Текст книги "Буря перед бурей. История падения Римской республики"

Политический раскол между ними усугубился еще больше после начала выборов консулов. Лидерами гонки стали три человека. Популярный оратор Марк Антоний, недавно вернувшийся с триумфом после победы над киликийскими пиратами, пользовался всесторонней поддержкой оптиматов, что практически гарантировало ему избрание. В роли его главного конкурента, отстаивавшего интересы противоположного лагеря, выступал Гай Меммий. Построив всю свою карьеру на ругани в адрес продажной знати во время Югуртинской войны, Меммий был могущественным кандидатом от популяров, грозившим полностью вытеснить из борьбы третьего члена тройки: Гая Сервилия Главцию.

Угрозу, которую таила в себе победа Главция на выборах консула, осознавали все. Ни одна живая душа не бралась оценить ущерб, который он мог принести, если бы объединил данную консулу власть с контролем Сатурнина над Народным собранием. К счастью, у этой проблемы имелось решение. Как действующий претор, по закону Главции не мог выдвигать свою кандидатуру на этих выборах, поэтому Марий, как консул, имел полное право его от них отстранить. Все больше отдаляясь от бывших союзников, Марий лишил Главцию права участвовать в выборах. Этот его ход против претора был преисполнен иронии, ведь чередой собственных переизбраний на эту должность он собственноручно нарушил все существующие запреты. Но Главция, в полном соответствии с духом той эпохи, проигнорировал дисквалификацию и продолжить агитировать за голоса в свою пользу, форсировав кризис, которого Рим не видывал со времен Гракхов.

В день выборов все, кто имел право голосовать, пришли опустить в урны свои бюллетени. Как и ожидалось, вскоре глашатай возвестил, что одним из консулов избран Марк Антоний. Тогда стали голосовать за второго. В тот момент, когда Меммий, казалось, был готов вот-вот победить, Сатурнин и Главция бросили в бой свою банду, которая разломала столы для голосования и разбила урны, после чего волеизъявление пришлось прекратить. В наступившей суматохе несчастного Меммия зажали на помосте в угол и забили до смерти «дубинкой неопределенной формы»[197]197
  Орозий, «История против язычников», V, 17.


[Закрыть]. Всю свою жизнь преследуя оптиматов, Меммий пал от руки популяров, расположение которых всегда старался снискать. Революция пожирала своих собственных детей.

Когда выборы превратились в кровавый хаос, Марий созвал экстренную сессию сената, который после непродолжительных дебатов постановил воспользоваться прецедентом, созданным при жизни предыдущего поколения. Он приказал Марию предпринять любые меры, необходимые для сохранения государства. Это было то самое специальное постановление, которым он во время противостояния с Гаем Гракхом наделил особыми полномочиями Опимия. Однако на этот раз в решение закрался весьма тревожный штришок. Когда Опимий в 121 г. до н. э. двинулся на Авентинский холм, ни Гай Гракх, ни Фульвий Флакк не служили в должности магистратов, а были рядовыми гражданами, которых решил наказать обладавший верховной властью консул. Но теперь, в 100 г. до н. э., Сатурнин выступал в ипостаси неприкосновенного трибуна, а Главция претора. Позволительно ли было обойтись с ними с той же жестокостью, которую когда-то проявили к Гракху и его приверженцам?

Поскольку Рим погрузился в хаос, а верховенство закона дало течь, Марий не стал чрезмерно волноваться по поводу легитимности своих приказов. Собрав под своим началом добровольцев из числа городских плебеев и ветеранов его легионов, он приготовился навести порядок, задействовав для этого все необходимые средства. Осознав, что им грозит серьезное нападение, Сатурнин, Главция, Сауфей и мнимый сын Тиберия Гракха во главе шайки их вооруженных последователей поднялись на Капитолийский холм и заняли главную римскую крепость. Но Марий не последовал опрометчивому примеру Опимия и вместо этого продемонстрировал ту самую профессиональную компетентность, которая всегда так замечательно ему служила. Он методично перекрыл все водопроводы, снабжавшие Капитолий, после чего сообщил ренегатам, что они окружены, что надежды бежать у них нет, что их ждет медленная, мучительная смерть от жажды. Затем подождал, пока свое дело не сделала дневная жара, и пообещал взять мятежников под свою защиту, если они сдадутся.

