Текст книги "Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки"

Лавина хлынула, и вскоре ее уже нельзя было остановить. Один за другим заключенные становились АСП. К моему немалому смущению, Мильке однажды в моем присутствии передал Андропову наряду с важной информацией таинственные документы о вражеской подводной мини-лодке, открытой его контрразведкой, подчеркнув, что именно контрразведкой, а не разведкой. Лишь много позже я узнал, что пресловутая подводная лодка родилась в мозгу одного особенно одаренного фантазией АСП-арестанта и оттуда, пройдя по всей служебной лестнице, достигла стола министра. Эксперты военной разведки и ВМС по поводу данных, содержащихся в документах о подводной лодке, только покачивали головами, но это во внимание принято не было. Вполне возможно, что ответственные в Главном отделе IX к тому времени поняли, что высидели “утку”, но не нашли в себе мужества остановить это дело. Между тем эти “агенты” набирали внутреннюю динамику полным ходом; о них уже писали “научные” работы и распространялись учебные материалы.

Конец этому наваждению положил адвокат Вольфганг Фогель. При защите одного обвиняемого ему бросились в глаза странные вещи, и он сумел вытянуть из своего подзащитного истину об этих агентах со специальным поручением. Так как у Фогеля через полковника Гейнца Вольперта был прямой выход на Мильке, он смог добиться, чтобы тот его выслушал.

Это и было причиной в высшей степени секретных проверок Главного отдела IX. Результатом была служебная конференция, на которой Мильке самокритично, хотя ему это далось нелегко, назвал своими именами чудовищные факты и манипуляции и строго осудил отдел. Он особо остановился на злоупотреблениях служебным положением в отношении арестантов и высказался в том смысле, что в случае сомнения дело надо решать в пользу обвиняемого. Подобные выводы были не свойственны ему, и только стандартное кредо, которым он закончил свое выступление: “с врагами и нужно обращаться как с врагами”, – свидетельствовало, что он остался прежним.

Кадровые выводы из скандала ограничились нескольким ми перемещениями непосредственно виновных в другие подразделения. Тем не менее казалось, что и сама конференция, и то обстоятельство, что Мильке не смахнул со стола жалобу адвоката, однозначно свидетельствовали о том, что министерство безопасности в своей деятельности впредь будет строже придерживаться правовых норм. В самом деле, в последующее время многие решения относительно интеллигенции и разрешений на выезд в тех случаях, когда прежде ставился бы вопрос об аресте, принимались с непривычной неуверенностью. ГДР должна была тем временем смягчить репрессии, если хотела, чтобы как внутри, так и на международной арене к ней питали политическое доверие. Это поддерживало во мне и и во многих других еще не угасшую надежду на то, что в нашей стране возьмут верх политический разум и чувство реальности.

Открытие “третьего мира”

12 января 1964 г. была провозглашена Народная Республика Занзибар. Необычайное событие? Все колониальные державы находились с конца второй мировой войны в состоянии распада, колонии одна за другой объявляли о своей независимости. Что должно было быть необычного в Занзибаре, о существовании которого в Европе знали в лучшем случае коллекционеры марок? С детства я вспоминаю марки султаната с высокими шляпами на необычных головах. Но эта новая республика, состоящая из двух гвоздичных островов, была первой из несоциалистических стран, решившей признать Германскую Демократическую Республику вопреки “доктрине Хальштейна”, согласно которой Германию представляла только Федеративная республика.

Возможно, президент шейх Обейд Амани Каруме и молодые члены его Революционного совета, предложению которых об установлении дипломатических отношений с ГДР он и последовал, не в полной мере представляли себе международные последствия такого шага. Как бы там ни было, за этим предложением последовал целый ряд просьб по оказанию помощи, в частности в вопросах безопасности и охраны границ. Занзибар нуждался в советниках по безопасности. Министерство госбезопасности должно было послать в совершенно неизвестную страну компетентного человека с достаточными познаниями и авторитетом, и выбор пал на генерала Рольфа Маркерта, который при нацистах был заключен в концлагерь Бухенвальд, а после войны сначала служил в полиции, а затем перешел в госбезопасность. Так как Мильке считал, что по крайней мере для начала с ним должен поехать кто-нибудь, имеющий опыт в международных делах, я тотчас же предложил себя, и, к немалому моему удивлению, после некоторых колебаний он согласился.

