Текст книги "Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки"

По сравнению с Вальдесом и Пинейро Рауль Кастро выглядел гораздо более рассудительным и государственным человеком. На каждой встрече с ним я убеждался в его авторитете и качествах руководителя. От других команданте он отличался не только узкими усами, но больше всего тем, что на него можно было положиться: он всегда соблюдал назначенное время. Его земляки подтрунивали над его пунктуальностью, а Фидель называл его пруссаком среди кубинцев. В изгнании в Мексике он самым основательным образом занимался марксистской теорией, теорией военного дела и изучал опыт других революционных движений. В отличие от своих более эмоциональных коллег, он не дистанцировался подчеркнуто от Советского Союза и не обнаруживал своего разочарования в нем. Хотя служба разведки не входила в его компетенцию, он всегда во время моих визитов находил время поговорить со мной. Так же было и в мое пребывание на Кубе в 1985 году, когда я возвращался из Никарагуа.

Министр внутренних дел Никарагуа Томас Борхе пригласил меня в Манагуа на шестую годовщину сандинистской революции. На меня произвела очень яркое впечатление мощная манифестация в центре этого города, который был почти полностью разрушен землетрясением. Многие участники манифестации проделали многочасовой пеший марш из-за острой нехватки бензина, однако они были исполнены энтузиазма и желания приветствовать своих команданте.

Как и на Кубе в 60-е годы, в Никарагуа создавалось впечатление, что народ почти единодушно поддерживал революцию. За годы, прошедшие со времени падения Сомосы, сандиннсты – при всей их своеобразной мешанине социал-демократических, социалистических, христианских, буржуазно-гуманистических и марксистских идей – сумели самоопределиться. А еще среда сандинистов чуть ли не каждый был писателем, а то и поэтом. Томас Борхе в этом не был исключением. Он был блистателен в интеллектуальных дебатах и непобедим в состязаниях по плаванию в живописной лагуне Хилоа.

Борхе дал мне аналитическое представление о своем министерстве и представил план на тот вполне вероятный случай, если США осуществят интервенцию в страну. Места на побережье океана, пригодные для высадки, денно и нощно охранялись, как и все жизненно важные объекты. Так же как и на Кубе, везде чувствовалась готовность пожертвовать своей жизнью. Я нигде не слышал в Никарагуа жалоб и стенаний.

Каждый знал, что второй пробы сил между СССР и США на латиноамериканской земле не будет. С другой стороны, США, правда, могли оказывать на Никарагуа экономическое, политическое, военное давление, но не могли подвергнуть ее международной изоляции, как Кубу. Сандинисты весьма искусно использовали свою принадлежность к Социнтерну и свои хорошие связи с германской социал-демократией. С их эклектическим социализмом a la Sandinista они не подвергались опасности быть заклейменными как подручные Москвы. Кроме того, Никарагуа, несмотря на Все пограничные инциденты, которые большей частью провоцировались отрядами наемников контрас, имели хорошие отношения с соседними государствами – Гватемалой на севере и Коста-Рикой на юге. Беспрерывные перемещения в разных направлениях сельскохозяйственных рабочих, торговцев, ремесленников, мелких предпринимателей создавали в этой части Латинской Америки свою атмосферу доверительности, и сандинисты в случае необходимости могли опереться на эти связи.

Некоторая беззаботность никарагуанцев в вопросах безопасности особенно порицалась кубинцами. Долгое время надежным в Никарагуа считался всякий, кто принимал участие в вооруженной борьбе. По собственному опыту могу только сказать, что в общении со мной правила конспирации соблюдались настолько неукоснительно, что все серьезные разговоры велись исключительно вне помещений.

Наша скромная помощь заключалась в том, что в ГДР мы обучали никарагуанцев охране членов руководства и поставляли технические средства. Оснащение никарагуанской службы безопасности было совершенно неудовлетворительным и состояло из пожертвований социалистических стран. Но, в отличие от большинства африканских служб, нам с гордостью представили безупречно чистые и в полной сохранности приборы.