Сауфей, видимо, предложил отвергнуть это предложение и сжечь столицу вместе с ее священными храмами. Но Сатурнин с Главцией отказались совершать этот отчаянный акт саморазрушения и сложили оружие. Претора Главцию Марий удостоил особой чести, посадив под домашний арест, но вот Сатурнина и всю его шайку отвел в здание сената и запер там, чтобы подумать, как с ними лучше всего поступить. Но вместо него на этот вопрос ответил городской плебс. То ли с молчаливого согласия Мария, то ли без него (первое гораздо вероятнее), толпа ворвалась в сенат и совершила точно то же правосудие, на котором Сатурнин построил всю свою карьеру. Вооружившись кровельной черепицей, она забросала ею безоружных узников, забив до смерти.

Вскоре на полу сената уже лежал труп Сатурнина. Не больше повезло и Главции. Его выволокли из дома и убили на улице. В точности как их более благородные предшественники Гракхи, последняя когорта подстрекателей-популяров тоже закончила жизнь грудой окровавленных тел, которую потом спихнули в Тибр.

Когда трупы радикалов благополучно вышвырнули в реку, сенат стал возвращать жизнь в нормальное русло. Его члены понимали, что отменять все законы, проголосованные в период разгула популяров в 104–100 гг. до н. э., нельзя. Колонии и земли для ветеранов Мария никто трогать не стал. Также оставили в силе закон об избрании жрецов и сохранили практику набирать в жюри присяжных только эквитов. Но вот другие законодательные инициативы, в т. ч., вероятно, и об увеличении доли субсидируемого зерна, реализованы так и не были.

Помимо прочего, падение популяров означало, что все опальные политики, отправленные их стараниями в ссылку, теперь могут вернуться. Главным изгнанником был Метелл Нумидийский. Сразу после смерти Сатурнина сын Метелла начал неутомимую кампанию с целью вернуть отца в Рим. Он прилагал столь неустанные усилия, что за свою сыновнюю преданность вскоре заслужил прозвище Пий, что в переводе с латыни означает «добродетельный». Но хотя Сатурнин с Главцией и были мертвы, у Метелла еще оставались враги. Когда-то он изгнал из сената человека, который в 99 г. до н. э. стал трибуном. Затаив на него злобу, тот весь год своего пребывания в должности ветировал любые попытки вернуть Метелла из изгнания в Рим. Этому трибуну, выступившему против Метеллов, за оказанное сопротивление пришлось заплатить страшную цену. Когда он уже оставил пост, на него однажды напала вооруженная банда и убила. Да, буря миновала, но о полноценном возвращении к нормальной жизни пока не могло быть и речи.

По возвращении Метелла Нумидийского из ссылки, Марий решил, что ему самому лучше на какое-то время уехать из Рима. Когда ореол его побед на полях брани померк, соотечественники стали проявлять озабоченность и тревогу по поводу тех приемов и методов, которыми он пользоваться для контроля событий внутри страны. Поэтому летом 98 г. до н. э. Марий нашел какой-то предлог и отправился на восток, совершив путешествие по всему бассейну Эгейского моря. Через год вернулся в Рим, купил дом недалеко от форума и виллу за городом. Живя на два дома, Марий наслаждался заслуженным отдыхом. Но, подобно многим другим боевым лошадкам, почувствовал себя не в своей тарелке на этом вольном выпасе, и совсем скоро испытал жгучее желание вновь вернуться в строй: «Каким бы замечательным полководцем он ни был, в мирное время этот человек – ненасытный, не реализовавший свои амбиции, не умевший держать себя в узде и и вечно беспокойный – оказывал поистине дьявольское влияние»[198]198
  Веллей Патеркул, «Римская история», II, 11.


