Текст книги "Зеркало для героев"

– Да, так, – сказала она, смеясь. – Только там было некуда отпрыгнуть. Пойдем, Аха. Мне надоело брить голову и хочется наконец почувствовать себя взрослой.

Они взялись за руки и пошли по прохладным коридорам дворца к храмовому крылу, где их и других молодых небтауи ждала церемония взросления – расставание с детской косичкой на голове, когда ее срезают, а кожу умащают мазью и облучают особым светом из храмового канак каемвас. После этого волосы перестают расти и разрешается носить парики.

У их матерей было много париков – кудрявые светловолосые, тёмно-рыжие длинные и чёрные, как смоль, заплетенные во множество тонких косичек. Всегда одинаковые для обеих, чтобы различить их было невозможно.

Мересанк родилась на полчаса раньше – поэтому она первой взошла на серебряный алтарь. Аха нахмурился, будто только сейчас осознал её первородство.

Её детскую косичку срезали и положили ей на колени, на голову возложили тяжёлый, сияющий тусклым золотом немее.

Церемонию вёл У ад ж и – бывший жрец Нижнего гарема, а теперь хранитель Ковчега – части дворца, выстроенной вокруг того, что осталось от древних небтауи.

Жрецы сказали положенные слова, Уаджи воздел руки и немее испустил вспышку жара, который Мересанк увидела с закрытыми глазами и угадала в нем белый-белый свет звезд, среди которых проходил ковчег предков, свободный между мирами.

Жрецы запели – высоко, торжествующе – и Мересанк поднялась с алтаря взрослой женщиной, без единого волоска на гладкой голове, с широкой улыбкой «наконец-то».

Сёстры и братья, матери, сотни людей в алтарном зале чествовали её взросление, хлопали ладонью о ладонь и тоже улыбались. В человеке, стоящем у входа, Мересанк узнала своего отца, небтауи-шех Бакара – она не видела его много месяцев. Отец ни капли не постарел, выглядел по-прежнему тридцатилетним.

Мересанк остановилась и поклонилась ему, счастливая.

«Ликуй, пой, о отец мой, ибо милостью Малааха взошли семена твои, и прекрасны их побеги, и щедрым будет урожай».

Люди обернулись, и в радости и благодарности склонились перед своим фараоном.

Бакара наклонил голову, оперся на высокий светящийся золотом посох, и продолжил смотреть, как свершается ритуал взросления над его детьми и детьми его народа.

Мересанк и Аха сидели на скамье в саду Верхнего гарема. На обоих были символы их нового статуса – парики. Аха выбрал длинные волосы цвета соломы, Мересанк – зелёные кудри до плеч.

Она сунула палец под парик, почесала горячую кожу.

– Жарко в них, – пожаловалась она.

– Зато солидно, – отозвался Аха.

Группа красивых девушек в тонких струящихся платьях прошла мимо, двое последних захихикали, толкнули друг друга локтями, чуть поклонились.

– Я теперь могу к ним ходить хоть каждый день, – сказал Аха, улыбаясь им вслед.

– Что же не идёшь? – спросила Мересанк, поднимаясь и забирая со скамьи свёрток с медовыми лепешками для Сешеп.

– Я жду, когда жрецы зачтут Списки Осири, – сказал Аха. – Жду, когда они скажут, что ты должна стать моей. Жду тебя, Мересанк.

Она чуть помедлила, потом прижала свёрток к груди и ушла, не ответив.

Матери вошли к Мересанк перед сном, когда она уже смыла с лица дневные краски и сняла парик и одежды. Они сели на пол, скрестив ноги, и Мересанк послушно опустилась между ними. Матери смотрели на неё с любовью и беспокойством.

– Завтра огласят Списки, – начала та из матерей, что сидела справа.

– Мы уже знаем, – сказала вторая. – Уаджи из жрецов только что был у нас в покоях.

– Аха? – спросила Мересанк, не поднимая глаз.

– Нет, – ответили матери хором.

Мересанк думала напряженно. Ответ должен быть неожиданным – иначе матери не нарушили бы тайну, придя к ней. Для неё выбран тот, кого никто не ждёт.

