Текст книги "Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки"

В середине этого лета как громом с ясного неба меня поразило одно известие: генеральный прокурор ФРГ Ребман добился для меня, бывшего как-никак гражданином ГДР, ордера на арест. Тоща я не придал этому особого значения. Почему именно я? Я уже давно не на службе. Единственно возможным объяснением мне казалось то, что в разговоре со “Шпигелем” я сказал, что охотно посетил бы еще раз Штутгарт. Очевидно, Ребман только из соображений безопасности и подписал этот ордер.

18 октября 1989 г. Хонеккер и некоторые его сподвижники бесшумно покинули политическую арену. А меньше чем через месяц пришел день, который каждый, кто его пережил, никогда не сможет забыть.

4 ноября Берлин был еще столицей ГДР, еще стояла стена, еще существовали армия, госбезопасность и полиция. Несмотря на это, на Александерплац, в самом центре города, собралось полмиллиона людей, чтобы открыто заявить о своих правах на свободу мнений и прессы. Право на свободу собраний в этот день они взяли себе сами. Настроение было приподнятым, почти эйфорическим. Все чувствовали, что близок перелом, еще не имевший названия. К этому митингу призвали люди искусства и журналисты. Трибуной стала платформа грузовика. Внучка Брехта актриса Йоханна Шалль за несколько дней до этого спросила меня, готов ли я выступить на этом запланированном митинге. Я согласился и собирался высказать такие мысли, которые должны были вызвать возражения. Когда подошла моя очередь, мои первые фразы были встречены аплодисментами. Я высказался за перестройку и за связь социализма с истинной демократией, однако не умолчал о том, что я был генералом госбезопасности. Тогда и раздались первые свистки. Когда я сказал, что не надо из всех сотрудников госбезопасности без разбора делать “козлов отпущения”, ответственных за всю нацию, свистки стали громче. Градом посыпались возгласы: “Долой!”

Я закончил свое выступление и спустился с грузовика. В горле у меня пересохло. Криста Вольф обняла меня, другие жали мне руку. После длительной внутренней борьбы, сомнений и противоречий я прошел путь от восторженного юношеского восхищения Сталиным до приверженца демократических преобразований. У меня не было чувства враждебности от того, что я находился среди традиционных оппозиционеров – защитников гражданских прав. Но в этот день, 4 ноября, у меня впервые появилось предчувствие, что прошлое будет висеть на мне грузом.

Потом я вспомнил слова Чингиза Айтматова: “Каждый человек на своем жизненном пути оказывается перед плахой”. И эта плаха в представлении Айтматова не эшафот, а место, где наступает момент истины.

В этот серый прекрасный ноябрьский день я чувствовал, что и для меня пришел момент истины.

Через пять дней после чтения “Тройки” я участвовал в дискуссии в одном клубе в Потсдаме, когда кто-то распахнул дверь и крикнул: “Граница открыта!” Я думаю, что в тот вечер никто до конца не постиг исторического значения этого события.

После падения стены от недели к неделе становилось ясно, что дни ГДР сочтены. Девиз “Мы народ” заменил другой лозунг: “Мы один народ”, который перерос в требование: “Германия – единая родина”.

В начале 1990 года я уехал к моей сестре Лене в Москву, чтобы на покое привести в порядок свои мысли и вдали от сумятицы в ГДР, в политическом исходе которой уже не было никакого сомнения, начать свою вторую книгу, в которой я хотел как свидетель событий отразить свои впечатления последнего года. Только в том случае, если бы я немедленно принялся за работу, я мог бы по свежим следам разобраться в своих ощущениях и свести воедино разговоры и мысли.

Вернувшись весной из Москвы, я попал в истерическую атмосферу побоища. Жажда мести у многих концентрировалась на госбезопасности. Толпа штурмовала бывшее министерство. Тогда же пропали некоторые папки документов, особенно из отделов контрразведки, и, как оказалось, осели в спецслужбах на Западе. Так как я, кроме Мильке, был единственным из госбезопасности, известным общественности, то не проходило и дня, чтобы я не подвергался жестоким нападкам и клевете. Эти атаки достигли своего апогея, когда стало известно, что лица, принадлежавшие к организации РАФ (фракция Красная Армия), уже много лет под другими именами проживали в ГДР. И опять-таки мне нисколько не помогло то, что разведка не имела к этому никакого отношения и вообще ничего об этом не знала.

