Текст книги "Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки"

В результате объединения КПГ и СДПГ в 1946 году и благодаря существованию многочисленных связей, сложившихся в ходе совместной антифашистской борьбы, разведки обеих сторон получили возможность относительно легко засылать своих агентов к противнику. Восточное бюро СДПГ могло в широких масштабах рекрутировать для этой цели социал-демократов, ставших против воли членами СЕПГ. У нас были коммунисты, которые, не вызывая подозрений, могли стать членами западной СДПГ, так как их связывали дружеские отношения с социал-демократами. В качестве приемлемого объяснения их перехода из одной партии в другую можно было назвать неприятие сталинизма. Проблема для нас заключалась в том, что некоторые лучшие из этих людей имели действительно серьезные предубеждения против сталинистской системы в ГДР и стали лояльными по отношению к СДПГ.

Такого рода проблема возникла с Фредди. В юности он вступил в КПГ, а после войны попал в партийную разведку. Пауль Лауффер, который впоследствии подготовил к работе и Гийома, послал Фредди в западноберлинскую организацию СДПГ. Тем самым Фредди стал первым из людей Лауффера, внедренным в непосредственное окружение Вилли Брандта.

Он, конечно, ничего не имел бы против того, чтобы я сегодня назвал его имя, так как он всегда мог сказать о своей работе: “На том стою”. Но, принимая во внимание интересы его семьи, я назвал только псевдоним. Тот, кто был знаком с этим человеком, узнает его по описанию.

Фредди быстро сделал карьеру в западноберлинской организации СДПГ, но его готовность к сотрудничеству с нами постепенно уменьшалась. Магнитофонные кассеты, которые мы ему давали, оставались без записи. Он отказался информировать нас о людях из своего ближайшего окружения и категорически не соглашался называть сотрудников Восточного бюро.

Фредди понимал свое вступление в СДПГ как политическое поручение партии. Он хотел в соответствии со своими убеждениями бороться в СДПГ против правого оппортунизма и антикоммунизма, и ему было не по нраву автоматическое использование его нашей службой. Этот человек не считал себя “агентом”. Он впутывал резидента в Западном Берлине, который им руководил, в жесткие дискуссии о курсе СЕПГ во главе с Ульбрихтом. У нас росло недоверие к Фредди.

С другой стороны, становилось все яснее, что западноберлинская организация СДПГ оказывала решающее воздействие на политику всей партии в германском вопросе и что в ней был человек, обладавший качествами руководителя и имевший большое будущее, – Вилли Брандт. Источник в его окружении был важен для нас. Кроме того, я чувствовал притягательность необычного характера Фредди, а необычность эту он доказал именно тем, что создавал нам проблемы.

Я решил, что буду вести его сам. Мы встретились в крошечной мансарде одного товарища. Курили до тех пор, пока едва могли различать друг друга сквозь пелену дыма. В своей критике бюрократических извращений нашей системы Фредди оказался непреклонным. Вальтер Ульбрихт был для него, как красная тряпка для быка. Он с издевкой имитировал фальцет лидера СЕПГ. Во многом я открыто или втайне соглашался с ним, но мы еще не пришли к единому мнению.

Для этого потребовалась особое событие, которым оказались XX съезд КПСС и разоблачения Хрущевым преступлений Сталина. Фредди торжествовал: “Ну, разве я не говорил!” Съезд стал поворотным пунктом и в наших отношениях. Мы вместе мечтали о будущем социализма, освобожденном от ужасных заблуждений прошлого.

Мы решили встретиться как-нибудь, не ограничивая длительность встречи, и договорились сделать это накануне пятидесятилетия Фредди. Беседа состоялась на той маленькой вилле на озере, где у меня уже происходили встречи без свидетелей. Бьш чудесный солнечный день, оставшийся незабываемым для нас обоих. Мы сидели на веранде, закрытой от посторонних глаз, и пили ледяное шампанское. Это было вполне во вкусе Фредди.

Вместо того чтобы критиковать СЕПГ, он взялся теперь за СДПГ. Он назвал председателя партии Эриха Олленхауэра бесхребетным человеком, который позволил правым себя одурачить. Самыми же язвительными были его замечания по адресу Вилли Брандта. Казалось, моего собеседника переполняло презрение к человеку, которого он считал ренегатом из-за того, что тот сменил свою, по мнению Фредди, радикально левую позицию, которую занимал во время эмиграции, перейдя впоследствии на правое крыло партии.