– Жрец решил, что с тобой нужно поговорить заранее, – сказала мать-справа и Мересанк поняла, что она удручена и тревожна. – Потому что в Списках то, чего не было уже четыре столетия. Но жрецы чувствуют, что Акер Анх почти здесь, нужно лишь протянуть руку, сгустить кровь сильнее, и они начнут рождаться.

– Кто будет моим мужем? – спросила Мересанк мёртвым голосом.

– Великий фараон, небтауи-шех Бакара, твой отец, – сказали матери одновременно, и от этого странного двойного эха в голове у Мересанк зазвенело и поплыло, она без памяти упала назад, и её голый затылок стукнул о плиты пола.

– Нет, – говорил Аха, будто песчаный рехем выплевывал ядовитые шипы. Попадет такой в ногу – и отнимется нога на неделю. – Они не могут… Он не посмеет… Ты моя!

Аха наклонился вперед, дышал тяжело, его лицо налилось кровью.

Неподалеку щебетали девушки из Верхнего гарема. Наверняка сплетничали о Списках, гадали, кого с кем назовут. Мересанк махнула им рукой, они подошли, поклонились.

– Позаботьтесь о принце, – сказала Мересанк. – Он не в себе.

Она повернулась и пошла к стене Нижнего гарема, к своей Сешеп.

– Мересанк, – позвал Аха. Она обернулась. Он пытался противиться, но девушки уже окружили его, уже отвлекали легкими касаниями, веселым смехом. – Мересанк…

Он сам не знал, что хотел сказать, а она не знала, что хотела услышать.

Мересанк осторожно спустилась по стене прямо на спину Сешеп, и та долго катала её по вольеру.

– Лететь бы с тобой ввысь, – сказала Сешеп, раскрывая и складывая огромные крылья. – Но тяжело.

Мересанк хорошо понимала это чувство.

– Где бегемотиха? – спросила она, оглядываясь.

– Таурт неплодна, – сказала Сешеп с сожалением. – Убита. Её плоть была горька. Сешеп жива ради Мересанк.

Мересанк вцепилась в гриву на её спине и расплакалась горячими медленными слезами.

По традиции, после оглашения Списков все присутствовавшие вознесли благодарность Малааху.

Даже великий небтауи-шех Бакара. Выражение его прекрасного смуглого лица прочитать было трудно.

Впрочем, жрецы его тоже наверняка предупредили заранее.

Были и пары, услышавшие в Списках счастливое для себя, давно заветное. Они благодарили богов, улыбались, но все взгляды возвращались к фараону и Мересанк. Удивление народа было ощутимо, но никто и никогда не оспаривает жреческие списки.

Для Аха в этом году жрецы никого не выбрали.

Он был на церемонии с двумя девушками из Верхнего гарема – полными, гибкими, закутанными в разноцветный шёлк, со скрытыми под масками лицами.

Лицо Аха тоже казалось маской – зеленоглазой маской гнева.

Мересанк шла по коридору дворца к Ковчегу.

В конце церемонии Списков, перед завершающим ее обрядом «Соединения рук», жрец Уаджи склонился к ней и доверительным шепотом сообщил, что если она не подчинится по доброй воле, то её парализуют и подключат к канак каемвас, как одну из Эб Шуит, как самку животного. Не было стыда сильнее.

На Мересанк были брачные одежды её семьи – зелёные и золотые полосы, струящийся шёлк.

Она уже видела огромную серебристую дверь впереди – в Ковчеге двери не открывались вперед, а уезжали вверх, если канак каемвас двери узнавал тебя, и если тебе было позволено находиться в чертогах фараона. Песчаник стен дворца сменился плотным серым материалом, гладким и тёплым на ощупь.

Мересанк шла с прямой спиной, с гордо вскинутым подбородком. Но когда сильная рука вдруг схватила её и рывком дёрнула в одну из коридорных ниш, она не удержала равновесия и упала на грудь Аха. В нише было темно, но она видела, как влажно блестят его глаза и зубы.

– Дай мне свою одежду и парик, – сказал Аха. – Я пойду в покои фараона вместо тебя.

– И что? – спросила Мересанк.

– И всё, – ответил Аха, и его пальцы задержались на рукояти кинжала у пояса.

– Ты – моя, – опять повторил он.

– Я не твоя, – сказала Мересанк, – я своя собственная.

Она вывернулась из-под его руки, выскочила из ниши и быстро побежала по коридору к огромной серебряной двери.