Тогда это казалось весьма смелой идеей – шефу одной из социалистических разведок ехать через страны, которые поддерживали хорошие отношения с членами НАТО. Но Мильке ограничился лишь тем, что подробно проинструктировал нас и обязал каждого к абсолютной секретности, даже по отношению к моему заместителю. Он сам позаботился о мерах безопасности и даже распорядился разработать на всякий случай план бегства. Мы получили паспорта ГДР и ФРГ, затем гример должен был изменить нашу внешность, чтобы походить на экспертов по обучению взрослых, как это значилось в названии нашей профессии. Когда мы посмотрели друг на друга, то громко рассмеялись.

Сначала мы отправились рейсовым самолетом в Каир. Маркерт летел вместе с заместителем министра иностранных дел Вольфгангом Кизеветтером, руководителем нашей делегации, первым классом, в то время как я сидел в туристическом, чтобы не бросаться в глаза. Песчаная буря над Каиром заставила пилота сменить курс и приземлиться в Афинах. Опасения Мильке оправдались: наша делегация была разделена и поселена в разных отелях, наши документы чиновник унес в обувной коробке. Мы знали, что дипломатический паспорт ГДР в странах – членах НАТО не гарантирует никакой защиты.

На следующее утро мы продолжили нашу поездку после того, как я битых полчаса потратил на то, чтобы наклеить свою фальшивую бороду для достижения сходства с фотографией на паспорте. В Каире, Аддис-Абебе и Могадишо мы опять должны были ждать, а в Найроби у нас отобрали документы и запретили продолжать полет. Вне всяких сомнений, с Афин мы находились под наблюдением, а в Каире должны были запросить в британском консульстве визу для нашей поездки в Восточно-Африканский союз. Так мы и сидели в нерешительности, пока не появился в качестве спасителя Огинга Одинга, кенийский министр иностранных дел, позже вице-президент, который был знаком с Кизеветтером и сын которого учился в ГДР. Благодаря его вмешательству нам разрешили лететь дальше. После пересечения экватора мы пролетели почти вплотную к снежному кратеру Килиманджаро и дальше заскользили на нашем самолете от одного маленького аэродрома к другому. Маркерту было явно тяжело переносить такие перелеты, и я очень беспокоился за его сердце.

Незабываемым для меня стало приземление в Занзибаре. Прибытие нашей делегации было событием для маленькой страны. Весь Революционный совет и все руководящие деятели во главе с президентом Каруме находились у здания аэропорта. В некотором отдалении выстроились рота почетного караула и оркестр. Кизеветтеру пришлось пройти вдоль строя роты почетного караула под звуки вальса Штрауса, так как ноты национального гимна ГДР находились еще в нашем багаже.

Для Занзибара характерны все примечательности Африки – пышная природа, роскошные пляжи, моментальные солнечные закаты. Бедность не столь резко бросалась в глаза, как в других странах. Не было детей-попрошаек, и всюду ощущалось приподнятое настроение. Как представители ГДР, мы везде были желанными гостями: ГДР помогла Занзибару, и от нас многого ожидали. Во время моего последнего посещения страны от этого оптимизма не осталось и следа.

Поначалу нам, привыкшим действовать по определенной схеме, было нелегко понять совершенно иной образ мыслей и поведения и приспособиться к ним. Однако, оглядываясь назад, думаю, что нам это удалось сделать лучше, чем прежним колониальным властителям и советским друзьям. Поначалу приходилось набираться терпения, целыми днями ждать назначения времени переговоров и с постоянно меняющимися партнерами опять все начинать сначала. Особенно трудно было начать переговоры с Ибрагимом Макунгу, назначенным руководителем службы безопасности. При нашей первой встрече он, сидя передо мной, упорно молчал. По всей видимости, он был проинструктирован президентом выслушать от нас все важное, а самому ничего не говорить. Он понял это настолько буквально, что даже не назвал нам своего имени. Только от нашего повара я узнал, как его зовут и что до революции он работал в руководимом англичанами специальном отделе – аналоге нашей уголовной полиции. Спустя несколько лет наши доверительные отношения настолько укрепились, что в один из своих приездов в Берлин он привез с собой жену.

