, понятно. Интересно, может быть, они где-нибудь тут рядом уже успели и согрешить, хотя она, конечно же, имела на это право. Вглядевшись в нее, он увидел следы недавних переживаний, длившихся более шести месяцев. Она непрерывно курила, и у нее был нервный тик – непрерывно дергался левый глаз. На лице залегли глубокие морщины. В первый раз Саймон осознал, что его мать стареет и он когда-нибудь потеряет ее. Жалость охватила его душу.

Японец был хозяином дома, никаких сомнений на этот счет не возникало. Теперь он немного отстал, позволяя Алекс пройти вперед и поговорить с Саймоном наедине. Ему могло быть и тридцать пять, и пятьдесят, к тому же он показался Саймону знакомым. Саймон никак не мог вспомнить, где он мог его видеть, но знал, что наверняка вспомнит это. Мужчина был хорошо сложен, с седыми висками и имел вид человека, который полагается и рассчитывает только на самого себя. Саймон подумал: «Он уверен, что перед ним не может быть никаких преград. Так считал когда-то и я. Он думает, что я узнал его. Это тот самый человек, который был на фотографии вместе с Алекс, той, снятой перед университетской библиотекой в Сан-Франциско, двадцать пять – двадцать шесть лет тому назад. Точно, это тот же самый человек».

Алекс долго стояла перед Саймоном, собираясь с духом, чтобы заговорить. Наконец она заговорила, глядя в сторону, на мокрый от дождя лес.

– Я знаю его давно. Мы были увлечены друг другом – как, я думаю, ты уже догадался – с тех времен, когда были студентами университета в Сан-Франциско. Меня, конечно, убило бы, если бы ты начал обо мне плохо думать, когда узнал об этом, но это правда, и я ее не стыжусь. Твой отец знал об этом и не возражал. Это немного упрощало мою жизнь, потому что, видишь ли, они были нужны мне оба.

Она подождала, как Саймон отреагирует на эти слова, и, не дождавшись, продолжала:

– Нелегко мне, пойми, говорить об этой стороне моей жизни. Я имею в виду, как объяснить женщине, что она любила сразу двух мужчин одновременно? С мужчинами это бывает сплошь и рядом, но, по всей видимости, это совсем их не беспокоит. Хотя меня, черт возьми, это еще как беспокоит! О, Боже! И беспокоило всегда!

Саймон дотронулся до нее.

– Послушай, это твое дело, оно касается только тебя и этого парня.

– Ты ведь знаешь, я всегда о тебе заботилась.

– А я что, жалуюсь? Если бы не ты, быть бы мне каким-нибудь уродом с культяпками вместо того, то у меня сейчас.

Он кивнул головой по направлению к японцу.

– Не надо об этом, если ты не хочешь. Меня ведь, ты знаешь, ничто не может расстроить. Разве что...

Он посмотрел на свои ноги.

Алекс села напротив Саймона на стул – незажженная сигарета в одной руке, тонкая золотая зажигалка – в другой.

– Вот почему я привезла тебя сюда. Саймон, ты должен мне кое-что пообещать. Обещай мне, что ты сделаешь все, что ни скажет этот человек, не задавая никаких вопросов. Верь мне. Очень тебя прошу, верь мне.

Саймон сказал, что так и сделает: это было правдой, и терять ему было нечего. Жаль, что он не поверил ей тогда, до трубы.

Алекс прикурила сигарету, один раз затянулась и ввинтила ее в черную коралловую пепельницу. Она посмотрела на японца, потом снова на Саймона.

– Люди здесь, на Гавайях, знают его как Виктора Яшима. Но это не настоящее его имя.

– Я знаю. Его настоящее имя Джон Канна, – сказал Саймон.

У Алекс отвисла челюсть.

– Господи!

Она взглянула на мужчину и отрицательно замотала головой. Мужчина понял и кивнул один раз. Потом он перевел взгляд на Саймона и начал смотреть не отрываясь. Саймон, которому все это начинало нравиться, выдержал взгляд японца и не отвел глаза до тех пор, пока Алекс не схватила его за руку. Очень крепко.

– Как, Бога ради, ты это узнал? – спросила она.