В начале 80-х годов Сусанна Альбрехт, Инга Фитт и другие бывшие члены РАФ, пожелавшие покончить со своей деятельностью, обратились в наше министерство госбезопасности и были тайно устроены в ГДР. Они находились под опекой офицеров Отдела XXII. Те разработали для них новые биографии, подготовили новые документы и научили их не выделяться среди граждан ГДР. Возможно, Мильке принял их, чтобы досадить карательным органам Федеративной республики, а может быть, он предполагал держать их в резерве на самый крайний случай. Так или иначе, по прошествии времени их социальную переориентировку можно было считать успешной, а офицеры Отдела XXII, которые занимались ими, оказались блестящими помощниками в этом деле. Последние разоблачения свидетельствовали о том, что в высших эшелонах федерального правительства давно уже знали обо всем, однако не видели оснований для вмешательства или просто не хотели обременять себя.

Когда объединение обоих государств стало очевидным, я не собирался покидать страну. Однако после лета 1990 года я оказался перед совершенно новой ситуацией: подготовленный совместно с договором об объединении закон об амнистии для сотрудников службы разведки ГДР, обеспечивавший для них свободу от преследования, был провален. С 3 октября 1990 г., дня объединения, мне несомненно угрожало применение приказа об аресте. После разговоров с моим адвокатом и моими друзьями, среди них с Вальтером Янкой, я с тяжелым сердцем решил временно покинуть страну.

Я написал письма президенту ФРГ, министру иностранных дел и лично Вилли Брандту, в которых однозначно заявил, что не намерен отправляться во вторую эмиграцию. Уже одно мое воспитание в духе гражданского мужества является, добавил я, достаточным основанием, чтобы были рассмотрены на честных условиях предъявляемые мне обвинения. Но честных условий в эту немецкую осень 1990 года не было дано.

Последовали волнующие месяцы, сначала в Австрии, потом в Советском Союзе, где я был свидетелем провала перестройки. Анатолий Новиков, руководитель берлинского представительства КГБ, которому я сказал, что собираюсь на некоторое время покинуть Германию, улыбнувшись, ответил мне: КГБ очень рад, что я отказался купить себе свободу от преследования за выбалтывание секретной информации. Откуда им это стало известно, он не сказал, но добавил, что если я попаду в затруднительное положение, то могу обратиться в КГБ через секретный номер с кодовым словом.

За шесть дней до объединения мы с Андреа упаковали чемоданы и выехали в Австрию. Мы ехали на нашем “вольво” с подлинными паспортами, так как я хотел избежать любых признаков нелегальности.

При пересечении границы в направлении Карловых Вар один из моих сыновей из соображений безопасности ехал с Андреа в “вольво”, а я на некотором расстоянии в “ладе”, которую вел мой тесть Гельмут Штиншь. Пограничник бегло посмотрел наши документы и пропустил нас. Когда он потерял нас из виду, мы остановились на ближайшем повороте и радовались, как дети, и хотя тесть и теща тревожились за нас, они могли теперь, успокоившись, вернуться.

Уже вскоре в газетах появились мои фотографии, но никому из всех, кто имел со мной дело, не приходило в голову, что я и есть исчезнувший генерал-полковник Вольф. Путь в Израиль был для нас закрыт, как мы узнали, когда осведомились в Вене, пришли ли билеты, заказанные израильской газетой. Впервые я попал в Израиль по приглашению газеты “Маарив” только в 1996 году.

Из Австрии я написал Горбачеву (см. приложение), но не получил ответа, и тогда я достал секретный номер и произнес кодовое слово. Спустя два дня русский курьер ожидал Андреа и меня на венгерской границе и проводил нас через Венгрию и Украину в Москву.

Мы приехали туда измученные, но и с облегчением от того, что недели нашего бегства кончились. Вскоре я был принят в Ясеневе Леонидом Шебаршиным. Конечно, мы выпили по рюмке за мою свободу, однако встреча была напряженной. Моему хозяину было крайне неприятно, что его служба не могла добиться у президента действенной поддержки для друга. Странным мне показалось то, что Владимир Крючков, тогдашний председатель КГБ, передал мне через Валентина Фалина привет и рекомендацию ни в коем случае не возвращаться в Германию. Я очень быстро понял, что в Кремле были различные мнения относительно моего пребывания в Москве. С одной стороны, мое прошлое обязывало предоставить мне убежище, с другой – мое присутствие ни в коем случае не должно было мешать отношениям с объединенной Германией или как-то осложнить их. Таким образом, получалось, что друзья из КГБ, которые прежде читали по глазам и исполняли любое мое желание, теперь в ответ на вполне определенные пожелания не говорили “нет”, а просто молчали.