[Закрыть]. Это неукротимое стремление к славе, которой ему всегда было мало, привело Мария к погибели и в последующие годы он «самой безобразной короной увенчал самую блестящую карьеру на форуме и на поле брани… выброшенный на берег самой жестокой и свирепой старости порывами своей страсти, неуместными амбициями и неутолимой жадностью»[199]199
  Плутарх, «Гай Марий», 2.


[Закрыть].

Глава 9. Италия

Хотя мы и называем ее войной против союзников, чтобы она выглядела не столь отвратительной, но если по правде, то это была война против собственных граждан[200]200
  Луций Анней Флор, «Эпитомы римской истории», II, 6, 18.


[Закрыть].

Флор

Винт Попедий Силон принадлежал к племени марсов, обосновавшемся в центре Италии. За доблесть в бою оно издавна пользовалось уважением, и в народе даже ходила поговорка о том, что ни один римский консул ни разу не одержал победу над марсами и ни разу не удостоился бы триумфа, если бы не марсы. Сам Силон был легионером-ветераном и почти наверняка сражался в армии Гая Мария против кимвров. Богатый и авторитетный вождь на родине, он имел в Риме много друзей и проводил в городе значительную часть своего времени. Но хотя Силон не только всецело интегрировался в римскую систему, но и проливал за республику кровь, с формальной точки зрения он так и не стал равным гражданином – и этот факт ему все больше становился невыносим.

Летом 91 г. до н. э. Силон как-то приехал к своему старому другу Марку Ливию Друзу, сыну того самого человека, который в 122 г. до н. э. загнал Гая Гракха в такой глухой тупик. Теперь Друз-младший был трибуном и яростно раздувал свою собственную политическую бурю. В Рим Силон приехал попросить Друза еще раз подумать над некоторыми его предложениями. Трибун вынашивал планы воссоздать бывшую земельную комиссию, в духе того же Гракха, что грозило италийским общинам деспотичной конфискацией принадлежавшей им собственности. Силон ответил, что италийцы с радостью согласятся с перераспределением земли, если эту меру наконец сопроводить законопроектом о предоставлении им всех прав гражданства[201]201
  В ходе этого визита произошла печально известная история: пытаясь убедить четырехлетнего Катона Младшего в необходимости предоставить италийцам гражданство, Силон схватил его и свесил с окна, угрожая бросить вниз. Карапуз Катон был против. См. Плутарх, «Катон Младший».


[Закрыть]. Друз согласился, что пришло время раз и навсегда решить этот вопрос, и пообещал представить Народному собранию соответствующий законопроект.

За это обещание Силон заверил друга в своей безграничной поддержке. Он сказал: «Клянусь Юпитером Капитолийским, Вестой Римской, Марсом, покровителем нашего города, Солнцем, первоосновой всех народов, Землей, благодетельницей животных и растений, равно как и полубогами, основавшими Рим, и героями, поспособствовавшими росту его могущества, что буду считать своими друзьями друзей Друза и своими врагами его врагов, и что не пожалею ни собственной жизни, ни жизни моих детей и родителей, если это потребуется в интересах Друза или других, связанных той же клятвой. Если благодаря закону Друза, я стану гражданином, то буду почитать Рим как свою родину, а Друза как моего величайшего благодетеля. Эту клятву я передам максимальному числу моих соплеменников. Если я ее сдержу, то да снизойдут на меня все блага, если же нет, пусть все будет наоборот»[202]202
  Диодор Сицилийский, «Историческая библиотека», XXXVII, 10.


[Закрыть]. Это было не пустое обещание. Не пройдет и года, как Квинт Попедий Силон встанет во главе вооруженного восстания италийцев.

Пока не наступила эпоха Гракхов, италийские союзники высоко ценили свою независимость в рамках римской итальянской конфедерации. Жалобы, с которыми они обращались в сенат, обычно были вызваны тем обстоятельством, что слишком много их граждан уезжали жить в Рим – зачастую чтобы избежать мобилизации в легионы. В то же время, сам Сенат и народ Рима уже давно опасались, что подобные волны мигрантов подорвут их коллективную монополию на власть. Политические элиты Рима и региональных италийских городов зачастую сотрудничали бок о бок, чтобы вынудить мигрантов возвратиться домой.