– Ты запыхалась, – сказал её отец, поворачиваясь и улыбаясь дочери от серебряной колонны, у которой он сидел, скрестив ноги, за низким резным столиком. Колонна мягко светилась.

– Я торопилась, – ответила Мересанк и одним движением сбросила свое полосатое платье, перешагнула через его шёлковые волны, вышла на свет.

Фараон смотрел на неё со смесью грусти, веселья и восхищения.

– Я – Бакара, – сказал он наконец, – Первый в своём доме, небтауи-шех людей, пришедших со звёзд. Я не стану плясать под бряцание систра жрецов.

Он глубоко вздохнул.

– Ты совершенна в своей красоте, дитя моё. Оденься и иди сюда. Садись напротив. Скажи, Мересанк, умеешь ли ты играть в сенет? Смотри – на поле тридцать клеток. У каждого из нас пять фишек. Мы бросаем кубики и двигаем их, чтобы они вышли с доски, вышли из этого бренного мира в другой, более совершенный. Так как оба игрока этого хотят, а выигрывает лишь один, по пути мы будем друг друга убивать. Погибшие фишки могут возродиться вот здесь, в Доме Нефер, он символизирует, что всё будет хорошо, у всех и всегда, даже если не сразу. Опасная ловушка – Дом Воды, видишь этот символ Хаоса? Здесь фишка тонет…

Отец терпеливо объяснил мне правила, мы сыграли семь раз. Я выиграла один.

Он принес мне покрывало, и я спала до утра в ногах его огромной кровати, как сейчас сплю в ногах его саркофага.

Вдалеке от того золотого вечера, глубоко под пирамидой, я открываю глаза. Вижу лишь темноту и не могу понять – по-прежнему ли я слепа, или здесь совсем нет света.

Мои руки теперь свободны, я опираюсь о мрамор и сажусь. Ноги спеленуты льняными полосами, я нахожу концы и разматываю их. Аккуратно вытягиваю золотые нити из углов своих губ, это очень больно, я кричу и плачу, но знаю, что заживёт быстро.

Моргаю, стараясь хоть что-нибудь увидеть, слёзы заливают глаза. Сквозь их пелену я вдруг вижу – вижу! – мягкое золотистое сияние и шагаю к нему. Это светится посох отца, лежащий поперек его груди.

Для мумификации жрецы используют те же вспышки света из канак каемвас, что и для облучения голов взрослеющих детей. Так сказал мне жрец Уаджи, когда меня собирались казнить выпусканием крови на алтаре, а потом мумифицировать вместе с мужем-отцом.

Но мои матери интриговали и уговаривали, чтобы похоронить меня заживо, настаивая, что я заслуживаю худшей казни.

Это было деянием любви, они хотели верить, что я – Акер Анх, что я выживу и уйду из-под пирамиды.

Я больше не хочу мысленно разделяться на счастливую девочку из прошлого и на страдающее существо, запертое в собственном теле.

Я – одна. Я – Мересанк.

Во вторую ночь мы говорили о других мирах, об управлении народами, о богах и жрецах.

– Они правы, – сказал отец. – Акер Анх близко. Смотри, Мересанк.

И он сложил ладони крест-накрест, а когда медленно развел их, я увидела тонкую плёнку окна в другой мир – под иными звездами блестела река, а луна была одна, белая и круглая. Крупное животное плеснуло в камышах. Руки отца дрогнули, видение пропало.

– Я – очень слабый Акер Анх, – сказал он. – Это всё, что я могу. Ты станешь сильнее. Я научу тебя, дочь. У нас много времени.

Он ошибался.

На третью ночь канак каемвас отцовских покоев не впустил меня. Я постучала, потом постучала громче, потом приложила руку к глазу стены.

– Ты – Мересанк, – сказала дверь шелестящим холодным голосом. – Но Мересанк уже внутри.

Спорить с канак каемвас очень глупо, но я всё же собиралась начать. Но дверь отворилась изнутри, и на пороге встал мой брат Аха – одетый в точности как я, в зелено-золотом платье, с короткими рыжими волосами.

– Что ты сделал, Аха? – спросила я в ужасе.

– Освободил тебя, сестра, – сказал он, глядя мне в глаза, и протянул окровавленный кинжал, рукоятью вперёд. Не думая, я взяла его и шагнула мимо Аха.