До августа 1991 года мы с женой жили просто, но достаточно комфортабельно. Мы общались с семьей моей сестры, со старыми и новыми друзьями. Я писал эту книгу и собирал рецепты и материалы для книги о русской кухне. Два раза нас навестили мой сын Саша и дочь Андреа от первого брака Клаудиа. Летом мы были приглашены в дом отдыха в Ялте, на побережье Черного моря. Во время экскурсии в Севастополь мы проезжали мимо роскошной резиденции, в которой размещался Горбачев и где несколько позже он принимал незваную делегацию своих товарищей по политбюро, которые ему сообщили, что в Москве произошел путч, инсценированный ставленником Горбачева Крючковым.

Крючков никогда не был для меня желательным кандидатом на пост председателя КГБ. Он представлялся мне слишком ограниченным, типичным аппаратчиком, в интеллектуальном отношении не сравнимым с Андроповым. Но я никогда и в мыслях не допускал, что человек его калибра мог ввязаться в такую бездарную акцию.

Эта попытка путча укрепила меня и Андреа в решении не откладывать больше возвращение в Германию. Меня несколько раз посещали адвокаты, чтобы обсудить варианты возвращения. В конце августа я обратился к Шебаршину, который возглавил КГБ после арестованного Крючкова. Он выглядел крайне усталым и очень напряженным, но участливо выслушал то, что я ему сообщил, и сказал с жестом, выражавшим беспомощность: “Миша, ты сам видишь, что тут происходит, ты всегда был для нас верным другом, но в настоящий момент мы ничего не можем для тебя сделать. Кто мог бы подумать, что все так получится! Езжай с Богом”.

Между тем против моего преемника по службе, ведущих сотрудников разведки берлинским судом высшей инстанции было выдвинуто обвинение. В этой ситуации я ни в коем случае не хотел избежать своей доли ответственности, Я мог бы подождать до октября и с гарантией свободного проезда выступить в качестве свидетеля на процессе против руководителя внешней контрразведки моей службы, чтобы потом уже решить, останусь я в стране или нет. Однако, чтобы подчеркнуть добровольность моего возвращения, я сознательно не стал дожидаться этого срока.

Сначала мы опять поехали в Австрию, так как я хотел перед пересечением границы Федеративной республики проконсультироваться со своими адвокатами. Спустя несколько дней после нашего приезда из Москвы стало известно, что я сделал остановку в Вене, и пресса устроила прямо-таки адский спектакль. Чтобы остановить весь этот шум и гам, я обратился к венским властям и сообщил, что в обозримое время намерен покинуть страну.

24 сентября 1991 г. я пересек границу в Байериш Гмайн, где федеральный прокурор, напротив которого мне предстояло много месяцев сидеть в зале суда, уже ждал меня. По его лицу было видно, как он торжествует, наконец добравшись до меня. В небольшом отеле в присутствии моего адвоката он предъявил ордер на арест и задержал меня. На двух бронированных “мерседесах” нас везли в Карлсруэ, мимо моего родного города Штутгарта, который я не видел с 1933 года.

Следственный судья в Карлсруэ аннулировал приказ об аресте с некоторыми условиями, однако федеральный прокурор немедленно подал протест сенату Федерального суда, который отменил предписание следственного судьи и, в свою очередь, предписал мой немедленный арест. Так незадолго до полуночи этого насыщенного событиями дня я оказался в качестве подследственного в тюрьме Карлсруэ в одиночной камере с двойной решеткой.

Через одиннадцать дней тюрьмы меня отпустили, но за такой огромный залог, который я смог внести с большим трудом и лишь благодаря солидарной помощи друзей. Освобождение сопровождалось еще некоторыми каверзными условиями.

В тюрьме Карлсруэ я прочитал в газетах слова министра юстиции Кинкеля, сказанные к первой годовщине объединения: в немецком объединении, сказал он, нет ни победителей, ни побежденных. Берлинская судебная палата настолько убедительно обосновала свои сомнения о соответствии обвинений против моих сотрудников международному праву, что она обратилась в Федеральный конституционный суд, потребовав принять принципиальное решение относительно законности подобных процедур. Другие же суды выносили приговоры. Таким образом, господствовала правовая неразбериха.