Больше, чем контрас, даже больше, чем ужасный призрак вторжения американских войск, сандинистское правительство мучили последствия разрухи в экономике. В Манагуа с благодарностью принимали помощь социалистических стран, но достаточно было взглянуть на пустые магазины, чтобы понять, что эта экономическая помощь не давала даже эффекта пресловутой капли на раскаленном камне. Экономическая блокада, которую успешно проводили США, доводила существование населения до крайней нищеты.

После моего посещения Манагуа Рауль Кастро спросил меня, не показалось ли мне, что поведение США в отношении Никарагуа напоминает чилийский сценарий 1973 года. И он был прав. Финансовая поддержка со стороны США оппозиционной газеты Виолетты Чаморро “Ла Пренса” отчетливо напоминала метод, практиковавшийся в свое время с наиболее значительной ежедневной газетой Чили “Эль Меркурио”. Наряду со щедрым финансированием оппозиции ЦРУ сделало в свое время в Чили ставку на обострение и без того тяжелых проблем экономики и снабжения, чтобы свергнуть Сальвадора Альенде, избрание которого оно, к своей величайшей досаде, не могло предотвратить. На транснациональные корпорации оказывалось давление, и нити из-за кулис тянул Джон Маккоун, прежний директор ЦРУ, который сидел в Наблюдательном совете ИТТ, тогда как государственная телефонная компания Чили была ее дочерним предприятием.

Поскольку это массированное давление все еще не оказывало желаемого результата, ЦРУ было вынуждено прибегнуть к последнему средству – генеральскому путчу. Но так как верховный командующий генерал Рене Шнейдер недвусмысленно отказывался от всех планов переворота, еще до сентября 1973 года он был устранен первым. Трагическим заблуждением Альенде было то, что он слишком долго считал, что чилийская армия, в которой существовали глубокие традиции приверженности демократии и правопорядку, никогда не выступит против демократического парламента и демократически избранного правительства. Об угрозе военного путча моя служба как раз весной 1973 года предостерегала Альенде и лидера чилийской компартии Луиса Корвалана. Наша информация исходила от западногерманской разведки и была вполне однозначной, поскольку эта служба имела в Чили разветвленную агентурную сеть и ясное представление о намерениях путчистов.

У моей службы в Сантьяго не было ни одного агента. После путча и убийства Альенде сторонники правительственной коалиции Народного единства, спасая свою жизнь, искали прибежища в посольстве ГДР. Наиболее известным из них был Карлос Альтамирано – генеральный секретарь Социалистической партии. Так как ГДР разорвала дипломатические отношения с Сантьяго, официально руки ее были связаны. Мы спешно направили офицеров из Восточного Берлина, которые выяснили, насколько проходим контроль на чилийских аэродромах, в гавани Вальпараисо и на дорогах, ведущих в Аргентину. Мы изыскивали возможности переоборудовать торговые суда и вмонтировать тайники в автомобили, которые засылали в Чили. В конце концов, мы смогли с пользой применить в этом деле многолетний опыт прохождения беженцев из ГДР через пограничный контроль. Из Аргентины мы сымпровизировали удачную разведывательную акцию. Беглецы были вывезены из страны в автомобильных тайниках и в джутовых мешках вместе с фруктами и рыбными консервами. В иных случаях проходило по нескольку недель, пока мы могли обеспечить им безопасность. Альтамирано лишь спустя два месяца после путча был доставлен в Восточный Берлин. Эрих Хонеккер в этой спасательной акции принимал большое личное участие: его дочь была замужем за чилийским социалистом.

Не всех мы смогли спасти. По американским каналам связи адвокат Фогель предложил нам обменять Луиса Корвалана, которого пиночетовский режим держал под арестом на одном острове, на советского диссидента Владимира Буковского, находившегося в заключении в Советском Союзе. Я вступил в переговоры об этом обмене с моими коллегами из КГБ, и кубинцы меня поддержали.

Рауль Кастро обрисовал мне также практические последствия уроков, извлеченных Кубой из фиаско в Чили. Все гражданские структуры были после этого привлечены к защите страны. Когда стали громко раздаваться новые угрозы убийства, братья Кастро перестали ездить вместе и вместе выступать на общественных мероприятиях.