Запросы наших партнеров быстро росли, когда же их желания, вопреки ожиданиям, не выполнялись, они выражали неудовольствие. Наше внимание постоянно обращалось на отвратительное состояние приборов и судов, которыми располагала их служба, на жалкую инфраструктуру.

Нам было очень трудно сориентироваться в их противоречивых интересах и целях: одни из наших партнеров считали себя социалистами, другое были ортодоксальными мусульманами, которым наше мировоззрение внушало ужас.

Правительство было зеркальным отражением страны: в то время как президент Каруме, бывший руководитель профсоюза моряков и глава партии Афро-Ширази, склонялся к английскому тред-юнионизму, его вице-президенты – Абдулла Касим Ханга и Абдулрахман Мухаммед Бабу представляли контрастные модели советского и китайского социализма. Ханга учился в Советском Союзе и там же получил ученую степень, а Бабу демонстрировал свою приверженность маоизму тем, что на старом граммофоне постоянно проигрывал “Интернационал”.

Эти противоречия объясняют также, почему Занзибар выбрал ГДР. Это была не наивность, а простой политический расчет – примкнуть к стране, достаточно интересной в экономическом плане, чтобы взять Занзибар под свое покровительство, и в то же время столь малозначительной в мировой политике, чтобы она не могла повредить отношениям с торговыми партнерами, прежде всего с прежней колониальной державой – Англией, способной, в свою очередь, недружелюбно отнестись к прочной связи с какой-нибудь крупной социалистической державой.

Через три месяца после приезда нас стали беспокоить слухи о возможном объединении Занзибара с континентальной Танганьикой. Мы опасались, что в этом случае могли прерваться только что установившиеся связи, так как президент Танганьики Джулиус Ньерере поддерживал тесные отношения с Великобританией. В конце апреля я находился в инспекционной поездке на острове Пемба после того, как мой партнер в категорической форме заверил меня, что в обозримом будущем не может быть и речи об объединении этих стран, что мог подтвердить и губернатор провинции Пемба. Но незадолго до полуночи 24 апреля нам передали сообщение, что объединение состоялось и объединенная страна называется Танзания. Мы тотчас же прервали свой визит и на следующее утро вернулись в Занзибар. Берлин настаивал на моем возвращении, потому что торговое судно “Хальберштадт” медлило с выходом в обратный рейс, ожидая меня, но в конце концов снялось с якоря без меня. С одной стороны, задача, которую мы выполняли, казалась мне слишком важной, а с другой – представлялось совершенно неприличным просто уехать без моих спутников.

Вопреки нашим опасениям, подтвердилось то, о чем нас предупреждали наши занзибарские друзья: Занзибар сохраняет высокую степень независимости, в том числе и в вопросах госбезопасности. Портрет президента Ньерере в помещениях ведомств всегда висел несколько ниже портрета вице-президента Каруме, а на революционных торжествах Ньерере был одним из многих почетных гостей. Революционный совет Занзибара вплоть до убийства Каруме не был урезан в своих правах.

Занзибар был нашим первым шагом в “третий мир”. Мы были убеждены, что этими действиями поддерживаем стремление африканских народов к независимости. Возможно, это было несколько наивное представление, но большинство наших людей, работавших в то время в “третьем мире”, отчетливо сознавали себя не столько сотрудниками секретной службы, сколько участниками революционного процесса.

Негативные последствия нашей поддержки скоро стали нам понятны, но изменить мы ничего не могли: аппарат госбезопасности в Занзибаре разросся до непропорционально огромных размеров. Мы имели слишком добрые намерения и учили наших партнеров настолько добросовестно, насколько это соответствовало нашим представлениям.

Сейчас можно считать, что вся наша работа в странах “третьего мира” оказалась напрасной. Социалистические экономисты, так же как и специалисты из капиталистических стран, уже давно предостерегали от пренебрежения этническими традициями и очень различными условиями в экономике, культуре и образовании. Форсированная индустриализация, которая навязывалась первыми и вторыми “третьему миру”, не подходила к социальным условиям развивающихся стран и была неэффективна.

Такие же выводы мы сделали и в совместной работе со службами безопасности государств “третьего мира”. Наше влияние сравнительно с тем, которое оказывал сам режим, где мы работали, оставалось всегда минимальным. Так было в Занзибаре, так было в Судане, Южном Йемене, Эфиопии и Мозамбике, во всех тех странах, с органами безопасности которых моя служба длительное время поддерживала тесные связи.