В то же время, с одной жалобой что богатые, что бедные италийцы обращались с завидным постоянством – на произвол и скверное обращение со стороны римских магистратов. Гай Гракх приводил один случай, имевший место, когда рабы несли на носилках магистрата. Италийский крестьянин в шутку спросил, уж не покойника ли они тащат. Оскорбленный магистрат приказал забить бедолагу до смерти. В другой ситуации уже жена магистрата разгневалась на то, что общественные термы не вычистили для ее личного использования. В качестве наказания на тамошнем «форуме вкопали столб, подвели к нему… самого прославленного гражданина города, сорвали с него одежду и высекли розгами»[203]203
  Авл Геллий, «Аттические ночи», X, 2.5, 2.9.


[Закрыть]». Существовавшая издавна защита от произвольного ареста, порки и казни, которой мог воспользоваться даже самый нищий римский гражданин, на италийцев не распространялась. И это унижение воспринималось остро всеми без исключения сословиями.

После 146 г. до н. э. выгоды от статуса независимого союзника стали блекнуть на фоне выгод от ранга полноправного римского гражданина. В конце 130-х гг. до н. э., когда земельная комиссия Гракха занялась перераспределением общественных земель, италийцы озвучили ряд новых жалоб на неравенство. Многим италийским городам, чтобы защититься от членов этой комиссии, пришлось полагаться на великодушное заступничество Сципиона Эмилиана. В 125 г. до н. э. Фульвий Флакк предложил радикальное решение этой проблемы: гражданство в обмен на землю. На такую сделку были готовы пойти многие италийцы – особенно богатые землевладельцы, способные извлечь для себя выгоды из гражданства. Эти представители состоятельных слоев общества с радостью пожертвовали бы несколькими югерами принадлежавшей им земли за полноценный доступ к правовой и политической системам Рима.

Когда противоречивый законопроект Флакка провалился, во Фрегеллах вспыхнуло восстание и сенат, воспользовавшись возможностью, пошел на практичный компромисс. Поднаторев в искусстве игры под названием «завоевывай и дели», римляне объявили новую политику civitas per magistratum. В соответствии с их новой доктриной, италийцам, обладавших Латинским правом и избранным на должности местных магистратов, в индивидуальном порядке предоставлялось римское гражданство. Элиты от этого новшества пришли в восторг и после последней попытки Гая Гракха предоставить полные права всем италийцам, предпринятой в 122 г. до н. э., вопрос предали забвению, вернувшись к нему лишь после смены поколений.

Вновь эту проблему во время Кимврских войн поднял Гай Марий, давний поборник дела италийцев. Он не только всю свою жизнь сражался бок о бок с ними, но и сам происходил из провинциального итальянского города. Когда италийцы пожаловались на преследования со стороны сборщиков податей, Марий побудил сенат положить конец практике их обращения в рабство. А во время военных походов данной ему консульской властью то и дело даровал гражданство италийским солдатам, чей пример был достоин подражания. По возвращении домой эти воины, выходцы из самых разных сословий, обладали дополнительными правами и привилегиями. А потом общались с друзьями и близкими, у которых их не было, и посеянные семена раздора давали свои всходы.

Остальным италийцам намекнули, что более широкие права они могут получить, когда придет время ценза 97 г. до н. э. После того, как пошли разговоры о civitas per magistratum, многие состоятельные италийцы выдали себя за бывших магистратов и записались римскими гражданами. Мариевы цензоры преднамеренно спустили проверку необходимых документов на тормозах, поэтому по завершении ценза многие сенаторы, заподозрив неладное, решили еще раз все перепроверить. В соответствии с моделью, которая уже стала традицией, римляне всегда манили возможностью гражданства, только для того, чтобы потом в нем отказать.