На протяжении всей моей поездки в Латинскую Америку в 1985 году меня не покидали мрачные мысли. Наша общественная система представлялась мне потрясенной в самих основах. Практика все более и более отдалялась от тех принципов, за которые мы выступали после 1945 года. Пропасть между пожеланиями политиков и реальностью заметно расширилась, но с новым секретарем ЦК КПСС, который пришел на смену целой череде старых и больных людей, на горизонте забрезжила надежда. Я надеялся, что это новое начало поддержит и Кубу, и Никарагуа. Тогда я и не предполагал, что как раз благодаря Горбачеву, благодаря перестройке и “новому мышлению” во внешней политике проблема Кубы неизмеримо обострится.

Теперь я могу думать о Кубе только с тяжелым сердцем. Когда я был здесь в последний раз в 1989 году, все отступало на второй план по сравнению с проблемами ГДР, но трудности Кубы нельзя было не видеть. Социализм не дал того, что было обещано народу. При поверхностном взгляде на обе эти страны есть сходство в том, что они оказались в одной ловушке – обе отвергли курс Горбачева. Такую позицию Хонеккера я считал роковой, но позиция Кастро была для меня понятнее, так как в Латинской Америке любое послабление в противоборстве с США означает опасность снова попасть в зависимость от них. ГДР перестала существовать через несколько месяцев, а Эрих Хонеккер, который некогда принимал чилийских изгнанников, сам умер в Чили после того, как Советский Союз отказал ему в постоянном убежище.

Почему Кастро и его окружение так вплотную приблизились к советской модели? Поначалу казалось, что они избрали свой собственный путь, как позднее Никарагуа. Но США не оставили им никакого шанса на осуществление собственных идеалов и практически вынудили примкнуть к Советскому Союзу. У кого же другого мог искать Кастро помощи против сверхмощного бойкота и постоянных угроз?

Часто мои собеседники на Западе, хорошо подкованные политически, в том числе коллега из Моссада, говорили мне, что США в отношении с Кубой допустили одну из грубейших своих ошибок. Если бы Вашингтон не проводил экономической блокады, а, напротив, интенсивно устанавливал связи с Кубой, то она, возможно, пошла бы по пути социальных реформ и отнюдь не стала бы насквозь коммунистической. Поначалу Кастро был существенно ближе к мышлению Хосе Марти, чем Ленина. Но для “ястребов” в Вашингтоне любая форма социализма, даже социал-демократия, была ужасом, они не могли этого терпеть на “заднем дворе” своей богоспасаемой страны – только вырвать с корнями.

Что будет с Кубой? Какие шансы вообще имеет сегодня освободительное движение в Латинской Америке? Если Куба не найдет пути к жизненно необходимому внутреннему обновлению, тогда у Латинской Америки скоро станет еще одной надеждой меньше. У Гюнтера Грасса есть высказывание, к которому я полностью присоединяюсь: “Я всегда был противником доктринерской системы на Кубе. Но если сегодня я увижу, что там дело идет к концу и не будет никакой альтернативы, во всяком случае ничего, кроме Батисты, тогда я за Кубу”.

Если США были для моих друзей на Кубе и в Никарагуа несомненно угрозой номер один, то мое представление об этой стране было отнюдь не однозначным. Уже само мое интернационалистское воспитание в семье и в коминтерновской школе уберегло меня от тупого антиамериканизма. Здесь еще следует сказать и о друзьях, которые жили в США, и не в последнюю очередь о тех американцах, которые одно время работали на мою службу. Тоща эта страна, казалось, была для нас в недостижимой дали, и мы, занимаясь американскими объектами в Федеративной республике, могли иметь только весьма скромные результаты.

Мои собственные познания о Соединенных Штатах ограничивались лишь тем, что я читал в книгах, в частности у Хемингуэя, Драйзера, Стейнбека, и некоторыми личными контактами с американцами во время работы на радио и на Нюрнбергском процессе. Как международный комментатор я регулярно читал “Нью-Йорк тайме”, “Нью-Йорк геральд трибюн”, “Тайм” и “Ньюсуик”. При моих малых контактах с американским “человеком с улицы” я сталкивался с образом мыслей, скорее чуждым для меня. Несложный и наивный внутренний мир американских солдат напоминал мне русских солдат, но с последними меня связывали язык и образ мышления. Все, что я узнавал о Соединенных Штатах, проходило в моей голове через идеологический защитный фильтр, так что я почти рефлекторно занимал в душе противоположную позицию. Это повлияло также и на мою дружбу с Джорджем Фишером, который в Москве учился со мной в одной школе и в звании капитана в штабе Эйзенхауэра в 1945 году часто приезжал в Берлин. Идеологический барьер, который я воздвиг между нами, омрачал радость свидания и сковывал нас обоих.

