Текст книги "Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки"

Большую ценность имела также информация об электронном американском шпионаже, которую нам предоставлял Джеффри Карни (псевдоним Кид) – сержант ВВС, работавший как лингвист и специалист по коммуникациям. Из главной квартиры АНБ в Форт-Миде, штат Мэриленд, шли прямые связи в европейское представительство во Франкфурте-на-Майне и в Западный Берлин на Чертову гору. Материал Карни наглядно демонстрировал нам, как эта система коммуникаций в течение нескольких минут после начала войны может указать дюжины уязвимых целей Варшавского договора. Мы могли не сомневаться, что обозначенным штаб-квартирам в критической ситуации угрожало разрушение.

Некоторые вещи казались мне столь фантастичными, что я обращался за разъяснениями к экспертам, прежде чем в них поверить. Так, например, одна бригада специалистов, размещенная в Западном Берлине, занималась советским военным аэродромом Эберсвальде, в двадцати пяти километрах к северо-востоку от Берлина. Один документ, который нам добыл Карни, описывал, как американцам удалось проникнуть в коммуникации земля – воздух этого аэродрома. В то же время они были заняты тем, как найти способ отключить наземный центр связи и имитировать его из Западного Берлина. Если бы им это удалось, то советские летчики получали бы команды с американского командного пункта. Читалось это как научная фантастика. Но учитывая чрезвычайно быстрое развитие научных и технических возможностей, все это было гораздо более реальным, чем можно было подумать.

В апреле 1984 года Карни был переведен в Техас, где его значение для нас возросло еще больше. Однако спустя год он попросил убежища в нашей стране. Он рассказал о том, что произошло с его близким другом, который был заподозрен в шпионаже: в один прекрасный день его нашли задушенным в ванне с пластиковым пакетом на голове. Совершенно очевидно, что он опасался такой судьбы. Имели ли его страхи реальную основу или он впал в паранойю, которая поражает агентов вследствие нервного перенапряжения, ничего не меняло в наших опасениях, что он, будучи в нервозном состоянии, при малейшем поводе побежит во всем сознаваться. Мы воспользовались методом из нашего резерва на крайний случай: достали Карни кубинские документы, с которыми он полетел в Гавану, а оттуда – через Москву в Восточный Берлин. Чтобы он не скучал, мы определили его на прослушивание англоязычных радиограмм в Главный отдел III. Когда обозначился развал нашего государства, мы предложили ему документы, по которым он мог бы выехать в Южную Африку, но он отказался и предпочел лечь на дно на юге ГДР. Американская секретная служба выкрала его из Берлина – я могу предположить, что не без помощи западногерманской службы. В США он был приговорен к тридцати восьми годам тюрьмы.

А как же обстояло дело с попытками США внедриться в мою службу или по меньшей мере заслать агентов в ГДР? В 1973 году, когда мы вплотную занялись аналитическим обзором деятельности ЦРУ и сумели составить список его работников в Бонне, мы узнали об агенте под псевдонимом Тилеман. Его задачей было установление контактов с восточногерманскими дипломатами, бизнесменами, учеными, посещающими Западную Германию, и попытка их вербовки. На самом деле это была неплохая идея ЦРУ – знакомиться с восточными немцами и обрабатывать их, когда они были за пределами ГДР. К тому же это было значительно менее рискованно, чем действовать на территории Восточной Германии.

К 1975 году Тилеман поселился в Бонне, и вскоре мы в тайне ото всех, его самого и ЦРУ, вычислили его настоящее имя – Джек Фапькон. Сначала мы просто следили за ним, фиксируя его связи и устанавливая круг его интересов, и постепенно начали подставлять ему разных людей – агентов, работающих на нас, которые позволяли Фалькону вербовать их, поставляя информацию, которая была нами составлена из мелких бесполезных секретов и дезинформации. Идея заключалась в том, чтобы направить американцев по ложному следу. Бедный Фалькон думал, что он прекрасно справляется со своей ролью, завербовывая так много желающих поделиться секретной информацией восточных немцев. Одному особенно доверенному лицу он хвастался, что получил повышение по службе и ему прибавили оклад из-за успешной вербовки такого количества агентов. Это заставило смеяться весь отдел контрразведки нашего министерства, чьи старшие офицеры в основном и сочиняли эти секреты.