В 95 г. до н. э. выборы консула выиграл великий оратор Луций Лициний Красс. Вступив в должность, он предложил сформировать комиссию и подчистить списки граждан. Чисто в духе оптиматов, эта инициатива базировалась на бесспорном аргументе: граждане во время ценза должны учитываться, а все остальные, без гражданства, нет. В глазах граждан Рима, голосовавших за его предложение, это самым идеальным образом придавало данной инициативе смысл. Но в качестве прелюдии, перед тем, как приступить к работе, Красс, на пару с коллегой, другим консулом Муцием Сцеволой, выдвинул еще один законопроект, предусматривавший выдворение из города всех италийцев. К этой мере, вошедшей чуть ли не в привычку, обычно прибегали накануне выборов, однако на этот раз она преследовала иную цель – убедиться, что во время ценза будут учтены только римские граждане.

Хотя в глазах римлян все эти шаги выглядели совершенно здравыми и разумными, в действительности они привели в движение механизм гражданской войны. Больше всех от чистки и выдворения пострадали эквиты, обладавшие финансовым ресурсом и связями в деловых кругах Рима, но, несмотря на это, так и не сумевшие проторить собственную дорожку к гражданству. Именно этому недовольному сословию суждено было стать железным костяком восстания италийцев. Вернувшись в родные края, они вошли в контакт с ветеранами северных войн и задумали совершить революцию.

Впрочем, для сената вопрос состоял не только в том, чтобы подчистить книги записей гражданского состояния. Жесткий контроль вопроса гражданства означал жесткий контроль над Народным собранием. Больше всего сенаторы боялись, что римский лидер, который, наконец, предоставит италийцам гражданство, небывало увеличит количество своих клиентов, задавит конкурентов и нарушит баланс политических сил. Точно такую же угрозу когда-то создала и аграрная комиссия Гракхов. В итоге эта недальновидная одержимость ерундовой динамикой избирательной политики привела к самой нецелесообразной войне во всей римской истории.

Поскольку история обладает собственным чувством юмора, решающий поединок за предоставление италийцам гражданства спровоцировал конфликт в Азии, не имевший к этому вопросу никакого отношения. В 130–120-х гг. до н. э. провинция Азия неизменно пребывала на переднем крае римской политики, но потом ее, как и италийский вопрос, предали забвению. После ее интеграции в империю, в последующие двадцать лет Рим переключил свое внимание на Африку и Галлию. Азию же предоставили самой себе. А зря, ведь она производила богатства, позволявшие финансировать все войны в Африке и Галлии. Цицерон позже сказал: «Азия столь богата и плодородна… что значительно превосходит все другие края»[204]204
  Цицерон, «О Манилиевом законе», 14.


[Закрыть]. Подати, когда-то получаемые царем Атталом, теперь превратились в устойчивый поток богатств, устремлявшихся прямо в храм Сатурна.

Но поскольку управление провинцией осуществляла лишь горстка людей, дело сбора в Азии податей оказалось в руках не подчинявшихся никому публиканов, которые по своей привычке требовали от жителей платить больше положенного. Поскольку за этими публиканами стояли те, кто заседал в жюри особого суда по вымогательству и коррупции, жаловаться на них никому и в голову не приходило. Контролируя самих себя, публиканы действовали совершенно безнаказанно.

Но теперь, когда в республику вернулся мир, сенату опять захотелось взять в руки бразды правления империей, а не просто спасать ее от погибели. Поспособствовав в 95 г. до н. э. чистке списков граждан, Муций Сцевола во главе посольства, сформированного в традиционном сенатском стиле, отправился в Азию, чтобы посмотреть, как магистраты управляют провинцией, и провести надлежащие реформы. В последний раз с подлинной проверкой состояния дел туда приезжали двадцать пять лет назад. Сцеволу сопровождал Публий Рутилий Руф, служивший консулом в 105 г. до н. э., – тот самый, что учредил новые методы подготовки солдат. Выдающийся стоик и интеллектуал своего поколения, Рутилий слыл оптиматом с безупречной репутацией.