– Труба свернула мне ноги, но не мозги. Ты только что говорила мне об университете. Это напомнило мне о фотографии, той, которую ты не хотела, чтобы я видел. Где вы вдвоем. Ту, которая снята перед входом в университетскую библиотеку. Вот как я сразу узнал мистера Канна. Это и еще вырезка из газеты о его побеге из лагеря для интернированных, и как он замочил трех ребят.

– Что-нибудь еще?

Сарказм и гордость одновременно в ее голосе.

– Что-нибудь еще, – сказал он. – Дай подумать. Ах, да. Ты сразу же задергалась, когда я тебя спросил, поймали ли они мистера Канна. И были еще кое-какие вещи в этом твоем конверте. Письма, отправленные с Гавайев без обратного адреса. Квитанции на авиабилеты Гонолулу – Лос-Анджелес в одну сторону...

– Расскажи ему все, – в первый раз заговорил Канна.

Голосом сильного мужчины, который может себе позволить быть нежным.

Алекс закурила, глубоко вздохнула и выдохнула дым в сторону моря. Ее глаза обратились к Канна.

– Все.

* * *

Калифорния

1943

Для американских японцев, подлежащих заключению в военное время, приказы Министра обороны США были неслыханно жестокими. Добровольная явка в назначенное время; багаж весом не более, чем можно унести в одной руке; от одной недели до десяти дней на устройство личных дел, включая ликвидацию бизнеса и передачу или сдачу под охранное свидетельство всей собственности. Вынужденные быстро избавляться от всего, что имели, японцы быстро становились легкой добычей. Их осаждали алчные агенты по недвижимости, охотники за товаром по дешевке и прочие мошенники. То, что японцы не смогли продать, было конфисковано штатом и поделено между местными округами.

Чтобы сохранить свою землю, семья Джона Канна переписала ее на Уильяма Линдера, адвоката из Сан-Франциско, который вел их дела. Линдер обещал быть опекуном их земли до тех пор, пока Канна не будут освобождены. Но вскоре после того, как Канна отослали в калифорнийский лагерь для интернированных Тул Лейк, Линдер продал землю и прикарманил деньги. Теперь Линдер боялся мести Канна, потому что знал, что их семья восходит к ниндзя, средневековым шпионам-убийцам, и относится к буддистской секте Миккио. Внешне же семья ничем не отличалась от остальных японцев. Они много и упорно работали, держались друг за друга и не делали никому зла. Но, подобно многим мастерам боевых искусств, последователям Миккио, они верили, что занятия магией и заклинания придают силу их боевым навыкам. Миккио было таинственным учением, объединявшим боевые искусства, колдовские обряды и сверхъестественное лечение болезней. Японцы называли этот метод лечения Тээйет, прикосновение руками. Этот способ был очень распространен в древние времена, но иногда он встречается и сейчас.

Отец Джона Канна вылечил единственного сына Линдера от туберкулеза всего лишь прикосновением рук, используя Миккио, силу буддийского закона, метафизическую сторону действий японского воина. Адвокат теперь боялся этой силы и решил нанести удар первым. Он подкупил двух охранников из Тул-Лейк убить семью Канна: Джона, его родителей и двенадцатилетнюю сестру. Нет ничего проще – был ответ охранников. В лагере существовало только одно правило на случай попытки к бегству: стрелять на поражение. Решение проблемы, следовательно, и состояло в том, чтобы поймать япошек на этой попытке.

Холодным декабрьским вечером охранники под прицелом вывели гуртом семью Канна в безлюдное место, «место попытки к бегству». Терять было нечего – Канна и его отец решили постоять за себя. Они убили охранников, но и сами понесли потери: мать Канна была убита наповал, а отец тяжело ранен. Умирая, он взял со своего сына слово убить Уильяма Линдера.

* * *

– Это было нелегко, – сказала Алекс. – Прежде всего Джону пришлось бежать из этого ада. Мимо лагерных вышек с пулеметами, нацеленными на восемнадцать тысяч японцев. Мимо колючей проволоки, мимо вооруженных охранников, танков и батальона пехоты, в полной боевой готовности дислоцированного вокруг лагеря. Я до сих пор не знаю, как ему это удалось. Без еды, без какой-либо помощи, зимой, в мороз. Не говоря уже о том, что он просто мог быть в любой момент застрелен на месте, если бы кто-нибудь увидел его за пределами лагеря.