Отец был мёртв, он лежал с перерезанным горлом у края низкого столика для сенет, кровь заливала доску, и «Дом трёх Истин», и опасный «Дом воды».

Я упала на колени, прижала к губам его совсем ещё тёплую руку, и время остановилось.

Аха мне что-то говорил, потом перестал и ушёл. Через какое-то время вбежали жрецы и стражники, у меня отняли кинжал, кто-то что-то обвиняюще кричал. Я помню смуглое, горбоносое лицо Уаджи, блеск его глаз. Помню лица моих матерей – впервые в моей жизни они вели себя по-разному – одна плакала, другая сжимала губы от гнева.

– Как ты могла, Мересанк! – воскликнула она.

– Это не я, – сказала я.

– Все канак каемвас и вся жреческая охрана Ковчега подтверждают – кроме Мересанк, здесь никого не было, – сказал Уаджи и посмотрел на меня недобро. – Кто же еще мог совершить такое?

– Кто, Мересанк? – с болью спросила вторая мать.

Я закусила губы. Жрецы подняли тело отца, его голова бессильно откинулась, открывая страшную рану на шее. Я разрыдалась.

В дверях встал Аха – уже в мужской одежде, в серебряном парике. Матери переглянулись, очевидно, подумав одну мысль.

– Где ты был, Аха? – спросили они тихо.

Прежде чем ответить, Аха посмотрел на Уаджи.

Тот прикрыл глаза в каком-то знаке.

– Я провел вечер в Верхнем гареме, – сказал он. – Трое девушек могут за меня поручиться. Я был с ними.

И только на миг он взглянул на меня. В его взгляде было сожаление и… торжество?

– Ты – перворожденное дитя и последняя жена своего отца, – сказал Уаджи. – В случае любой другой смерти Бакара ты стала бы небтауи-шех. Но ты восстала против воли богов и совершила невыносимую мерзость. Я видел тело. Бакара сидел расслаблено, не ожидал твоего подлого и хладнокровного нападения. Ты, как одна из любимых тобою Эб Шунт – жестокая и кровожадная самка. Ты последуешь за своим отцом в царство Херет-Нечер, там станешь его рабыней и служанкой, бесчисленные века искупая свою вину. Ты будешь убита и похоронена у его ног.

– А Аха? – спросила я.

– Твой брат станет фараоном, – ответил Уаджи и позволил себе слегка, уголком рта, улыбнуться. – Мы получим от него Акер Анх. У вас двое младших сестер. Возможно, придётся подождать еще одно поколение… Никто кроме тех, кто уже знает о твоем преступлении, о нем не узнают. Для всего народа ты будешь любящей женой, последовавшей за отцом и мужем по своей воле.

Матери вели меня на казнь по длинному пустому коридору. Они молчали, но я чувствовала, как рвутся от надежды и страха их сердца. Одна крепко сжимала мою левую руку, другая – правую. Перед покоями бальзамировщиков они прижали мои руки к своим дрожащим губам, потом ко лбу.

– Акер Анх, – тихо сказали они, и слёзы лились по их лицам. – Прощай, дочь.

Аха не пришел со мной проститься.

Я прижимаюсь к груди отца, целую его холодные и твёрдые, как камень, руки.

Мысль о том, что испытал отец, умирая, как он думал, от моей руки, мучает сильнее, чем всё остальное. Но сделать уже ничего нельзя – и поэтому нужно отпустить.

Нельзя тянуть за собою страдание и вину – нужно жить, делать возможное и оставить невозможное богам. Когда придет мой срок, я пройду по воде в царство Херет-Нечер и упаду к ногам моего отца и фараона. Поцелую его руки, они будут тёплыми и мягкими.

– Здравствуй, – скажу я. – Я тебя любила. Прости.

– Сядь со мной, Мересанк, – ответит Бакара. – Скажи, стала ли ты лучше играть в сенет?

Я поворачиваюсь, освещая посохом гробницу – она широка, но потолок низок, давит тяжестью горы над нами. У дальней стены мне мнится движение – я иду туда, щурясь, и кричу от удивления. В стену вбиты кольца, к ним прикованы четверо Эб Шуит, все они – гибриды, небедж. Фараону дали сильных рабов для загробной жизни, проредив Нижний Гарем. Двое – самцы, у них темнокожие мужские тела и головы животных – песчаного пса ануби и охотничей птицы атеф. Они хорошо сложены и не лишены странной красоты. Оба ещё живы, но самки по левую руку уже мертвы.