Когда делегация прибыла на место, выяснилось, что дела идут весьма и весьма скверно. В Азии буквально все жаловались на политические злоупотребления, и великодушный Сцевола направо и налево расточал свое милосердие: «Каждому, кого притесняли эти сборщики, он назначил справедливых судей, которые в каждом случае выносили против угнетателей обвинительные приговоры, заставляя возмещать жертвам ущерб»[205]205
  Диодор Сицилийский, «Историческая библиотека», XXXVII, 10.


[Закрыть]. Реформируя податную систему, Сцевола провел в провинции около девяти месяцев, после чего возвратился в Рим, оставив вместо себя Рутилия улаживать детали. Поскольку эти азиатские реформы пользовались широкой популярностью, всем казалось, что Сцевола с Рутилием наладили в провинции римское управление по меньшей мере на поколение вперед.

Но публиканам в Риме это отнюдь не понравилось. По возвращении домой Рутилий предстал перед судом по обвинению в вымогательстве и коррупции. Обвинения против него выдвинули смехотворные, а сам он был образцом стоической неподкупности, которого Цицерон впоследствии приводил в качестве примера римского управленца. Перед лицом этого фарса он даже отказался от защиты, чтобы не признавать его легитимность. С просьбами выступить в качестве его защитников к нему обращались и Антоний, и Красс, но он им отказал. Поскольку жюри контролировали разъяренные на него публиканы, в исходе суда можно было не сомневаться. По дороге к двери он показал им нос. А потом поселился в азиатском городе Смирна – среди тех, кто якобы ненавидел его, а на самом деле любил.

Сенатских оптиматов, таких как Скавр, Красс и Сцевола, все эти события крайне возмутили. Их попытка обуздать публиканов неожиданно дала обратный результат, и теперь из Рима был изгнан один из его лучших граждан. Оптиматы пришли к выводу, что гарантировать от преследований в будущем их может только одно – возврат контроля над судом по вымогательству и коррупции. Но случилось так, что грядущая решающая схватка за этот суд вышла из-под контроля и ознаменовала 91 г. до н. э. еще одной вспышкой политического насилия – теперь они происходили с предсказуемой регулярностью. Сначала 133 г. до н. э., затем 121-й, потом 100-й, и вот теперь 91-й. Циклы насилия стали привычной составляющей республиканской политики.

Средоточием последнего кризиса стал Марк Ливий Друз. Так же, как Гракхи, молодой человек происходил из аристократов и, движимый амбициями, безудержно рвался к деньгам и власти. Он был одним из талантливейших ораторов поколения, выросшего на речах Красса и Антония. И вел себя с заносчивой самонадеянностью юноши, ожидавшего, что мир сам падет к его ногам. Любил быть в центре внимания и когда кто-то из архитекторов хвастливо заявил, что может построить великолепный уединенный дом, гарантирующий конфиденциальность и безопасность, Друз сказал ему: «Если ты так талантлив, то построй мой дом так, чтобы все, что бы я ни делал, было на виду»[206]206
  Веллей Патеркул, «Римская история», II, 14.


[Закрыть].

Тайные дела с популярами этот человек не вел – он был потомком оптиматов, своим воспитанием нацеленным на роль талантливого, хоть и надменного, предводителя знати. За нападки на Гая Гракха его отец, Друз-старший, всецело снискал расположение оптиматов, и в 109 г. до н. э. разделил со Скавром должность цензора. Поэтому не удивительно, что Скавр выбрал сына своего старого коллеги, чтобы тот представил в Народное собрание пакет законопроектов, преследовавших цель восстановить судебную власть сената.