Работа во главе службы разведки хотя и не изменила моей идеологической позиции, однако усилила интерес и открытость ко всем аспектам жизни “другой стороны”. Западная Германия лежала передо мной как открытая книга. Напротив, книга американская оставалась для меня за семью печатями.

Многому из моих познаний о США, о политическом мышлении, о надеждах и страхах там я обязан двум людям, с которыми через общие интересы в области разведки меня связывали политические убеждения и симпатии. Они были моими первыми агентами в Америке и никогда не были раскрыты. Оба родились в Германии, оба евреи, близко стояли к коммунистическому движению и вынуждены были бежать от нацистского террора. Оба нашли пристанище в США, где закончили учебу: один стал экономистом, другой – юристом, и оба были завербованы Управлением стратегических служб, предшественником ЦРУ. Во время маккартистской “охоты за ведьмами” это ведомство было обвинено как сборище леваков-интеллектуалов. Парадоксом было то, что в это же время Сталин и Берия использовали связь Ноэля Филдса с УСС как предлог для начала оргии кровавых преследований против коммунистов, “отклоняющихся от линии партии”.

На контакт с Малером (Художником) мы вышли через его друга по учебе. Оба когда-то состояли в одной группе Сопротивления Герберта Баума, которая в 1942 году попыталась взорвать и поджечь нацистскую выставку. Тридцать пять членов группы были казнены. Малер эмигрировал еще до начала войны, а его друг прошел через арест и концлагерь. Когда оба опять встретились после войны, друг занимал высокий пост в финансовой системе ГДР. Он и установил связь между Малером и моей службой.

Малер не был догматиком, однако оставался убежденным коммунистом. В своей первоначальной профессиональной сфере – экономике – он подверг беспощадному суду принятую в ГДР и Советском Союзе систему и доказал, что практика “реального социализма” даже отдаленно не напоминает применения или хотя бы развития учения Маркса.

Он имел влиятельных друзей в Вашингтоне и в наших интересах установил связи с послом США в Бонне и посланником в Западном Берлине. Одним из его источников был Эрнст Леммер, министр по общегерманским вопросам, от которого Малер во время своих приездов в Федеративную республику получал подробную информацию. Малер представил мне ясную картину связей Леммера с различными секретными службами, базирующимися в Швейцарии, – и с западными службами, и с КГБ.

Технические средства и связь через курьеров Малер отверг категорически. Свои сообщения и аналитические обзоры он диктовал на пленку. За свою работу денег никогда не брал, кроме оплаты транспортных расходов. Он был осторожен, но никогда не трусил. Когда мы предложили ему привлечь к нашей работе его взрослых детей, он решительно отказался.

Если Малер использовал свои контакты прежде всего в Федеративной республике, то Кливия (псевдоним эмигранта, который стал юристом) был доверительно осведомлен о внутриполитической жизни США. Он был нервознее спокойного Малера и, в отличие от него, почти трусливо озабочен своей безопасностью. Это могло быть следствием его впечатлений от допросов в Комиссии по антиамериканской деятельности, которые привели к увольнению с государственной службы.

Кливия собрал богатый архив, который содержал акты процесса нацистских дипломатов, процессов Круппа и Рехлинга, а также процесса Эйхмана в Иерусалиме, на котором он присутствовал. Во время Нюрнбергского процесса он входил в состав прокурорской группы, и с той поры одной из главных целей его жизни было воспрепятствовать ползучей ренацификации в Федеративной республике.

Будучи атеистом, он придавал большое значение своему еврейскому происхождению и в моей принадлежности к этой нации видел нечто связывавшее нас. От него я впервые услышал, что путь моего отца от гуманиста из еврейского родительского дома к превращению в писателя-коммуниста не в последнюю очередь объясняется его еврейскими корнями. Репрессии и симптомы безудержного антисемитизма в Советском Союзе он не мог ни понять, ни простить. К ГДР он не предъявлял таких претензий, иначе он не был бы готов к сотрудничеству с моей службой.