Та, у которой было тело водной змеи, быстро разлагается, смрад ужасен.

Огромная фигура посередине замотана погребальными пеленами так, что её не видно. Я беру у отца кинжал – тот самый, которым Аха перерезал его горло – и снимаю покровы. На меня смотрит моё же лицо с зашитым золотыми скобами ртом, с глазами, полными муки.

Сешеп.

Я кричу и режу её путы. Она тяжело падает к моим ногам, бока поднимаются и опадают.

– Держись, Сешеп, – говорю я и концом кинжала вытягиваю проволоку из её губ. Приношу кувшин медовой воды и даю ей пить. Потом предлагаю напиться самцам Эб Шуит, они жадно пьют, содрогаясь всем телом.

Я растираю Сешеп – она совсем холодная, её мускулы окоченели. Она пьёт и спит.

Анубис и Атеф, как я называю небедж, спят стоя – цепи, приковывающие их к кольцам в стене, очень коротки.

– Держись, Сешеп, – говорю я снова и снова.

Она улыбается мне разорванным ртом.

– Зачем? – говорит она. – Не выйти из горы. Нет неба. Пить мало. Заново умирать.

– Не умирать, – говорю я ей. – Будем жить. Долго жить. Пей и отдыхай, пока ты не наберешься сил порвать цепи.

Бока Сешеп дрожат, я не сразу понимаю, что это она смеется.

– Моя Мересанк, – говорит она. – Зато живая.

Мы едим посмертные подношения фараону – кунжутные кубики, засахаренный белок, финики без косточек – ненастоящие, из канак каемвас, но они насыщают. На третий день еда кончается, а Сешеп поднимается и рвёт цепи, свои и звероголовых Эб Шуит.

Они падают на колени, не могут стоять. Я растираю их маслом, пытаюсь размять затёкшие тела, разогнать их кровь. Они не умеют говорить, но плачут, как маленькие дети. У нас остался только кувшин крепкого вина, и мы все четверо напиваемся допьяна, потом спим.

Во сне ко мне приходит отец и долго смотрит на меня.

– Акер Анх, – говорит он мягко.

Я просыпаюсь и понимаю, что теперь могу видеть в темноте и слышать вибрацию горы.

Я складываю руки крест-накрест и вспоминаю мир, который когда-то показал мне отец.

– Я иду, – говорю я и развожу руки, разрывая ткань вселенной.

Рукам горячо, в голове у меня взрываются звезды, я чувствую тягучий ход времени и леденящее дыхание Малааха, он смотрит на меня сквозь пустоту миллиардами сияющих глаз, и его взгляд есть любовь, и сила, и воля, и жизнь вечная.

– Сешеп, – зову я, – Анубис, Атеф! Сюда!

Они столбенеют перед темнотой, разрезающей темноту, перед открытым мною окном в чужую ночь. Потом мы проходим в разрыв в теле мира и он закрывается за нами.

Из отцовской гробницы я уношу его светящийся посох, убивший его кинжал и впитавший его кровь набор для игры в сенет.

И память о нём.

Воздух здесь сладок, а люди красивы и смуглы.

Мы шли вдоль реки одну ночь и вышли к большому поселению почти на пятьсот дворов. Жители упали на колени и поклонились нам.

Через месяц воины другого племени, пришедшие завоевать первых, упали на колени и поклонились нам, их племя поселилось по соседству.

Их язык очень похож на наш, а цивилизация проста. Они не считают себя небтауи, не помнят, что пришли со звёзд. Но они верят в богов и их праматерь, рассказывают сказки и хоронят своих мертвецов на левом боку.

Они думают, что боги – это мы.

Я управляю ими, обучаю их писать иероглифы, строить красивые жилища для живых и усыпальницы для мёртвых, лечить болезни и рисовать картины.

И играть в сенеш.

Я зарисовываю звёздное небо и слежу за тем, как мир меняется со сменой сезонов. Великая река, которую называют Итеру, разливается дважды в год, а уходя, оставляет за собой жирную чёрную грязь, которая хорошо питает поля. Пиво здесь вкусно, а фрукты – сладки.