В 60-е годы и в начале 70-х мы еще так не считали. Свою задачу мы видели прежде всего не в передаче наших специфических знаний, а в том, чтобы завоевать политическое признание ГДР в несоциалистическом мире. В апреле 1969 года семь других стран последовали примеру Занзибара и признали ГДР. Сирия и Египет, не слишком обеспокоенные “доктриной Халынтейна”, несмотря на интенсивное давление Федеративной республики, Судан, оба Йемена, Конго (впоследствии Заир), Кампучия и Родезийское освободительное движение искали с нами контактов.

Я сомневался не в политическом значении подобных связей, а в необходимости доводить их до такой степени, чтобы они отвлекали нас от нашей работы. Чем больше я сопротивлялся установлению новых связей, тем меньшим было мое влияние на решения политического руководства. Худо-бедно, но мы должны были подчиниться и очень нужных сотрудников на целые годы откомандировать в “третий мир”.

Некоторое время отношения с Египтом представляли особую ценность. После шестидневной войны по инициативе министра внутренних дел генерала Шарави Комаа установился тесный контакт. Мой заместитель был принят в Каире со всеми почестями и после интенсивных переговоров возвратился с личным приветствием от президента Насера. Шок от проигранной войны был так глубок, что в Египте заговорили, будто Израиль одержал победу только благодаря шпионажу и саботажу. Мои люди должны были помочь Египту локализовать израильских шпионов в правительстве и в армии. Когда мы заявили Насеру, что у нас нет агентов в Израиле, разочарование его было велико. В свою очередь, нам не удалось узнать от насеровского шефа секретной службы чего-либо существенного об активности стран НАТО на Ближнем Востоке. И мы скоро пришли к убеждению, что обмен информацией с Египтом бесполезен и является пустой тратой времени. Это признали обе стороны, конечно, не без взаимного облегчения. Связи с Комаа, однако, сохранялись до тех пор, пока он вместе с другими приверженцами Насера в 1970 году не был предан суду как государственный преступник преемником Насера Анваром Садатом. С той поры совместная работа ограничивалась лишь контактом с офицером связи, который был определен в нашем посольстве в качестве резидента так называемой “легальной” резидентуры, то есть сотрудника посольства.

Особенно перспективной оказалась для нас совместная работа с Суданом, где 25 мая 1969 г. власть захватила группа прогрессивных офицеров во главе с Джафаром Мухаммедом эль Нимейри, бывшим руководителем военной академии. Никто из революционеров, за исключением самого 39-летнего Нимейри, не был старше тридцати с небольшим лет. Они считали себя приверженцами арабского социализма и вскоре после захвата власти по дипломатическим каналам довели до нашего сведения свою просьбу помочь им советниками в создании органов безопасности.

В августе группа сотрудников – министерства госбезопасности и министерства внутренних дел отправилась в Судан, а в декабре я сам вылетел в Хартум, чтобы собственными глазами и ушами увидеть и услышать, как там идут дела.

До отъезда я, откровенно говоря, мало что знал о Судане. Исламский север имел давние традиции в борьбе против гнета британских колонизаторов. Враждебность суданцев по отношению к Египту, который был как бы управляющим делами Великобритании, была ярко выражена. Тем более удивительно, что свергнутый премьер-министр Авадаллах, так же как потом и Нимейри, искал там прибежища. Северные же мусульмане угнетали “черных” южан, которые постоянно спасались массовым бегством в южные, соседние страны, в то время как из восточных провинций Конго (будущего Заира) и из Эфиопии беглецы устремлялись в Южный Судан. Таким образом, эта часть страны была идеальным полем для секретных служб и наемников, прежде всего тех, кто после переворота в мае 1969 года пытался дестабилизировать новый режим. От нас не укрылась активность британских и израильских секретных служб.

В мой первый приезд в декабре 1969 года я понял, что молодые люди имеют весьма туманное представление о том, что они называют арабским социализмом. Для них характер нового общества исчерпывался в утверждении националистического самосознания, в духе военного товарищества и провозглашении равенства, которое было не чем иным, как исламской заповедью любви к ближнему. Один из них сказал мне, что социализм заключается в том, чтобы благополучно устроенный человек каждую пятницу помогал бедным. Большинство из них, вопреки возложенным на них обязанностям, не были в состоянии хоть сколько-нибудь руководить своим чиновничьим аппаратом.