– Я читал что-то о коротковолновой рации, – сказал Саймон, – по которой он поддерживал связь с Токио.

– Они врали. Судя по отчетам, ни один японец в этой стране не совершил ни единого акта саботажа или шпионажа, хотя, Бог свидетель, у них были для этого причины после того, что с ними сделали. У Джона не было ни коротковолновой, ни какой-либо другой рации. Власти знали правду и пытались ее скрыть.

– Ты сказала, что у него не было никакой помощи. Мне так кажется, что ты ему помогала.

– Я имела в виду помощи, чтобы выбраться из лагеря. А в том, что я ему помогала, ты, конечно же, прав, но это было гораздо позже.

Саймон посмотрел на Канна. Мистер Спокойствие. Стоит не шелохнется, как будто кто-то накачал его успокоительными.

– Что случилось, когда вы увидели Линдера?

– Я убил его.

Констатация факта. И никаких сожалений.

– Вы его не спрашивали, почему он сделал это, почему он нарушил слово?

– Меня не интересовали причины, что бы он ни сказал, я бы не передумал.

Строго вперед, как стрелка, указывающая на север. Однонаправленность ума, талант для занятий бизнесом. Саймону это нравилось.

На сегодняшний день Джон Канна был удачливым экспортером рыбы, жил тихо-мирно, выращивал розы-рекордсмены и состоял в членах торговой палаты. Он никогда не был женат. Так как не было срока давности за убийство, он по-прежнему находился в розыске, и ему грозило наказание за убийство трех человек. Но по просьба Алекс он согласился что-нибудь сделать, чтобы вылечить покалеченные ноги Саймона.

– Что сделать? – спросил Саймон. – Покрасить одну в красный цвет, другую в зеленый, а потом использовать в качестве светофора для маленьких машин?

Когда Алекс злилась, ее ноздри начинали раздуваться, а нос краснел. Сейчас ее нос был свекольно-красным.

Я, с искалеченными ногами, все время пытаюсь подставить ножку, черт возьми, подумал Саймон. Она всего лишь пытается помочь. Если он давно махнул на свои ноги рукой, то его мать нет. Хотя, с другой стороны, он уже много раз проходил через это: его лечил то один специалист, то другой, но это приносило лишь новые разочарования. А кем, собственно говоря, был этот Джон Канна, кроме как человеком, замочившим двух охранников и одного стряпчего? Его мать, Господи, Боже мой, она никак не успокоится. Скоро она начнет ему говорить, что пройдет совсем немного времени, и он будет отбивать чечетку, позабыв обо всем, что с ним случилось.

Он сказал матери, что сделает все, что она захочет. Потом он посмотрел на море, на два только что стартовавших каноэ, мчавшихся наперегонки. Когда он обернулся, его матери уже не было. Джон Канна сидел на ее стуле. Не шевелясь и не издавая ни звука. Мистер Спокойствие Канна. На столе между Канна и Саймоном лежала цветная фотография Алекс в желто-зеленом муму[6]6
  Муму – (гавайск.) – просторное платье жительницы Гавайских островов


[Закрыть], снятая здесь, на аэрарии. Канна постучал по фотографии указательным пальцем.

– Плюнь на нее.

Саймон всегда гордился своей выдержкой, но, если бы не ноги, он бы перескочил стол и засветил бы ему в оба глаза.

Канна взял фотографию и пристально посмотрел на нее.

– Почему ты отказываешься делать то, что я тебя прошу? Это всего лишь кусочек бумаги и ничего больше.

– Но не для меня. И вы знаете об этом.

Канна слабо улыбнулся.

– Итак, для тебя это не просто кусочек бумаги. Перед тобой символ, имеющий определенную значимость, символ, который пробуждает сильные эмоции. То, что будит в тебе силы сражаться с человеком, который приказал тебе плюнуть на это. Ну что ж, посмотрим, сможешь ли ты понять другие символы, сможешь ли ты постичь их силу. Американский флаг – это символ, не так ли? Вероятно, он что-то значит для тебя. Медаль, полученная на легкоатлетических соревнованиях – тоже символ. Так же, как подарок на память от хорошенькой девушки, может быть, одной из тех, на телефонные звонки которых ты отказываешься отвечать. Есть люди, которые считают море и небо символами Бога.