Сотрудничество с Кливием складывалось куда сложнее, чем с Малером. Так как он жил в Германии и был женат на немке, которая, по его мнению, не должна была знать, что он для нас работает, каждая его поездка становилась предметом обстоятельных обсуждений. Нужно было придумывать для его жены алиби, причины для посещения каждого партнера и в Вашингтоне, и вне его, а кроме того, должна была быть определена и финансовая сторона, поскольку, в отличие от Малера, Кливия мог нуждаться в тех деньгах, которые мы ему платили. Короче говоря, в его душе, не утихая, жило противоречие между побуждениями и чувствами. Тем не менее его информация, особенно в кризисные 1961 и 1962 годы, представляла большую ценность для оценки американской политики.

До начала 70-х годов “доктрина Хальштейна” еще действовала и препятствовала созданию дипломатических представительств ГДР в Вашингтоне и при ООН, и наши официальные контакты были скудными. Подразделение моей службы, занимавшееся США, старалось совместно с сектором науки и техники распространить свои действия на их территорию. Однако наш отработанный метод засылать агентов, снабжая их документами здравствующих или умерших современников, был очень сложен и трудоемок. Кандидаты с наполовину реальной биографией в качестве так называемых двойных агентов сначала должны были выехать в Южную Африку, Латинскую Америку или в Австралию, где им надо было прожить некоторое время, прежде чем зацепить основную цель – США. А в том случае, если они благополучно устраивались в США, проходило еще довольно много времени, пока они могли начать там непосредственную работу. При благоприятных обстоятельствах они получали возможность время от времени добывать интересную информацию в пределах своей профессиональной работы.

К сожалению, этот метод внедрения заключал в себе тот риск, который и позволил в конце 70-х годов западногерманскому Ведомству по охране конституции выследить многих наших агентов. Тесное сотрудничество между Ведомством по охране конституции и ФБР привело к тому, что акция “Регистрация” распространилась и на наших агентов по ту сторону Атлантики. Наиболее тяжелым ударом для нас были раскрытие и арест Эберхарда Люттиха (псевдоним Брест), который после ареста выдал все, что знал.

Люттих – один из немногих штатных офицеров министерства безопасности, которых мы выбрали для нелегального внедрения и специально готовили. С псевдонимом и соответственно вымышленной биографией мы в 1972 году заслали его в Федеративную республику. В Гамбурге он устроился на фирму, занимавшуюся международными перевозками, и через непродолжительное время получил руководящую должность в ее нью-йоркском филиале. Характер его работы позволял ему добывать нужную для нас информацию о транспортировке вооружений и о передвижениях армейских подразделений США, и одновременно он готовился через какое-то время завербовать агентов и руководить ими.

Сделать этого он не смог вследствие акции “Регистрация”. Слабости нашей методики внедрения далее уже нельзя было отрицать, и нам пришлось – как следствие предательства Люттиха – съесть кислое яблочко и постепенно отозвать из США всех наших легализованных “нелегалов”, среди них еще одного офицера и супругов-ученых. Обо всем остальном, что было существенным в нашей методике, он после своего ареста в конце 1979 года гамбургской полицией не только рассказал до мелочей, но также сообщил, что наш центр в Восточном Берлине связывался со своими агентами в США посредством односторонней радиосвязи, передатчик которой находился на Кубе. Понадобились годы, чтобы построить этот передатчик. Люттих выдал также и своего связного, который был тотчас же арестован и которого мы лишь два года спустя смогли освободить, обменяв на западных агентов.

