Текст книги "Зеркало для героев"

Вик плохо помнил, как она истекала, эта минута. Мысли путались, смешивались, сплетались друг с другом, а потом мигнуло вдруг красным, и ещё раз, а секунду спустя красным стал весь экран.

* * *

Вика встречали во Владивостокском аэропорту цветами, транспарантами и здравицами. Потом были репортёры, поклонницы, интервью, контракты с рекламными фирмами. Навязчивые советчики всех мастей, предлагающие вложить деньги, и навязчивые продавцы всех мастей, предлагающие деньги потратить. И счастливый отец, и мама, и сёстры, и преданно глядящий в глаза Артём.

Вик переехал в Москву и перевёз семью. Купил пентхаус в элитной семиэтажке, загородный дом в Барвихе, за ним виллу на Крите. Его портреты не сходили с телевизионных экранов, газетных страниц и сетевых сайтов. Его узнавали, ему славословили, льстили.

Просквозил месяц, за ним другой, и Вик стал уставать. Бесконечный праздник приелся. Фимиам лести набил оскомину. Осточертели поклонницы. Он отправился путешествовать, но в Лондоне, Париже и Риме история повторилась – его узнавали повсюду. Выпрашивали автографы, мужчины зазывали в рестораны и бары, девицы – в постель. Кругосветное путешествие наскучило на третий день. Прыжки с парашютом уже на второй. Серфинг – с первой попытки.

– Вы нажили адреналиновую зависимость, – озабоченно сказал Вику титулованный московский психиатр. – Это случается с людьми, долгое время рисковавшими жизнью. Не волнуйтесь, господин Троицкий, от зависимости мы вам поможем избавиться. Вам необходимы уединение и покой. Прежде всего, рекомендую длительный отдых где-нибудь на природе, в глуши. В Сибири, к примеру, ещё достаточно малообжитых мест. Или, например, на Урале. Вы могли бы поехать инкогнито в какой-нибудь городишко, и там…

– В уездный город N? – усмехнулся Вик.

– Хотя бы.

– Что ж, благодарю вас.

Трое суток уединения и покоя в глуши едва не свели Вика с ума. Его хвалёные выносливость и упорство почему-то действовать перестали. На четвёртый день Вик сорвался, об колено переломал охотничье ружьё и напился с сибирскими промысловиками в драбадан. Потом дрался на кулаках один против многих, сутки отлёживался, и снова пил, и дрался опять, и не помогло.

Он вернулся в Москву выдохшимся, опустошённым. Закрутил роман с фотомоделью, неделю спустя её бросил и ушёл в запой. Прервал его, потому что внезапно позвонила учившаяся на четвёртом курсе Университета Марина. Запинаясь от стеснения, она просила о встрече. Вик повёл её в ресторан, поил шампанским, молча выслушал пару-тройку нелепых и неинтересных девчоночьих историй, затем рассчитался и, сославшись надела, вызвал Марине такси. Ему было скверно, так скверно, как ещё не бывало.

На следующее утро позвонил тренер.

– Надо встретиться, Вик, – бросил он в трубку. – Есть разговор. Важный. Согласен?

Вик сказал, что согласен, и тем же вечером пожал тренеру руку.

– Тут вот какое дело, – сказал тот, насупившись. – Парень, что победил в четвёртом заходе…

– Ангел Стоянов из Пловдива? – перебил Вик.

Собеседник кивнул.

– Да, он. Мы с тренером Стоянова в друзьях. Так вот: тот говорит, что Ангел слетел с катушек. Он хочет предложить поединок любому из чемпионов. Так сказать, суперфинал по тем же правилам. У Ангела отличные показатели, по сумме составляющих лучшие из всех. И он в прекрасной форме. Скоро вызов объявят публично. Так что считаю своим долгом предупредить – не вздумай клюнуть на это, парень, ты понял?

Вик на секунду замешкался.

– Понял, – бросил он. – Отлично тебя понял. Передай болгарину: я согласен! На любых условиях.

♀ Ловцы
Ольга Рэйн

Это – Мани.

Мани стоит в лодке.