Как и при решении многих спорных проблем, возникших после объединения, в моем процессе речь шла в конечном счете о принципиальном вопросе: было ли воссоединение объединением двух суверенных государств или поглощением одного государства другим, при котором побежденный подчиняется победителю?

Уже до моего процесса, а тем более во время судебных заседаний усиливались критические голоса общественности. Даже бывшие противники из западногерманской разведывательной службы выражали свое недоумение. Хериберт Хелленбройх, бывший президент БНД, заявил: “Процесс против Вольфа я считаю противоречащим конституции. Вольф занимался разведкой по поручению тогдашнего государства… Обвинять его теперь… в измене родине лишь потому, что его можно схватить, – такое трудно доступно пониманию. Эта как бы имеющая обратную силу возможность подвергнуть аресту равносильна принятию уголовного закона, имеющего обратную силу. В обвинении каждого, кто шпионил в пользу ГДР, в измене Федеративной республике есть своя логика, но логика очень странная”. Нечто подобное можно было услышать и от бывшего шефа военной контрразведки адмирала Эльмара Шмелинга, который к тому же вообще ставил под вопрос существование разведывательной службы после окончания холодной войны.

По прошествии семи месяцев мой процесс в Верховном земельном суде в Дюссельдорфе поздней осенью 1993 года близился к концу. Были выслушаны более тридцати свидетелей и экспертов, зачитано множество документов. Позади судейских кресел грудились штабеля папок. К тому, что было уже известно, не добавилось ничего нового. Лишь в начале процесса был приобщен единственный неизвестный эпизод – Топаз. Во время процесса был раскрыт и арестован Райнер Рупп, наш главный источник в штаб-квартире НАТО в Брюсселе. По этому и другим арестам наших источников в Федеративной республике я понял, что содержащиеся на дискетах картотеки с наиболее секретными данными нашей разведки попали через ЦРУ в руки западных служб, которым удалось расшифровать эту информацию. Потом я узнал, что один прежний сотрудник нашей разведки выдал кодовые имена наших брюссельских источников 1990 года западногерманской разведке, которая с помощью заложенной в дискетах информации смогла идентифицировать Топаза.

На моем процессе было доказано то, что вообще никогда не подвергалось сомнению, – то, что я был руководителем эффективной разведывательной службы и в этом качестве встречался с людьми, которых можно называть агентами. При этом я заявил, что в соответствии с законами и конституцией ГДР я беру на себя полную ответственность за деятельность подчиненных мне сотрудников.

Федеральная прокуратура и судьи в полной мере сознавали сомнительность слушания дела с точки зрения конституции и принципов международного права. Поэтому они старались представить меня как главу уголовной организации. Однако свидетели, аттестованные как опасные агенты, оказались не демонами преисподней, а людьми, убежденными в том, что они действовали на пользу доброму делу.

Оглашение приговора по моему первому процессу было назначено на понедельник, 6 декабря 1993 г. Генеральный прокурор ФРГ потребовал семи лет лишения свободы – меру наказания, применяемую к агентам, которые осуждались как граждане старой ФРГ. В воскресенье мои дети и приемные дети Андреа провожали нас в Дюссельдорф. Вечер мы провели у наших новых друзей из Рейнской области, которые в прошлые месяцы бескорыстно давали нам кров. Я был обвинен в измене родине, а до сей поры незнакомые мне люди проявляли как нечто само собой разумеющееся солидарность со мной, вселяли в нас мужество перед судебными заседаниями, кормили нас у себя дома.

Одним из моих друзей был Карл Винклер. Я познакомился с ним на ноябрьском митинге в 1989 году в Берлине. Как критик режима из кружка Роберта Хавемана он был в 1979 году осужден и после ареста депортирован на Запад. Во время бесед с ним после 4 ноября 1989 г. мне стало совершенно ясно, что несмотря на все, что с ним произошло, он не стал ни озлобленным, ни мстительным, а остался открытым, достойным симпатии человеком, с новыми идеями, обращенными в будущее, и слово “диалог” не было для него пустым звуком. Мы вместе строили планы, которые хотели осуществить в будущем. К сожалению, Калле (Карлуша) слишком рано умер, утонув летом 1994 года в Средиземном море.