После этого поражения мы больше так и не смогли обосноваться в США. Наши попытки возместить потери терпели неудачу в самом начале. Внедрять супружеские пары было в большинстве случаев чрезвычайно трудно, с холостыми же мужчинами, которые посредством женитьбы получали бы желаемые документы, в США было гораздо сложнее, чем в Федеративной республике. Мы не могли закрывать глаза на то, что метод “выслеживания сетью” ФБР был настолько эффективным, что внедренные нами в США сотрудники подвергались очень высокому риску. Наши резидентуры в Вашингтоне и в ООН в Нью-Йорке отличались главным образом тем, что были слишком дорогими в кадровом и материальном отношении и малоэффективными. Мы никогда не сомневались, что они находятся под неусыпным наблюдением ФБР. Практика подтвердила, что наши резидентуры просвечивались ни на йоту не менее интенсивно, чем резидентуры СССР. От случая к случаю мы узнавали через незначительные и в большинстве случаев случайные контакты о некоторых высказываниях Рейгана или Буша в кругу сенаторов, конгрессменов или предпринимателей, но почти всегда эти, казалось бы, вполне закрытые материалы через несколько дней можно было прочитать в газетах. Настоящих разведывательных источников, кроме уже названных, в то время, которое доступно моему обозрению, в США у нас не было.

Случалось, что настоящие или подброшенные американской контрразведкой носители секретов сами предлагали себя через посольство ГДР. В начале 80-х годов появился человек, который хотел продать секретную информацию об атомной подводной лодке. На первый взгляд, материал был безупречным, и наши люди назначили ему встречу в Мехико, на которой должен был присутствовать в качестве эксперта профессор Цее из Дрезденского технического университета. Все мероприятие было проведено с величайшей осторожностью. Профессор Цее, однако, использовал эту поездку, чтобы на обратном пути из Мехико в начале ноября 1983 года вне нашего плана посетить научное заседание в Бостоне, на котором он вдруг был арестован. Мои сотрудники торжественно клялись, что они категорически запретили Цее ехать в США. То ли по рассеянности или общей отрешенности от реальности он пропустил мимо ушей наши предостережения, и с такой осторожностью спланированный нами тест для предложившего свои услуги человека, оказавшегося, кстати, двойным агентом, был превращен в шумный спектакль против нас. ФБР ликовало, американские СМИ возмущенно трубили, что ГДР хладнокровно занимается шпионажем в тот момент, когда ее министр иностранных дел пытается наладить добрые отношения, а председатель ее Государственного совета пытается получить приглашение в США.

Адвокат Фогель изыскивал возможности как-то вызволить из беды незадачливую университетскую ворону, а мы получили точное представление, в каких цифрах обходятся услуги адвоката в стране неограниченных возможностей. Через полгода мы узнали, что Цее может быть выпущен на свободу под залог в миллион долларов. Когда, казалось, все было урегулировано и кандидаты для обмена были готовы – двадцать три западных шпиона и диссидент Щаранский за одного болгарина, молодого польского разведчика, гражданку ГДР, находившуюся на службе в советских органах, и нашего профессора, – вдруг выяснилось, что тот передумал и решил остаться в США. Через две недели он опять передумал и захотел, чтобы его обменяли. Обмен, происходивший на мосту Глинике, конечно, как всегда, привлек большое внимание прессы и телевидения. Моя служба была при этом представлена одним рассеянным профессором, который только из-за своей глупости попал в ловушку американской контрразведки, – совершенно неподходящий материал для шпионского триллера.

Насколько бесперспективной была для нас ситуация в США, настолько проще она была у нашего порога. Конечно, нельзя было просто разевать рот, чтобы жареные голуби сами туда влетали, но работу нам облегчали многие факторы. Атмосфера движения 1968 года, протест против вьетнамской войны, критическое отношение к властям и авторитетам были характерным феноменом западного мира, что отразилось и на молодых американцах, живших в Федеративной республике и в Западном Берлине. Насыщенность Западного Берлина и Гейдельберга, где находилась штаб-квартира вооруженных сил США в ФРГ, американскими армейскими подразделениями и обслуживающим их гражданским персоналом давала нам возможность относительно легко завязывать и расширять контакты. Американцы иначе, чем англичане и французы, интегрировались в общественную жизнь. В Восточном Берлине они чувствовали себя свободнее.

Что особенно способствовало контактам, так это уже ставшая афористичной бесцеремонная готовность американцев ко всяким случайным сделкам. И теперь я уже могу сказать, что это стремление американцев к быстрому заработку моя служба использовала слишком робко. Хотя мы знали, что американские службы в большинстве случаев без обиняков прибегали к финансовому фактору при вербовке граждан ГДР, нам с трудом давались наши вербовки с таким прагматизмом, без всякого идеологического обрамления.