Понимая, что попытка вернуть сенаторам право входить в жюри присяжных натолкнется на противодействие эквитов, Друз и оптиматы порешили сформировать ту самую коалицию, родоначальником которой когда-то стал Гай Гракх, но использовать ее для того, чтобы укрепить сенат, но никак его не свергнуть. Первым делом Друз предложил увеличить число сенаторов с трехсот до шестисот человек. Таким образом, даже если новому сенату удастся вернуть себе контроль над судами, сделать это он сможет только после того, как в него войдут три сотни самых видных эквитов. Предложение попахивало провокацией, ведь действующим сенаторам не понравилось бы, как размывают их престиж, да и появлению неотесанных мужланов они бы тоже не обрадовались. Но с учетом того, что членам сената запрещалось заниматься коммерцией, то потенциальному кандидату, имевшему к ней отношение, следовало отказаться либо от торговой деятельности, либо от места в палате. Так или иначе, но новые сенаторы, в точности как и уже действующие, будут представлены исключительно мелкопоместной знатью, в то время как коммерсанты останутся за бортом.

Поскольку эквиты вполне могли мобилизовать в защиту своих интересов общественную поддержку, Друз приготовил пакет программ, чтобы задобрить старую Гракхову коалицию. Городскому плебсу он пообещал увеличить долю субсидируемого хлеба, а сельской бедноте аграрный закон по образу и подобию Lex Agraria Тиберия Гракха. У римских выборщиков все эти шаги пользовались огромной популярностью, но италийцы, узнав о них, насторожились. До этого они успешно застопорили работу комиссии Гракха, и вот теперь, похоже, с тем же явился и Друз, дабы сделать второй заход. Именно этот вопрос побудил Силона нанести визит старому другу – вопрос наделения италийцев полноправным гражданством, залогом решения которого, в конечном итоге, для многих стало состояние, священная честь и сама жизнь.

Хотя Друз и намеревался осчастливить всех обещаниями всего и вся – хвастался, что «я все раздам сам, не ожидая щедрот от других»[207]207
  Луций Анней Флор, «Эпитомы римской истории», II, 5, 17.


[Закрыть] – но народ на этот раз обошел. Ни крестьянам, ни сенатской элите идея дальнейшего субсидирования хлеба не понравилась. Старые сенаторы побаивались увеличивать палату еще на триста человек и тем самым распылять собственную власть. Эквиты боялись, что у них и вовсе ее отнимут. Ну и, разумеется, все римляне, к какому бы сословию они ни принадлежали, категорически противились намерению предоставить италийцам гражданство.

Друз и поддерживавшие его оптиматы тоже наткнулись на яростное сопротивление со стороны Луция Мария Филиппа, избранного в тот год консулом. Он был старым противником Скавра и Красса; своими корнями вражда между ними уходила в кризис 104–100 гг. до н. э. Именно Филипп когда-то сказал, что в Риме не наберется и двух тысяч человек, владеющих всей собственностью, а затем предложил собственный законопроект о перераспределении земли. И теперь, когда с аналогичной законодательной инициативой выступили его враги, Филипп встретил ее в штыки. Его поддержали публиканы, совершенно справедливо полагая, что пакет законопроектов Друза таит для них угрозу. В день голосования Друз великолепно проделал свою работу, и все, казалось, пройдет как по маслу. Но вдруг на форум пришел Филипп и попытался свернуть Народное собрание. Кто-то из приспешников Друза «схватил его за горло и не отпускал до тех пор, пока у него изо рта и из глаз не пошла кровь»[208]208
  Луций Анней Флор, «Эпитомы римской истории», II, 5, 17.


[Закрыть]. Филипп сумел вырваться, но столь неподобающее обращение с консулом привело его в бешенство.

Учитывая особенности исторических свидетельств, очень трудно сказать, какие именно предложения удалось провести Друзу. Нам известно, что законопроекты о земле, субсидировании зерна и судебной реформе он отстоял, но вот что касается предоставления италийцам гражданства, то эта инициатива либо не обсуждалась собранием, либо оно ее отклонило, потому как в жизнь ее так и не претворили. Их опять лишили трофея. В который раз италийские ветераны, служившие под началом Мария, объединились с озлобленными эквитами, которых вытолкали из Рима взашей в 95 г. до н. э. И их недовольство вылилось в жуткий бунт.

Еще до провала законопроекта одна из италийских группировок, проповедовавшая насилие и отколовшаяся от других, решила устроить заговор с целью убийства консула Филиппа и его коллеги Секста Юлия Цезаря[209]209
  Дядя того самого Юлия Цезаря.