Мои разговоры с Нимейри были деловыми и дистанцированными. Как это часто было в арабских государствах, его появления перед общественностью выглядели так: он приезжал в машине, выскакивал из нее, произносил речь, прерываемую резкими свистками слушающих, шумом и скандированием.

В ином духе проходили мои контакты с Фаруком Отманом Хамадаллой, министром внутренних дел и одновременно руководителем аппарата безопасности. Его чиновники в большинстве своем уже служили у британцев и египтян и порой прямо карикатурно подражали англичанам. Я хорошо помню, как Хамадалла вышел мне навстречу из темноты сада – огромный, чернокожий, очень спортивный и в белоснежной галабии вместо униформы. Улыбаясь, он левой рукой поглаживал свою овчарку, а жестом правой пригласил меня садиться. Его глаза тоже улыбались.

В памяти остался еще один эпизод с Хамадаллой: широкими шагами он идет в мечеть по площади, усыпанной камнями. Он одет в форму с широким кожаным ремнем. Оружия на нем не видно. В мечети забаррикадировались члены реакционной секты “ансар” и стреляют оттуда. Хамадалле удалось уговорить их сложить оружие.

Он был политиком, близким мне по взглядам. В наших беседах в Берлине он с поразительной глубиной и четкостью проанализировал сложное положение своей страны, отношения между Черной Африкой и арабским миром. Его представления о самостоятельном пути к социализму выглядели для меня убедительными; при этом он полностью отдавал себе отчет о тех условиях, в которые была поставлена его страна. Он доверительно поделился со мной своими опасениями, что Нимейри, ведя двойную игру, все время обходит Совет революционного командования и укрепляет контакты с Западом. “Эти проблемы мы должны решать сами, нам здесь никто не поможет", – сказал он мрачно.

На протяжении 1970 года новый курс Нимейри обозначался все отчетливее: Хамадаллу и других революционеров он вывел из состава Совета революционного командования. В середине 1971 года Нимейри, воспользовавшись попыткой неудачного государственного переворота, расправился не только с путчистами, но и удалил всех неугодных лиц. Вопреки нашему совету, Хамадалла, находившийся в это время в Лондоне, вернулся обратно в Каир. По приказу Каддафи его самолет сделал вынужденную посадку в Ливии, и Хамадалла вместе с другим летевшим с ним политиком был выдан Нимейри. На вопрос Нимейри, принял бы он участие в путче, если бы находился в стране, он ответил “да”.

Никогда не забуду кадры западногерманского телевидения: Хамадалла после заседания военного суда выходит из барака, в котором обсуждается приговор. Он зажигает сигарету и спокойно разговаривает со своими охранниками. Его голоса не слышно, только звучит сообщение комментатора, что вскоре после этой съемки он был расстрелян. При воспоминании об этом у меня до сих пор сжимается сердце. Он был моим другом и человеком, который пошел на смерть за свои убеждения. Я и теперь, уже спустя многие годы после его смерти, думаю, что Судан в лице Хамадаллы потерял одного из лучших своих людей, который во многом опередил свое время и свою страну. То, для чего жил Хамадалла, во что он верил, пережило его ненадолго. Вскоре после этих событий мы покинули Судан, чтобы больше туда никогда не возвращаться.

Во время работы в Судане мы напали на след немецкого наемника Рольфа Штайнера, которого помогли поймать. Жизненный путь Штайнера был классической биографией наемника. Он родился в 1933 году в Мюнхене, в восемнадцать лет пошел служить во французский иностранный легион и пять лет воевал против партизан в Индокитае. Он пережил в 1954 году капитуляцию окруженной крепости Дьен Бьен Фу. Уроком, который он извлек, было умение вести скрытую войну. Триста прыжков с парашютом, участие в конфликте из-за Суэцкого канала и в алжирской войне сделали его профессионалом всех видов боевых действий, противоречащих нормам международного права. Во время своего пребывания в Алжире он женился на королеве красоты этой страны.