К каким результатам могла привести ставка на деньги, продемонстрировал нам один турецкий посредник. Хуссейн Иилдрым работал автослесарем на одной из военных баз США в Западном Берлине и в течение шести лет доставлял нам очень ценную информацию, которую он покупал у сержанта Джеймса Холла В лиц (псевдоним Молния), занимавшегося электронным шпионажем в Агентстве национальной безопасности. Наряду с информацией мы узнали через Йилдрыма истинное значение аббревиатуры АНБ (NSA): сотрудники агентства называли его в шутку “no such agency” (“не такого агентства”), ибо сохранение тайны этой службы принимало такие бессмысленные формы, что каждый, кто состоял в этой разведывательной службе США, должен был отрицать его существование.

Среди важнейших документов, доставлявшихся нам Холлом (Молнией), был один, который проинформировал нас о “большом ухе” Америки – гигантском комплексе подслушивающих устройств, охватывающем весь мир, куда входили и станция на Чертовой горе в Груневальде, и пост подслушивания недалеко от границы между ГДР и ФРГ, улавливавший любой кашель, проникавший в эфир. Тысяча триста высококвалифицированных техников отлавливали в одном Берлине рацио– и телефонные сообщения, анализировали и квалифицировали их и направляли информацию дальше для последующей ее фильтрации. Раньше мы с трудом составляли информационную мозаику из различных источников. Так мы выудили сведения о том, что с Чертовой горы прослушиваются наши телефонные линии и радиопередачи, и узнали – к сожалению, слишком поздно, – что техникам удалось раскусить наш код, которым шифровались все сообщения о международной и внутренней ситуации, получаемые Центральным Комитетом. Министр экономики Гюнтер Миттаг, сам того не подозревая, каждый день преподносил американцам свежий бюллетень о ситуации в нашей экономике. Позже я узнал, что западногерманские службы неоднократно пытались получить эту информацию у американцев, но американцы не раскрылись, так как у них хватило ума понять, что это быстро стало бы известно моей службе.

С тех пор как появился агент Молния, мы больше себя не утруждали: секретная и совершенно секретная информация поступала непрерывно. Оба – Холл и его посредник – обходились нам не дешево, но информация стоила того. Объем и содержание документов вскоре превысили возможности наших аналитиков, и мы стали передавать их КГБ, поскольку они имели стратегическое значение. Прежде чем мы это сделали, мы решили посоветоваться с руководителем радиоразведки и контрразведки нашего министерства (Главный отдел III). Он выразил огромное удовлетворение и сказал нам, что в соответствии с этими документами электронная система ведения войны США и их партнерами по НАТО – ЭЛОКА дает им точные сведения о важнейших командных центрах государств Варшавского договора и обо всех передвижениях войск восточного блока от ГДР до Советского Союза включительно.

Молния также добыл для нас отчет с грифом “Навес крыла”, в котором были перечислены электронные средства, предназначенные для отключения в экстренном случае командных центров Советского Союза и государств Варшавского договора. В этом плане детально излагалось, как могут быть выведены из строя высокочастотные радиопередатчики советского Верховного командования, по которым оно передает свои приказы войскам. Другой материал нашего агента содержал тринадцать документов, директив и текущих приказов АНБ и других разведывательных служб, которые детально расписывали планы США в области радиоразведки на ближайшее десятилетие.

После перемещения Холла в центр АНБ в Соединенных Штатах контакт с нами он не прервал. Он доставлял нам материал такой взрывной силы, что мы советовали ему несколько сократить свою активность, дабы не вызвать подозрения. Его чрезмерная деловитость стала для него роковой. Он, очевидно, попробовал связаться с КГБ, чтобы удвоить свой доход, продавая свои сведения еще и Советскому Союзу. Из-за этого он и попал в поле зрения ФБР, и дни его были сочтены. В декабре 1988 года он вместе с Йилдрымом во время свидания с одним агентом ФБР, выдававшим себя за агента КГБ, был арестован. Контрразведка считала, что документы, которые он нам передал, по меньшей мере на шесть лет парализовали электронное наблюдение американцев за Восточной Европой. Холл был осужден на сорок лет тюрьмы, а Йилдрым – к пожизненному заключению.