Как ни странно, обнаружить агентов ФБР в Бонне было до смешного легко. В отличие от моих строгих указаний подходить к Потенциальному источнику очень аккуратно, медленно и после длительной подготовки, американцы устанавливали контакты направо и налево. Их представления о восточном блоке были весьма схематичны. В конце 70 – начале 80-х годов эффективность американской агентуры была такой низкой, а работа такой бездарной, что наши шефы заволновались – не перестал ли Вашингтон воспринимать Восточную Германию всерьез.

Позже мы выяснили, что США получали основные данные о Восточной Германии средствами электронной разведки, осуществлявшейся из Западного Берлина и Западной Германии. Было довольно странно, что ЦРУ не ленилось посылать некомпетентных агентов, которые везде совали свой нос, когда вся самая ценная информация, за которой они охотились, была в эфире. Но исходя из моего богатого опыта, я убежден, что ни один технический метод сбора материала не может заменить человеческий интеллект и здравый смысл. Можно перехватить телефонный разговор, но без контекста его очень легко неправильно понять; фотография со спутника может показать, где расположены ракетные установки на данный момент, но только надежный источник в военном командовании знает, куда они направлены. Проблема технической разведки состоит в том, что эта информация может лишь сообщить о том, что происходит в данный момент, но не может прогнозировать, что произойдет в будущем. Личные контакты могут дать информацию о планах на будущее, помогут проанализировать политический и военный прогноз, рассмотреть документы и разговоры в соответствующем контексте. Многие офицеры разведки знают, какие горы информации надо просеять, чтобы найти одно ценное зерно. Техническая разведка может позволить найти “два зерна”, но это в три раза увеличило бы гору данных, которую нужно просеивать. Даже если роль технической разведки усилится и заменит то, что раньше делал человек с риском и большими затратами, она никогда не будет полноценной заменой. Только человеческий фактор, а не высокотехнологические ухищрения делает шпионскую службу успешной.

К концу 80-х мы находились в завидном положении, зная, что ни один агент ЦРУ не работает в Восточной Германии, которого мы не перевербовали бы с самого начала. По нашим приказам они передавали американцам тщательно подобранную информацию и дезинформацию. Мы знали это, так как Эдвард Ли Ховард как раз работал в восточногерманском отделе. Он познакомился с Фальконом, после того как того вернули в штаб ЦРУ в Лэнгли и наградили за успешную работу в Восточной Германии. От Фалькона Ховард сумел узнать, что внутри Восточной Германии работают только шесть или семь агентов ЦРУ. Это было подтверждено позже и самим ЦРУ, которое обнаружило после падения Восточной Германии, что всеми его агентами, как оказалось, манипулировало министерство государственной безопасности.

В 1987–1988 годах Ховард, к тому времени житель Москвы, находившийся под защитой КГБ, приезжал в Восточный Берлин и подробно рассказывал своим коллегам из службы иностранной разведки об операциях, проводимых ЦРУ, и приоритетах разведывательной деятельности – во енно-промышленный комплекс и научно-исследовательские институты. Что действительно было для нас новостью, – это откровение Ховарда, что у ЦРУ есть список интересующих его лиц из экономической элиты и ученых ГДР. Если кто-нибудь из них обращался за визой в посольство США, их имена передавались через консульский отдел в США в секретную службу и попадали в банк данных. Во время визита в США, когда бы и где бы ни упоминались эти имена – в телефонном разговоре, в сообщениях по факсу или телексу, власти США записывали и передавали их в ЦРУ для оценки. Восточная Германия имела репутацию страны, где за всеми шпионили и везде устанавливались подслушивающие “жучки”, но из-за технических ограничений мы даже и сравниться не могли с США по этой части.

С точки зрения морали мир разведки, западной или вое точной, – это всегда царство теней. Ее практика зачастую безнравственна, а ее методы – грязны. Принимая это во внимание, мне кажется, что ЦРУ находилось в особенно невыгодном положении, так как было вынуждено принимать участие в некоем демократическом спектакле, требуемом американской конституцией, вне зависимости от того, имеет это отношение к разведке или нет. Ни одна секретная служба не может быть демократичной, и, как бы политики ни желали этого, быть открытой для постоянных проверок и профессионально выполнять свои задачи нельзя. В ЦРУ большую часть времени старшие офицеры тратят на подготовку документов и отчетов для внешнего пользования, всегда помня при этом о возможной реакции прессы и политиков на поданную информацию.