Лодка узкая, неустойчивая, поверхность воды бурлит – не от ветра, а как будто под нею, неглубоко, кружат крупные рыбы или звери. Что это? Волна или темно-серая блестящая спина бугрится страшными мышцами? Лодка качается. Осторожно, Мани!

Мани не боится.

Он щурит темные глаза, смотрит прямо на солнце, глаза слезятся. Его щеки мокрые от слез.

Он выглядит, как человек, забывший или потерявший что-то важное. Вот-вот вспомнит.

Мани медленно улыбается, его зубы острые и очень белые на фоне темной кожи. Он наклоняется и поднимает что-то тяжелое со дна лодки.

Мне вдруг становится очень страшно.

Мне кажется, что Мани – это я.

Сегодня будет еще один хороший день, Оксана в этом совершенно уверена. Троллейбус придет вовремя, не переполненный, на работе все будет под контролем (не забыть позвонить в Москву и поменять ткань на заказном диване, а еще в Шатуре дозаказать столовую группу и офисный стол).

А вечером – Богдан. Обязательно Богдан. Никаких сомнений, что он позвонит. И не пьяный – он же обещал! Погуляют, потом к нему поедут. К ней нельзя – мама Богдана терпеть не может, не знала, каким богам хвалы возносить, когда они расстались три года назад – ее двадцатилетняя красавица-доченька и сорокалетний пьющий мужик с двумя разводами в анамнезе. Ну и что, что Оксана год рыдала и спала только со снотворным? Перетопталась бы и жила дальше счастливой, свободной, но нет же – нашел ее козел старый, снова с толку сбил, чтоб он сдох, зараза. В общем, понятно, почему они всегда у Богдана оставались. Сегодня, может, дома поужинают, курочку гриль можно взять (Оксана поморщилась, ущипнула себя за складку на животе – ну ладно, можно без обеда, сэкономить калории на вечер). Или в пиццерии…

Оксана вдруг поняла, что еще минута – и на троллейбус она опоздает. А так и весь день пойдет насмарку. Она накрасила губы (15 секунд), надела туфли (5 секунд), откопала под обувной полкой зонтик (25 чертовых секунд) и выскочила в подъезд. На троллейбус она успела.

Богдан позвонил еще до обеда. Поставщик согласился поменять ткань без доплаты. ГисМетео отменило проливной дождь, обещанный на весь день. Генеральный директор Ашот Вадимович вызвал ее по вопросу, на который она прекрасно знала ответ, подозвал к себе просмотреть документы и всего один раз схватил ее за задницу – и поверх юбки, жить можно! Обмен смс-ками с мамой получался вежливый и нейтральный. Хороший был день.

Оксана и не заметила, как он промчался, стрелка дрогнула на пяти вечера и время пошло в другом ритме. Богдан сказал, что он устал, встречать ее не приедет, пусть она к нему, и курочку по пути прихватит, и лаваша побольше, и может коньячку? Она выключила компьютер, прикрыла за собой дверь с табличкой «Отдел Маркетинга», пошла по магазину среди покупателей, рассматривающих спальные гарнитуры, детские комнаты, домашние офисы под ключ.

– Чмоки, босс, – помахала ей Леночка, дизайнер по кухням. В отделе все блестело и сияло – столешницы, хромовые ручки, Леночкины светлые волосы и большой вздернутый нос, восковые фрукты, создающие в образцах кухонь уют и домашнюю обстановку. Леночка точно знала и другим рассказывала, что Оксанино недавнее повышение – только потому, что она позволяет генеральному директору лапать себя за задницу, а еще иногда он дверь в кабинет закрывает, и что там Оксана ему делает – ни для кого не загадка, хотя есть варианты. Оксана ненавидела Леночку. Она улыбнулась и помахала ей в ответ. Оксана злилась, что та говорит правду. Но как же можно отказать Ашоту Вадимовичу? Она хотела бы уметь постоять за себя. Но острый шип проворачивался в душе «что ты из себя возомнила, как можно?» Оксана старалась не делать лишних движений, чтобы шип не ранил.