Свое первое серьезное поручение он получил в нигерийской гражданской войне 1967 года, которая разразилась в этой стране, после того как богатый нефтью восточный регион Нигерии объявил свою независимость и отделился, приняв название государства Биафра. Штайнер фактически возглавил армию Биафры и таким образом вступил в контакт с секретными службами. С помощью различных подставных организаций он стал вести оживленную торговлю оружием и сделал Биафру самой вооруженной областью Африки. Под знаменем, украшенным черепом, за ним шло воинское соединение, которое временами насчитывало более 20 тыс. человек. Когда кровавая авантюра закончилась, “биафрец” Штайнер с помощью представительства Федеративной республики в Габоне превратился опять в гражданина ФРГ Штайнера.

После этого с ним побеседовал патер Франц Глипкен, бывший миссионер, который руководил в Федеративной республике организацией под названием “Общество содействия Африке”, чтобы прозондировать, годится ли Штайнер для поддержки повстанцев Южного Судана. Он послал его в Кёльн в одно подразделение секретной службы под названием “Международная информационная корреспонденция”, где ему дали точные инструкции. Пунктом прибытия Штайнера в Уганде было тамошнее бюро “Люфтганзы” (примечательно, что тогдашний шеф африканской “Люфтганзы” генерал в отставке фон Мелентин был раньше заместителем Гелена. В 1990 году он вступил со мной в переписку, но, к сожалению, мы с ним так и не встретились и не смогли лично обменяться сведениями о деталях дела Штайнера).

Как вождь повстанцев в Южном Судане, Штайнер представлял интерес для Британской секретной службы и для ЦРУ. Прежний британский атташе Беверин Барнард снабдил его картами и радиопередатчиками. Через британскую разведку Штайнер вышел на контакт с неким мистером Норманом из ЦРУ, который передал его дальше мистеру Престону – видимо, “легальному” резиденту в посольстве США в Кампале (Уганда), организовавшему снабжение Штайнера оружием. ЦРУ надеялось на переворот, в ходе которого, по его мнению, можно было свергнуть прокоммунистический режим в Судане. Официально Штайнер приехал под крышей Общества содействия Африке в качестве “уполномоченного по гуманитарной помощи в Судане”. Само собой разумеется, гуманитарная помощь в действительности заключалась в том, что Штайнер сколачивал и вооружал банды мятежников, действия которых были направлены не против армии и полиции, а заключались главным образом в террористических актах против гражданского населения страны.

То, что нам удалось обложить Штайнера и схватить его, отчасти является плодом наших усилий, а отчасти – внезапного изменения политической ситуации в Уганде, которая, уступая давлению Организации африканских государств, должна была сдать наемника. По просьбе суданского правительства в допросе Штайнера участвовали люди нашего министерства госбезопасности, и он пошел с ними на контакт. Для него явно было большим облегчением иметь дело с земляками, хотя они и прибыли сюда из “не настоящей” Германии; он доверял им больше, чем местным представителям власти. К тому же наши дотошные сыщики добыли фотоальбом со свадебными фотографиями и передали привет от знакомых и родственников, чтобы облегчить себе доступ к нему. И в целом состоялся настолько обстоятельный разговор, что мы постепенно получили полную картину взаимодействия различных групп интересов, организаций и секретных служб и их подрывной деятельности в странах “третьего мира”.

Несомненно, что в Судане Штайнеру грозила смертная казнь, однако, когда наши люди вмешались, чтобы предотвратить ее, с западногерманской стороны потянули за совсем другие ниточки. Ганс-Юрген Вишневски, эксперт по Ближнему Востоку тогдашнего правительства ФРГ – Бен Виш, добился того, что Рольф Штайнер был перемещен в Федеративную республику.

Дело Штайнера в Судане отчетливо дало понять границы влияния на страны “третьего мира”. Экономические и военно-политические интересы в действиях великих держав в разных странах играли несомненно первенствующую роль, однако логика холодной войны придавала все большее значение конфронтации великих держав. Поскольку США по-прежнему считали, что по всему миру бродит призрак надвигающегося коммунизма, они почти всегда вынуждены были делать ставку на “фальшивую сторону”, на угнетателей и диктаторов. Федеративная республика и ее секретная служба действовали более осторожно, но все-таки, как правило, в полном согласии с США и их партнерами.