[Закрыть] во время Латинского Фестиваля. Друз успешно их предупредил, и после празднества они остались живы, но при этом возник весьма неудобный вопрос о том, как Друз мог первым прознать о столь опасных планах – с кем он состоял в сговоре? Однако в конце сентября 91 г. до н. э. создавалось впечатление, что он, как и раньше, пользовался поддержкой сената; благодаря цепкой хватке Скавра и Красса, большинство сенаторов были на его стороне.

Пока он твердой рукой контролировал ход событий, в сентябре 91 г. до н. э. на вилле Красса собралось несколько оптиматов, чтобы обсудить вопросы более возвышенного порядка. Эта небольшая компания включала старый друзей Красса Антония и Сцеволу, а также двух многообещающих молодых школяров: Публия Сульпиция Руфа и Гая Аврелия Котту. Старого Скавра на этот раз не было, но он, в присущей ему манере, сообщил, что будет «поблизости в своей усадьбе»[210]210
  Цицерон, «Об ораторе», I, 213.


[Закрыть].

Об этом званом ужине мы знаем благодаря тому, что он стал местом действия одного из самых важных диалогов Цицерона – «Об ораторе». О том собрании он узнал несколько лет спустя от одного из его участников и впоследствии превратил в декорацию для своих разносторонних размышлений об истории, теории и практике ораторского искусства. Какими бы удивительными ни были детали данной дискуссии, важнее всего представляется то, почему он выбрал для него именно это время и место. Цицерон любил говорить о персонажах в кульминационный момент, когда они пребывали на вершине жизненного опыта и мудрости – перед самой их кончиной. А над теми, кто собрался на вилле Красса, действительно реяла смерть. Пройдет всего несколько лет, и они все до единого умрут. Антуражем для дискуссии «Об ораторе» Цицерон выбрал не только конец жизненного пути своих героев, но и канун гражданской войны, до которой оставалось всего несколько недель, хотя никому из них это было еще неведомо.

Избежать насильственной смерти было суждено одному лишь хозяину вечера, Луцию Крассу, хотя у него наличествовали все основания умереть сразу после начала противостояния. Когда Филипп опять устроил в сенате бучу по поводу отмены законов Друза, Красс выступил в их защиту и произнес еще одну долгую, убедительную речь, которая тут же привела сенаторов в чувство. Но поскольку на тот момент он уже болел какой-то непонятной болезнью, эта речь уложила его в постель и неделю спустя его не стало. Ему еще не исполнилось и пятидесяти. Вот что сказал по поводу смерти Красса Цицерон:

«Горько это было для его друзей, бедственно для отчизны, тяжко для всех благонамеренных людей; но затем, однако, последовали такие общественные бедствия, что, думается мне, не жизнь отняли у Луция Красса бессмертные боги, а даровали ему смерть. Не увидел он ни Италии в пламени войны, ни сената, окруженного общей ненавистью, ни лучших граждан жертвами нечестивого обвинения… ни, наконец, этого общества, где все извращено, в котором он был столь видным человеком, когда оно еще было в расцвете»[211]211
  Цицерон, «Об ораторе», III, 8, перевод Ф. Петровского.


[Закрыть].

Пока соперники озаботились смертью друга, Филипп бросился в атаку. Он побудил сенат отменить законы Друза, либо по религиозным мотивам, либо из-за насилия в Народном собрании, жертвой которого он сам стал. И хотя Друза нередко ставят в один ряд с другими радикальными трибунами, он оказался не готов к решительному шагу из числа тех, на которые пошли его предшественники Сатурнин и братья Гракхи. Он попросту смирился с судьбой и не стал ветировать отмену его законов. Но при этом сказал: «Хотя в моей власти и оспорить постановления сената, я этого делать не стану, потому как знаю, что виновные вскоре и так понесут наказание»[212]212
  Диодор Сицилийский, «Историческая библиотека», XXXVII, 10.


[Закрыть].