Троллейбус только что ушел, провода над улицей еще вздрагивали, на остановке стоял один-единственный парень, зябко кутался в куртку, хоть было и совсем нехолодно для октября. Оксана вдруг поняла сразу несколько вещей – что она забыла зонтик в углу кабинета, между столом «Шатура» и офисной полкой «Шатура». Что парень на остановке очень симпатичный, в этаком итальянско-средиземноморском стиле, хотя может и армянин. Что ей ужасно хочется закурить – а ведь она уже три месяца как бросила, с того самого дня, как они с Богданом случайно столкнулись на Дне Города, он ее сразу обнял, поцеловал, обдав знакомым винным запахом и велел ей больше не курить, а то целовать такую противно. И что парень на остановке почему-то кажется смутно знакомым, хотя откуда и как, совсем не вспоминается. От этого Оксане стало беспокойно, будто шрам на памяти зачесался.

Парень поглядывал на нее искоса – возможно потому, что она на него уставилась и смотрела вот уже две минуты.

– Извините, – сказала Оксана, ужасно смутившись и запинаясь. – Мне показалось, что мы знакомы… были… давно. Но я уже вижу, что обозналась.

Она неловко улыбнулась, пожала плечами.

– Вряд ли, – сказал парень и ответил на ее улыбку. – Я бы вас не забыл… такую, как вы.

Его ровные зубы казались необыкновенно белыми из-за смуглой кожи. Он достал из кармана пачку сигарет, протянул Оксане.

– Вы курите? – спросил он смущенно. – Я вот бросил, а сегодня зачем-то купил пачку. Хожу, мучаюсь, никак не решусь. Три месяца не курил… Может если за компанию…

Троллейбус все не шел – наверное потому, что сигарет было еще много. Начал накрапывать дождь, напоминая Оксане, что крышу остановки пару недель назад разбили ночные хулиганы. «А нечего выпендриваться с дизайном, надо бетонные или железные остановки делать, как при Союзе» – брюзгливо сказал тогда Богдан – он приехал ее встретить с работы, предложил купить продуктов на вечер, а в магазине оказалось, что он кошелек дома оставил. Он часто все забывал, растеряша. Оксана тогда только зарплату получила, накупила вкусного, и виски его любимый – пусть порадуется.

Оксана вдруг поняла, что жадно затягивается второй сигаретой. Что смуглый юноша ей что-то говорит и она смеется. И тут же испугалась – ведь такого быть не может, чтобы она кому-то понравилась, ведь Богдан потому и особенный-единственный, что может ее любить – такую неловкую, некрасивую, странную, не как другие.

– Пойдемте посидим в кафе, – говорил Максим, трогал ее руку теплой смуглой рукой, и Оксана вздрагивала.

– Не отвечай, прошу, побудь полчасика только со мной, – говорил Максим, и Оксана сбрасывала звонок, не взглянув на экран.

– У тебя есть ключ от мебельного салона? – говорил Макс, задыхаясь от поцелуев, прижимая Оксану к дереву так, что теперь она всегда будет краснеть, пробегая мимо этого тополя.

На секунду Оксана будто отрезвела – вспомнила, что такие, как она, не бросаются очертя голову в объятия красивых незнакомцев. Что красивым незнакомцам они нафиг не сдались. Что Богдан прямо сейчас ждет ее, злится, ходит по квартире, голодный, без курочки, набирает номер (она отключила телефон). Что пару раз ей по морде прилетало и за меньшее, а теперь-то сомнений не было – она была виновата, виновата, сама виновата.

Оксана открыла заднюю дверь магазина, сняла с сигнализации (шесть-восемь-двадцать два в квадрате). Макс ее снова поцеловал – жадно, настойчиво, горячо, так что у нее в глазах потемнело… потемнело…

– Что со мною? – жалобно спросила она, сползая по стене. Макс смотрел на нее безо всякого удивления или страсти, прищурившись, будто оценивая объем предстоящей работы.

– Все будет хорошо, девочка, – сказал он и придержал ее затылок, чтобы не стукнул о пол.