Прежде чем председатель суда произнес обоснование приговора, он объявил, что отклоняет представление Федеральной прокуратуры о немедленном аресте, но предоставляет обвиняемому освобождение от ареста под залог. Приговор был на год меньше запрещенного прокурором срока. Мои защитники немедленно подали апелляцию.

Летом 1995 года Федеральный конституционный суд решил по делу Вернера Гроссмана, что офицеры разведки ГДР не подлежат в Федеративной республике преследованию за измену родине и шпионаж, и потому Федеральная судебная палата отменила и приговор Дюссельдорфского суда против меня.

Крестовый поход победителей, шествовавших по павшей ГДР как по оккупированной стране, помог мне преодолеть состояние паралича, в которое меня повергло крушение социалистической системы. Зал суда был не тем местом, где мы должны были отдавать отчет в том, в чем мы можем сами себя упрекнуть. Ответить на многие вопросы я должен был себе сам.

Человеческий фактор

Моменты, когда во время моего процесса мои бывшие сотрудники вызывались в качестве свидетелей, были для меня весьма впечатляющими и трогательными. Это были те самые женщины и мужчины, с которыми я был тесно связан в течение долгих лет и которые еще и сегодня для меня много значили. Хотя и для них рухнул мир и многие из них были привезены из тюрьмы, они были исполнены достоинства и выдержки.

Это особенно относилось к тяжело больному Гюнтеру Гийому, а также к обоим высокопоставленным сотрудникам министерства иностранных дел Федеративной республики д-ру Хагену Блау и Клаусу фон Рауссендорфу. Осужденные на большие сроки тюремного заключения, потерявшие свое гражданское положение, они как свидетели стали излагать политические мотивы своих действий. Не без волнения наблюдал я и Иоганну Ольбрих. На пути к тому, чтобы стать важным источником для нашей службы, она в течение некоторого времени была секретаршей у Вильяма Борма, причем ни один из них не имел ни малейшего представления о тайной деятельности другого.

Пусть следующие портреты расскажут о тех, с кем на протяжении долгих лет совместной работы у нас сложились человеческие отношения.

С Хансхайнцем Порстом я познакомился в 50-е годы через его двоюродного брата Карла Бема. Оба были родом из Нюрнберга, где отец Порет владел фотомагазином. Бемом, который был на десять лет старше него, Порет восхищался, однако с приходом “третьего рейха” Бем вдруг исчез. Когда через шесть лет он вернулся из концлагеря Дахау, старый Порет взял его в свою фирму. Политикой он не интересовался, на болтовню людей не обращал внимания, когда нужно было помочь “честному малому”. Точно так же десятилетиями позже он отнесся к своему сыну, не подозревая о его контактах с секретной службой ГДР.

После того как младший Порет и его двоюродный брат пережили войну – один в штрафном батальоне, другой зенитчиком, – они решили основать издательство. Поскольку Бем не скрывал своих коммунистических взглядов, американские оккупационные власти отказывали им в лицензии. Тогда Бем уехал на Восток, а Порет стал совладельцем в фирме отца и за десять лет увеличил ее оборот в десять раз.

Связь Порста с двоюродным братом в другом немецком государстве никогда не прерывалась. Однажды он сказал о нем: “Когда Бем развивал свои идеи о свободном, справедливом обществе, он говорил не только со знанием дела – его слова были достоверны как слова человека, которого преследовали за его убеждения, человека, у которого теория и практика не вступали в противоречие”.

Карл Бем между тем стал в министерстве культуры ГДР ведать издательским делом. Под крышей его ведомства моя служба устроила легальную резидентуру для использования западных связей. Чуть ли не случайно сотрудники моей службы познакомились с Порстом на Лейпцигской ярмарке. Поскольку в разговорах он не скрывал своих мыслей, они решили завести с ним легкую игру и побудили его вступить в ХДС, чтобы собирать для них информацию о вооружениях. После этого Порет пожаловался своему двоюродному брату на дерзость спецслужб. Он сказал, что охотно помог бы ГДР больше узнать о политике ФРГ, но он не марионетка.

Когда через некоторое время мне понадобилось встретиться с Бемом, он рассказал мне историю этой неудачной вербовки и закончил предложением, почему бы мне самому не взять на себя контакты с Порстом. Порет хотел бы обсудить политическую ситуацию с компетентным человеком, и он надеется, что его взгляды привлекут к себе внимание на высоком уровне.