Сешеп живет во внутреннем дворе моего маленького дворца, который местные жители считают храмом. Когда ей хочется мяса, она охотится у края пустыни, убивает чисто и ест досыта.

Люди узнали, что она любит загадки, и странники приходят издалека, чтобы поклониться ей, посмотреть в зелёные глаза и неторопливо обменяться вопросами и ответами. Ходят слухи, что она пожирает тех, кто не смог отгадать ее загадок, но это редко кого останавливает, а Сешеп – очень забавляет.

Солнце здесь жёлтое, цвета ее шкуры, она жмурится на него, как кошка.

Мне кажется, она счастлива.

Анубиса и Атефа считают живыми богами, они живут в передних покоях дворца и принимают подношения – фрукты, жареных птиц, горький мёд пустынных пчёл.

Они стали очень сильны, когда мы строим дома и мосты, они вдвоем выполняют работу двадцати людей и переносят огромные тяжести. С каждым годом они растут всё выше, я уже едва достаю им до груди.

Я не знаю, счастливы ли они, и могут ли такие, как они, быть счастливыми.

Ночами я смотрю на яркие звёзды в чёрном бархатном небе над дворцом и думаю о своём брате Аха. Иногда – с ненавистью, иногда – с тоской, но чаще всего – со страхом.

Ведь мы с ним одинаковы, а значит, он тоже – Акер

Анх.

И когда-нибудь он может это осознать и шагнуть вслед за мною в мой мир.

Я создаю сильное государство и обучаю армию.

Я буду готова.

♂ Пилигримы
Майк Гелприн

2013-й

На подъезде к лос-анджелесскому аэропорту мы угодили в пробку.

– Опаздываете, сэр? – озабоченно осведомился таксист, молодой, вычурно стриженый парень, чёрный, как моя сущность.

Я не опаздывал никуда и никогда. Понятие «опоздать» смысла для меня не имело.

– Да, – сказал я вслух. – Времени нет совсем. Дойду пешком.

– Простите, сэр? – таксист явно решил, что ослышался.

Я протянул ему стодолларовую купюру.

– Сдачи не надо.

– Сэр, – таксист изумлённо потряс головой. – До ближайшего терминала ещё три с половиной мили, а пробка через четверть часа рассосётся.

Я пожал плечами, выбрался из машины и захлопнул за собой дверцу. Лишних четверть часа в обществе пилигрима наверняка скверно обернутся для парня. Он и так провёл наедине со мной немало времени, пока вёз из Мид-Вилшира, а значит, неприятности ему обеспечены. Что поделаешь – такова жизнь. Мы, пилигримы, скитальцы, странники приносим с собой беду. Таксисту просто не повезло, как не повезло бы на его месте любому другому.

Нехотя уплывало на запад равнодушное солнце. Налетающие с океана порывы ветра ерошили перистую листву на макушках пальм. Покидали временное гнездовье, чтобы разлететься по свету, стальные птицы.

Надо, наконец, выучиться водить машину, думал я, шагая по узкой обочине мимо едва ползущей вереницы автомобилей. Тогда можно было бы угнать первую попавшуюся и не думать о том, угодит ли парень в аварию, подцепит поганую хворь или, к примеру, нарвётся на нож из-за того, что его угораздило притормозить, когда я поднял руку.

С другой стороны, я мог добраться до аэропорта и на автобусе. Тогда несчастье разделилось бы между пассажирами, обернувшись для каждого неприятностью, а не бедой. По правде сказать, я попросту не знал, что лучше. А скорее – что хуже, потому что понятие «лучше» по отношению к пилигриму смысла не имело. Оно было нонсенсом, таким же, как, к примеру, понятие «добро».

В Штатах я пробыл семь месяцев, успев посетить восемьдесят городов. На Земле их два с половиной миллиона. Двадцать тысяч лет, чтобы обойти все. Правда, последним для скитальца может оказаться любой. В который раз подумав об этом, я невесело хмыкнул: какой именно, было неведомо, и оставалось лишь надеяться, что рано или поздно мне повезёт. Или не повезёт, в зависимости от того, как на это смотреть.

Я покидал страну, оставляя за собой ураган Сэнди, бостонский теракт, оклахомский торнадо и сотню-другую несчастий рангом пониже. Что ж – моей вины в устройстве мироздания нет. Беды и катаклизмы случались там, где я побывал, вот уже третью тысячу лет. А там, где побывали другие странники – ещё дольше.