Тогда мы были более или менее единодушны в этой оценке. Мы оба не только верили в возможность реформирования социалистической системы, но и считали необходимым совместно бороться против вооружения ФРГ, в том числе используя для этого средства разведки. Полагаю, что благодаря собственным усилиям я приобрел для нас важный источник. Отношения, продиктованные разведывательными задачами, превратились в дружбу, которая много дала и мне. Необычная практика, когда начальник секретной службы сам руководит своим источником, оправдалась не только в этом случае. Кстати, отношению Фредди к Вилли Брандту суждено было вскоре измениться. Позже он не без гордости показал мне письмо, от руки написанное ему председателем партии, – оно доказывало, насколько доверительными стали их отношения.

Во время той встречи на вилле, о которой я рассказываю, наступил момент, когда богатые запасы шампанского закончились. Мы перешли на пиво, и, несмотря на закалку, полученную в обществе русских друзей, мне стоило определенных усилий угнаться за Фредди.

К счастью, я дал указание сотруднику, отвечавшему за практическое проведение встречи, не прикасаться к спиртному. Незадолго до полуночи он привез нас назад в город. Я попросил остановить автомобиль недалеко от пограничного перехода. Шатаясь, мы прошли по Трептов-парку и были уже в пределах слышимости с пограничного поста, когда Фредди принялся распевать во всю глотку. Он начал с “Если мы плечом к плечу”, а затем последовал “Интернационал”. Мгновенно протрезвев, я не особенно дружески прикрикнул: “Заткнись!”

Пришлось везти Фредди к другому переходу. Я попытался втолковать ему, что надо втянуть голову в плечи и во время пограничного контроля постараться пройти, не проронив ни одного лишнего слова. С бьющимся сердцем я следил, как мой собеседник неверными шагами двигался к посту. Он обернулся еще раз и закричал: “Мы с тобой опрокинем еще тысячу стаканчиков!”

Я боялся, что полицейские на западной стороне узнают политическую звезду местного значения. Для шпрингеровской прессы сюжет был бы хоть куда: социал-демократический политик напился на Востоке до положения риз. В следующие дни я с напряженным вниманием просматривал западноберлинские газеты. История, как оказалось, не стала достоянием гласности.

Вот таков был Фредци – человек с импозантной внешностью, склонный к авантюрам, настоящий трудоголик, часто очень серьезный и всегда политически активный. В его руках сосредоточивались нити кадровых решений, и со временем он стал депутатом бундестага. Он сохранил свое “я” и в ходе нашего разведывательного сотрудничества. Я получал от него информацию, если он считал это необходимым и важным. От него я узнавал о подлинных намерениях Брандта, и именно Фредци анализировал для нас конфликты и соотношение сил внутри СДПГ. Это был источник неоценимой важности, самым серьезным образом способствовавший тому, чтобы отношение руководства СЕПГ к социал-демократам стало более деловым. У Фредди были заслуги и в установлении поначалу тайных контактов нашей стороны с западноберлинским сенатом.

Правда, после описанной встречи нам не так уж часто представлялась возможность вместе осушить “тысячу стаканчиков”. Даже и без возлияний Фредци было рискованно приезжать на наши встречи на Востоке. После же строительства стены, со всеми последствиями, которые это событие повлекло за собой, мы встречались на транзитном участке шоссе, когда он ездил на заседания бундестага в Бонн. Правда, такое решение требовало педантичного и сложного в оперативном отношении планирования.

Время въезда на транзитную магистраль и выезда с нее фиксировалось на границе обеими сторонами. Так как предписывалась максимальная скорость – сто километров в час, можно было без труда вычислить, сколько времени понадобится машине, чтобы преодолеть участок. Следовательно, прервать поездку надолго, не вызвав подозрений, не представлялось возможным. Полиция и контрразведка контролировали участок. Туристские гостиницы, площадки для парковки и невидимые части трассы наблюдались с помощью камер, так как транзитный участок был излюбленным местом деятельности западных агентов, групп содействия побегам или темных дельцов.

Как и в других случаях, я старался, насколько возможно, меньше информировать контрразведку о своих встречах, чтобы не раскрывать источник. Да и небольшое приключение было для меня освежающей переменой в рутине повседневности, давая возможность действовать так, как обычно и представляют себе работу шпиона. Кроме того, все это как нельзя более соответствовало вкусу Фредди.