На Востоке мы впадали в другую крайность. Хотя мы и должны были сдавать отчеты и документы верхушке политического руководства, а это означало, что некий формальный надзор за шпионской деятельностью осуществляется, они были слишком поверхностны и уклончивы. Наши политические хозяева были настолько не уверены в своей политической безопасности, что им прежде всего нужны были материалы о потенциальной угрозе их положению, их вовсе не интересовало, как эти материалы были получены. Эрих Хонеккер иногда сообщал своим западногерманским политическим деятелям, чье доверие он стремился завоевать, что он строго-настрого приказал не следить за ними. Когда же он возвращался домой, то набрасывался на отчеты разведывательной службы, тщательно их изучал и всегда говорил, что ему требуется более обширная информация.

Поведение контрразведки ЦРУ, а также мой личный опыт, о котором я упоминал в начале этой книги, убеждают меня в том, что оно больше было заинтересовано замять все разговоры о засевшем в ЦРУ “кроте”, чем на самом деле искать его. Гэс Хэтэуей докладывал комитету сената по разведке в 1985 году: “В центре ЦРУ никогда не было агента Москвы. Возможно, что нам не удалось его обнаружить, но я сильно сомневаюсь в этом”. И это несмотря на то, что перебежчик Эдвард Ли Ховард, уволенный из рядов ЦРУ двумя годами раньше, в течение ряда лет передавал Москве секретную информацию о намечавшихся ЦРУ операциях против нее; его предательство так и не было бы раскрыто, если бы его не выдал перебежчик, офицер ГКБ Виталий Юрченко. Познакомившись с Хэтэуэйем, я убедился, что это был серьезный и добросовестный разведчик. Я задавал себе вопрос, почему он затушевывал недостатки Управления таким образом? И понял, что он боялся критики ЦРУ со стороны общественности, особенно в тот момент, когда его положение пошатнулось. Оценки, сделанные нашими офицерами в Вашингтоне и Нью-Йорке, говорили о том, что в 70 – 80-е годы ЦРУ стало гораздо менее уважаемой организацией – не только секретной и неподотчетной, что было бы совершенно нормально для мощной разведывательной службы, но и “больной” организацией, а такую репутацию ни одна разведка не может себе позволить.

Одной из слабых сторон американской разведки, которая должна была бы стать очевидной при анализе провала Эймса, была склонность к политическим жестам. В последние годы пост руководителя ЦРУ стал сродни должности футбольного тренера, которого вышвыривают после неудачного для команды сезона. Преимущество такой политики сугубо косметическое: пусть общественность думает, что пришла “новая метла, которая чисто метет”, а через несколько лет его также легко “выкинут пинком под зад” за некомпетентность. Этот способ никак не повышает эффективность работы разведывательной службы. Совсем наоборот, период после разоблачения и ареста агента – это как раз время, требующее стабильности высшего руководства и преемственности в работе. Я всегда считал, что массовые увольнения никогда не были адекватными мерами.

Когда исчез Вернер Штиллер, я рекомендовал заменить только его непосредственного руководителя. Ни на меня, ни на моих сотрудников не было оказано никакого давления, никто не требовал нашей отставки. И верно, целесообразнее было всем нам остаться на своих местах и сделать выводы, чтобы это не повторилось снова. Между прочим, у меня нет никакой уверенности в том, что ЦРУ когда-нибудь задумывалось над тем, почему случился провал и как сделать так, чтобы он не повторился. Некоторые отделы разведки, особенно советский отдел, как я вспоминаю, казалось, действовали наобум. Если бы они провели тщательное расследование причин провала после предательства Ховарда, они быстрее сумели бы разоблачить Эймса.

Разведывательная служба оказывает себе медвежью услугу, поддаваясь на некомпетентные призывы политиков снести головы виновным, как только сообщения о неудачах просачиваются в прессу и становятся достоянием общественности. Я всегда испытывал скрытую симпатию к Хериберту Хеленбройху, чья карьера главы иностранной разведки Западной Германии была сломлена предательством Тидге. Хеленбройх, который до этого возглавлял Ведомство по охране конституции, был новичком в разведке; у него были некоторые разногласия с новыми помощниками канцлера (особенно с Клаусом Кинкелем), и поэтому его сделали “козлом отпущения” за ошибки, которые допустили его предшественники, а также из-за отсутствия общего контроля, свойственного секретной службе.