Наша первая встреча прошла несколько натянуто. Это был человек небольшого роста, спортивного вида. Он энергично и без околичностей приступил к делу. Я и сейчас с удовольствием вспоминаю свои разговоры с Хансхайнцем Порстом. Вести с ним дискуссии и даже спорить было приятно, потому что и его мышление, и его речь были весьма изысканны, проникнуты тонкой иронией и фантастическими идеями об идеалистическом переустройстве мира. Он тоже хорошо помнит наши встречи: “Генерал Маркус Иоганнес Вольф… мог быть сердечным, держа себя при этом и на дистанции, и в то же время свободно, не стесняясь говорить о тех идеях, которые вовсе не входили в официальный репертуар. Мой ровесник. Хорошо сшитые костюмы. Не без юмора. Я должен сказать, что они не все такие”.

Порет высказывал серьезные мысли о перспективах, достоинствах и недостатках плановой социалистической и рыночной капиталистической экономики. Правда, он не принимал в расчет объективные трудности, с которыми сталкивалась наша страна, настаивая на том, что ГДР сама виновата в том, что большинство на Западе и немалая часть нашего собственного населения не приемлют ее систему. Он критиковал ее, начиная с каверзных придирок на пограничном контроле и заканчивая неповоротливостью бюрократии и слабой эффективностью социалистической экономики. Со многим из того, что он говорил, я вынужден был соглашаться, хотя возражал и защищал свою страну. К единому мнению мы сразу же пришли в том, что касается прессы и других средств массовой информации в ГДР: их неуклюжая агитка могла только отпугнуть читателей и слушателей.

Порет оставался интересным и надежным собеседником. Его информация и суждения стали еще весомее после того, как была воздвигнута стена и в Федеративной республике появились первые признаки переосмысления реальности. Он вступил не в ХДС, заносчивая манера которой слишком напоминала ему партию Центра (католическая партия в Веймарской республике. – Прим. пер.), а в СвДП, которая ему как предпринимателю была ближе. Такие политики, как Эрих Менде, Вальтер Шеель, Томас Делер и Карл-Герман Флах, лично общались с умным интересным предпринимателем из Нюрнберга.

Как Порет определял свои политические позиции, можно судить по тому, что он, вступив в СвДП, подал заявление о приеме в Социалистическую единую партию Германии. Собственно, это было невозможно, но в порядке исключения ему предоставили особое членство, что ему было очень по душе. После двух лет кандидатского стажа он стал членом СЕПГ. Впрочем, свой партийный билет, к его большому сожалению, он должен был оставить в Восточном Берлине.

Чтобы поддерживать контакты на оптимальном уровне, мы послали в Нюрнберг сотрудника под легендой беженца. Оптик (его псевдоним) был домашним учителем у детей Порста, работал в его фирме и тоже вступил в СвДП. Одновременно он переправлял нам информацию Порста и устанавливал связи сам. Со временем информация Оптика так разрослась, что мы должны были выделить второго человека для связи с Порстом и Оптиком.

К моему ужасу, Порет в один прекрасный день совершенно беззаботно сообщил мне, что посвятил во все эти дела своего референта, и, к моему еще большему ужасу, на нашу ближайшую встречу в Будапеште в виде сюрприза привез этого молодого человека. Он считал само собой разумеющимся, что его помощник присутствует при нашем доверительном разговоре. Он явно думал, что имеет на него большое влияние, позволяющее без опасений во всем ему доверять. Вполне возможно, что в этом блаженно доверчивом поведении выражалась наивная заносчивость преуспевающего бизнесмена, который ожидал нерушимой верности от тех, кого он выделил своим благоволением из массы служащих. Если это было так, то его арест после доноса молодого человека был для него малоприятным прозрением. Но то же самое, впрочем, случилось и с нами, ибо и Оптик оказался Иудой.