Однажды в поздний послеполуденный час я сел в темносиний “мерседес” с кёльнским номером. Я был одет как западногерманский коммерсант, снабжен фальшивыми документами ФРГ и западными сигаретами. Соответствующим же образом был экипирован и мой водитель. Мы въехали на транзитную магистраль. Я знал, что Фредди чуть позже выедет из Западного Берлина.

Мы остановились у первой заправки, выпили под следящими камерами по чашке кофе и пошли прогуляться по стоянке – там, откуда можно было видеть проезжавшие автомобили. Ожидание становилось забавным. После того, как я предложил нескольким водителям грузовиков с Востока свои западные сигареты и представился фабрикантом из Рурской области, они сделались разговорчивыми. Мои собеседники обрушились на восточногерманских “бонз”. Один из них сказал: “Эти аппаратчики у нас живут, пожалуй, так же хорошо, как и вы. Различие только в одном: вы что-то создаете, а от них нет ничего путного”. Такого рода редкие встречи с действительностью в условиях “реального социализма” были куда содержательнее сообщений агентов Мильке. Знай бы славные водители, что они разговаривают как раз с одним из этих “бонз”, западные сигареты выпали бы от испуга у них из рук.

Когда в наступающей темноте мимо нас проехала машина Фредди, пришлось резко прервать наш разговор. Мы последовали за ней на недозволенно высокой скорости. Все было запланировано почти до секунды. Мы обогнали Фредди около одного из съездов, зарезервированных для машин полиции и лесничеств. С выключенными фарами оба автомобиля съехали с трассы и остановились за ближайшим поворотом. Я скользнул на сиденье водителя. Фредди втиснулся рядом со мной настолько быстро, насколько позволял его живот. Мой водитель тем временем уже сидел за рулем машины Фредди. За считанные секунды мы снова оказались на автостраде.

Мы были счастливы, как дети после удачной проделки. Фредди вздохнул: “Да, это не то, что вечно заниматься политикой”. Он передал мне материал и разъяснил ситуацию, сложившуюся на тот момент в СДПГ, а также последние действия Вилли Брандта. Я дал ему новые инструкции, и у нас осталось еще достаточно времени, чтобы поспорить и поговорить – о политике и просто “за жизнь”. Не было только холодного шампанского. Перед самой границей мы повторили маневр с обменом автомобилями.

Так мы встречались несколько раз. Проблема заключалась только в том, что ведь и западные службы, и группы содействия побегам дурачили нашу контрразведку с помощью этого же метода, на что она, в свою очередь, реагировала, и постепенно наблюдение за участками автострады, окруженными лесом, становилось все пристальнее. Нам не оставалось ничего другого, как вновь и вновь варьировать условия встреч и становиться все осторожнее. Я могу не без гордости признаться, что мы стали настолько опытными, что и собственная контрразведка на протяжении многих лет ни разу не раскрыла нас.

В конце 60-х годов после одной из встреч отказало сердце Фредци, и случилось это слишком рано. Его напряженная жизнь, тяжелая работа, двойное бремя, которое испытывал этот человек в качестве социал-демократического политика и разведчика, работавшего на Главное управление разведки, страстность, с которой он отдавался политике, еде и выпивке, сделали свое дело.

Одной из забот, тяготивших Фредци, была боязнь, что его молодая жена узнает о работе на нас. Он все время думал, что она не поймет мотивов, побудивших его поступать таким образом. Я оказался перед тяжелым выбором: оставить вдову в неведении или выплачивать ей пенсию, право на которую имели близкие родственники наших умерших источников. Я послал сотрудника к жене Фредци, и он осторожно объяснил женщине, почему у нас перед ней финансовые обязательства. Казалось, она не была ошеломлена. Хотя Фредди никогда не посвящал супругу в свои тайные дела, она все время что-то чувствовала. Для меня происшедшее было еще одним доказательством того, что женщины зачастую знают о своих благоверных больше, чем те полагают.