* * *

Токио, Мельбурн, Владивосток, Манила, Сингапур… Покидая страну, я никогда не задумывался, куда отправлюсь. Жизнь пилигрима – непрерывная цепь случайностей. Ни один из нас не знает, что будет с ним завтра. И что будет завтра там, откуда он ушёл. Нет разницы, летишь ли ты из Британии в Гану, едешь из Швейцарии в Чехию или плывёшь из Исландии в Швецию. Главное – не оставаться на месте. Оседло жить мы не можем – фактически, не имеем права. Два дня в одном городе, три, максимум четыре, пока не убедишься, что он не последний. Если остаться дольше, на город обрушится беда. Землетрясения, ураганы, цунами, пожары, наводнения, войны ярились там, где пилигримы задерживались.

Когда-то мне было наплевать. Давно, очень давно, когда по сравнению с тяготеющим над такими, как я, проклятьем, всё остальное казалось неважным. Тогда я думал, что главное – жить. Любой ценой живым уйти из сегодня в завтра, и пускай за спиною холера, резня, нашествие, извержение вулкана, кровавый переворот – всё это не моё дело. Там, где прошёл пилигрим, люди мрут от голода и болезней? Грабят, насилуют, вешают? Не моя забота, потому что я – не человек. Наложившая проклятие неведомая сущность вычеркнула меня из списка людей.

Потом настали времена, когда я расхотел жить. За ними – когда пытался прекратить жить. Я бросался в реки с мостов и на мостовые с церковных башен. Я стрелялся и дрался на шпагах с завзятыми бретёрами, с ножом в руке выходил против разбойных банд. Я глотал яды и переступал пороги чумных бараков. Я не преуспел. Меня не брали ни хворь, ни пуля, ни нож, ни петля.

Тогда я смирился. А затем и понял, что безразличие осталось в прошлом. Что мир, в котором я вынужден жить – мой мир, и я его разрушаю…

Я огляделся по сторонам. Из аэропорта следовало убраться как можно быстрее, до того, как рухнет зашедший на посадку авиалайнер или под регистрационную стойку подложат бомбу. Я решительно пересёк зал отправления, миновал внушительную очередь и двинулся к турникету.

– Сэр, ваш паспорт, пожалуйста, и билет.

Я пошарил по карманам. Из левого выудил меню китайского ресторанчика, из правого – одноразовый автобусный проездной.

– Благодарю вас, сэр. Проходите. На Канберру ворота номер семь, на Ченнаи – четырнадцать, на Харбин…

Я почесал в затылке, и этого мгновения мирозданию хватило, чтобы сделать выбор.

– Полечу в Харбин, – услышал я собственные слова.

Были времена, когда я задумывался, какая сила принуждает меня повернуть на дорожной развилке направо или осадить коня у ворот постоялого двора. Потом перестал. Я странствовал по свету, иногда выбирая направление по собственной воле, чаще – повинуясь воле чужой. Так было заведено. Кем заведено, я не ведал.

– Разумеется, сэр. Направо и вниз, пожалуйста.

Я на секунду замешкался. Таможенник уже переключился на следующего пассажира.

– Прошу прощения, – окликнул я его. – Я несколько поиздержался. Не могли бы вы…

– Конечно, сэр. Сколько вам нужно?

Пока он суетливо вытаскивал из-за пазухи бумажник, я успел передумать.

– Забудьте.

Таможенник отвернулся и мигом забыл. Я тоже. Без денег я вполне мог обойтись, так же, как без дебетовых и кредитных карт, ключей, багажа или удостоверений личности. Иметь на всякий случай купюру-другую, конечно, не помешало бы, но попросить взаймы без возврата я мог и у кого-нибудь побогаче. Тем более, что удобнее будет одолжиться в юанях.

* * *

Я почуял собрата, едва пересёк зал прибытия и выбрался из здания терминала к стоянке такси аэропорта Тарпин. Меня заколотило. Нас было мало, нас было очень и очень мало, но иногда мы случайно встречались. В прежние времена – на перекрёстках проезжих дорог и торговых путей, ныне – на вокзалах, на пристанях и в аэропортах. Редко, крайне редко – бывало, я не видел пилигрима столетие, а то и два.