Далее Максим проделал следующие вещи:

– достал из кармана салфетку, тщательно вытер губы и сплюнул в нее;

– запер изнутри дверь магазина, осмотрелся в поисках камер, не нашел ни одной, удовлетворенно кивнул;

– поднял обмякшую Оксану – без видимого усилия, хотя она была его на полголовы выше, донес до ближайшей кровати (псевдоитальянское барокко, двуспальная, цвет – орех);

– достал из рюкзака аптечку и два маленьких обруча, собранных из темных прямоугольных пластинок, соединенных мерцающими проводами;

– вколол Оксане в плечо два кубика прозрачного раствора из шприца (она застонала, не открывая глаз), надел на ее голову один из обручей и некоторое время сидел, наблюдая за экраном своего телефона, по которому шли разноцветные волны и полоски;

– выключил свет в подсобке;

– лег рядом с Оксаной, надел второй обруч себе на голову, поморщился и закапал в каждый глаз по три капли из маленького белого пузырька, что, очевидно, было очень неприятно, так как следующие несколько минут он тихо, но сочно матерился на шести известных ему языках;

– взял в правую руку нож (на первый взгляд большой и грозный, настоящий пиратский кинжал, но если присмотреться – пластиковый маскарадный артефакт, с которого во многих местах уже облезала краска), а в левую – руку Оксаны;

– замер без движения, как неживой.

Было очень тихо, звуки с улицы почти не попадали в темный магазин, силуэты мебели чуть посвечивались фонарем недалеко от витрины, под потолком изредка мигала красным пожарная сигнализация. Пахло свежим деревом, полировкой, лавандовым освежителем воздуха. Максим закрыл ноющие глаза.

Мани плывет в глубину.

Он совсем голый, а в правой руке зажат нож – теперь не игрушечный, а острый и грозный, металл тускло блестит.

Зачем тебе нож, Мани?

На ногах Мани страшные шрамы – правое бедро будто собрано из порванных кусков, на левой голени – следы зубов. Что водится в этой воде?

Неосторожные ловцы не доживают до ста погружений. Мани не забывает оглядываться – он осторожен. Молодец, Мани!

Мани помнит Алексу и как она хрипела, сжимая порванное акулой горло. Мани помнит Стаса и что от него осталось – на тонком плане, в прозрачной воде, и в палате для коматозников в больнице Утрехта. Мани помнит всех неосторожных.

Невдалеке мелькает быстрая тень, Мани перехватывает нож.

Пора завязывать, – думает Мани. Я тоже так думаю. Мешок наверху, в лодке, полон жемчуга, самого дорогого в мире – пси-жемчуга. Который, конечно, вовсе не жемчуг, но нас с детства учат такой визуализации. Так проще учить, когда она у всех одинаковая.

Есть ловцы, которые продают каждый улов. Опустошили жемчужницу – продали пригоршню, полгода отдыхай, радуйся, пей-гуляй. Мани не таков. Он собирает на новую жизнь. Ему не нужны маленькие кусочки роскоши тут и там. Ему нужна целая жизнь на новом уровне. Умный Мани!

Глупый Мани! Задумался всего на полмгновения, а вокруг уже собралось облако медуз. Нож бесполезен – их сотни, они пульсируют ядовитым желтым, оранжевым, зеленым светом. Человеческая психика стремится к постоянству. Люди не любят меняться. Людям дороги их колеи, протоптанные, наезженные, заросшие. Пси-жемчуг растет, как настоящий жемчуг – нужно, чтобы в психику попала песчинка, заноза, червячок. Душа не терпит в себе чуждых элементов – как моллюск, она начинает изолировать их слоями перламутра. Психическая энергия кристаллизуется. Страдание обволакивается страданием, прячется за страданием, укрепляется ежедневной энергией, которую психика тратит на его вытеснение.

Песчинки попадают случайно, всем, из них не вырастают крупные жемчужины. У вас есть песчинки? Наверняка! Обмазали страданием, заполировали и забыли. Мани тоже забыл. Песок проходит сквозь пальцы, утекает в будущее, сыплется из прошлого. Нет толку в песке.

Занозы тоже случайны, но они большие, о них не забыть, над ними психика годами бьется, в кровь обдирается, роскошные попадаются дикие жемчужины. Но их пойди найди, как разберешь-то, у кого там чего болтается на дне души, в тьме над бездной, где дух носится над водой, под водой, сквозь воду?