Я не могу закончить эту главу, не упомянув одного человека, которым я всегда восхищался и которому, как Малеру и Кливию, многим обязан в моих знаниях о Соединенных Штатах. Речь идет о Клаусе Фуксе, знаменитом физике, о котором часто говорят как о крупнейшем атомном шпионе, участвовавшем в создании атомной бомбы в Лос-Аламосе и на всех его этапах информировавшем Советский Союз о принимаемых при этом решениях. Он был свидетелем гигантского взрыва 16 июля 1945 г., когда атомный гриб как знак грозящего уничтожения поднялся над пустыней Аризоны. О предстоящем взрыве бомбы Фукс так своевременно сигнализировал в Москву, что Сталин не выразил никакого удивления, когда президент Трумэн после получения телеграммы о “рождении бэби” сообщил об этом за столом переговоров держав-победительниц в Потсдаме.

Меня уже давно интересовало, почему Фукс, живший как признанный ученый и член ЦК СЕПГ в Дрездене с тех пор, как в 1959 году был выпущен из английской тюрьмы, всегда уклонялся от ответов на вопросы о своей разведывательной деятельности. Я никак не мог смириться с мыслью, что человек такого необычного жизненного пути унесет с собой свой опыт. За несколько лет до его смерти я смог наконец побудить его нарушить молчание, и тоже только после того, как Эрих Хонеккер лично обратился к нему и попросил его побеседовать со мной.

Своей манерой говорить, всем своим поведением Клаус Фукс никак не соответствовал расхожим представлениям о преуспевшем шпионе. Высокий лоб, внимательные глаза в очках без оправы смотрят вдумчиво после каждого вопроса, усиливая впечатление, что перед вами типичный ученый. А такое впечатление он производит с первого взгляда. Его глаза начинают блестеть, когда Фукс говорит об основах теоретической физики, о квантовой теории или о математических расчетах колебаний при взрыве плутониевой бомбы. Он был исследователем до мозга костей.

Фукс был из того же материала, что и Рихард Зорге, Харро Шульце-Бойзен, Ким Филби и многие другие, которые свои знания и способности поставили на службу Советскому Союзу, так как в этом они видели возможность победить “третий рейх” и оказать решающую помощь СССР и его союзникам во второй мировой войне. На нашем профессиональном языке люди, которые работали на службу разведки из идеализма и глубоких политических убеждений, именовались не шпионами, а разведчиками. Фукс был для меня разведчиком, хотя он и не имел никакой специальной подготовки, почти никакого опыта и, конечно, необходимой закалки для этой трудной работы.

Будучи студентом, Фукс примкнул к коммунистическому движению и по решению партии после 1933 года выехал за границу. В Эдинбурге под руководством знаменитого Макса Борна он получил ученую степень, однако после начала войны их пути разошлись. Борн как убежденный пацифист решительно отказался от сотрудничества в важном в военном отношении секретном проекте создания атомной бомбы, которую он пророчески считал “дьявольским изобретением”.

В Бирмингеме Фукс продемонстрировал свою одаренность при расчете энергетического потенциала бомбы и решении проблемы разделения изотопов для получения чистого урана-235. В 1941 году через своего друга, ученого-экономиста Юргена Кучинского, он нашел связь с советской военной разведкой – ГРУ. Как британский гражданин он был включен в делегацию, с 1943 по 1946 год принимавшую участие в разработке проекта “Манхэттен” в США под руководством Роберта Оппенгеймера. Уже тогда в стране стали раздаваться голоса о коллективной потери совести. В то время, когда отцов атомной бомбы превозносили как героев, Фукс понял, что это оружие еще до того, как оно было сброшено на Японию, стало средством шантажа в руках воинствующих антикоммунистов, которые видели в Советском Союзе теперь не столько союзника, сколько потенциального противника. Тем самым информация ученого стала еще весомее, поскольку теперь атомное равновесие было единственным, что могло защитить земной шар от легкомыслия азартных игроков.

“Я никогда не рассматривал себя как шпиона, – сказал мне Фукс, – я только не мог понять, почему Запад не может поделиться атомной бомбой с Москвой. Я считал, что что-то от такого ужасного потенциала уничтожения должно быть в равной мере доступно великим державам. То, что одна сторона станет угрожать этим оружием другой, казалось мне просто ужасным. Это походило бы на то, как если бы великан стал топтать лилипутов. Я никогда не считал себя виноватым, предоставляя Москве секретные сведения. Если бы я этого не сделал, это было бы непростительной ошибкой”.