В Федеративной республике после “поворота” стало обычным делом клеймить как “изменников родины” и “агентов” всех западных немцев, с которыми мы поддерживали более интенсивные связи. Это огульное осуждение не имеет ничего общего с действительностью, слишком уж различными были формы контактов и их мотивы. Среди наших западногерманских партнеров встречались идеалисты и прагматики, а наряду с ними и такие, которых побуждали сотрудничать с нами чисто материальные интересы. Встречались и чисто политические контакты, называвшиеся на немецком новоязе “back channels” (тайные каналы), которые служили для обмена информацией, а часто и для подготовки переговоров. В ряде случаев такие контакты могли быть интересными и с разведывательной точки зрения. Попадались партнеры, по разным причинам позволявшие нам заглянуть за кулисы, а были и такие, кто сам устанавливал связи с нашей службой.

Например, мы имели доверительные политические контакты с двумя наиболее влиятельными социал-демократическими политиками послевоенного времени – Фрицем Эрлером и Хайнцем Кюном. Эрлер занимал посты председателя фракции СДПГ в бундестаге и заместителя председателя партии, Кюн был премьер-министром земли Северный Рейн-Вестфалия. Оба вышли из левых группировок, стоявших до прихода нацистов к власти и в годы гитлеровского режима в оппозиции к руководству СДПГ. Независимо друг от друга оба сохраняли контакты с соратниками по борьбе, жившими теперь в ГДР. Конечно, им было ясно, что регулярные визиты старых друзей происходили с одобрения некоей официальной инстанции ГДР. Они знали, что такое конспирация, и сознательно использовали этот канал.

Совместный опыт участия в движении Сопротивления и озабоченность ситуацией в мире определили характер контактов. Ни Эрлер, ни Кюн не проявляли сдержанности в критике системы, существовавшей в ГДР. С другой стороны, они с определенным скепсисом наблюдали и за развитием событий на Западе и считали своей моральной обязанностью информировать нас о тех тенденциях во внутренней и внешней политике, которые представлялись им опасными.

Старый друг Эрлера, прочно вовлеченный в нашу разведывательную работу, поддерживал контакт с председателем фракции и знакомил моих сотрудников с проблемами, с которыми сталкивались левые в прошлом социал-демократы, будучи включенными в реформистский партийный истэблишмент. Именно эти проблемы и делали их доступными для контактов с нами.

Председатель СДПГ Курт Шумахер определил Эрлера на должность эксперта партии по военным вопросам. Говорили, что тем самым Шумахер хотел отстранить левых от участия во внутрипартийной дискуссии. Теперь Эрлеру приходилось добиваться хороших отношений с бывшими офицерами гитлеровского вермахта. Для него это было, конечно, не просто, а для нас – очень полезно. Его анализ процессов, происходивших внутри НАТО, или сообщения о планах вашингтонских “ястребов” были для нас очень информативны. Оценка внутриполитической ситуации, которую давал Эрлер, также помогала нам правильно оценивать процессы, происходившие в Западной Германии.

Безвременная смерть Фрица Эрлера оставила чувствительную брешь. Когда начала вырисовываться перспектива размещения в Европе новых ядерных ракет и становилось все труднее правильно оценивать политические намерения Вашингтона, нам очень недоставало его дальновидной оценки ситуации.

Отношения с Эрлером и Кюном ограничивались уровнем политических контактов. Предоставляя нам информацию, оба преследовали политические цели: они хотели противодействовать опасному развитию событий и к тому же оказать на нас влияние в соответствии со своими социал-демократическими воззрениями.

Но далеко не во всех случаях критерии, мотивы и масштаб сотрудничества поддаются столь однозначному определению.

Доказательством тому является дело Винанда. Поначалу мы только через агента использовали социал-демократического политика Карла Винанда. Он был связан деловыми и дружескими отношениями с коммерсантом Хорстом Боссе, который занимался торговлей между Востоком и Западом и был нашим информатором под псевдонимом Егор (Охотник). Винанд очень щедро делился информацией с другом, хотя и знал о его многообразных отношениях с ГДР.

Когда Боссе погиб в автомобильной катастрофе во время одной из своих деловых поездок в ГДР, контакт с Винандом грозил оборваться. Однако на основе наших представлений о личности Винанда установление прямого контакта с ним казалось нам многообещающим шагом. Выполнение этого задания взял на себя один из наших сотрудников – эксперт по экономическим вопросам Альфред Фелькель (псевдоним Крюгер). Он был знаком с Винандом, так как входил в круг знакомых Боссе, и доказал свою профессиональность в других операциях. Как обычно, наш человек выдал себя за сотрудника Совета министров ГДР.