Наверняка западным службам было труднее скрывать от общественности долгое время свои тайные операции, в то время как в странах “реального социализма” не было ни парламентского контроля, и без того очень скромного, который существовал в США или в ФРГ, ни каких-либо СМИ, которые лишь в погоне за сенсацией давали сообщения о подобных акциях. Впрочем, ГДР только в последнее десятилетие своего существования выдвинулась как поставщик оружия; поставки регулировались правительственными соглашениями, которые осуществлялись или через армию, или через какую-нибудь принадлежащую правительству внешнеторговую фирму.

Опыт нашей деятельности в Африке свидетельствует, что политики государств, обретших независимость, или лидеры национально-освободительных движений в конечном счете последовательно преследовали свои цели, и это были четко выраженные африканские цели, независимо от того, кем считали себя их проводники – приверженцами марксистских идей, собственных моделей африканского социализма или модели западного общества. Некоторые из них просто виртуозно играли на противоречиях интересов великих держав и извлекали при этом выгоду для себя, что происходило, впрочем, и в сфере сотрудничества с секретными службами.

Исключительно трудно было создать аппарат безопасности в Южном Йемене. С такой просьбой к нам обратилось революционное правительство этой страны. В наших решениях мы руководствовались международно-стратегическим положением Адена. В отличие от многих стран Ближнего Востока, в Адене нас принимали с распростертыми объятиями. Страна ввязалась в ожесточенную войну разведок с Северным Йеменом, за которым стояла Саудовская Аравия. Поскольку мои люди были как раз из разделенной страны, две части которой вели войну разведок, в Адене полагали, что мы наилучшим образом поймем их проблемы.

Как только Ангола в конце 1975 года получила независимость, сразу же возникло соперничество между освободительными организациями МПЛА под руководством Агостиньо Него, УНИТА во главе с Жонасом Савимби и ФНЛА, которой руководил Холден Роберто. Народное движение Нето было промарксистским, УНИТА и ФНЛА занимали прозападные позиции. Таким образом, вполне естественно, что МПЛА, пришедшая к власти, искала поддержки у Кубы, СССР и ГДР, в то время как США через столицу Заира Киншасу поддерживали ФНЛА деньгами и оружием, разжигая гражданскую войну. Вопрос о том, не была бы борьба за политическую независимость Анголы без вмешательства извне менее кровавой, в первую очередь должен быть направлен в адрес США. По прошествии времени я могу также считать, что скромный вклад моей разведки был безупречным.

В Мозамбике мы совместно с кубинскими и советскими советниками поддерживали правительственную партию ФРЕЛИМО против мятежников РЕНАМО, которые финансировались режимами апартеида Родезии и Южной Африки. В течение шести лет министерство госбезопасности инвестировало значительные средства в создание и оснащение службы безопасности, однако узел гражданской войны развязать было невозможно. Борьба за власть внутри правительства Мозамбика так же снижала эффективность нашей поддержки, как и отсутствие единства между КГБ и военными в вопросе ослабления конфликта, и поэтому мы в итоге ограничились поставками технических вспомогательных приборов и апробированного оружия Национальной народной армии.

Тем не менее мы часто задавались вопросом, действительно ли наша помощь шла на пользу правой стороне. Например, в Эфиопии наша страна действовала особенно активно. Все мои возражения против дополнительной нагрузки на мою службу были бесплодны: было политическое решение, которое следовало пожеланиям кубинских и советских союзников.

В нашей политике в Эритрее и последовавшей войне против Сомали мы не имели ни удачи, ни единства. С некоторыми эритрейскими организациями мы имели лучшие отношения, чем с эфиопским правительством в Аддис-Абебе, которое решительно отказывалось признать автономию Эритреи и отвечало на это требование кровавыми репрессиями. Совместная работа с эфиопской службой безопасности требовала от нас тяжелых усилий и больших издержек при минимальном влиянии и практически полной неосведомленности о состоянии дел в тамошних органах безопасности. Так же обстояло дело и у представителей КГБ, хотя несравненно большая экономическая и военная помощь Советского Союза обеспечивала им более высокий авторитет. Как в большинстве стран Африки, представители Кубы были единственными в Эфиопии, принятыми без оговорочно, что не в последнюю очередь объяснялось их непосредственным участием в боях.