О своем личном участии в подготовке русской атомной бомбы он говорил очень сдержанно. Москва никогда не подтверждала ценность его информации, а десятилетиями делала вид, что советская разведка якобы имела наряду с Фуксом и других атомных шпионов. И только после смерти Фукса в Советском Союзе стало известно, что Игорь Курчатов, отец советской бомбы, благодаря Фуксу смог отказаться от длительных поисков и сконцентрироваться на том, что было успешно апробировано в Лос-Аламосе. Сорок лет спустя после взрыва первой советской атомной бомбы в казахстанской степи 29 августа 1949 г. советские ученые признали, что без информации Клауса Фукса монополия США на атомное оружие не могла бы быть разрушена так быстро.

Почти невероятным был тот простой способ, которым пользовался Фукс для передачи своей информации. По договоренности он встречался с советскими партнерами так же, как делал это, будучи студентом и ведя нелегальную работу в Германии. Большинство его связников лично не были с ним знакомы. Он вспоминал, что русские профессионалы вели себя совершенно необычным образом: один из них постоянно оглядывался, нет ли за ним хвоста. Пока он работал в Англии, самой симпатичной из всех его связников была Рут Вернер, сестра Юргена Кучинского. Как правило, Фукс и Рут ехали на велосипедах в лес, и там физик передавал ей из рук в руки письменную информацию. Это были или копии его собственных работ, или запечатленные его фотографической памятью сведения об общем проекте. Рут Вернер мне потом рассказывала, что она из любопытства однажды взглянула на формулы, но, будучи профаном, ничего не поняла в иероглифах Фукса, написанных чрезвычайно мелким почерком.

После возвращения из США Фукс работал в британском исследовательском институте по атомной физике в Харуэлле в качестве руководителя отдела теоретической физики, пока не был арестован в 1950 году. Фатальная цепь арестов, над которыми висело клеймо предательства, тянулась от перебежчика-шифровальщика в канадской резидентуре ГРУ осенью 1945 года, через арест британского физика-атомщика Алана Нан Мея, последовавшего годом позже, до ареста Этель и Джулиуса Розенберг летом 1949 года и их казни в июле 1953 года на электрическом стуле, после того как президент Эйзенхауэр дважды отказал супругам в помиловании. На промежуток между этими датами приходился и арест Клауса Фукса в начале 1950 года, и весной 1950 года – Гарри Голда, который находился в конспиративной связи с Фуксом и с братом Этель Розенберг Дэвидом Гринглассом; Дэвид Грингласс работал в Лос-Аламосе.

Сотрудники британской службы не могли ни на чем поймать Фукса на допросах и уже хотели снять с него все подозрения, когда заместитель директора института в Харуэлле, с которым он дружил, спросил его с глазу на глаз, есть ли все-таки какие-либо основания для подозрений. Если нет, то все коллеги, как один, будут на его стороне. Солгать другу Фукс был не в состоянии, и его колебания и неспособность дать ответ выдали его.

Я могу предположить, что этот неординарный шахматный ход сделали сотрудники британской службы безопасности, когда заметили, что обычными средствами они ничего от Фукса не добьются. Со своим кодексом чести в дружбе он получил четырнадцать лет тюрьмы, из которых просидел девять лет и был выпущен на свободу. То, что Советский Союз не выразил ему ни слова признательности, я объясняю тем, что в Москве с самого начала подозревали его в том, что он держал себя недостаточно стойко, или в том, что он привел в движение цепь предательства. Если бы там были лучше осведомлены, им было бы слишком мучительно сознаться в своей ошибке и извиниться перед Фуксом.

Клауса Фукса, Малера и Кливия нет в живых. Между тем я опять восстановил свои связи с американскими друзьями детства и юности, которые приглашают меня и хотят показать свою родину. Прошло уже более тридцати лет после моего короткого вынужденного визита в Нью-Йорк, до сих пор моего единственного посещения этой далекой страны, которую я знаю только по рассказам, книгам и фильмам. Я хотел бы посетить своих друзей и знакомых и надеюсь, что это желание не останется только мечтой.