Но иногда мы встречались и расставались тем же днём, потому что один скиталец приносит с собой беду, а двое – уже катастрофу. Несколько часов вдвоём – и всё. Но потом воспоминания об этих часах ещё долгие годы грели нас, ободряли и помогали держаться – они дарили осознание каждому, что он не один.

В последний раз я встретил скитальца полста с лишним лет назад в Гаване. Он был много старше меня и называл себя Прометеем. Мы провели за воспоминаниями восемь часов и расстались. Скорее всего, навсегда.

– Сизиф нашёл свой последний город, – сказал на прощание Прометей. – Два года тому, в Чили, накануне вальдивского землетрясения. За час до кончины он успел отправить письмо до востребования. Я получил его годы спустя в Монреале.

Мы помолчали. Я встречался с Сизифом дважды – в двенадцатом веке во Франции и в семнадцатом в Греции. Случайно – скитальцы не назначают встреч. Никто из нас не знает, где окажется через год, двадцать лет или пятьдесят.

– Я был в восьмистах тысячах городов, – сказал Прометей. – Я не нашёл своего. Но не теряю надежды. Не теряй и ты, брат.

Я пожал ему руку и побрёл прочь. В последнем городе скитальца ждёт смерть – так говорят предания. Только этот последний у каждого свой.

Мы расстались. Он улетел в Боготу, я уплыл в Акапулько. Карибский кризис разразился месяц спустя…

На неверных ногах я шагал в толпе пассажиров по пешеходному переходу. Я обонял, едва ли не осязал ауру пилигрима – чёрную, беспросветную боль, такую же, что исходила от меня. А потом я увидел его, и у меня ослабли колени.

Это был не он, а она. Рослая, рыжеволосая и зеленоглазая красавица с высокой грудью и гордым, аристократическим лицом. С полминуты мы простояли недвижно, глядя друг на друга в упор, потом глаза её стали влажными, и я, расталкивая людей, метнулся к ней. Она шагнула навстречу, протянула руки, и мгновение спустя я уже прижимал её к себе.

– Я думала, что осталась одна, – тихо, едва слышно сказала странница.

Я смолчал. Легендам о том, что среди нас есть женщина, я не верил, хотя от людей слыхал их во множестве. Впрочем, легенд о себе я слышал не меньше, да и о прочих собратьях тоже. Как и все сложенные людьми сказания, были они противоречивы, нелепы и лживы. Одних из нас люди обожествляли, других проклинали. Одним приписывали сверхъестественные способности, другим в них отказывали. Сходились легенды лишь в том, что мы бессмертны. И в этом от истины были недалеки.

– Люди назвали меня Кассандрой, – прошептала странница. – Вещей пророчицей, предсказывающей беду, в которую никто не верит. Как назвали тебя?

– Агасфером. Вечным жидом.

Она охнула, задрожала в моих руках.

– Я, конечно же, слыхала людскую молву о повредившемся умом злобном старце с трясущимися руками, которого проклял назаретянин.

– В ней нет правды.

Мне было двадцать девять, когда проклятие обрушилось на меня. Но Иешуа из Назарета отношения к нему не имел. Так же, как древнегреческие и древнеримские идолы не оделяли бессмертием Геркулеса, Асклепия, Полидевка… Проклятие пилигрима настигло их в разные времена, в разных частях света и по разным причинам. Я так и не знаю наверняка, за что именно был проклят. Вероятно, за то, что мой отец был святотатцем и в поисах наживы разорял захоронения и осквернял храмы. Возможно, потому что святотатцем и безбожником был и я сам. А возможно, по иной, неведомой мне причине.

– Последний раз я видела скитальца четыреста лет назад, – по-прежнему едва слышно сказала Кассандра. – Во Флоренции, во время чумы. Он называл себя Сизифом.

– Его больше нет с нами. Он нашёл свой город.

– Я думала, что все, кроме меня, уже нашли.

– Как видишь, не все.

Странница кивнула, в задумчивости сдвинула чёрные, вразлёт брови.

– Ты веришь, что с уходом каждого из нас мир становится лучше?

Я заглянул ей в глаза, ожидая увидеть мутную бездну с рваными краями. Но увидел лишь горечь, и грусть, и ещё что-то, чего распознать не сумел.