Винанд реагировал заинтересованно. Он получил псевдоним Штрайт (Спорщик). На протяжении 1970 года Фелькелю удалось поставить связь на прочную основу. Оба регулярно встречались, и их сотрудничество было столь обнадеживающим, что мы полностью освободили Фелькеля от других обязанностей. Почти двадцать лет, до “поворота” 1989 года, он оставался гостем Винанда, и это было его главным занятием.

В 1970 году Карл Винанд занимал пост руководителя аппарата социал-демократической фракции СДПГ и считался единственным доверенным лицом Венера. Никто не был так обстоятельно, как он, информирован о закулисных делах СДПГ. Благодаря этому дополнительному источнику у меня была достойная зависти возможность получения информации о различных представлениях, намерениях и позиционной войне внутри руководящей “тройки” СДПГ: Брандт – Венер – Шмидт.

Я не знаю, был ли Герберт Венер в курсе контактов своего ближайшего сотрудника с Фелькелем и не сотрудничал ли Винанд с нами даже по поручению самого “дядюшки” Венера. Так как Винанд пользовался славой человека, в высшей степени движимого материальной заинтересованностью, мы рискнули принять во внимание и возможность прямой вербовки. Тогда стало известно, что объект вербовки не только ценил хорошие сделки, но и питал большую страсть к охоте. Вместо того чтобы потребовать подписи под заявлением-обязательством – что мы и без того редко делали в такого рода случаях, – мы решили через Фелькеля пригласить Винанда вместе со мной поохотиться на муфлонов, так как этих редких диких овец в его коллекции трофеев еще не было.

Карл Винанд не отклонил предложения, но избегал конкретной договоренности. Поэтому я с ним так никогда и не встретился. Он был осторожным человеком. Только один раз он прибыл для беседы на один из наших берлинских объектов, а в остальных случаях Фелькель встречался с ним за границей.

Вследствие ряда скандалов Винанду пришлось оставить все свои посты в Бонне, но его по-прежнему ценили как советника ведущих социал-демократов, и он сохранял тесные отношения со многими из них, в особенности с Гербертом Венером и Гельмутом Шмидтом. После ареста Гийома нас очень беспокоила возможность раскрытия связи Винанда. Мы не хотели дать повод к свержению еще одного канцлера. Поэтому было решено временно заморозить контакты.

Неохотно я дал “добро” на поездку Фелькеля на озеро Гарда к Винанду, который хотел по-прежнему поддерживать контакты. Позже Фелькель сообщил, что Винанд в долгом доверительном разговоре заявил о своей политической близости к нам.

Оба продолжали регулярные встречи с соблюдением еще больших мер предосторожности. Лишь однажды контакты были прерваны более чем на год, когда мы узнали, что КГБ, судя по всему, намерен начать дела с Винандом. Всегда неприятно, когда две службы, пусть даже дружественные, обхаживают один и тот же источник. В конце концов мне удалось с помощью энергичной аргументации удержать советских коллег от попыток сближения с Винандом. КГБ отошел от него.

Связь с Винандом была на протяжении многих лет одним из наших наиболее дорогостоящих предприятий, даже если возлагавшиеся на нее ожидания не всегда реализовывались. За Винандом нельзя было закрепить никаких обязанностей, он трудно поддавался контролю. Так, я узнал о его участии в проекте, который должен был дать ГДР настоятельно необходимый ей кредит (так называемая “цюрихская модель”). В начале 80-х годов планировалось при поддержке Бонна и с участием ГДР основать в Швейцарии банк, через который валюта должна была поступать в ГДР с международного рынка капиталов. От участия в этом проекте Винанд ожидал для себя не только комиссионных, но и поста директора банка. В дело был посвящен также один из доверенных людей Гельмута Коля – Филипп Еннингер, старый друг Винанда.

Предприятие реализовалось за нашей спиной, только по каналам Шалька и Мильке. Мой министр не информировал меня. Когда я призвал Мильке к ответу, он отмахнулся, назвав все мои доводы “бреднями”, и предположил, что я оказался жертвой дезинформации. На самом же деле я располагал информацией, полученной из окружения Коля и Еннингера и от самого Винанда.