А вот червячок – дело другое. Подсадил его многообещающему человеку, подождал несколько лет, и ныряй в него, собирай пси-жемчужины горстями, только мешок подставляй!

Мани помнит девочку Оксану – тоненькую, очкастую, пятнадцатилетнюю, еще безгрудую совсем. Мани помнит, как ему ее было жалко. Максим помнит. Я помню. Но Стас был старшим ловцом, он так велел. Козел он, Стас. Поделом ему коматозный голландский подгузник на всю оставшуюся жизнь. Червячок для Оксаны был стандартный, «яничтожествоменянельзя-любить», внедрение раннее, ожидаемая урожайность через десять лет – не менее сорока риммеров.

Цена на пси-жемчуг не падала уже пять лет, а в последний год даже и подросла, до полутора тысяч баксов за риммер. Правда дикий, не подсаженный пси-жемчуг дороже ценился, ну так он и реже встречается. И растет стихийно, не все носители выживают.

Не то что подсаженный – все по графикам, все предсказуемо, все жемчужницы буксуют, но живут. После снятия урожая, когда червячков вместе с кристаллизованной пси-энергией ловцы изымают, многие умудряются себе сажать на их место занозы, без выработки душевного перламутра им уже никак, привыкли к процессу.

… потому что ты алкоголик, ничтожество, никакой силы воли…

… потому что ты жрешь и жрешь, неудачница…

… потому что ты плохо пишешь, лучше чужие хорошие книжки читай, чем свое говно по страницам размазывать…

… потому что у тебя маленький…

… потому что никто никогда не полюбит тебя…

Мани может держать дыхание почти сорок минут. На тонком плане. Если во плоти в бассейне – то минуты три, не больше. Медуз все больше, они приближаются вплотную, вот Мани уже задел рукой пульсирующее розовое щупальце. Руку пронзает болью, словно от пальца до плеча у него – больной зуб. Медузы – защитные механизмы Оксаниной психики. Мани боится медуз, с ними нельзя драться.

Мани дрался с акулой, у которой было четыре человеческих глаза, а вдоль хребта – длинные загнутые шипы.

Мани сражался с чудовищным спрутом-кровопийцем, присоски которого оставляли на коже дымящиеся язвы.

Мани видел рыбу-удильщика размером с диван, под брюхом у нее был прирощен разбухший от воды полумертвый младенец, который страшно кричал, открывая беззубый черный рот.

Ты не можешь драться с медузами, Мани. Их слишком много. Девчонка непроста, не так просто быть ее ловцом. Уплывай, Мани, возвращайся в лодку, забудь про этот жемчуг!

Мани упрямый. Он не слушает меня. Он выставляет перед собою нож, напрягается и закручивается винтом, продолжая спускаться на дно, кромсая желейные разноцветные тела, обжигаясь и крича от боли. Поток воды, разогнанный им, разбрасывает медуз. Путь свободен. Но Мани устал, так устал. А пси-жемчуг тяжелый, даже небольшая жемчужина в пару риммеров тянет ко дну, как чугунное ядро, поди-ка выплыви.

Мани упрямый. Он соберет свой жемчуг. Дорого продаст.

Кто его купит?

Пси-жемчуг рассасывает мозговые опухоли, вплоть до последних стадий, возвращает память, обращает вспять старение, лечит бесплодие, делает вундеркиндов из просто киндеров. Человеческая энергия, потраченная одними на страдание, которую другие покупают для счастья.

Мани перехватывает поудобнее нож и открывает створки жемчужницы.

Оксана проснулась с колотящимся сердцем, несколько секунд не могла понять где она, а поняв, не могла поверить и сообразить, как она здесь оказалась. Она спала одетой у себя в магазине, на кровати «традиционного итальянского качества», отлитой из опилок и пластика в Борисоглебске. У нее болела голова, плечо и правая рука – будто ее кто-то судорожно, крепко сжимал, до синяков. Во рту было противно – она что, курила?