Я всегда удивлялся предпринимательскому чутью Порста. Когда он многим ежедневным газетам предоставил по себестоимости в качестве нового приложения радио– и телевизионные программы, которые в дальнейшем должны были стать основой журнала, я счел его легкомысленным азартным игроком, однако к 1967 году, когда он был арестован, это было приложение почти к двумстам газетам и оборот его составлял около 3 млн. марок. Когда мы встретились в Будапеште, рассылочная контора, являвшаяся ядром его предприятия, терпела большие убытки. Банки угрожали прекратить кредиты. С пылким энтузиазмом Порет объяснил мне свой план дополнить рассылки сетью магазинов. И дело пошло. И теперь, когда имя Порста встречает меня на многих магазинах как на Востоке, так и на Западе Германии, я невольно вспоминаю об этом.

В ходе одной беседы в Москве Порет развивал идею о слиянии предпринимательской инициативы и перевода собственности в руки всех, кто трудится на предприятии. При всей обворожительности этой идеи она показалась мне утопичной. Да и не мог я поверить в подлинную готовность миллионера к таким экспериментам. Но сразу же после освобождения под залог из следственной тюрьмы он выступил в нюрнбергском Мейстерзингерхалле перед двумя тысячами сотрудников, изложив свои представления о децентрализации концерна, расширении участия трудящихся в управлении производством, об ответственности и инициативе каждого. Четыре года спустя, когда оборот предприятий группы “Порет” достиг почти 200 млн. марок, он передал предприятия их работникам на началах стопроцентного участия в прибылях и самоуправления.

Сегодня мы оба – граждане Федеративной республики. Когда я размышляю об этом, на память приходят слова, сказанные Порстом в 1968 году: “В Федеративной Республике Германии я у себя дома, и притом со своими взглядами. Я все еще верю, что Федеративная республика – страна, где можно придерживаться мыслей, отличающихся от официальных норм. Я выбираю свободу движения влево, так как свобода двигаться вправо давно уже стала чем-то вроде моды”.

Вильям Борм был одним из интереснейших людей, с которыми я познакомился за время работы во главе разведки. Связь с этим политиком длилась около двух десятилетий – до моего ухода с поста начальника Главного управления разведки. Вскоре после этого Борм умер в возрасте девяноста двух лет.

Моя служба вышла на деятеля западноберлинской организации СвДП Борма в конце 50-х годов, когда ему оставалось отбыть в Бауценской тюрьме совсем немного из тех девяти лет, к которым его приговорили за “подстрекательство к войне и бойкоту”. Истинная причина девятилетнего заключения и интереса моих людей к Борму состояла в том, что его подозревали в работе на английскую разведку в ГДР. Два сотрудника моего управления разыскали Борма в тюрьме. В ходе беседы он выразил готовность продолжить контакт с ними после освобождения. В 1960 году он был избран председателем западноберлинской земельной организации СвДП и введен в правление партии. Вскоре после этого он связался с сотрудниками разведки, посещавшими его в Бауцене. Я почувствовал любопытство и решил сам взглянуть на этого человека.

На нашей конспиративной вилле появился высокий худощавый человек, перешагнувший 65-й год. Первое впечатление от его появления точно описывалось прозвищем “сэр Вильям”, которое дали Борму “молодые демократы” – члены молодежной организации СвДП. Даже небрежно одетый, он всегда казался элегантным и изысканным. Сын гамбургского фабриканта, судя по всему, сохранил нечто от того, что вкладывается в понятие “господин”.

После нашей первой беседы мы встречались регулярно. Наши взгляды совпадали в том, что касалось неприятия проамериканской политики Аденауэра, перевооружения ФРГ и понимания настоятельной необходимости взаимопонимания между двумя германскими государствами. Основываясь на этом, Борм обсуждал со мной свою политическую деятельность – сначала в западноберлинской организации СвДП, а затем на пути в бундестаг.

О роли Борма в западноберлинской политике свидетельствуют мемуары Вилли Брандта. Перед выборами в бундестаг 1965 года, на которых Брандт был выдвинут кандидатом в канцлеры, было немало спекуляций о возможности участия СДПГ в правительстве, в том числе и в форме малой коалиции со СвДП. Уже за два года до этого Борм обсудил со мной план такой коалиции в западноберлинском сенате и реализовал его, убедив Брандта в правильности такого замысла. Но для Бонна, вспоминал Брандт в своей книге, было еще рано: “В разговорах по существу я узнал, что это (коалиция СДПГ – СвДП. – Прим. пер.) было неосуществимо. Если оставить в стороне содержание бесед, то для тайных выборов канцлера не хватило бы голосов. Уважаемый берлинский коллега из СвДП Вильям Борм объяснил мне причины и сказал: “Не делайте этого””.