Одним из мотивов, с помощью которого Мильке стремился скрыть происходившее, было его намерение разделить только с Шальком лавры спасителя ГДР от банкротства. Еще одна причина скрытности министра заключалась в том, что он не посвятил официально в переговоры ни большинство членов политбюро, ни московское руководство, хотя в ходе их речь шла и о важных политических уступках с нашей стороны. Москва, будучи информированной из собственных источников, не испытывала доверия к этим неконтролируемым и негласным сделкам. Переговоры по “цюрихской модели” провалились, но настоятельно необходимая валютная благодать все-таки снизошла на ГДР. Переговоры о новом миллиардном кредите, которые затеял Шальк благодаря своим контактам с Францем-Йозефом Штраусом, были продолжены с уполномоченным Гельмута Коля. Винанд остался ни с чем.

Карл Винанд был не единственным, кто пытался связать свою политическую миссию с извлечением выгоды. Франц-Йозеф Штраус оперировал еще более крупными суммами. Я вспоминаю, что во времена социал-либеральной коалиции советские коллеги просили подготовить политический портрет лидера ХСС. Тогда его считали в Москве радикальным идеологическим догматиком правого толка. Я сообщил им, что, хотя Штраус и является представителем военно-промышленного комплекса ФРГ, он не твердолобый антикоммунист, а скорее человек, проворачивающий дела, сулящие как политическую, так и личную выгоду, везде, где представляется такая возможность.

Начиная с 50-х годов Штраус не был для нас инкогнито. Уже Йозеф Мюллер и Фриц Шеффер описывали молодого Штрауса как “умного и гибкого политика”, несомненно готового говорить с нами. Когда Штраус стал министром по делам атомной энергии, инициатива по установлению контактов исходила от него. Он заморозил их, став министром обороны, и возобновил после отставки. Действуя в традициях своих предшественников Мюллера и Шеффера, баварский политик пытался на свой страх и риск вмешаться в политику в германском вопросе. При этом одной из областей, вызывавшей его интерес, была внутригерманская торговля.

Поэтому важная связь со Штраусом была установлена через одного из немногих граждан ГДР, все еще занимавшихся частной внешней торговлей. Речь идет о Симоне Гольденберге, внешнеторговая фирма которого работала в сотрудничестве с Главным управлением разведки. Одним из торговых партнеров Гольденберга был владелец крупных боен Мерц – близкий друг, компаньон и товарищ Штрауса по охоте. Этой связи граждане ГДР обязаны тем, что стейки и прочие вкусные мясные продукты оставались в их стране дефицитным товаром. Качественное мясо уходило по демпинговым ценам к другу Штрауса Мерцу.

За сотрудничество с частными предпринимателями в области внешней торговли, вроде Гольденберга, отвечал мой заместитель Ханс Фрук. Ему надлежало заботиться о том, чтобы эти люди переводили часть своих прибылей в фонды СЕПГ и оказывали услуги разведывательного характера.

Так как при получении валюты благодаря частным торговцам мы считали желательным соблюдение большего государственного порядка, в середине 60-х годов началась более жесткая координация внешнеторговой деятельности. Для решения этой задачи Фрук предложил Александра Шальк-Голодковского, секретаря парторганизации в министерстве внутригерманской и внешней торговли. На протяжении следующих лет Шальк создал собственную торговую организацию “Коммерческая координация” (“КоКо”), но продолжал сотрудничать с частными предпринимателями в области внешней торговли. Через Гольденберга он вышел и на связь со Штраусом.

В конце концов область деятельности Шалька весьма обособилась от Главного управления разведки и стала непосредственно подчиняться министру. Как и адвокат Фогель, Шальк имел право непосредственного доклада Мильке. Тот факт, что Мильке руководил двумя столь важными людьми, не только льстил его тщеславию, но и повышал политический вес министра в глазах Хонеккера. К тому же Мильке надеялся, что информация, к которой он получил доступ через Шалька, принизит роль моей службы в Москве.

Мильке информировал меня о деятельности Шалька только в тех случаях, когда речь шла об информации, особенно важной с внешнеполитической точки зрения. Такую информацию приносили контакты со Штраусом. С не меньшим удивлением я читал в сообщениях Шалька, как непринужденно Штраус выбалтывал своему партнеру из ГДР политические и военные тайны ФРГ и западного союза.