Оксана села на кровати. За окном прошел троллейбус, печально качая длинными рогами. В желтом свете фонаря вслед за троллейбусом летели кленовые листья – будто стараясь догнать, лечь на крышу, прижаться к мокрому металлу. Оксане было грустно и легко, печаль ее была светла. С души будто срезали мозоли, которые много лет не давали ей нормально дышать. Воспоминания путались – была в них какая-то какофония из забытого зонтика, темной холодной воды (наверное, дождя), курочки-гриль и злобно ждущего ее Богдана (старого, потасканного, нелепого в своем дешевом мачизме).

Оксана захотела домой, к маме, сесть с нею на кухне, долго пить чай, просить бутер с сыром, просить рассказать, как они ездили к тете Маше на дачу на все лето, просить открыть варенье из ревеня и апельсиновых корочек (ну мам, новый год еще не скоро, а я сейчас хочу). Оксана захотела уволиться, завтра же, ну хотя ладно, можно дождаться последней поставки, нормально дела сдать – а Ашоту Вадимовичу пощечину, если еще раз тронет. Захочет – пусть увольняет, отрабатывать не придется.

Оксана прошла по ночному магазину, поставила дверь на сигнализацию и захлопнула ее за собой. Единственное, о чем она жалела – это о годах, потраченных на расстройства из-за какой-то придуманной ерунды, которую она теперь и сформулировать-то уже не могла. Но брать производную от прошлых расстройств и продолжать их в настоящем казалось глупо. В кармане плаща откуда-то взялась пачка сигарет и зажигалка. Было не очень поздно – всего-то полодиннадцатого, мама еще не ложилась. Оксана прошла мимо большого тополя и почему-то покраснела, кровь в лицо бросилась, но в тени его кто-то стоял, смотрел на нее из темноты, и она побыстрее прошла к дороге, под фонарь. Закурила и вызвала такси. Чуть накрапывал дождь, капал через проломленную крышу остановки.

Но это просто вода. Подумаешь. Высохнет.

Максим дождался, когда Оксана сядет в машину и вышел из тени тополя. Хорошая она девушка. Особенная. Даже жалко, что оказалась такой перспективной жемчужницей, и так рано ее Ловцы распознали. Десять лет металась девчонка, варила перламутр на своей внутренней кухне. Могла бы жить да радоваться, к таким, как она, занозы так просто не липнут. Червяка-то и то с третьего раза удалось подсадить, ну да Максим тогда еще тоже неопытный был… Но теперь присмотреть бы за ней надо. Чтобы больше никто…

Максим достал из кармана слабо мерцающий шарик, теплый, размером с кулак. Или с сердце. Сорок шесть риммеров пси-жемчуга. Теперь продать – и можно расслабиться.

Телефон заиграл «танец маленьких утят» – звонила сестра Машка. Не Ловец, но тщательно воспитанная так, чтобы никогда не иметь с ними дела. Максим улыбнулся (любил Машку), но сердце вдруг захолодило, будто горе, с которым она звонила, выхлестнуло из телефона, раскидало занозы по тонкому плану вокруг Максима и они ждали, пока он примет звонок, готовые впиться под кожу. Он поднес телефон к правому уху – левым плохо слышал последние года четыре, с той самой встречи со спрутом.

– Мани, – сказала Машка тихо. – Манечка…

А дальше было такое страшное, черное, что он и правым ухом слышать перестал на время, только потом машкин голос пробился и что-то еще говорил про тромб, про ничегонельзябылосделать.

– Она тебя простила, Манечка, – сказала Машка. – И велела тебе еще раз сказать, что страданием торговать нельзя, что не надо его между людьми перекачивать, оно от этого умножается и весь этот ваш тонкий план отравляет. Типа «не ссыте в колодец». И еще сказала, что если там, потом, есть что-нибудь, какое-нибудь существование, то она будет оттуда выглядывать по возможности и за нами присматривать.

– А если нет? – тупо спросил Максим, глядя, как кленовый лист, кружась, планирует с верхушки дерева, пепельно-желтый в свете фонаря.

– А на нет и суда нет, – сказала Машка.

– На нет – нет, – ответил Максим.

Солнце светит очень ярко, глазам больно, глаза плачут.

Мани стоит в лодке и вытряхивает в море мешок, полный жемчуга.