Александр Шальк-Голодковский показался мне умным, увлекательным, но в то же время холодным человеком, который только на словах заботился об идеологических интересах, а на самом деле – и куда более – о своем авторитете у руководства и о сделках. Подобный прагматизм я уже констатировал у Штрауса. Поэтому не удивительно, что оба поняли друг друга. Как и в других случаях, из конспиративной связи выросла мужская дружба.

У меня было мало личных контактов с Шальком. Случаю оказалось угодно, чтобы Шальк и я после первых трех его тайных встреч со Штраусом вместе проводили отпуск в Болгарии. Фотография, на которой мы вдвоем едим рыбу в Варне, позволяет предположить, что между нами существовали доверительные отношения, но она вводит в заблуждение. Даже за стойкой бара добытчик валюты строго придерживался указания сообщать о своих действиях только Мильке.

При наблюдении за тайными контактами между Шальком и Штраусом я подчас зависел от визуальной информации. Примерно через месяц после нашей встречи в отпуске меня обогнал по пути в Дрезден кортеж престижных автомобилей с мюнхенскими номерами, в том числе один “вольво”. Шальк и Штраус возвращались с прогулки в Шорфхайде, где они охотились в угодьях Хонеккера. Чуть позже в Эрфурте я снова наткнулся на следы Штрауса. Я встретил секретаря горкома партии, пребывавшего в замешательстве, который без предварительного оповещения и объяснения увидел в своем городе главного западногерманского “поджигателя войны”. Того осыпали восхвалениями и подарками, пока он не направил свой самолет назад в Федеративную республику. Секретарь столкнулся с большими трудностями при объяснении этого явления. Я тоже не смог помочь ему.

Раз в год я встречался с Шальком, чтобы координировать задачи. Речь шла о руководстве фирмами, которые использовались Главным управлением разведки, и о валюте, которую Шальк предоставлял для работы моей службы. При этом нельзя было даже упоминать о связи со Штраусом. Это было табу и при всех других контактах между Главным управлением разведки и “КоКо”.

Вот почему сообщение о том, что ГДР получила миллиардный кредит при содействии Штрауса, было для меня полной неожиданностью. Переговоры с Шальком велись столь скрытно, что наши источники в Бонне так ничего и не узнали. Не сумел и я ответить на вопрос, почему именно премьер-министр Баварии хотел спасти ГДР от неплатежеспособности. Подоплека происходившего оставалась тайной Мильке и Шалька.

В конце 70-х я еще раз занялся проблемой связи со Штраусом. Инициатор контакта Симон Гольденберг задержался во время деловой поездки на Запад. Он был болен, лежал в венской больнице и заявил, что не вернется в ГДР.

Объяснение этому шагу напрашивалось само собой. Контрразведка давно следила за Гольденбергом и хотела отдать приказ о его аресте, поскольку некоторые его дела даже при самом широком истолковании их направленности были несовместимы с законодательством ГДР. Так как Шальк перенял важнейшие связи Гольденберга, тот уже не был тем, без кого невозможно обойтись.

С другой стороны, не было примеров и того, чтобы не самый последний неофициальный сотрудник министерства безопасности просто по телефону заявил, что прекращает сотрудничество – и делу конец. Гольденберг потребовал, кроме того, разрешить выезд на Запад его жене, а ему – продать свой роскошный особняк в Берлине. Странно, что Мильке, который посылал на голову любого дезертира самые страшные проклятия, без труда дал Фруку уговорить себя пойти навстречу Гольденбергу.

Требования Гольденберга удивили меня и потому, что мы знали: в Федеративной республике выдан ордер на его арест. Там не только стала известна его связь с министерством госбезопасности, в вину ему вменялось и участие в похищении. Тем более неожиданным для нас было обнаружить его некоторое время спустя в Баварии, где Гольденберг на покое доживал свой век. Должна была существовать некая сильная рука, защищавшая его от Федерального ведомства по охране конституции и федеральной юстиции.

История связей со Штраусом – наглядный пример сложности проблем тайных германо-германских контактов, свидетельствующий среди прочего и о том, как избирательно творились суд и расправа после “поворота”. Что прощается консервативным политикам как форма общегерманской политики, в отношении социал-демократов почти приравнивается к измене родине. Наши сотрудники и контакты, которые собрали на правом политическом фланге и в мире промышленности обширную информацию, могли рассчитывать в целом на очень сдержанное, даже милостивое отношение со стороны Федеральной прокуратуры, а то и вообще не подвергались преследованию.